Полуночные поцелуи - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Жанин Бенедикт (Глава 29. Ненавижу то, как сильно, я, тебя не ненавижу) #30

Глава 29. Ненавижу то, как сильно, я, тебя не ненавижу

Грета

— Солги мне.

Отис переминается с ноги на ногу, его глаза опущены, плечи поникли, он все еще держит свою спортивную сумку. Его одежда помята, а дверь спальни за его спиной широко открыта. Я не дала ему возможности поприветствовать меня, прежде чем заговорить, столкнувшись лицом к лицу с тем, что он сделал.

Изначально я планировала вести себя хладнокровно, чтобы усыпить его бдительность и привести в состояние безопасности и комфорта, прежде чем начать свои атаки. Но все это исчезло в тот момент, когда я услышала его тяжелые шаги, поднимающиеся по лестнице.

Я стою в нескольких футах от него, моя поза напряжена, поведение суровое. Я уверена, что выражение моего лица суровое. Случайный прохожий мог бы подумать, что я готова к битве, но даже если я кажусь грозной, внутри у меня течет кровь. Сердце, легкие, душа… Все плачет от его предательства.

Мое горло горит от желания закричать от досады на него и на саму себя. Блять. Я хотела бы промотать этот болезненный разговор вперед и прийти к его завершению, в котором я решу уйти или остаться.

А еще лучше, я бы хотела, чтобы я не была так непреклонна в том, чтобы подойти и утешить его. Ранее мы собрались у Джеймса, чтобы посмотреть игру, и после просмотра боя по телевизору я стала более настойчивой, несмотря на то, что мои друзья настаивали на обратном, я хотела быть там ради Отиса.

Я думала, что знаю его. Последние пару ночей были потрясающими. Мы были полностью связаны. Я сказала себе, что его действия, хотя и достойны сожаления, исходили из боли. Он бы не набросился на моего отца вот так без причины, и, хотя я не могла этого простить, я бы была там. Я должна была быть там.

Главное, что нужно делать в отношениях — это быть рядом с партнером, несмотря на все хорошее, плохое и уродливое. Конечно, я беру на себя свою роль заранее, но я хочу этого. Скоро мы станем официальными, и мы уже относимся друг к другу так, как будто мы вместе.

— Солги мне, — повторяю я. Он наговорил всего этого дерьма своим товарищам по команде, моему гребаному отцу, и теперь вот он стоит, безмолвный, как трус, очевидно, не заботясь о вреде, который его слова причинили тем, кто не был его целевой аудиторией. Последствия отразились рикошетом, и они причинили мне боль.

— Солги мне и скажи, что ты этого не делал.

Впервые с тех пор, как он вошел, Отис поднимает подбородок и смотрит на меня, сжав челюсти. Я в заложниках у его взгляда, и даже если я захочу отвести взгляд, я не смогу.

Глядя на мужчину, которого я когда-то представляла своим лунным светом, после всего, что он сказал и сделал, я чувствую себя так, словно в меня ударила молния, его взгляд — удар молнии, который омрачил меня.

Именно этот взгляд объединяет все это воедино. Раньше такого не было. Я думала об Отисе просто как об Отисе, моем Резерфорде. Парень по телевизору, о котором Элиас и Джефферсон говорили внизу, не зная, что я была наверху и слушала каждое слово, был кем-то другим. Я понимала, что это один и тот же человек, у них одно и то же тело, но для меня они были другими. Возможно, разлучив футбольного Отиса с человеком, с которым я все время общалась, я смогла преодолеть свои первоначальные сомнения по поводу того, что мне нужно быть с футболистом.

Но я больше не могу этого делать. Теперь, когда он смотрит на меня глазами, которые принадлежат им обоим, я вынуждена взглянуть правде в лицо, и от этого мне хочется рассыпаться в прах.

Я была чертовски неправа насчет него.

Разочарование — забавное чувство, и это только потому, что это не чувство. А если и так, то по большей части это ни на что не похоже.

Вначале возникает физическая реакция, когда наступает актуализация. Земля под вами будет казаться украденной, за ней последует спиральное падение в бесконечную пропасть, каждый внутренний орган будет трепетать от спуска. Приземления нет, но ощущения прекратятся, и когда разум прояснится, там ничего не будет. Ненависть к себе сохраняется за то, что я глупая и наивная, но это ни на что не похоже.

И это потому, что разочарование — это все ментальное. В сознании есть зеркало, отражающее сфабрикованную реальность, но, когда жребий брошен, как только брошен камень и зеркало разбивается вдребезги, все кончено. Живописная фантазия этого человека разорвана на части, и остается только гадать, что делать.

Что портит эту ситуацию «девять путей в ад», так это тот факт, что в этот самый момент я искренне жалею, что вообще узнала правду. Таким образом, я могла бы оставаться в своем фантастическом мире, где существует блаженное представление, которое я выдумала о нас с Отисом.

Иногда лучше жить во лжи, чем смотреть в лицо сокрушительной правде.

Мне нужно, чтобы Отис позволил мне жить в мире, который я создала, где мы оба счастливы, мы вместе, все замечательно, и ничего этого не произошло, потому что Отис в моем представлении никогда бы не сделал ничего подобного.

Я слабая, и как бы сильно я ни ненавидела себя за это, я ненавижу себя еще больше за то, что не ненавижу его.

— Солги мне. Сделай это, — поддразниваю я, но он не клюет на наживку, и моя грудь наполняется покалыванием. — Черт возьми, сделай это. Скажи мне, что ты этого не делал! — Я кричу. Не думаю, что я когда-либо так повышала голос на кого-то, кто не является моей семьей, но я раздавлена и нахожу утешение в крике освобождения.

После всего этого он должен был это сделать? Испортить это для меня? Неужели он не знает, как трудно мне было смириться с мыслью о нас? Как он мог?

Как бы мне ни хотелось полностью обвинить его, я не могу. Я знаю, что несу часть вины на себе. Потому что правда в том, что я знаю Отиса, но я не знаю — знаю его. Я позволила себе заполнить пробелы, создать его версию без перекрестных ссылок на то, что существовало до меня.

Просто потому, что он был внутри меня, заставлял меня смеяться и улыбаться и заботился обо мне в качестве, выходящем за рамки его обязанностей, не означает, что я знаю его, и сегодняшние события сделали это более чем очевидным.

Громкость моего голоса была слишком высока, и он поворачивается всем туловищем, чтобы закрыть дверь. Поворачиваясь ко мне лицом, он вздыхает, его тон мягкий.

— Мы можем сесть и поговорить? Мое колено чертовски убивает меня прямо сейчас.

Часть меня хочет броситься вперед и приласкать его. Я борюсь с этим желанием с тех пор, как он вошел сюда. Должно быть, у него был дерьмовый день, об этом свидетельствует усталость, написанная на его удрученном лице.

Но каким бы дерьмовым ни был его день, он не имел права делать ничего из того, что он сделал, и я не собираюсь отказываться от своих убеждений, потому что меня выпороли из-за парня, названного в честь коровы на Nickelodeon.

Издав саркастическое фырканье, я закатываю на него глаза, желая казаться жесткой.

— На что, черт возьми, это похоже? Сеанс психотерапии?

Он вздрагивает и смотрит на мои ноги. Усталость, искажающая лицо Отиса, сменяется печалью. Он тяжело вздыхает и слегка качает головой, закрывая глаза, чтобы скрыть бушующие в них эмоции.

Я не знаю, что я все еще здесь делаю или чего я хочу достичь с помощью такого разговора, как этот. Я знаю, что он сделал, и он знает, что я знаю, так что мне, наверное, следует уйти.

Вот только я этого не делаю. Я остаюсь. Я говорю себе, что это для того, чтобы выслушать его, чтобы я могла быстро и недвусмысленно покончить со всем этим. Однако в глубине души я знаю, что дело не только в этом. Я питаю слабую надежду, что, что бы он ни сказал, какое бы оправдание он ни предложил, этого будет достаточно, чтобы я простила его. Таким образом, мы сможем двигаться дальше, и он сможет быть моим. Прошло так много времени с тех пор, как я испытывала подобные чувства к другому человеку, и я заслуживаю быть счастливой, как и все остальные, верно?

За исключением того, что моя вина и забота о моей семье вынуждают меня притворяться, что этой части меня не существует.

— Если ты не собираешься садиться, тогда сяду я. — Он проходит мимо меня, останавливаясь, когда его рука касается моей. Он бросает свою сумку на пол и, кряхтя, плюхается на кровать, вытягивая больную ногу.

Некоторое время я стою к нему спиной, борясь с охватившим меня чувством опустошения, набираясь сил, прежде чем повернуться к нему лицом.

— Ты собираешься солгать мне сейчас? — я спрашиваю. — Ты собираешься сказать мне, что то, что я слышала, неправда?

— Что ты слышала? — осторожно спрашивает он.

— Много чего. Звуки в твоем доме распространяются действительно хорошо, а твои соседи чертовски громкие.

— Все? — я киваю, и он издает звук, нечто среднее между смешком и стоном. Тяжело сглатывая, его кадык подрагивает, он бормочет:

— Держу пари, ты не знаешь всего.

Во что, черт возьми, он играет? Почему он такой пассивный?

— Да? Как насчет того, чтобы ты удивил меня?

— Твой отец знает о нас.

Вопросы множатся в моей голове, и я начинаю сомневаться в рассказе, который я подслушала у его товарищей по команде, когда они вернулись домой с игры. Прибытие Отиса по той или иной причине значительно задержалось… Может быть, это и было оно.

— Он расстроился? — так вот почему ты сказал то, что сказал?

Я не могу представить, чтобы мой отец был так взбешен. Он никогда не был из тех, кто чрезмерно заботится обо мне таким образом. Поначалу он может быть недоволен, но только потому, что ему не нравится идея о том, что его игроки занимаются сексом с его дочерью.

Отис поджимает губы, прежде чем медленно покачать головой.

— Не совсем. Просто раздражен тем, что я недостаточно уважал его, чтобы что-то сказать по этому поводу.

Я возвращаюсь к исходной точке, чертовски расстроенная.

— Если не это, то… Что? Как ты мог? — я делаю шаг к нему, отказываясь от своего прежнего отношения. Шаркая ногами, я встаю перед ним, возвышаясь над его усталым, ссутулившимся телом. Он смотрит на стену позади меня, четко очерченные мышцы его челюсти подрагивают, когда он сжимает и разжимает челюсти.

— Как ты мог сказать такое моему отцу?

— Я не хотел, — как будто его здесь нет со мной, его мысли в другом месте. — Я не хотел делать, говорить ничего из этого. Это как бы само собой вырвалось. Я никогда не хотел…

Я не отвечаю.

Давящая тишина, которая нависает над нами, выводит Отиса из транса, и он смотрит на меня. Я не знаю, что заставляет его потянуться ко мне, но это движение заставляет меня наклониться чуть дальше, чем он может дотянуться. Когда мозолистые подушечки его пальцев касаются мягкой кожи моей руки, я вздрагиваю и отдергиваюсь, как будто обожженная. В его глазах отражается пренебрежение, которое он испытывает из-за моего отказа.

Пришло время уходить. У меня есть на то причина, какой бы жалкой она ни была. Я внесла свою лепту, попытавшись увидеть причину в его поведении, и теперь мне пора отпустить его, разорвать связи, двигаться дальше. И все же та глупая, жалкая часть меня, которая находится в состоянии «нравится плюс» — не любовь, но немного глубже, чем нравится, потому что это больше не похоже на простое увлечение, не позволяет мне.

Я становлюсь одной из тех людей, которых презираю, и остаюсь, позволяя себе причинять еще большую боль с каждой секундой, когда я нахожусь в его обществе, сталкиваясь с правдой о нем.

— Так зачем же ты это сделал? — мои глаза сухи, но печаль сквозит в каждом произносимом мной слове. — Ты не хотел этого и, вероятно, знал, что не должен был этого делать, но ты сделал. Почему?

Он машет рукой, открывая и закрывая рот, как рыба фугу.

— Я был зол.

Я ожидала какого-нибудь великодушного ответа.

— Ты был зол, — повторяю я, проверяя логику в его ответе. Я свожу брови вместе. — Ты был зол, поэтому решил… Что? Как ты мог… Как ты вообще мог… — я не могу подобрать нужных слов. Они застряли у меня в горле, неверие мешает им пройти.

— Я не думал, — Отис делает глубокий вдох, затем откидывает назад свои растрепанные волосы, кладет локти на бедра и опускает голову на тыльную сторону ладоней. — Послушай, Джи, я чертовски устал. И я так рад, что ты здесь, но можем ли мы поговорить об этом…

— Ты не хочешь говорить об этом сейчас, потому что устал? Тогда, возможно, тебе не стоило пытаться выбить дерьмо из одного из своих товарищей по команде. Может быть, тогда ты бы не устал.

— Нет, — медленно произносит Отис, как будто из него вытягивают слова. — Я не должен был этого делать.

— И что ты сказал моему отцу? — у меня перехватывает дыхание. — Когда ты использовал меня и смерть моего брата против него и назвал его у-убийцей? Стоило ли тебе это делать? — огонь лижет мою шею. Неужели я действительно называла так своего собственного отца месяц назад? Сейчас для меня это непостижимо.

На этот раз Отис не слишком спешит признавать свои проступки, и черт возьми, если это не причиняет боли. Я прикусываю нижнюю губу, чтобы не разрыдаться от горя. Я начинаю понимать, что не получу от него того, чего хочу, как бы сильно я этого ни желала.

— Прости, что причинил тебе боль, — шепчет он.

— Это не то, о чем я спрашивала, — это не то, что я хочу услышать. Это не те извинения, которые он должен приносить.

— Мне очень жаль.

Я снова близка к тому, чтобы закричать.

— Это не то, о чем я спрашивала, Морган. Я спросила, следовало ли тебе говорить то, что ты сказал моему отцу.

Его глаза тусклые, неузнаваемые.

— Что ты хочешь, чтобы я сказал, Джи? — он использует в качестве оружия ласковую аббревиатуру моего имени, прозвище, которое он ранее использовал в интимные и игривые моменты, портя его. — Ты хочешь, чтобы я солгал и сказал тебе, что он не заслуживал боли? Потому что он это сделал. Он действительно, блять, сделал это. И вы можете не думать, что это так, но вы также не знаете контекста.

— Контекст не нужен. Неправильно есть неправильно, — мои руки сжимаются в кулаки.

— Но ты не слышала, что он мне сказал, — шепчет Отис потерянно и не в фокусе, как будто он заново переживает это. — Ты не слышала, как он говорил обо мне. Как он всегда разговаривает со мной

— Это не значит, что ты можешь…

— Ты не понимаешь, — его голос больше не кроткий и нежный. Он суров, защищается. — Я всегда кажусь ему маленьким. Я — ничто. Я мог бы быть лучшим из лучших, и он все равно разговаривал бы со мной, он все равно обращался бы со мной так, будто я не более чем подонок.

Папа назвал меня сегодня бесполезной. По крайней мере, это лучше, чем кусок дерьма, я права?

Папа сказал, что подарит мне машину на мой шестнадцатый день рождения, если мы выиграем чемпионат. Я должна быть лучшим. Убедись, что ты подбадриваешь меня изо всех сил, хорошо, Грета?

Иногда я чувствую себя никем. Но иногда я чувствую себя великолепно. Я этого не понимаю.

Меня тошнит, как будто меня сейчас вырвет.

Отис издает тихий стон, прежде чем заговорить снова.

— Послушай, я знаю, что это было неправильно, и мне жаль. Мне жаль, что я причинил тебе боль. Но я просто… Черт, я хотел причинить боль только ему, а не тебе. Никогда тебе. Ты должна поверить, я бы никогда этого не сказал, если бы знал, что это причинит тебе боль, — он издает измученный стон, пытается встать, затем делает шаг ко мне, снова дотягиваясь до меня. Все, что он говорит, делает все только хуже.

Мое тело жаждет оставаться неподвижным, позволить ему преодолеть этот разрыв, потому что, даже если я не знаю точно, что чувствует Отис, я понимаю.

— Я хотел причинить ему боль так же сильно, как он причиняет боль нам. Я имею в виду, давай. Ты знаешь, каким он может быть. Ты знаешь, как…

— Это не имеет значения, — мой голос звучит сурово, несмотря на гул моей колеблющейся убежденности.

— Не имеет значения, что он самый большой осел на свете. Это действительно имеет значение. Вот почему ты иногда ненавидишь своего собственного отца, Грета.

— Ты не имел права говорить ему это. Нет права пытаться причинить ему такую боль. Есть и другие способы сделать это, но использовать моего брата? Как ты мог подумать, что это нормально?

— Это…

— Нет! — я кричу достаточно громко, чтобы заставить его подпрыгнуть. — Нет. Нет, ты не должен оправдываться. Ты не можешь оправдывать свои действия. Ты не имеешь права… — я делаю глубокий вдох и издаю сдавленный крик раздражения, глядя на него со всей скорбью, которую я хранила внутри из-за Джулиана. Я тону в печальных, ужасных воспоминаниях, которые я так старательно подавляла, чтобы никогда не вспоминать, и как бы сильно я ни пыталась вырваться на поверхность, я не могу.

— Это была не твоя боль, — я раздуваю ноздри и заставляю слезы, которые жгут в глубине моих глаз, остановиться, пока они не разрушили мое самообладание. — Я знаю, что мой отец не очень хороший парень, и я знаю, что ты хотел причинить ему боль так же сильно, как он причинил тебе, но это была не твоя боль. Ты не видел, каким сломленным он стал после смерти Джулиана. Ты не видел, как это подорвало нашу семью. И все же ты чувствовал себя достаточно оправданным, чтобы использовать это против него, как будто… — Это была не твоя боль, Отис. Она не принадлежала тебе. Ты не имел права использовать его таким образом. Ты мог бы сделать что-нибудь еще, чтобы… — мои губы дрожат, и мое возмущение смягчается до шепота. — Это было не твое.

— Но ты сказала…

— Я его дочь! — я вою. Мне все равно, выгляжу ли я истеричной или сумасшедшей. Меня не волнует, что я выгляжу эмоциональным, невротичным хаосом, в чем меня никогда раньше не обвиняли. — Я сестра Джулиана. Мы его семья, и мы знаем, что произошло, и мы чувствуем его потерю каждый день. Я могу это сказать, но ты не можешь. Мне все равно, кем ты себя возомнил, через что ты прошел, у тебя не было права так говорить, — в течение трех гребаных лет я держала это чувство внутри себя, несмотря на то, как я была зла на него. Три гребаных года до того, как я взорвалась и сказала одну из худших вещей, которые я, когда-либо могла сказать отцу, потерявшему ребенка, который впоследствии потерял часть себя, и я сожалею об этом. Ты слышал, как я сказала это однажды, слышал, как я говорила об этом однажды, и даже после того, как я сказала тебе, что я не… даже после этого ты идешь и говоришь это дерьмо моему отцу в лицо? — мой голос срывается, и я издаю сдавленный всхлип. — Серьезно, Отис? Серьезно?

Может быть, он знал это раньше, но просто не хотел смотреть этому в лицо, как и я не хотела смотреть в лицо тому, кто он есть на самом деле. Но теперь, когда моя стойкость иссякает, мои глаза увлажнились от желания разрыдаться, он, кажется, признает, что был неправ, и вместо того, чтобы продолжать оправдывать свои действия, он смягчается, раскаяние отражается на его красивом лице.

— Грета, я не хотел… я не думал, что это причинит тебе такую боль. Я не думал. Я… — у него перехватывает дыхание, и на этот раз, когда он извиняется, он говорит искренне. Я знаю, что он говорит серьезно, потому что он говорит так, словно мы разговариваем в последний раз. — Мне жаль. Мне так чертовски жаль.

Надежда внутри меня угасла, оставив только тупую боль. Я хочу согнуться пополам, кричать и рыдать, потому что этот инцидент разбередил старые раны, с которыми я недостаточно пьяна или под кайфом, чтобы справиться. У меня везде болит, и я хочу, чтобы это прекратилось. Я хочу вернуться в то время, когда у меня не было никаких чувств.

Чертовски странно, что сейчас меня больше всего мучает даже не мысль о Джулиане. Дело даже не в том, что Отис сказал моему отцу или как сильно он причинил ему боль.

Что сводит меня с ума, так это то, что даже если я знаю, что должна ненавидеть его, выбросить его из своей жизни и с глаз долой так же, как он лишил нас доверия, я не могу. Я не хочу. Надежда, может быть, и исчезла, но гребаные чувства крепки, как никогда.

Чтобы не поддаваться своим эмоциям, я издаю сдавленный звук возмущения и поворачиваюсь, чтобы уйти. Мой отъезд давно назрел. Я уже дала ему больше, чем он заслуживает, и, если я останусь, я только наказываю себя.

Отис бросается преградить мне путь к бегству, встав перед дверью.

— Убирайся с моего пути, — рычу я сквозь стиснутые зубы.

— Нет, — его лицо напряжено. — Нет, ты не можешь уйти. Не так, как сейчас.

— О да, я могу. И если ты мне не позволишь, клянусь богом, я ударю тебя так сильно, что у тебя будут зубные протезы.

Вместо спокойного, грустного мальчика, с которым я разговаривала ранее, Отис превращается в неистовую, отчаявшуюся версию самого себя, которую я никогда раньше не видела.

По правде говоря, есть много его сторон, которых я не видела до сегодняшнего дня, и я ненавижу большинство из них. Но не эту. Мне жаль этого человека.

— Не уходи, — это просьба, а не команда. Когда я открываю рот, чтобы отказать ему, он продолжает. — Пожалуйста. Пожалуйста, я умоляю тебя.

Я поднимаю руку и машу ею перед его лицом, качая головой, давая ему знак остановиться, потому что я не могу этого вынести. У меня не хватает времени уклониться от его прикосновения, когда он хватает меня и смотрит на меня затуманенными голубыми глазами.

— Я знаю, что то, что я сделал, было неправильно. Я знаю, что так и было, и что ты не хочешь быть рядом со мной или видеть меня.

Я пытаюсь вывернуться из его хватки, но он сжимает меня крепче, и я прекращаю попытки.

— Клянусь, я сделаю все, чтобы это исправить. Но прямо сейчас мне нужно, чтобы ты осталась, — его голос срывается, и эти бушующие глаза, наконец, уступают место урагану. Слезы капают из уголков его глаз и стекают по резким чертам красивого, угловатого лица. — Сегодняшний день был ужасен, и сейчас у меня никого нет, и ты мне нужна, Джи.

Вот он и носит это ласкательное прозвище. Я снова качаю головой.

— Нет.

Хотя он и не отпускает меня, но ослабляет хватку.

— Пожалуйста, — он судорожно вздыхает.

Еще более жалко то, как мне хочется обнять его и простить, если это означает, что это прекратится. Я закрываю глаза, чтобы не смотреть на него, чтобы держать свою силу воли в узде. Я знаю, что я должна сделать, и мне просто нужно бороться со своей тоской, пока я не смогу сбежать. Тогда я смогу сломаться.

— Черт, Грета, — он опускается на колени, обнимает меня за талию и прижимается лицом к моему животу. Я чувствую его слезы на своей коже, впитывающиеся в мою рубашку. — Пожалуйста. Не уходи. Пожалуйста. Пожалуйста, останься. Я был неправ. Мне жаль. Мне так чертовски жаль. Я лю…

Мои глаза резко распахиваются, мое тело сковывает ужас. На этот раз, когда я толкаю его, я вкладываю в это всю свою силу и отстраняюсь. Протест, который покидает меня, является настоятельным, наполненным отвращением, гневом и тихой тоской. Он не может этого сказать. Он не может. Это не так, как должно было случиться. Он не может.

— Нет. Нет, не смей. Не смей говорить…

Он игнорирует меня.

— Я люблю тебя.

7:48

Суббота, 3 декабря

Джеймс:

шлюхи + девственница

я понимаю, что тебе грустно и все такое, но ты должна ответить нам, или открой дверь. мы действительно волнуемся, дура

Лизи:

шлюхи + девственница

ты пугаешь нас, детка:(

Лизи: