Проповеди

Глава третья О двух ведущих побуждениях, движущих нашими поступками, — ложном и истинном, и о том, как нам [надлежит] лучше распознавать первое и от него отрекаться

Поскольку все добрые и злые дела получают свою ценность и заслугу от той причины, которая их вызывает, от умонастроения и любви, с которыми они свершаются, также и все наше блаженство положено на этом благом основании, на чистом взыскании Бога и самоотрешении (которым, однако, немногие обладают); поскольку, напротив, грех, и всякое зло, и вечное проклятие (Verwerfung) происходят изначально из злого, ложного, лишь самого себя ищущего и имеющего целью основания, из неудобоприемлемого (ungelassen) душевного настроения, то давайте же, с помощью Божией, отметим это различие и скажем о том, каким образом мы можем распознавать и отличать злое и ложное основание от благого.

Вечная истина гласит:«Аще зерно пшенично пад на земли, не умрет, то едино пребывает: аще же умрет, мног плод сотворит»\1\. Эта истина, произнесенная устами Вечной Истины, учит нас — в природном уподоблении — о том, что если мы желаем все более плодоносить и усовершенствоваться в добродетели, то нам должно именно отмирать; ибо как пшеничное зерно или всякое другое семя не может получить никакой иной формы, покуда не превратится полностью (sieh entwirol) и не умрет в своем нынешнем образе, столь же мало возможно для нас возрасти в Иисусе Христе и стать едино с Ним, облекшись в венец Его добродетелей, не сложив прежде с себя все наши недуги, и не умерев для них, и не отрекшись от всего и всяческого, в чем мы еще ищем, находим , любим и имеем в виду нас самих, будь то наша природа или дух. Это, однако, сможет совершить лишь тот, кто знает вещи, к которым прилежит его сердце, и кому известно препятствие, ставшее помехой между ним и Богом, препятствие, которое он должен низвергнуть и для которого должен умереть; ибо лишь знание самих себя может показать нам необходимое самоотвержение. А поскольку, увы(!), в этой важной вещи столь многие слепы и движутся в заблуждении, то я хочу до некоторой степени открыть причину зла, благодаря которой возникают эти препятствия между Богом и человеком; а это познание для нас действительно полезнее и целительнее, чем если бы мы обладали всей мудростью ангелов и рассудком всех святых, однако не знали бы об этой причине зла (этом злом основании).

Это пагубное основание не имеет никакой истинной любви; оно не любит ни Бога, ни человека, оно не любит ничего кроме себя самого; и хотя, время от времени, оно делает вид, что любит Бога или человека, эта видимость есть не что иное, как ужасная ложь и фальшь; если ты поверишь ему, оно обманет тебя, если предашься ему, оно погубит тебя, ибо оно представляется как любящее тебя, тогда как имеет любовь только к себе самому. Само оно считает себя благим и зачастую похваляется своими делами, особенно в таких вещах, которые имеют вид блага и добродетели; оно приписывает им высочайшую славу добродетели, слепой лжец, относящий на свой счет то, что исходит единственно от Бога, а не от человека! — и хотя оно по сути никоим образом не любит добродетель, оно желает быть хвалимым и чтимым за нее. Оно видит и жестоко обличает немощи своего ближнего и даже чужую добродетель; оно не может допустить, чтобы кто-нибудь кроме него самого был благ и добродетелен, и не только был, но и мог бы быть, ибо все благо и вся добродетель чисты и совершенны лишь в нем одном; в то, что само оно, равно как и другие, немощно и жалко, оно не верит, еще менее того оно может признать это вслух; оно желает везде и повсюду являть собой нечто, несмотря на то, что само отягощено основанием всякого зла. Грех для него не тяжек и не велик, он для него вообще есть ничто; именно это, однако, и есть самое очевидное доказательство того, насколько отвратительную отсталость являет собой человек, подвластный этому основанию, насколько он лишен всякого истинного света, как безнадежно он слеп, не зная ни добродетели, ни даже греха. Ах! — если бы он узнал и постиг, что грех есть отделение от Бога, у него, наверное, разорвалось бы сердце, прежде чем он согрешил!

Известные благие дела, от которых он ожидает, что они принесут ему славу и почитание, он предпринимает без труда и промедления; если бы, однако, то же самое он должен был проделать единственно во Славу Божию, так, чтобы об этом не знал ни один человек, как стал бы он жаловаться на свою немощь и неспособность! То же, что человеческая воля, увы, находится в столь легкой зависимости от любви и страдания преходящих существ и пустой случайности, и приводится ими в движение, происходит единственно из ложного, самого себя ищущего основания. Кто высоко ценит свои дела и из малой добродетели делает большое дело, тот — именно посредством этого — ослепляет собственный рассудок; он держит себя за богатого и не знает, что он «беден, несчастен и жалок»\2\. Благим хочет он выглядеть, несчастный, при всем зле, которое соделал и которое хорошо знает за собой: он кичится тем, что его невозможно уличить в этом перед лицом людей; если бы он не был ослепленным и злым и если бы действительно не совершал зла, то не хвалился бы этим, но, напротив, в смирении и благодарности Богу признавал бы, что не он сам и не его сила, но милость Божия хранила его. Такие люди также трусливы по отношению к другим; они не имеют в себе смелости — там, где случается необходимость, ни словом, ни делом наставить своего ближнего, хорошо зная, что может наставляемый ответить такому советчику, обратив его наставлениями против него самого.

Иные, одержимые тем же духовным злом, напротив, полагают своим долгом как можно резче обращаться с прегрешающим ближним, как если бы они отстаивали честь Бога, будучи вдохновляемы Его любовью; между тем, если бы они познали собственную немощь и собственные прегрешения, они легко забыли бы немощи ближнего, сколь бы те не были велики, и наблюдали бы самих себя, пытаясь впредь себя улучшить. Если дерзнешь обращать и наставлять их, услышишь в ответ множество извинительных речей и оправдательных доказательств обратного, как могли бы они позволить наставлять и усмирять себя? — «Разве другие не грешны точно так же, разве они лучше меня? А то, о чем ты напоминаешь мне, я сделал из благих побуждений, это была лишь оплошность, я не умел в тот момент сделать лучше, это была слабость, а не злая воля!» Ибо они не переносят, если ты откроешь им их ложное основание, покажешь, насколько они далеки от истинного смирения и искреннего самоуничижения, которые для них суть попросту смерть, и они это чувствуют; казаться хотят они, любят видимость, которая их прославляет, и кроме нее не любят ничего иного; если самообвинение способствует этому, они весьма охотно обвиняют себя, лишь бы о них говорили:«Какие это достопочтенные люди, какое они имеют смирение!» Попробуй, упрекни их вместо них самих, и увидишь их надмение и гневный пламень; они льстят людям, ибо желают быть известными и хвалимыми как человеколюбцы; если накажешь их ради их прегрешений, то они жалуются на большую несправедливость, совершающуюся над ними, ибо их ложное основание не должно быть открыто; если обидишь их или поддразнишь, они противостанут тебе в диком гневе и способны мгновенно забыть обо всех воспринятых — как божественных, так и человеческих — благодеяниях; если же они заметят подобное поведение в других, то тут же набрасываются с упреками и быстрым судом — так, как если бы сами они были свободны от такого недостатка.

Это ложное и печальное основание, — несмотря на то, что часто и с разных сторон подавляется, — увы! — не умирает совершенно [в это время]; ибо даже если человек уходит от себя самого и самого себя отвергается, он, тем не менее, находит достаточной ту высоту, на которой оседает после сего и не считает нужным умирать далее. Ибо это ложное основание ищет себя во всех вещах, оно проникает повсюду, утверждая себя по всякому случаю; если мы отберем у него вещи временные, оно будет держаться вещей духовных благих боголюбивых упражнений и дел, — запятнывая их собственным беспорядком и вожделением; оно не в чистоте обладает добродетелью, но прилежит ей в самости; для него дороже даяние, нежели Бог — податель всякого благого дара. Может даже случиться так, что человек внутренне умирает для этого губительного основания и, таким образом, избегает еще более грубых прегрешений, однако затем вступает в действие новая и более тонкая опасность обмана, когда начинают полагать, что вот теперь, наконец, наши дела хороши, теперь, наконец, мы любим Бога во всех вещах, основательно отверглись самих себя, а вместе с тем — мы ни на шаг не отошли от себя самих, и при всей кажимости, что мы искали Бога и во всех вещах любили Его одного, мы еще ни единого мгновения не имели к Нему подлинной любви.

Все эти и другие бесчисленные прегрешения происходят из одного и того же ложного основания, которое берет начало от греха и запятнано своеволием, самомнением, себялюбием, собственным удовольствием и склонностью, которые побуждают нас к тому, чтобы искать во всех вещах лишь собственной выгоды и собственного удовлетворения, и искать их сотнями способов, не в одних только временных вещах — в пище и питье, в одеждах и домашнем уюте, в досуге, в ненужных обществах(3), в утешении суетной человеческой любви, но даже и в предметах духа — во внутренней проникновенности, сладости, в молитве и утешении в Боге; так, что мы даже и божественных даров, Царствия Небесного, даже самого Бога ищем недостойным путем и лишь из любви к себе, а не из любви к Богу. Кто может исчислить эту столь многоликую и достойную плача беду, нависшую над нами и вошедшую в нас самих? И если у нас отбирается что-либо, мы тут же изыскиваем себе другой предмет, к которому вновь прилепляются наша склонность и наше вожделение.

Тот же теперь, кто желает понять и познать это ложное и вводящее в заблуждение основание, тот да держится следующего учения, и Господь в свое время по воле Своей откроет ему Самого Себя [в этом основании].

Прежде всего, человеку должно прилежно наблюдать самого себя, свои внешние и внутренние чувства и силы, следя за тем, чтобы никогда не видеть, не слышать, не говорить, не касаться и не желать себе ничего ненужного; ему должно со всей прилежностью хранить свои внутренние чувства, дабы в них не смог войти и угнездиться ни один внешний образ. Ему должно любить одиночество и сторониться обществ, убивающих время и дух, напротив, обращаясь внутрь себя самого, и препятствуя, тем самым, чуждым образам и представлениям оказывать мешающее воздействие на его внутреннее; потому ему следует со всей серьезностью отказаться от суетных наслаждений и так называемых мирских утех. Напротив, пусть занятием, укрепляющим его, будет непрестанное созерцание жизни и страданий Господа нашего Иисуса Христа с твердым намерением следовать за Ним, дабы все дела свои устроять по образцу Его святой жизни, следя за тем, насколько они подобны и сообразны ей — в деянии и недеянии, в терпении и смирении, в покое и заботах, в умеренности и справедливости, вообще во всех [иных] добродетелях. Если же он не находит в себе такого сходства с Ним, если, напротив, обнаруживает свою совершенную непохожесть на Начальника своего и Образец для подражания, то пусть смирится, познает свою нищету и ничтожество и бросится со всею преданностью к ногам Милосердного и умоляет Его прийти на помощь к нему, страждущему и нищему. Для этого, однако, должен также и сам человек, по мере своей возможности, приложить усилия, чтобы умереть для ложного основания во всех немощах, в своеволии, своекорыстии, в самодурстве, в слепой суетной самоценности; чем скорее будет умерщвлено это ложное основание, тем вернее и скорее откроется то основание, в котором живет Бог. Впрочем, это ложное основание столь же долго пребудет для нас скрытым и неизвестным, сколь долго мы будем пребывать в его власти, позволяя ему руководить нами — будь то в духе или в природе; посему для нас совершенно необходимо внимательнейшим образом наблюдать самих себя, и коль скоро мы застанем себя самих в нашем самолюбии и в наших поисках своего, будь то стоя или на ходу, во время еды или питья, в мыслях, словах или делах, то тут же оставить себя самих на отмирание или же умерщвление и, напротив, учиться искать во всех этих вещах одной лишь славы Божией, Его чести и Ему угодного.

Если ты скажешь: коли я теперь во всех вещах освобождаюсь от себя, как буду я еще способен любить Бога? О, лишь бы это было твоим серьезным намерением, лишь бы ты действительно хотел любить Бога и желал во всем предаться Его воле: Он, вне всякого сомнения, вскоре приведет тебя к тому, что ты так же во всем будешь любить Его! И даже если бы Он лишил тебя всякого телесного и духовного утешения, всякой сладости Его присутствия, и тебе показалось бы тогда, что все дела твои неугодны в Его очах и недостойны Его награды, все твое стремление и все твои труды напрасны и бесплодны; если бы ты показался себе тогда самым несчастным и пропащим из людей, которого Бог и все твари по справедливости должны были бы ненавидеть и гнать, если бы ты думал, что оставлен Богом и всеми святыми, и смог бы в этом мрачном положении, в этом душевном горе смиренно вверить себя воле Божией и терпеливо сносить эти страдания, с полным осознанием своего ничтожества и неспособности делать что-либо кроме греха, но при этом, однако, не оставил своих обычных упражнений в добродетели и деяний любви, тогда будь уверен твердо, что Господь вскоре привел бы тебя к тому, чтобы ты любил Его во всех вещах, и превыше всех вещей, и умерщвлял бы себя всецело. Ибо до тех пор, пока ты ищешь, любишь и имеешь в виду лишь себя самого, желаешь награды за свои труды и не выносишь, если тебя принимают за того, кем ты являешься действительно, до тех пор все в тебе есть неслыханная фальшь; и покуда ты презираешь кого-либо за его немощи, а Бог в Своей строгости к тебе, в сухости духа — не так же мил для тебя, как в своей сладкой любви; покуда ты мнишь себя чем-то или хочешь за свое хождение пред Богом или за свой ум почитаться как нечто большее, чем остальные, которые, может быть, живут не совсем так, как ты или не так мудры, каким ты мнишь себя, — до тех пор ты с е г о рода: до тех пор дела твои плохи, до тех пор ты не знаешь еще самого себя, до тех пор ты остаешься чужестранцем в своем собственном доме, до тех пор ты продолжаешь пребывать в этом ложном основании, которое тебя ослепляет, портя тебе все благие дела и упражнения, и которое однажды, в смертный час, когда оно, наконец, откроется тебе достаточно устрашающим образом, приведет тебя в ужас и даже, возможно, в вечную смерть. Посему старайся со всей серьезностью, пока еще длится время благоволения, отдалить от себя с помощью Божией это ядовитое, пагубное основание и всецело умереть для него. Это, поистине, есть наивысшая мудрость и лучшее искусство, которое ты можешь изучить в сей юдоли; всякая иная мудрость есть, в сравнении с этой, чистая глупость.