Пепел державы

Глава 8

Июль 1577 года. Замок Вольмар[15], Ливония

О прибытии в Вольмар московского воеводы доложили ночью, когда Александр Иванович Полубенский, видный литовский военачальник и князь, мирно спал в своей постели. Весть эта его очень насторожила, и он, скоро собравшись, предусмотрительно надел под кафтан кольчугу, взял с собой стражников. Лишний раз с довольством заметил, как они вытягиваются перед ним, замирая — не все могут выдержать тяжелый взгляд бывалого полководца.

Шли темными холодными коридорами. Тяжелые шаги их отдавались гулким эхом в высоких сводах переходов.

— Где он? — осведомился князь у идущего рядом командира стражи, не оборачиваясь к нему.

— Отказывается заходить в замок, ждет во дворе.

— Ратники на местах? К бою готовы? — деловито и грозно спросил он вновь.

— Готовы, ждут только вашего приказа! — с готовностью бойко отвечал командир.

Князь зябко поежился, подавил зевоту, повел плечом. Вероятно, от приезда московского воеводы не стоило ожидать ничего хорошего. Год назад по приказу короля Стефана Полубенский совершил опустошительный рейд на владения московитов в Ливонии, пограбил и пожег деревни, побил крестьян, разбил мелкие московские отряды. Теперь же ему было приказано защищать Ливонию от грядущего вторжения московитов — о неизбежности войны знали все. Неужели прибывший воевода пришел о чем-то оповестить? Или, быть может, хочет услужить врагам своего царя?

Тимофей Романович Трубецкой ждал во дворе замка, облаченный в панцирь, верхом на боевом коне, окруженный отрядом таких же закованных в броню всадников. Полубенский вышел и остановился, не спускаясь к ним. Стражники плотной стеной встали за его спиной. Двор зловеще освещался огнями факелов, ратники на стенах и у ворот застыли, готовые к бою. Никто не пророют ни слова, не было никаких приветственных речей — все молча, с явным презрением, ждали.

— От государя нашего, царя и великого князя Иоанна Васильевича, тебе, старосте вольмарскому, грамота! — Трубецкой вынул из-за пояса грамоту, скрепленную крупной красной печатью, и протянул, не собираясь, видимо, слезать с коня. Полубенский дернул уголками рта, оценив столь неуважительный выпад со стороны царского посланника. Не привык видный и грозный литовский военачальник, истрепанный в многочисленных боях с московитами, шведами и татарами, к такому обращению. Положив руку на рукоять прицепленной к поясу сабли, он кивнул стражнику, и тот подбежал к Трубецкому, принял грамоту. После того московиты, развернув коней, направились к воротам. Полубенский, огладив свои висячие, похожие на подкову длинные усы, с прищуром глядел им вслед. Была мысль закрыть перед ними ворота и всех перебить, до одного, но не хотелось учинять прямо здесь бойню, к тому же бессмысленную.

Когда московские ратники покинули замок, Полубенский, наконец принял грамоту, мельком взглянув на царскую печать, изображающую двуглавого орла. Уже предчувствуя недоброе, он дал командиру стражи последние наставления и направился в свои покои.

Там, даже не теряя времени на переодевание, он уселся за письменный стол, на котором уже горели зажженные слугами свечи, сломал печать и развернул грамоту. Подпись к посланию гласила:

"Почтенному дворянину Великого княжества Литовского, князю Александру Ивановичу Полубенскому, дудке, вицерегенту бродячей Литовской земли и разогнанного Ливонского рыцарства, старосте Вольмерскому, шуту".

Волна гнева тут же прошла по нутру. Возмущенно сопя, князь принялся читать. Поначалу не понимал, что несет в себе это послание — царь будто пересказывал Ветхий Завет.

"Трехсолнечного Божества благоволением, и благословением, и волею — как говорит избранный Божий сосуд апостол Павел: "Мы знаем, что в мире не один идол, но нет другого Бога, кроме единого, ибо хотя и есть так называемые боги или на небе, или на земле, но у нас один Бог-Отец, и один Господь Иисус Христос, и один Дух Святой…" Когда сказал Бог: "да будет свет " — стал свет, и совершилось иное творение тварей как наверху на небесах, так и внизу на земле, и в преисподней…"

Затем через библейских царей, римских цезарей Иоанн подошел к созданию Руси и вывел родословную предков своих к самому императору Августу — видимо, чтобы знал литовец, кто соизволил говорить с ним. Полубенский близоруко щурился, подносил бумагу ближе к глазам, поглаживал свои длинные усы.

"Этого тричисленного божества, Отца, Сына и Святого Духа милостию, властью и волей покровительствуемые, охраняемые, защищаемые и укрепляемые, мы удержали скипетр Российского царства; мы, великий государь, царь и великий князь Иван Васильевич всея Руси… оповещаем думного дворянина Княжества Литовского, князя Александра Ивановича Полубенского, дудку, пищалку, самару, разладу, нефиря (все это — дудкино племя![16]), о нашем царском повелении.

А наставление наше царское таково. Ливонская земля с незапамятных времен — наша вотчина: от великого князя Ярослава, сына великого Владимира, который завоевал Чудскую землю и поставил в ней город, названный по его имени Юрьевом, а по-немецки Дерптом, а затем от великого государя Александра Невского; Ливонская земля давно уже обязалась платить дань, и они неоднократно присылали бить челом прадеду нашему, великому государю и царю Василию, и деду нашему, великому государю Ивану, и отцу нашему, блаженной памяти государю и царю всея Руси Василию, о своих винах и нуждах и о мире с их вотчинами — с Великим Новгородом и Псковом — и обязались не присоединяться к Литовскому государю.

И к нашему царскому величеству также неоднократно присылали бить челом своих послов и обязались платить дань по-старому, но потам всего этого не исполнили, и за это на них наш меч, гнев и огонь ходит. И как-то раз дошло до слуха нашего, что люди безвластного государства Литовского, преступив Божье повеление, не позволяющее никому вступать в чужие владения, вступили в нашу вотчину, в Ливонскую землю, и тебя сделали там гетманом. И ты совершил многие недостойные дела: не имея воинской доблести, обманом взял Изборск, пригород нашей вотчины Пскова, где, будучи отступником от христианства, надругался над Божьими церквами и иконами. Но милость Бога и Пречистой Богородицы и молитвы всех его святых и сила икон посрамили вас, иконоборцев, а нашу древнюю вотчину нам возвратили…

А пишешь, что ты — Палемонова рода, так ведь ты — полоумова рода, потому что завладел государством, а удержать его под своей властью не сумел, сам попал в холопы к чужому роду. А что ты называешься вице-регентом земли Ливонской, правителем рыцарства вольного, так это рыцарство бродячее, разбрелось оно по многим землям, а не вольное. А ты вице-регент и правитель над висельниками: те, кто из Литвы от виселицы сбежал, — вот кто твои рыцари! А гетманство твое над кем? С тобой ни одного доброго человека из Литвы нет, а всё — мятежники, воры и разбойники. А владений у тебя — нет и десяти городков, где бы тебя слушали. Ревель у шведского короля, а Рига — отдельно, а Задвинье у — Кетлера. А кем тебе править? Где магистр, где маршал, где командоры, где советники и все воинство Ливонской земли? Всего у тебя — ничего!

А сейчас наше царское величество пришло обозревать свои вотчины — Великий Новгород, Псков и Ливонскую землю, и мы шлем тебе с милостивым покровительством наше царское повеление и достойные наставления: мы хотим на угодных нам условиях заключить мир, о котором ваш избранный государь Стефан Обатур пишет к нам и присылает своих послов, а ты бы не мешал заключению мира между нами и Стефаном Обатуром, не стремился к пролитию христианской крови и уехал бы со всеми людьми из нашей вотчины, Ливонской земли, а мы всему своему воинству приказали литовских людей не трогать. А если ты так не сделаешь и из Ливонской земли не уйдешь, тогда на тебя падет вина за кровопролитие и за судьбу литовских людей, которые окажутся в Ливонии. А мы не будем вести никаких военных действий с Литовской землей, пока послы от Обатура находятся у нас. А с этой грамотой мы послали к тебе своего воеводу — князя Тимофея Трубецкого, правнука великого князя Ольгерда, у которого твои предки Палемонова рода служили.

Писано в нашей вотчине, из двора нашей боярской державы в городе Пскове в 1577 году, девятого июля".

Замерев, тяжело дыша, глядел Полубенский на грамоту, возвращался к первым строкам, перечитывал, невольно сжимал от злости кулак. Естественно, уходить из Ливонии он не собирался, тем паче после такого ядовитого письма. Уязвленный, он вскоре писал приказы в окрестные замки, дабы были в боевой готовности, затем писал королю, просил помощи. И до самого утра началась великая суета в замке, рассылали вестовых, снаряжали ратных.

На рассвете князь только опомнился, усталость страшная навалилась на него тяжким грузом, и тогда только он осознал, что обречен. Понимал, что гарнизоны в замках слишком малочисленны, что против большого войска царя не выстоять и король явно не поспеет с помощью. Разбитый и разом осунувшийся, он так и сидел со скомканной в руках царской грамотой.

Надлежало отправить в Литву жену и дочь, которые жили здесь вместе с князем, пока занимал он должность вольмарского старосты. Так и не сомкнув глаз, князь переоделся и присоединился к ним за утренней трапезой. Софья Юрьевна Гольшанская, супруга князя, уже сидела за накрытым столом в большой палате. Княгиня, похожая на старую гордую гусыню с длинной морщинистой шеей, сетовала, гладя по головке любимую дочь:

— Этой ночью в замке было так шумно, я никак не могла уснуть! Боялась, что Богдану напугают! Что за страшная суета?

Девочка, еще совсем малышка, счастливо улыбаясь и втайне от матери кривляясь стоявшему в дверях стражнику, даже не подозревала о том бедствии, что ждало их всех, ежели сюда придет русский царь. У князя сжалось сердце, а княгиня не умолкала и теперь жаловалась на князя Андрея Курбского, мужа ее младшей сестры.

— И этот проклятый москаль заставил написать ее завещание, в котором лишал земель и наследства всех ее детей от предыдущих браков! Ну не подлец ли? Я знала, знала, что брак этот добром не окончится! Не зря по всей округе ходят о нем гадостные слухи! Какой гнилой человек! Александр, ты слышишь меня? Ты такой бледный! Что случилось? Ты сам не свой!

— Кое-что произошло этой ночью… Вам нужно уехать в Литву, в наше имение. Сегодня же, — исподлобья взглянув на жену, отвечал Полубенский. Он нехотя жевал мясо, не чувствуя его вкуса. Это известие княгиня встретила с таким же надменным видом, с каким и сидела до этого. Сжала тонкими пальцами белый платок, спрятала руки под столом.

— Скажи, Александр, как скоро я вновь смогу… мы сможем видеть тебя? — И вдруг голос ее дрогнул, задрожал подбородок.

— Ты же все знаешь, — пристально глядя на жену, отвечал князь. Впервые за очень долгое время он увидел в ее гордых глазах слезы — видимо, и она осознала всю опасность происходящего.

Тихо за столом, оба супруга больше не притрагивались к еде. Лишь их маленькая дочь Богдана нетерпеливо ерзала в кресле и, беззаботно улыбаясь, показывала язык неподвижно стоявшему в дверях стражнику.

Под строгим ликом Спаса, изображенным на полотнищах хоругвей, тринадцатого июля государево войско выступило из Пскова. Широко раскинулись полки, ощетинившись стальным лесом копий и бердышей.

В сумраке ненастья, чавкая грязью, брела конница. Накрапывал дождь. Михайло, покачиваясь в седле, мрачно оглядывался вокруг. Запустелая Ливония, истощенная многолетней войной, стояла у них на пути. Поросшие травой, брошенные или уничтоженные огнем деревни виднелись по сторонам. Фома ехал верхом чуть позади и неслышно шептал себе что-то под нос, видимо, тихонько молясь.

Как воодушевлен был Михайло, когда его приписали к Большому полку! Наконец, можно было оставить надоевшие ему хозяйственные дела в Бугровом и вечно хворую Анну, у которой вторая беременность отчего-то проходила в разы тяжелее первой. С каким трепетом он ожидал того, что сможет увидеть самого государя!

Михайло навсегда запомнил те радостные чувства, которые он испытал, когда вдалеке узрел Иоанна. Государь, окруженный многочисленной свитой, ехал верхом на черном великолепном жеребце, а подле него на сером коне скакал богато одетый безбородый юноша (как сказали, что это будущий государь — царевич Иван). В то мгновение, когда среди толпы ратных, задирая голову, Михайло пытался разглядеть Иоанна, ему казалось, что он готов ради царя пойти хоть на край света, готов до последнего биться за него и, ежели надо — погибнуть. Люди возле Михайлы падали на колени, кричали что-то, молились, плакали от счастья, и Михайло в одно мгновение даже уверовал в то, будто государь не обыкновенный человек, а едва ли не ангел во плоти, помазанник Божий…

А однажды Михайло сумел увидеть неподалеку от себя самого Ивана Петровича Шуйского, еще с битвы при Молодях ставшего известным и уважаемым воеводой. Теперь, молвят, он стоит во главе всей рати и руководит походом. Иван Петрович шел среди других ратных, высокий, стройный, подбористый, породистое благородное лицо его было суровым и сосредоточенным. Михайло даже не удержался, поприветствовал князя, и Иван Петрович, скользнув по нему беглым взором, кивнул, продолжая слушать своих помощников…

Так же трепетно на Ивана Петровича взглядывали два его младших родича — Василий и Андрей Ивановичи. Сыновья погибшего в сражении при Лоде Ивана Андреевича Шуйского в этом походе получили почетные места — они были назначены рындами при государе и царевиче, и это была великая честь для их рода.

Служба давалась им тяжко: приходилось в тугих белых кафтанах, с тяжелыми высокими шапками на головах и с золотыми увесистыми топорами подолгу стоять подле государя и его сына, и во время приемов, и во время воеводских собраний, и во время походных трапез.

Едва заметно переминаясь на гудевших от устали ногах, они глядели, как на военных советах, возвышаясь над головами других воевод, родич их, Иван Петрович Шуйский, докладывал о том, как двинется войско, какие города будут стоять у них на пути, куда следует направить передовой полк, дабы расчистить путь основному войску. С гордостью и восхищением Андрей и Василий взирали на Ивана Петровича, мечтая о том, что когда-нибудь и они смогут так же руководить войсками, доказывая государю свою верность не только усердной службой, но и ратными заслугами.

Когда наконец их отпускали на отдых, Андрей и Василий, ни слова не говоря друг другу, расходились каждый к своему шатру. Мальчишка Алексашка, слуга Андрея, уже заранее приготовил господину и ложе и чистую одежду, не забыл позаботиться о еде, и когда Андрей, валясь на кошмы в шатре, стонал от усталости, он умело стягивал с него сапоги, кафтан, помогал переодеться.

Уплетая похлебку и крупно кусая хлеб, Андрей исподлобья взглядывал на сидящего подле него слугу. Уже больше семи лет минули с того дня, как отец привез полуживого трехлетнего мальчика из разоренного опричниками Новгорода и отдал на воспитание своим холопам. Год назад Андрей взял его слугой к себе, и за все это время Алексашка, немногословный и тихий, стал для князя Андрея незаменимым человеком среди бесчисленного множества слуг, что окружали его.

— Сам-то ел? — вопросил Андрей. Алексашка, опустив глаза, отрицательно мотнул головой. Князь взял буханку хлеба, разломил на две части, одну отдал ему.

— Квасу себе налей! — велел он. Наблюдая за тем, как мальчик жадно ест, князь Андрей думал невольно об отце, что однажды спас этого мальчика от гибели. Порою хотелось спросить, помнит ли Алексашка что-либо о своем детстве, о своих родных. Он даже испытывал некую жалость к этому мальчишке, которого не особо приняли и княжеские холопы, что порой били его. Дети слуг не играли с ним и дразнили его "найденышем". Может, оттого Алексашка такой замкнутый и тихий?

Почему Андрей взял его к себе? Порой он и сам не мог ответить на этот вопрос. Возможно, отдавал дань памяти любимому отцу, дабы с Небес видел он, что не зря спас мальчонку когда-то. А возможно, и жалость к этому никому не нужному ребенку.

Но князь вопреки своим мыслям и чувствам строг с Алексашкой. Может порой на нем и выместить злобу. Однажды, когда за какую-то промашку Андрей дал мальчику пощечину, он оторопел от взгляда Алексашки, который тот, отскочив, устремлял на своего господина из-под насупленных бровей — это истинно был тяжелый волчий взгляд! И сейчас, глядя на него, князь пытался представить, кем вырастет этот волчонок и какую окажет ему услугу?

— Разбуди завтра, слышь? — велел Андрей, засыпая.

— Разбужу, — ломающимся голосом отвечал Алексашка, задувая свечу.

Поудобнее улегшись, князь приоткрыл глаз, ища своего слугу. Верный Алексашка недвижно сидел на том же месте, охраняя сон господина.

Тем временем впереди, опустошая все селения на своем пути, к замку Крейцбург[17] на Западной Двине шел четырехтысячный отряд Тимофея Романовича Трубецкого, того самого, кто доставил царское послание Полубенскому. Воевода, зная о ненависти местного люда к московитам, вдосталь отыгрался на них. Его ратники предавали огню и мечу все селения, попадавшиеся у него на пути. Не встречая сопротивления, князь очень скоро достиг указанного ему места, оставив после себя в окрестностях замков Нитау, Траков и Вольмара лишь трупы крестьян, изрубленные туши скота и пепел…

Впереди стоял замок Мариенгаузен[18]. Иоанн, облаченный в узкий черный тегиляй[19] с золотыми пуговицами и накинутый на плечи горностаевый опашень, въехав на курган, издалека разглядывал каменную старинную крепость. На голове Иоанна сверкал золотом и серебром островерхий шишак. Царь был верхом на вороном жеребце, поводья свободно лежали в его руке.

— Там немцы сидят, государь, — молвил подъехавший к нему Богдан Вельский. — Станут ли они за польского короля погибать?

Царь знал, что грамота о предложении сдаться уже была в крепости.

"Велено, дабы вы из государевой вотчины вышли вон, а город государю отворили", читал пожилой немец, командир гарнизона, и скорбно пересчитал в уме свои силы. Двадцать пять человек при восьми фальконетах. Он медлил с ответом, рыцарская гордость не позволяла сразу сдаться, но вскоре русские ядра, сотрясшие стены крепости, заставили его поступить более решительно. Город сдался без боя, гарнизону велено было убираться прочь — Иоанн великодушно не пожелал брать их в плен. Очистив Мариенгаузен от врагов, царь оставил здесь семьдесят ратников, несколько пушек и двинулся дальше.

Через неделю русское войско подошло к замку Люцину[20]. Здесь Иоанну долго ждать не пришлось — командованием замка была прислана делегация. Государевы бояре встретились с ними в широком шатре, в тени которого можно было спастись от палящего солнца и зноя.

— Гарнизон наш и командир Юрген фон-Ольденбаум служили когда-то королю Сигизмунду, а быть подданными Стефана мы не хотели и потому по сей день не присягнули ему, надеялись на вашего государя, ждали, что он возьмет нас под свою защиту, ибо Лифляндская вотчина исконно принадлежит ему, — молвили немецкие переговорщики. Закованные в броню бояре, сидя напротив, недоверчиво глядели на них. Никита Романович Захарьин отвечал немцам:

— Ежели все так, как вы говорите, отчего до сего дня, до прихода нашего государя, вы не присылали челобитчиков?

— Только лишь потому, что надеялись на государя, а иные ждали подмоги от германского императора, брата государя, а коли великий князь пришел сюда, то отдаем себя и город ему в руки. Посему все мы хотели бы просить государя принять нас к нему на службу.

Иоанн с упоением выслушал от дьяков о ходе переговоров и ответил:

— Велю отправить их в Москву, устроить деньгами и поместьями. Разберите тех, кто пригодится в стрельцы иль в пушкари — устройте жалованьем…

Ворота открылись, и русские ратники под стягами вступили в город. Стрельцы стремительно с пищалями наперевес растекались по городу, закованные в броню всадники заполнили узкие улочки. Жители с трепетом глядели из окон на грозных московитов, прятались в погребах, запирали дома. Но многие несмело вышли в город — хотели узреть легендарного властителя московитов.

Иоанн с наследником и свитой победителем въезжал на центральную площадь, где предстал перед ним командир гарнизона Юрген фон-Ольденбаум, пожилой подтянутый гладковыбритый немец. Холодно и бесстрастно глядя на Иоанна, он склонил перед ним голову. Следом за ним поклонились остальные защитники крепости.

Богдан Вельский, стоявший позади государя, дал знак, и два ратника, грубо схватив Ольденбаума под руки, потащили его и бросили на землю к ногам государева коня. Немецкие воины отворачивались, не в силах видеть унижение своего командира. Испуганно озираясь выпученными глазами, Ольденбаум попытался встать, но Вельский сказал ему:

— На колени перед великим государем!

Старику перевели, он повиновался, встал на колени, пусто и пристально глядя перед собой в никуда. Из стиснутой оскаленной челюсти с хрипом вырывалось частое дыхание.

— Верно ли я слышал, что в городе Резице[21], что недалеко отсюда, главою гарнизона является твой сын? — прозвучал над головой старика голос царя. Ольденбаум поднял глаза, взглянув жалобно на государя, черной тенью возвышающегося в седле из-за светящего за его спиной солнца.

— Это верно, великий государь, — ответил старик, уже приготовившись к самому худшему. Пот крупными каплями выступил на его лице.

Иоанн дал ему знак подняться, и Ольденбаум живо вскочил на ноги, но все равно горбился и не поднимал голову. Исподлобья взглянул в каменное лицо царя, мельком увидев лишь тяжелый нос, седеющую бороду и холодный взгляд видневшихся из-под шлема глаз.

— Вели кому-нибудь из своих людей ехать туда да прикажи сыну своему, дабы нашу отчину Резицу он отдал, как ты город Лужу очистил, дабы крови на себя не навлечь. Пусть повинуется твой сын и нашей ярости не возводит!

Ольденбаум, сломленный окончательно, закивал, обещая тотчас писать сыну. С тем его и отпустили.

Сын же его не рискнул противиться воле царя, и уже через три дня войско Иоанна заняло Режицу без единого выстрела. Немецкий гарнизон, устрашенный числом войска московитов, гурьбой отправился на службу к царю, и государь щедро жаловал их, теша свое высокомерие.

Так же через две недели сдался и большой город Динабург[22]. Обороной командовал польский воевода Соколинский. Поначалу, узнав о приближении московитов, он думал отсидеться и отбиваться по возможности, ибо от князя Полубенского поступил ясный приказ — стоять насмерть и ослаблять силы царя, дабы кровожадный московит не пошел с походом на Литву. Даже когда он увидел великое войско царя, он все еще, борясь со страхом, велел готовиться к обороне, но выстрелы русских пушек вскоре и его заставили передумать. Он послал двух немцев на переговоры, и те от имени Соколинского обещали сдать город, ежели царь не станет карать его защитников. Иоанн великодушно дал свое согласие и беспрепятственно занял Динабург.

Тем же вечером в замке захваченного города царь праздновал очередную бескровную победу богатым пиром, куда пригласили и сдавшихся ему противников. Царь с наследником восседали во главе стола, облаченные в легкие нарядные кафтаны. Защитники гарнизона, серые от позора и тоски, сидели за одним столом с московскими боярами, разодетыми в шитые золотом и серебром одежды, слушали их чинные разговоры, в коих мало что понимали, и вместе со всеми нехотя поднимали кубки, когда звучали здравницы непобедимому русскому государю. Иоанн был добр — он щедро жаловал командиров гарнизона вином, а после дарил им серебряные кубки и шубы. Едва удерживая в руках подарки, они кланялись государю, смиряясь со своим унижением.

— Государь, — молвил оказавшийся рядом Богдашка Вельский. Иоанн чуть наклонился к нему, слушая.

— В лагере беспорядки. Воеводы, молвят, не велели мирным жителям выезжать с их имуществом. Они там стоят толпой, вопят, воют, ратники их не пускают.

— Вели, дабы исполняли мой наказ и отпустили всех с их рухлядью! — с раздражением велел Иоанн, не терпевший своевольства среди своих подданных.

— Будет исполнено, великий государь, — молвил Богдашка и исчез.

Пир продолжался. Иоанн, выслушав очередную здравницу в свою честь, тяжело откинулся на спинку кресла и вновь изобразил на своем уставшем, изможденном лице великодушную улыбку победителя.