Привет, красавица

Сильвия Декабрь 1983 — август 1984

В тот последний день в больнице, когда она, взяв Уильяма за руку, призналась себе, что любит его, Сильвия решила сохранить это понимание в тайне. Она ограничит общение с ним. Она будет работать сверхурочно, придумает себе разные хобби (пока не ясно, какие) и так себя загрузит, что возникшее чувство умрет от кислородного голодания. Однако план не сработал. Ничего не вышло. Казалось, чувство только усиливается. У нее дрожали руки, когда она расставляла книги на полках. Она не могла читать, потому что воображение рисовало не сцены из романа, а комнату Уильяма, где они, встретившись взглядами, безмолвно беседуют о самом главном. Каждый вечер Сильвия изматывала себя долгими прогулками, чтобы утомить себя перед сном, но по ночам ощущала, как невидимые швы натягиваются так, что она вот-вот взорвется.

В Рождество взгляд Уильяма блуждал по всем уголкам ее квартиры, однако с хирургической точностью обходил саму Сильвию, и тогда она, вновь ощутив себя призраком, кинулась в погоню за ним, невзирая на снегопад. Она была зла. В автобусе она планировала (если вообще что-то планировала), как возникнет на его пороге и заставит посмотреть на нее. Всё, больше ничего. Но, увидев его милое печальное лицо и голубые глаза, преследовавшие ее в снах, она захотела большего. Покоя и возможности лежать в постели без ощущения, что сейчас взорвешься. Хотелось выпустить на волю все накопившиеся слова. Хотелось всего того несказанно прекрасного, что лежало по ту сторону стен, что воздвигли они оба, дабы сдержать свои желания.

За окном крохотной квартиры валил снег, когда они наконец-то поцеловались, и многомесячное напряжение отпустило Сильвию. Тело наполнилось легкостью, и ее накрыло радостной осмысленностью. «Вот ради чего мы живем», — подумала она. Они вцепились друг в друга и говорили, она — ему в грудь, он — в ее волосы. Между фразами, а то и словами, они целовались. Сильвия гладила его плечи, волосы. Она так давно хотела прикоснуться к нему, что наслаждение было острым до муки, и близость его тела мешала ей сосредоточиться на разговоре. Хотелось всего и сразу. После смерти Чарли она была одинока и сломлена. Съехав от Джулии, она все время лгала сестре. В тот вечер на скамье они с Уильямом приоткрылись друг другу, она пыталась убежать от этой связи, и эти усилия удушали ее. Сейчас в его объятьях она впервые за год смогла вдохнуть полной грудью.

Оба не заботились выбором слов, не боялись обидеть один другого. Они просто делились своими чувствами, о которых в той или иной степени уже знали. Сильвия рассказала, что ей открылось в его рукописи и в тот вечер на скамейке, а Уильям признался, что рядом с ней себя чувствовал цельным, чего прежде никогда не бывало.

— Мы не можем никому рассказать, — прошептала Сильвия, и он согласился.

Она говорила себе, что они нарушают мантры Уильяма, ведь друг от друга у них теперь нет секретов. Их любовь и честность не выйдут за пределы этой комнаты, после заточения в собственном теле казавшейся ей огромной.

Сильвия представила, как одобрительно улыбается отец, глядя, как они с Уильямом, не думая о ярлыках, держатся друг за друга в сумраке. После рождественской ночи Сильвия почти каждый вечер приходила в эту маленькую квартиру. С Уильямом она чувствовала себя свободной. Она показала свои заметки о семье и детских годах сестер Падавано. Она рассказала о разговоре с отцом на крыльце бакалейной лавки. Сильвия радовалась, что может говорить ему обо всем, что приходит в голову, не опасаясь быть неверно понятой или показаться странной. Она пересказывала дурацкие анекдоты, которые слышала от старика в очках с толстыми стеклами, библиотечного завсегдатая, порой такие смешные, что они с Уильямом хохотали до слез. С ним она могла быть какой угодно — глупой, печальной, воодушевленной — и чувствовать себя в согласии с каждой клеткой своего тела.

— Знаешь, наши отношения не кажутся мне отношениями, — сказала Сильвия однажды вечером, когда Уильям смотрел игру «Быков».

Она сидела рядом, погруженная в чтение. Звук маленького телевизора был приглушен, а дверь заперта на два замка, чтобы дать Сильвии время спрятаться в ванной, если кто-нибудь постучит. Несколько ночей в неделю она проводила в комнате Уильяма, и тогда приходилось на рассвете выскальзывать из общежития, чтобы не создавать неприятностей Уильяму.

— А как ты их воспринимаешь? — спросил он, не отрываясь от экрана.

— Как будто снесли все стены. Как будто нам больше не нужны ни крыша, ни двери. Они перестали что-то значить.

— Выходит, мы на улице, — улыбнулся Уильям.

Он обернулся и улыбнулся ей. Эта новая улыбка появилась после их первого поцелуя. Прежде он улыбался редко, и улыбка его казалась деланой, словно в нужный момент лицевые мышцы сооружали ее. Сильвия была готова до конца жизни вызывать эту новую улыбку. Лицо Уильяма оживало, наполнялось благодарностью и счастьем. Сильвия знала, что он счастлив с ней, знала, что он ей благодарен, он шептал ей об этом счастье по ночам, уткнувшись в ее кожу.

Уильям тоже хотел навсегда сохранить их отношения в тайне, что для него означало — пока Сильвия не образумится и не порвет с ним. Он не находил в том противоречия своей мантре, поскольку секретность была лишь тактической отсрочкой, мигом украденной радости — прежде чем они соберутся с силами разойтись в стороны. «Я этого не заслуживаю», — повторял он почти ежедневно, пока Сильвия не попросила больше никогда этого не говорить. Однако сейчас он опять не сдержался.

— Ну а я заслуживаю счастья и целостности? — спросила Сильвия.

— Безусловно.

— Так сделай это для меня.

— Любить тебя — и все? — Уильям выключил телевизор, над которым висела картина, недавно подаренная Цецилией.

Он рассказал, как волновалась Цецилия, показывая ему картину. «Вообще-то я пишу портреты, однако хотелось испытать себя, — сказала она. — Сама не знаю, что получилось, но как будто в этом что-то есть».

Сильвия сочла картину прекрасной. Она в жизни не догадалась бы, кто автор, если б ей не сказали. Это был не просто пейзаж, а скорее исследование света и дождя. Сильвия помнила слова сестры, что та хочет писать дождь, как Ван Гог писал звезды. На холсте струи дождя сливались с тусклым светом. Именно это сияние и притягивало.

— Я буду тебя любить несмотря ни на что, — сказал Уильям. — Но я не хочу никого ранить. Я не хочу причинить тебе боль, Сильвия. Я должен быть один. Что скажет твоя семья? И Джулия? — Он сморщился, произнеся ее имя. — Те воспоминания, что записываешь. Большая их часть — о тебе и о ней.

— Да нет, обо всех нас, четверых.

Уильям печально покачал головой. Она отчетливо слышала его мысль: «Никакой чуши, никаких секретов».

— Читая твои записи, я понимаю, как сильно ты скучаешь по сестре.

Сильвия пришла в такое раздражение, что захлопнула книгу, запихнула в сумку ночнушку с зубной щеткой и ушла. Пока шагала к автобусной остановке, холодный воздух остудил ее пылавшие щеки. Теперь она злилась на себя за то, что так остро отреагировала на сказанное Уильямом. Позвонит ему из дома. Конечно, он прав. Дело в Джулии. Уильям хочет сохранить отношения в тайне, чтобы потом тихо разойтись, никого в них не посвящая. Она хотела того же из-за старшей сестры. Сильвия вообразила последствия, если Джулия все узнает, и затрясла головой, изгоняя душераздирающую картину. Сестра возненавидит ее за предательство. Единственный выход — оберегать секрет.

Был март, прошло почти пять месяцев, как уехали Джулия с Алисой. Проект профессора Купера продлили, и Джулия, не советуясь с сестрами, решила остаться в Нью-Йорке. «Надолго?» — в телефонном разговоре спросила Цецилия. «Посмотрим, — сказала Джулия. — Я по вам скучаю, но нам с Алисой здесь хорошо». Сильвия облегченно выдохнула. Дважды в месяц они с Джулией созванивались вечером, когда Алиса уже спала, и поочередно оплачивали дорогой межгород. Ни та ни другая не вспоминали о натянутости, сопутствовавшей их прощанию, обе делали вид, что ничего такого не было. Усталая после рабочего дня, Джулия тем не менее взахлеб делилась впечатлениями о городе, умных коллегах и манере нью-йоркских женщин одеваться. Окрашенный возбуждением голос ее звучал звонко, уже давно она не была такой оживленной. «Теперь рассказывай о себе, — говорила Джулия, покончив со своими новостями. — Я по тебе соскучилась, рассказывай все». Сильвия делилась мелочной бахромой своей жизни — работа, протекшая раковина, присмотр за Иззи, — но молчала о главном.

— Звучишь счастливой, — сказала Джулия в конце одного разговора.

— Ты тоже.

— Я счастлива за нас обеих.

Шагая под разлапистыми деревьями кампуса, Сильвия представила, как сестра ее качает головой. «Невозможно тянуть с этим вечно, — сказала воображаемая Джулия. — Вам пора сделать выбор». С самого детства между ней и Джулией существовала неразрывная связь, какой не было с двойняшками. Казалось, они нераздельны, и, видимо, поэтому Джулия, даже уехав из Чикаго, все равно была рядом: вместе с Сильвией шла по улице, сидела напротив нее в ресторане и за компанию с ней отражалась в зеркале ванной. И Сильвия была рада обществу этой версии сестры. В недавнем разговоре с младшими сестрами зашла речь о Джулии, и Эмелин сказала:

— Ты, наверное, очень скучаешь по ней.

— Да нет, не особо, — ответила Сильвия. Она говорила правду, но понять ее могла только Джулия.

Первым узнал Кент. В начале апреля он приехал в гости вместе с Николь, жизнерадостной девушкой, чья обаятельная улыбка соперничала с его, и моментально понял: что-то произошло. Уильям расспрашивал об их помолвке и восхищался обручальным кольцом Николь, принадлежавшим бабушке Кента, но друг, внимательно глядя на него, сказал:

— В чем дело? Ты совершенно изменился.

— Вовсе нет, — ответил Уильям. — Просто потихоньку набираю форму и уже могу пробежать три мили.

Кент покачал головой.

— Не замешана ли здесь девушка? — предположила Николь, изучая Уильяма, словно пациента на приеме.

Кент, считая это невероятным, собрался опять покачать головой, но замер, потому что на лице Уильяма что-то промелькнуло. Он уставился на друга:

— Девушка. Кто же это?

Кент знал весь круг его знакомых по университету и больнице. Поняв, что приятель мысленно перебирает кандидатуры, Уильям тихо произнес:

— Сильвия.

Повисло молчание, Кент собирал воедино разрозненные части мозаики: происшествие на озере, фургон «скорой помощи», больничная палата.

— Ну конечно! — воскликнул он и облапил Уильяма.

— Осторожнее, не поломай его! — засмеялась Николь — жених ее был на пятьдесят фунтов тяжелее Уильяма.

Кент позвонил в библиотеку и потребовал, чтобы Сильвия тотчас явилась к ним. Ее он тоже крепко обнял, и она ощутила облегчение в его объятиях.

— Чудесно! — сказал он. — Как же я-то не углядел, что все к этому идет? — Кент окинул взглядом обоих. — Однако я предвижу неизбежные осложнения.

Сильвия стеснялась его красивой невесты, которую видела впервые. Возможно, та считает ее ужасным человеком, раз она влюбилась в мужа собственной сестры. Сильвия впервые задумалась о мнении чужих людей, под взглядом Николь чувствуя себя обнаженной. Уильям, явно ошеломленный своей откровенностью, с отсутствующим видом сидел на кушетке. Сильвия сжала его руку, напоминая о своем существовании. Не позволяя ему погрузиться под воду внутри себя.

— У этого нет продолжения. Мы скоро расстанемся, — сказал он, очнувшись. — Ради Сильвии.

Кент на нее взглянул, она покачала головой.

— Но мы должны скрывать наши отношения.

Сильвия уже все просчитала и сочла, что нет ничего страшного, что Кент и Николь знают. Они не общаются ни с близнецами, ни с Джулией. Живут в Милуоки. Их посвященность в секрет означала одно: крошечная комната, где обитала их с Уильямом любовь, стала немного больше. Было бы совсем неплохо вчетвером поужинать в ресторане. А что — обычное свидание двое на двое. Появилась возможность слегка расширить пределы тайной жизни, а для Уильяма — побеседовать с лучшим другом.

Кент расхаживал по комнате.

— Вы любите друг друга?

Уильям и Сильвия кивнули — первый неохотно, вторая энергично.

— Прекрасно. Это прекрасно. Однако со скрытностью надо кончать. Немедленно. Это вредно для здоровья, а твое здоровье, Уильям, — главное. Ты знаешь установку.

Сильвия закрыла руками лицо, чувствуя себя трехлетней девочкой на грани истерики, красной от досады и смущения. Сосредоточившись на Уильяме, Кент напомнил ей, что тот — хрупкая ножка стола. И если она надломится, все обрушится на пол.

— Ты рассказал врачу? — Кент не спускал глаз с Уильяма. — Нет? Плохо. Ты должен рассказать всем. Это очень важно. («Для твоего выживания», — говорил его взгляд.) Любовь невозможно скрыть, — сказал Кент.

Сильвия, все еще сидевшая, пряча лицо в ладонях, подумала: «Правда?» Где обитает их любовь? Можно ли ее скрыть? Она была во взгляде Уильяма, когда он смотрел на нее, — любовь была подобна свету, что струится сквозь щели в стене. А любовь Сильвии к нему была такой же неотъемлемой ее частью, как руки и голова. Она бы никогда не впустила в свое сердце любовь к чужому мужу осознанно. Любовь была не тем, что они с Уильямом вызывали друг у друга, они сами были любовью. Сильвия знала: если она уйдет, то попросту закончится. Она перестанет быть Сильвией, она станет оболочкой, которая пробирается сквозь бессмысленные дни.

— Внесем ясность: вам надо расстаться либо всем рассказать. — Кент посмотрел на Сильвию: — Других вариантов нет.

Туман в голове Сильвии рассеялся. Она понимала, что Уильям уцелеет, только живя по собственным правилам. Ложь себе и другим толкала его на зыбкую почву, и Сильвия не могла в этом участвовать. С их первого поцелуя Уильям был прав в том, что тайна должна быть временной, и с того же момента Сильвия осознала, что уже не сможет жить без него. Он стал кислородом, необходимым для дыхания. Но эти истины сошлись только сейчас.

Кент все расхаживал по комнате.

— Ты, Уильям, расскажешь врачу, а я — Арашу. Не волнуйся, извещу его этак вскользь. Он обрадуется, поскольку расположен к Сильвии. Так мы оповестим твое ближайшее окружение. А тебе, Сильвия, — Кент посмотрел на нее, проверяя, следит ли она за его мыслью, — придется уведомить всех прочих.

— Принято, капитан, — кивнула Сильвия.

Она рассказала близняшкам, в майский полдень позвав их к себе. Воздух, лившийся в открытое окно, пах весною.

Цецилия была в своей рабочей одежде — оливковом комбинезоне со множеством карманов для кистей и тряпок. Сутками она трудилась над стенной росписью на Лумис-стрит. Работала целый день, но вскакивала и в два часа ночи, чтобы, оставив дочь под присмотром сестры, вновь взяться за кисти, пока не одолеет сон. Это был ее первый заказ от городского отдела культуры, давшего ей карт-бланш. Сильвия ежедневно навещала сестру по дороге в библиотеку и обратно. Она знала, что Цецилия не любит говорить о незаконченной работе, поэтому просто смотрела. Сперва на стене появились контуры женской головы и плеч. Постепенно возникало лицо, казавшееся знакомым, гордое и страстное. Сильвия гадала, не себя ли изображает сестра. А может, Эмелин или Джулию? Однако сегодня поежилась при мысли, что это ее портрет. Видимо, Цецилия решила показать ее настоящую. И тогда расцветшая в ней любовь будет явлена всему свету. Осознав это, Сильвия решила не тянуть дальше и пригласить к себе сестер. Нельзя допустить разоблачения кистью Цецилии, она должна открыться сама.

— Последнее время ты какая-то странная, и мы чувствовали — что-то назревает. — Эмелин, перепачканная конфитюром и пластилином, пришла прямо с работы.

— Ты тоже, что ли, лесбиянка? — усмехнулась Цецилия, усаживаясь за кухонный стол рядом с сестрой.

Сильвия качнула головой, подумав, что лучше бы пришлось сообщить об этом.

— Воды не хотите? Или… — она старалась вспомнить, что у нее есть в шкафу, — печенья?

— Говори уже, — сказала Цецилия. — У Эми вечерние занятия, и мне надо домой, чтобы отпустить миссис Чеккони.

Сильвия набрала воздуху, словно собираясь нырнуть в воду, и выложила, что у нее на сердце. Начала с того, как взяла Уильяма за руку на берегу озера, и объяснила, что с ним она целая, что когда она с ним, в ней утихает хаос.

— Когда мы держимся за руки… — Сильвия не могла закончить это предложение тогда с Уильямом, не смогла и сейчас. Порой слова подобны камушкам, брошенным в оконное стекло, она же пыталась распахнуть само окно.

Сестры не шелохнулись, когда Сильвия смолкла. С улицы доносился отдаленный шум машин, скрип тормозов автобусов на остановке.

— Ох, Сильвия. — Цецилия выглядела усталой от недосыпа и необходимости держать весь свой мир на себе. Иззи освоила слово «нет» и теперь выкрикивала его с утра пораньше.

Эмелин смотрела в сторону.

— Выбери ты любого другого мужчину на земле, и я была бы только счастлива за тебя, — сказала она. — Любого другого.

— Я знаю. — Сильвия не ждала, что сестры обрадуются, но их осязаемая печаль придавила ее, как ватное одеяло. — Так бы и сделала, если б могла.

Во взгляде Эмелин была мольба. Сильвия вспомнила, как они втроем упрашивали мать не уезжать. А теперь вот сама обрушила на сестер нежеланную новость. Теперь они пытались удержать ее.

— Джулии и так уже досталось, — сказала Эмелин. — Вы не можете быть с ним просто друзьями?

— А ты можешь быть просто подругами с Джози?

Эмелин поджала губы. Качнула головой. Сильвия подумала, что они обе сделали одинаковый выбор. Она разбивает сердца сестрам, ибо не представляет себе жизни без Уильяма, которому не выжить, нося в себе тайну. А Эмелин скрывала свою сексуальность, не признаваясь в ней даже себе, пока не встретила Джози.

— Я должна была сказать, что люблю ее, — проговорила Эмелин. — Даже если б это меня прикончило. А я думала, что такое возможно.

Слова ее нашли отклик у Сильвии: это и впрямь похоже на жизнь и смерть. Ты либо откроешься, либо сломаешься.

— А если он с тобой лишь из-за тоски по Джулии? — Цецилия цепко смотрела на сестру, добиваясь, как всегда, истины. — Вы же с ней похожи. Тогда это нездорóво, правда? Ты словно легла на их брачное ложе.

Сильвии было нечего ответить. Поначалу, раздеваясь перед Уильямом, она гадала, не разочарован ли он тем, что у нее не такая большая грудь и не такие пышные бедра, как у Джулии. Кто из них лучше в постели? Сильвия не спрашивала Уильяма, не возникают ли у него такие мысли, потому что не хотела услышать ответ.

Как ни странно, сейчас она поняла, что не встала в оборонительную позу, не собирается спорить с сестрами. Сильвия думала о женщине, которую писала Цецилия на стене трехэтажного дома в нескольких кварталах отсюда, о том, как та постепенно обретает детали и цвета. Вот так и она сама открывала и обретала собственные цвета. Она ощущала печаль сестер, как ощущала тепло их кожи. Она знала, что они любили Уильяма, как брата, они знакомы с ним со старшей школы. Но сейчас, оглушенные новостью, они думали не о нем. Они думали о сияющем мосте, что соединял трех сестер в Чикаго с Джулией в Нью-Йорке. Сильвия знала, что Эмелин отправляет Джулии газетные вырезки о свободных квартирах в Пльзене. Цецилия написала парные портреты Иззи и Алисы и отправила фото Джулии, спросив, какой ей нравится больше. Та пока что не выбрала.

— Но если ты продолжишь… — Эмелин помолчала, словно тоже готовясь нырнуть в воду, — Джулия и Алиса никогда не вернутся домой.

Солнце скрылось за облаком или зданием, и три сестры тоже скрылись — в тени. Сияющий мост осыпался прахом у их ног. Сильвия вспомнила, как в детстве рассказывала о своей мечте о большой любви, а Джулия сетовала, что у нее все истории великой любви — трагедии. Сильвия в своей наивности убеждала, что трагедии можно избежать. И в том не было никакой романтики. Но она ошибалась.

— Я знаю, — сказала Сильвия. — Простите меня.

Эмелин и Цецилия после той новости отстранились от Сильвии. Она знала, что сестры травмированы и им требуется время вдали от нее. Она боялась, что им может понадобиться вечность, и гнала эту страшную мысль от себя. Она и сама была оглушена и пришиблена. Сильвия по-прежнему проходила мимо дома на Лумис-стрит, но подгадывала, чтобы это происходило в отсутствие Цецилии. С каждым днем женщина на стене показывала себя все больше. И наконец, когда Цецилия написала глаза, Сильвия ее узнала. Это была не одна из сестер Падавано, это была Клара Ассизская, святая, иконку которой Роза велела носить Цецилии в качестве епитимьи. Но Цецилия, бесконечно изображая Клару, превратила ее в свой талисман.

Женщина на стене выглядела страстной. Она не остерегала от неправедной жизни, но, напротив, как будто призывала к ней. Изучая ее, Сильвия вспоминала, как в ее детстве мать использовала святых как вдохновляющие примеры состоявшихся женщин. Это позже они стали символом предостережения и наказания — когда девочки подросли и на повестке дня возникли секс, замужество и беременность. Святая Клара занимала весь торец трехэтажного здания. В ранней юности она опрокинула ожидания семьи и общества, отказавшись выходить замуж и губить свою жизнь, прежде чем та началась. Она была воплощением отваги, и женщина, написавшая ее, тоже была отважной. «Похоже, все мы, сестры Падавано, отважны», — подумала Сильвия. Семнадцатилетняя Цецилия не побоялась стать матерью-одиночкой, а ее искусство становилось все более востребованным. Эмелин не скрывала своих отношений с Джози. Когда они, взявшись под руку, предстали перед миссис Чеккони, ту чуть не хватил удар, и Эмелин извинилась, что расстроила ее. Цецилия, наблюдавшая эту сцену, давилась от смеха — но не от стыда за свою любовь. В конфликте с мужем, которого надо было спасать, Джулия пошла наперекор многовековой женоненавистнической традиции, утверждавшей первенство мужчины, и предпочла спастись самой. И себя Сильвия считала храброй, ибо позволила себе погрузиться в мечту, казавшуюся несбыточной.

Раньше она думала, что будет жить тихо и одиноко рядом с сестрами, которым было отдано ее сердце, всегда бившееся в одном ритме с их сердцами. Сейчас, глядя на фреску, она заподозрила, что отвага неизменно повенчана с утратой и у всякого невообразимого поступка есть своя цена. Джулия еще ничего не знала, но скоро узнает. Двойняшки сказали, что кто-нибудь из них поедет в Нью-Йорк и лично сообщит о случившемся. Сильвии чуть полегчало, потому что они это сделают мягко и осторожно, а сама она причинит сестре нестерпимую боль.

Звоня Джулии, она всякий раз думала, что это, возможно, их последний разговор. Сильвия не знала, когда кто-то из двойняшек отправится в Нью-Йорк, они не посвящали ее в свои планы. Она слушала рассказы сестры о яслях Алисы и первом ее «мама», о том, что профессор Купер с ней советуется и очень ее ценит. Сильвия задавала вопросы, чтобы растянуть разговор. Она хотела запомнить любовь, звучавшую в голосе сестры. В детстве ей казалось, что отсечь старшую сестру от ее жизни просто невозможно, теперь она видела занесенный топор, но ничего не предпринимала, чтобы его остановить, и все это было изощренной пыткой. «Я люблю тебя, — мысленно посылала она в телефонную линию. — Прости».

Кураторам предписывалось ночевать только в общежитии, поэтому Уильям не бывал в ее квартире. Большую часть времени Сильвия обитала в реальном мире, в котором приходилось сносить молчание близняшек и ждать момента, когда узнает Джулия, Уильям же существовал в этаком пузыре. Сильвию это устраивало, она жалела, что у нее самой нет подобного пузыря. К ее радости, Уильям оттаял, выйдя из первоначального ступора. Недели две после признания он то и дело пытался откашляться, словно не доверял своему голосу. Но дни шли, а небо не обрушивалось на них, как он того ожидал. Уильям рассказал врачу, что любит Сильвию, и та, убеждавшая его налаживать связи с людьми, сочла новость в целом позитивной. Кент рассказал Арашу, и тот, как и ожидалось, пришел в восторг. При первой встрече он целые две минуты хлопал Уильяма по спине. Цецилия и Эмелин прекратили навещать Уильяма, но они и раньше появлялись нерегулярно, и без них Уильяму было даже комфортнее.

А вот Сильвия задерживала дыхание, дважды в день встречаясь со взглядом святой Клары, в одиночестве ела яичницу у себя в квартирке. Она обитала в сотворенной ею тишине и чувствовала, что все глубже погружается в нее. Она не жалела о своем выборе, и в обществе Уильяма у нее слегка ныли щеки от не сходящей с лица улыбки. Она спала, прижавшись к его теплому телу, и порой, проснувшись, как от толчка, в четыре утра садилась за воспоминания о детстве.

Однажды августовским днем, спустя три месяца тишины, Сильвия выкатывала тележку с новыми книжными поступлениями и тут увидела Эмелин. Та ничего не сказала, просто обвила сестру руками и положила голову ей на плечо, спутавшись с ней волосами. Сильвия ее обхватила и прижалась щекой к ее макушке. Две сестры стояли так несколько минут, укрытые за стеллажами. Наконец они отпустили друг друга, и это стало новым стартом. С той точки, где они познали ослепление любовью, разбитое сердце и освобождение.