Путешествие Феди Карасика

Глава третья Путешествие начинается!

И все-таки Федя едет! Три дня прошло с того утра, как Василий Иванович принес письмо, и вот Федя едет! Один! На пароходе по Волге!.. Правда, пока что они — мама, папа и Федя — стоят на пристани, а не на пароходе, но через два часа из Астрахани придет пароход «Чайковский», и тогда Федя попрощается с родителями и поедет. Билет уже в кармане… у мамы. Она боится, как бы Федя еще до отъезда не потерял этот билет. Мама все дает советы, их уже сказано столько, что и не запомнишь.

— На пристанях не выходи, — говорит мама, — а то выйдешь, зазеваешься, пароход-то и уйдет… Что тогда с тобой будет?.. И не представляю!..

Отец молчит. Он держит свою тяжелую руку на плече Феди, но Феде от этого не тяжело, а словно даже легче, словно через руку отца в него вливается уверенность, сила, те самые уверенность и сила, которые уходят из Феди с каждым вздохом мамы.

— На корму не ходи, свалиться в воду — один миг…

На пристани — суета. Только что пристал какой-то местный пароход, из Волгограда. Тетка с двумя корзинами на коромысле смешно кружится среди толпы у трапа, выясняет — на этот ли пароход несет ее поток пассажиров.

— Милые, в Антиповку мне надоть… — И сует бумажку-билет в лица пассажиров. Пассажирам самим до себя.

— Садись, тетка, потом разберемся, — весело хохочет какой-то чубатый высокий парень. Федя с восхищением смотрит, как этот парень в густой толпе, словно пловец в реке, плывет без особого напряжения, пробиваясь локтями к трапу. Феде вдруг захотелось быть таким же сильным и уверенным.

— Кипяток будешь из бака наливать — не обожгись…

«Чайковский» опаздывает. Но пусть себе опаздывает, не прошел бы мимо! Федя смотрит на берег у пристани — там тоже много народу. У сходней пристани на берегу в четыре ряда тетеньки в платках. Перед ними в корзинах — помидоры, яйца и прочая снедь. Арбузов еще мало и дынь — тоже, рано. Недели через три-четыре из Песчанки повезут сюда арбузы и дыни. Лодки у берега будут стоять полные арбузов, полосатых — мелитопольских, черных — победителей.

Федя вспомнил, как в прошлом году он, Федя, и Петрик Моисеенко приезжали сюда с арбузами. Собственно, поехали они из-за Петриковой бабушки. Петрик помогал ей нести арбузы. А Федя — за компанию. Перед тем на бахчу ходили, и Федя сорвал такой арбуз- великан, что все пассажиры-покупатели останавливались около Феди и ахали.

Арбуз и в самом деле был велик, Федя еле-еле донес его в мешке.

— Это не арбуз, а земной шар! — восхитился какой-то кругленький дядя в белоснежной сорочке с фотоаппаратом через плечо. — Честное слово, земной шар!

Феде понравилось такое сравнение. Но ему уже не хотелось продавать арбуз, он вдруг понял, что его арбуз и на самом деле исключительный.

Петрик, определивший его стоимость в три рубля, бубнил на ухо:

— Дешевле не отдавай, возьмут!

И наверное, Федя так и повез бы арбуз обратно — никто не отваживался платить такую сумму, хоть арбуз и стоил, может, эти три рубля. Толстенький с фотоаппаратом тоже убежал, поохав вокруг и даже попробовав чудо-арбуз на вес. Потом вернулся опять.

— Понимаешь, мальчик, пароход через пять минут отходит, а я не могу уехать без твоего арбуза, — говорил толстенький и чистенький дядя. — Я могу только два рубля заплатить, больше мне не позволяют командировочные.

Федя не очень понял тогда, почему какие-то командировочные не позволяют заплатить за арбуз больше двух рублей. Но тут дядя в белой сорочке, уговаривая Федю, достиг, видно, таких вдохновенных высот, что нечаянно нашел нужные слова:

— Я его, красавца, на сельхозвыставку в Москве отдал бы…

— Берите, — вздохнул Федя. Если для сельхозвыставки, он не мог торговаться? Пусть все люди смотрят, какие вырастают арбузы в Песчанке.

Сейчас Федя так отчетливо вспомнил прошлогодний выезд с Петриком сюда, в Крутоярск, что даже услышал вдруг голос:

— Дурачок, такой арбузище за два рубля отдал.

Это бабушка Петрика сказала тогда. И еще добавила свое:

— Вот свят дух — продешевил!..

Вспоминая прошлогоднюю поездку, Карасик слышит мамин голос:

— В Горьком сойдешь, садись на трамвай — и до Канавина. А там спросишь на станции, когда поезд на Гороховец.

Маршрут мама объясняет уже десятый раз. Ей все кажется, что Федя не усвоил его, чего-то забыл. Еще когда шли по займищу мимо знакомых Фединых озер, еще когда сидели на песке, ждали переправу через Волгу, мама говорила опять и опять:

— Деньги, которые зашила, не трогай до Горького. Это на билет тебе.

К трусам Феди мама пришила изнутри тайник-кармашек, чтобы не потерял пятерку, которая предназначалась на железнодорожный билет. Федя сначала воспротивился: что-то в этой заплате на трусах было унизительное, жалкое, но мама настояла на своем. Пришлось подчиниться, а то еще раздумает и не пустит вообще никуда.

В руках Феди — портфель, обыкновенный школьный портфельчик, купленный после окончания пятого класса. Черный, еще новенький. В нем уместились белая майка, трусы, кружка, чтобы пить на пароходе чай-кипяток, много пряников домашнего печенья, пачка сахара, копченая колбаса и… бумага.

Бумагу — двадцать чистых листов, карандаш Федя положил в портфель, чтобы не видели родители. Зачем да почему, спросят. А Феде бумага может пригодиться: все-таки ехать долго, что услышишь, увидишь — можно записать. Все путешественники — и Миклухо- Маклай, и Амундсен, и даже Робинзон Крузо — вели дневники. Федя, конечно, понимает: он — не Миклухо-Маклай, он просто Карасик. Но все равно, бумага может пригодиться. Ну хотя бы и для другого: вдруг найдет вдохновение, и Федя напишет стихи про Волгу! Мало ли чего… Дома у Феди уже есть несколько стихотворений.

Начал он писать стихи весной, перед концом учебного года. А дело было так. Есть у них в 5 классе «А», вернее — теперь в 6 «А», Стаська Рыжий. Рыжим его прозвали потому, что он и на самом деле рыжий. Эдакий деловой парень. Фамилия его настоящая Забара. Посадили их в пятом классе за одну парту с Федей. И вот этот Рыжий и пошел, и пошел выдумывать! То фотоаппаратом хвастает и снимки показывает, то велосипедом… Отец у Стаськи — бухгалтер в колхозе, живут они в большом доме, у Стаськи даже комната своя: кровать, письменный стол. Этот вот самый Стаська, новый Федин дружок, как-то написал стихи, и эти стихи поместили в школьной стенгазете. Назывались они «Пастушок». Ну, про то, как пастушок пас коров, рифмы там такие были: лужок — рожок.

Обидно стало Феде: чего это Рыжий и фотографирует, и велосипед у него есть, и стихи сочинил! Пришел домой и тоже написал стихи. Но не про пастушка да про лужок, а про море и про бурю. У Феди были совсем другие рифмы: лес — небес — чудес.

То, что Федя не видел моря и бури, — это не беда, он же может и придумывать, сочинять.

Федины стихи про бурю тоже поместили в школьной стенной газете. С тех пор они со Стаськой и стали числиться в классе как штатные поэты. Они потом и вдвоем пробовали писать стихи, но вдвоем одно стихотворение писать трудней, получается, как у Крылова в басне про щуку, рака и лебедя.

Сейчас Федя стоит на пристани и думает о том, что жаль, не знает Стаська о его поездке на пароходе, вот бы от зависти лопнул. Федя и Стаська хоть и дружки, но Феде не нравится в Рыжем, что он всегда хвастает, хвастает: «Вот я, я, я…» А чего хвастать?.. Подумаешь великий человек!

Стаське Федя не смог сообщить о своем путешествии потому, что Стаськи дома не было, он уехал с матерью в Волгоград, в гости к своему дяде.

— Ну вот, кажется, и наш подходит, — сказал папа. Басовитый густой гудок оповестил пассажиров на пристани о прибытии парохода. Сразу снова все засуетились, Федя и его родители тоже придвинулись к трапу вместе с толпой. А когда пароход, пошлепав плицами колес, причалил к пристани и с него схлынула на берег лавина приехавших и тех, кто едет дальше, но торопятся на базар за помидорами, яйцами, курочками, Федю, папу и маму сначала притиснули к поручням трапа, потом увлекли на трап, в пролет парохода. По узким боковым коридорам бежали люди с мешками, чемоданами туда, где оставались незанятыми полки четвертого класса.

Федя и мама тоже побежали по коридору, потому что не бежать, оказывается, когда все бегут, нельзя. Отец куда-то пропал, толпа ли его оторвала и бросила в иную сторону или он где-то впереди — сказать было трудно.

Но вот и полки четвертого класса, самого дешевого, но самого веселого. «Словно общежитие», — мелькнуло в голове Феди. Он бывал не раз в школьном интернате, где жили ребята, чьи родители работают в хуторах, в степи. Только там — кровати, много кроватей и тумбочек, а здесь — в два этажа деревянные полки, на которых можно сидеть, лежать.

— Федя! Поля! — услышал Федя голос отца. — Идите сюда!

Отец сидел на нижней полке и махал руками. Значит, он прорвался и вот успел занять место. Федя знает, что батя у него — человек сноровистый, не то что мама или он — Федя. Федя весь в маму в этом смысле: стеснительный, «языком боится повернуть». Так его иногда характеризует отец, пытаясь разжечь в нем самолюбие.

В «общежитии» было темно, хотя на улице солнечный день сверкал всеми красками. Ровный, широкий квадрат открытых дверей-ворот на корму, ту самую корму, от которой так старалась уберечь Федю мама, напоминал о том, что на улице не ночь, не вечер, а светлый день.

Мама с тревогой погаядывала в проем на корму: слишком эта корма оказалась близко от места, где будет ехать сын.

— Ты, Феденька, не ходи по пароходу, — умоляюще попросила она.

А отец уже встал со скамейки. Почему-то держал в руке скомканную фуражку.

— Как бы и нам не уехать с тобой, два гудка было уже. — Он нагнулся, поцеловал Федю. Мама тоже принялась целовать Федю. Потом они торопливо ушли по узкому коридору, и Федя остался один. Загудел третий гудок.

— Иди, помаши отцу-то с матерью, — посоветовала старая тетенька, сидевшая на соседней с Федей скамье.

— Иди, иди…

Пароход яростно задрожал всем корпусом. Федя, оставив портфелек и узелок с продуктами, пошел на корму. Встал у чугунного кнехта- тумбы, с которой матрос уже сбросил чалку. Федя перед этим слышал откуда-то сверху команду: «Отдать швартовы!» Корма совсем вплотную притерлась к пристани. Пароход разворачивался медленномедленно на простор Волги. Вот колеса застучали плицами по воде чаще, чаще, и щель между пристанью и кормой стала быстро расширяться. И тут Федя глянул на пристань. Отец с матерью стояли у перил и махали ему руками. В руке у мамы белый платочек, лицо у нее растерянное, беспомощное, на нем столько тревоги, словно с Федей уже сейчас должна случиться беда.

У Феди что-то шевельнулось в груди, губы задрожали, но он сдержал себя и стал отчаянно махать руками.

Потом пристань была уже далеко, люди на ней стали неразличимы, Федя стал смотреть на воду за кормой. Вода бежала голубыми волнами за пароходом, крутилась яростными воронками. Над кормой кричали чайки.