Путешествие Феди Карасика

Глава четырнадцатая Про уток и маленького утенка

Через час, через два — снова пристань. Ни одного мало-мальски большого села не обходит «Чайковский». У одной деревни, выбежавшей к Волге из леса пятью домиками, высаживали пассажиров — тетеньку с мальчиком прямо на ходу. Потому что пристани у деревушки совсем не было. Да и чего бы причаливать из- за двух человек! К пароходу от берега пригнали лодку, и в лодку приняли тетеньку и мальчишку.

Штурман с капитанского мостика и мужчина, сидевший на лодке, — наверно, бакенщик — перекинулись несколькими фразами, как старые знакомые.

— Как жизнь, Андрей Иваныч?

— Жаловаться грех, Анисим Егорыч. И здоровье вроде ничево себе… Вот только в поясницу по утрам постреливает.

— К непогоде и у меня бывает.

«Наверно, бакенщики всех капитанов знают, — подумал Федя, — и бакенщиков все капитаны тоже. Волга вон какая большущая, а все равно, на одной работе работают».

В небе проплывали белые облачка, день был нежаркий. Федя стоял на корме и смотрел то на берег, то наблюдал за пассажирами. Просто так, от нечего делать. Вон цыганка сидит с женщиной рядом и что-то говорит ей, говорит. А та ладонь держит перед ней, словно милостыню просит, и смотрит в рот цыганке. «Темнота, — думает Карасик про женщину, — верит, будто все так и будет, как цыганка скажет. А та, конечно, всякие хорошие надежды ей обещает. Жалко, что ли!»

— Федька, иди сюда, — зовет Ольга. Она сидит около мешков на одеяле среди своих сородичей. Хромой цыган курит трубку, Родион сидит с гитарой на коленях, пощипывает струны, поет тихонько, задумавшись. Мать Ольги распустила смоляные волосы по плечам, расчесывает их.

Карасик подошел. В руках у Ольги гладкие, обточенные водой камешки. Она подбрасывает их, одновременно кладет сколько-то на пол, ловит. Федя знает эту игру. Но это же девчачья… Он садится рядом на какой-то зеленый ящик, но играть отказывается.

— Хочешь рыбу? — протягивает ему Ольга сухую воблину.

— А ну ее, — отказывается Карасик. Но потом берет, потому что Родион, на минуту прервав пение, говорит:

— Бери, пацан…

А Ольга спрашивает Федю:

— Скажи, а тот солдат — твой отец?..

— Не, — мотает головой Федя. Он с удовольствием сказал бы, что да, отец, но, во-первых, у Феди отец в Песчанке остался, и хоть у него нет орденов и он не воевал в Сталинграде, разве Федя его не любит?.. Во-вторых, чем хуже, если солдат не отец, а его друг?..

— Значит, он твой дядька? — не отстает Ольга.

— Не, — снова говорит Карасик.

— Me, ме, — передразнивает Ольга. — А чего же вы все время вместе?

— Он мой друг…

После этих слов Родион больно ухватил его за нос двумя пальцами и потянул вниз.

Карасик ударил его по руке и, сердито поднявшись, проговорил:

— Мы с ним в Волгограде вместе на такси ездили…

— Фу ты, ну ты, — подзадоривал Родион. — Друг, на такси!.. Куда же это вы на такси ездили?

— За город, там он был ранен в бою. И товарищ его там погиб… — Карасик полез в карман и вытащил из него вещественные доказательства того, что он был на поле боя: — Видел?

— Дай мне, — ухватила пулю Ольга.

— А ну-ка, — Родион отнял у сестры пулю, повертел в руках и, размахнувшись, — запустил ею в небо, за борт.

Федя не очень-то огорчился, у него в кармане их десятка два. Но он больше ни одной не покажет этому воображале.

Воображала, примирительно улыбнувшись, сказал:

— Ты, Федька, не обижайся, я выбросил, чтобы в кармане ты не носил, а то мамка нашлепает.

«Подумаешь, «мамка нашлепает», — усмехнулся Федя про себя, — смотри, твоя тебе не нашлепала бы». Но, перешагнув через обиду, стал рассказывать: и о том, как они с Владимиром Сергеевичем на Мамаевом кургане были, как он, Федя, читал в пантеоне Славы фамилии погибших, как бывший солдат разогнал парней и фотографа, и правильно сделал, что разогнал, потому что…

Рассказывая, Карасик не заметил, как повернул к нему голову Хромой, а потом настороженно стала слушать мать Родиона и Ольги. Не заметил он и того, как вдруг все они перевели взгляды с него на что-то за его спиной.

Сильная рука бесцеремонно отодвинула Федю в сторону, так, что тот чуть не полетел. Карасик обернулся: рыжебородый внимательно глядел ему в глаза.

— Ты чево тут, сосед, брешешь?.. Иди отсюда! Цыгане получше твоего брехать умеют. — Повернувшись к Карасику широченной спиной и таким образом, как бы отгородив его от Ольги, Родиона и остальных, он коротко позвал Хромого: — Пошли. — И они ушли с кормы. А Федя встал у борта. Пароход снова подходил к какой-то маленькой пристани. Пристань спряталась в заливчике, и подойти к ней было не так-то легко. Наверное, поэтому капитан очень осторожно заводил «Чайковского» в заливчик. А то ведь и в берег врезаться можно, вон какой неуклюжий да огромный в маленьком заливе пароход.

Федя и Ольга стали смотреть, как же удастся капитану причалить, и вдруг увидели: навстречу «Чайковскому», скользя, словно по льду, плыли утки и гуси. Белые важные гуси плыли с достоинством, высоко задрав головы, а утки торопились, покрикивали, норовили выскочить из воды, чтобы обогнать друг дружку.

— Чего это они? — спросила Ольга.

А Федю и самого удивляло поведение уток и гусей.

— Это они нас встречают и приветствуют, — сказал Федя и засмеялся. — Слышишь, кричат: «Здравствуйте, здравствуйте, как доехали?».

Ольге понравилась игра, и она закричала, сцепив руки рупором:

— Здравствуйте, гуси и утки!

Вот они уже совсем близко. Как бы их под пароход не затянуло, под колеса…

Но утки и гуси держались на расстоянии от парохода. Сверху видно было сквозь прозрачную, просвеченную солнцем воду, как усиленно работали они красными лапками.

— Гуси, гуси! — крикнула Ольга.

— Га-га-га! — не в лад ответили гуси.

— Есть хотите?

— Да, да, да, — ответил за гусей чей-то мужской веселый голос с верхней палубы.

Федя посмотрел наверх и увидел Владимира Сергеевича. Бывший солдат подморгнул ему и стал тоже с интересом наблюдать за утками.

«Вот как он мое хвастовство слышал?» — похолодел Федя.

«Чайковский», подруливая, осторожно приближался боком к пристани. В воду сверху полетели хлебные корки, семечки, еще что- то. И началась веселая забава. Утки, что называется, сломя голову, кидались за подачками, чуть ли не на лету хватая длинными приплюснутыми клювами куски хлеба, глотали их целиком. Они стремительно бороздили воду у носа парохода. Гуси, не теряя достоинства, держались за утками. Эти не лезли в общую свалку, вежливо, без спешки выгибали длинные шеи за корочками, причем только тогда, когда они падали совсем возле них.

— Я хлеб принесу! — не выдержала Ольга.

Через минуту из рук Феди и Ольги тоже полетели в воду куски хлеба. Пассажиры верхней палубы и нижней, все, кто мог, торчали теперь у перил и принимали участие в кормлении птиц.

— Смотри, смотри, Федя, маленького обижают! — закричала Ольга.

Маленький обшарпанный утенок-подросток отчаянно сражался за хлебную корку У него отнимали куски взрослые утки, клевали его, щипали. Он то удирал от них, то снова бросался в самую гущу свалки.

На утенка все обратили внимание, и когда он, удирая, отплыл в сторону, все стали бросать хлеб только ему. Утки, смекнув, в чем дело, ринулись к отвергнутому ими. Но малыш уже не хотел быть с драчунами, он снова удрал в сторону, и снова к нему полетели куски хлеба.

Все время стоянки продолжался базар на воде. А когда «Чайковский», дав прощальный гудок, отвалил от причала и, пятясь, кормой стал выходить из узкого заливчика, утки долго еще плыли вслед за ним, словно провожая в дальний путь. Гуси не провожали, они остались, сохраняя свое гордое гусиное достоинство, у берега.

Федя и Ольга видели, как чуть поодаль от утиной стаи покачивался на волнах маленький утенок, поглядывая по сторонам бусинками глаз и время от времени взмахивая обшарпанными, еще не окрепшими, как следует не оперившимися крылышками.

— Это он нам машет крыльями, — догадалась Ольга и тоже стала махать утенку: — Эй, утенок, до свидания!