Путешествие Феди Карасика

Глава седьмая, в которой Полифем приходит на корму, а Карасик мучается неразрешенными загадками

На пароходе, когда он отошел от пристани, произошло событие, на первый взгляд, вроде бы не существенное, а на самом деле очень для Феди непонятное, а значит, таинственное и важное.

Карасик, прощаясь с Волгоградом, стоял на корме и смотрел на набережную, на тот самый разрушенный войной дом, мимо которого они сегодня проезжали в трамвае с бывшим солдатом Владимиром Сергеевичем. Впереди, выше по Волге, дымили в небо, как папироски, воткнутые в землю, трубы заводов. Федя уже знал, что на одном из них делают тракторы, а на другом варят сталь. Он еще подумал, что интересно бы посмотреть, как варят сталь. Это же не щи варить или там кашу…

В эти минуты размышлений и услышал Карасик у себя за спиной крикливо-властный голос:

— Молчи, дура, теперь все в одних руках будет! — Рыжебородый вырывал из рук цыганки — матери Родиона и Ольги — узелок, который та пыталась спрятать за воротник кофты.

— Михайла! Худое дело делаешь! — громким шепотом отвечал возбужденный женский голос.

«Циклоп-Полифем! — чуть не вскрикнул Федя. — Чего это он к цыганам пристал?»

Возле рыжебородого вертелась Ольга. Она теребила за штанину Полифема-Михаила и канючила:

— Батя, дай рубль, конфетки куплю…

— Брысь! — оттолкнул ее рыжебородый, так что Ольга чуть не полетела. Он молча и угрожающе глядел на цыганку, словно хотел ее загипнотизировать, потом не спеша, засунув отнятый узелок в карман, вроде сделав дело, отвернулся и спокойно подошел к Хромому.

— Дай, Роман, закурить.

Через минуту он громко хохотал вместе с Хромым, о чем-то разговаривая. Рядом с ними стоял и вторил смеху Полифема Родион.

«Значит, это их отец, — подумал Карасик про Ольгу и Родиона. — А почему же он едет там, отдельно, на полке расположился?»

Ольгина мать, положив ребенка, укладывала под дырявое одеяло большой чемодан. Она с натугой, откидываясь назад, поднимала его, и Карасик с возмущением думал и о рыжебородом, и о Родионе, которые даже не смотрели в ее сторону и не помогли ей.

«А он не похож на цыгана, — глядел Федя на Полифема. — Рыжая борода и… вообще. По-цыгански не говорит… А может, просто не хочет, поэтому говорит по-русски».

— Федор! — вдруг услышал Карасик и глянул вверх, откуда раздался голос. Владимир Сергеевич смотрел с верхней палубы на Карасика. — Поднимайся сюда. Скоро плотина, видишь? — и бывший солдат — Карасик мысленно именно так предпочитал называть его — показал вперед и куда-то вверх.

Федя увидел высоко над пароходом тонкие нити проводов, провисающие, кажется, чуть ли не до самой воды. А справа и слева на берегах друг против друга стояли железные великаны столбы. Раскинув руки, они натягивали нитки проводов через Волгу, словно гигантские скакалки, которыми сейчас только бы взмахнуть…

— Высоковольтная, на Москву, — подсказал Владимир Сергеевич сверху, когда «Чайковский» прошел под тяжело нависнувшими проводами.

Полифем, хромой цыган и Родион тоже посмотрели вверх, задрав головы.

— Пойдем, пива выпьем, — пригласил рыжебородый Циклоп хромого цыгана, и они пошли с кормы. Родион было отстал, его окликнула мать, что-то быстро говоря на цыганском языке. Но Циклоп повернулся и махнул рукой Родиону.

— Пошли!

Родион чуть ли не побежал за отцом, не слушая горячие и, видимо, протестующие слова матери.

Федя постоял еще немного, дожидаясь, когда скроется Полифем со своими попутчиками — он почему-то побаивался этого рыжебородого, — и пошел к себе. Он видел, как цыганка что-то наказывала Ольге, а потом подтолкнула ее в сторону скрывшихся мужчин. Ольга, сверкая босыми пятками, вприпрыжку, пританцовывая беспечно, побежала, на ходу дернув Федю за рукав рубашки.

Возле своей полки Федя увидел обычную картину: старушка в черном платке вязала не то шарф, не то еще что-то. Мелькали в проворных ее руках спицы, рядом с ней время от времени попрыгивал, как живой, клубок шерстяных ниток. Феде очень хотелось узнать, куда едет эта старенькая женщина в черном платке и о чем она так тяжко иногда вздыхает, но с Фединым характером не просто первому начинать разговор.

Повертевшись на жесткой деревянной полке с боку на бок и решив, что, наверное, пора наверх идти, а то шлюзование прозеваешь, он спрыгнул с полки.

— Ништо опять куда подался, неугомон?.. Сидел бы да сидел, — добродушно покритиковала старая тетенька Карасика. — Поди, и так уж весь пароход излазил.

— Шлюзы сейчас будут, — и объясняя, и словно приглашая, сказал Федя.

— Эка невидаль, эти твои шьюзы, — вздохнула соседка. — Их по Волге-то, плотин, и не перечтешь…

«Ишь ты, — поднимался Федя по лестнице первого класса, — вроде неграмотная, а все знает, вот только шлюзы смешно называет: «шьюзы».

Владимира Сергеевича Карасик увидал прогуливающимся по палубе. Подумал, что он совсем не похож на гражданского человека. Может, потому, что в гимнастерке, галифе и в сапогах?.. У них, например, Иван Иванович — по математике: высокий, сутуловатый, ходит — руки за спину и словно приглядывается впереди к чему-то, так согнут. А Владимир Сергеевич и гражданский костюм наденет, останется военным. Выправочка, что надо! Одним словом — бывший солдат.

— Вот мы и в район Волжской ГЭС входим, — показал глазами Владимир Сергеевич.

Сбавив ход, «Чайковский» завернул во входной канал, берега которого аккуратно уложены железобетонными плитами.

Уже вечерело. А когда вошли в шлюзы, и вовсе темно стало, потому что минут сорок, а может, и целый час ждали разрешения войти в шлюз. Там что-то долго не моша пришвартоваться длинная- предлинная самоходная баржа. Но темно стало, это — вообще, а не около шлюзов и не в шлюзах. Тут от электричества как в солнечный день.

Неожиданно, словно с неба, как будто с другой планеты, раздался громкий и властный голос:

— Теплоход «Чайковский», входи в шлюз.

Голос невидимого великана Джина разговаривал с «Чайковским», а не с капитаном. А когда вошли в шлюз и сзади ворота медленно закрылись, голос еще минут пять подсказывал «Чайковскому»:

— «Чайковский», вперед, вперед, смелее!

Или совсем уж не по-джиновски ругался:

— «Чайковский», задний ход! Вы что там заснули!

Перпендикулярным отвесом поднималась у самого Фединого носа стена шлюза. Карасик почувствовал, как «Чайковский» дернулся, словно лошадь на привязи, но поняв, что сопротивляться бесполезно, все равно никуда не убежишь, смирился. Зашумела вода, заходила бурунами, и пароход медленно стал подниматься все выше и выше. Вот уже корпус его поднялся над стенами шлюза. Ворота впереди открылись, и пароход вошел в следующую камеру.

Карасик так увлекся, наблюдая за тем, как «Чайковский» поднимался, что и не заметил, как потерял, бегая от борта к борту, Владимира Сергеевича, рядом с которым он вначале стоял.

Когда перед пароходом открылись последние ворота, тот же громкий голос учтиво и торжественно возвестил:

— «Чайковский», прошу на выход в Волгоградское море.

Федя почувствовал, как свежий морской ветер ринулся сразу навстречу, и хотя темнота ночи не дала увидеть необозримых водных просторов, Карасик понял, что вышли в море.

Постояв еще немного на палубе, Федя собрался уходить. Он решил на прощание перед сном обойти по палубе весь пароход и тогда уж спуститься вниз. Через стеклянные стены ресторана, когда шел по палубе, увидел за столом цыган с кормы. Они шумно разговаривали, перебивая друг друга, размахивая руками. За столом сидели и женщины, и даже Ольга. Полифем восседал, расставив колени, и время от времени тянул прямо из горлышка бутылки пиво.

«В стакан, что ли, нельзя налить?» — неприязненно подумал Федя.

Пожилая цыганка сказала что-то Ольге, показывая на соседний стол. Ольга шустро юркнула между тесно составленными стульями и, вытряхнув из тарелок остатки «шпротов», колбасы, сыра в газетный кулек, снова подошла к своим.

«Наверно, чаек кормить», — подумал Федя.

Но вот Ольга обернулась. Федя глянул туда, куда вопрошающе смотрела девочка, и увидел Владимира Сергеевича. Он сидел в другом ушу ресторана и, видимо, ужинал. Карасик видел, как бывший солдат позвал Ольгу, усадил ее рядом с собой за стол, пододвинул ей тарелку.

Они о чем-то разговаривали, а цыгане, пошумев, поднялись из-за стола. Рыжебородый Полифем все время, как бы случайно, поглядывал в сторону стола, за которым сидели Владимир Сергеевич и Ольга. Поднявшись вместе со всеми, Полифем коротко приказал что-то хромому цыгану Тот, ковыляя, подошел к столу и, подобострастно приложив одну руку к груди, — видно, благодарил, — поклонился, другой рукой вытащил из-за стола Ольгу.

Проводив взглядом толпу цыган, Владимир Сергеевич долго задумчиво глядел сквозь стекло, куда-то мимо Феди, в темноту. Федю он не видел. Вдруг он быстро встал и твердым шагом, словно шел выполнять серьезное задание, вышел из ресторана.

В дверях они столкнулись: Карасик и Владимир Сергеевич.

— Опять ты меня чуть-чуть не протаранил! — улыбнулся бывший солдат. — Ты куда, Федор, направился?

— Спать, наверно, пойду…

— И правильно, иди спать, — слегка подтолкнул он Карасика.

— А вы чего ж?..

— Я, брат, погожу. Некогда мне. Тут один человек мне встретился — довольно любопытный случай. Да… — что-то обдумывая, ухватил себя горстью за подбородок Владимир Сергеевич. И спохватился: — А ты иди, Федор, спать. Иди, иди…

Карасику ничего не оставалось делать, как повернуться и идти восвояси. Так он и поступил.

Из репродуктора на простор Волги лилась песня. Феде она была уже знакома, он ее слышал, когда «Чайковский» подходил к Волгограду. Хорошая песня, и исполняла ее, как объявили, Людмила Зыкина. Песня была про Волгоград и про березку.

Дослушав песню, Карасик спустился с палубы.

На своей полке он долго ворочался, размышляя над словами солдата, пытаясь разобраться в событиях, выпавших на его долю сегодня. Но так и не сумев соединить в одно звено всех разговоров, лиц, впечатлений, он решил, что утро вечера мудренее. Так всегда говорила мама, когда Федя пытался вечером разрешить для себя необходимый вопрос. Даже если задача не получалась долго и было уже поздно, мама подходила, закрывала задачник по арифметике и говорила:

— Утро вечера мудренее, сынок.

И правда, на следующий день утром Карасик просыпался, хватался за задачник, и задача, вчера такая невероятно трудная, оказывалась простой и понятной.

«Интересно, — думал, засыпая, Карасик, — почему это утро мудренее вечера». Но и эту мысль он не додумал до конца, потому что с головой окунулся в глубокий омут сна.

Он уже не видел, Карасик, как пришел с кормы рыжебородый Полифем и сел внизу на полку, поглядел на спящую женщину в черном платке, широко зевнул, а потом через минуту захрапел.