Путешествие Феди Карасика

Глава двадцать седьмая Конец Фединого путешествия

Гороховец Федя увидел как-то сразу, словно его не было-не было, и вдруг он возник. А ведь на такой горушке стоит, что издалека бы можно разглядеть. Или Клязьма, извивая кольца своего русла, так завертелась головокружительно, что заслонила городок рощами высоких сосен, раскидистых дубов?

На высокой, пупом выступающей горушке, зеленой, поросшей садами, белеет церковь, небольшая, не такая, как в Красном Селе. Домики улицами сбегают с горы вниз, лестницы деревянные. Наверху — это так называемая Новая линия, а основной городок у самой Клязьмы. И пристань, вон она, приближается к ней «Кулибин», последние минуты пути преодолевает бодро. Вода под винтом бурлит азартно, сирена кричит как-то по-особенному молодцевато.

— Эй, парень! — услышал Федя и оглянулся. Матрос стоял у борта с канатом в руках. У его ног лежал портфель. Феде стало неловко, что плохо думал о людях. Но кто же мог предположить, что портфель под канатом окажется…

Федя Карасик как-то даже вроде не узнал Гороховца. Удивился, а потом понял: просто раньше не видел он городок с реки, издали. А когда сошел по сходням на берег и вошел в улицы, узнал и улицы, и те самые высокие деревянные лестницы, поднимающиеся по горке к Новой линии.

Чудно Феде идти по центральной улице Гороховца. Будто он и не уезжал никогда отсюда. Да и кто поверит, увидя шагающего по мостовой Карасика, что он только что сошел с парохода, что он — путешественник, Одиссей, приплывший из далекой-далекой Песчанки!? Нет, никто не поверит. Пассажиры, едущие издалека, всегда с большими чемоданами, узлами. А Федя идет по Гороховцу, размахивает портфельчиком.

Вот уже и улица, которая соединяет городок с Красным Селом.

Федя волнуется. Он идет по земле, на которой не был целых четыре года… Торжественный и пышный, золотоглавый собор… Четыре… пять золотых луковиц. Карасик помнит, как горят эти золотые гтавы на солнце.

Вечер, тихий, безветренный, ласковый, опускается на золотые гтавы собора, на деревянные домики, на сады, в которых утопают эти домики по самые крыши.

Федя вдруг будто слышит веселый, переливчатый звон колоколов, видит, как кружат, хороводят, галдят галки вокруг собора. А колокола звонят-звонят, мелодично, радостно, озорно.

Здесь живет Сашка Колчин, дружок по первому классу. Федя смотрит на маленький домик у моста. А там школа. И он сворачивает, хотя это ему не по пути, к школе.

Вот она. Школа для Феди не только школа, она — и дом родной, в буквальном смысле. Мама Федина работала в школе техничкой и потому квартира у них была в школе. В большущем пустынном дворе, на самых задах, росла старая яблоня. Никто к ней не приходил, потому что она была такая старая, что не плодоносила и уже вся высохла, только одна ветка еще зеленела по веснам. А однажды на этой ветке старой яблони Федя увидел яблоки. Их выросло всего только три. Но это были яблоки! Яблоня протягивала их Феде, словно бабушка — руку с гостинцем. Федя сорвал яблоки, и они оказались такими ароматными, такими вкусными, что, кажется Карасику, он и сейчас ощущает их какой-то особенный вкус.

Первую Федину учительницу звать Тамара Николаевна. А еще: вот здесь, рядом со школой, живет Серега Березин. С ним Федя играл в чижа, в лапту и в городки, катались — аж дух захватывало! — на качелях. Качели — толстая веревка, привязанная за высокий сук дерева. Под себя — дощечку, чтобы не резала веревка, и — пошел! Вверх-вниз, вверх-вниз, вниз-вверх-вниз! И все выше, все выше, сердце замирает от восторга полета, от высоты, и хочется еще выше — в небо! Качели, кажется, взлетают над деревьями, над селом, над золотыми куполами собора. И если бы веревка не держалась так крепко за дерево!..

А с Колей Сорокиным весной сочили сок из берез: прокалывали в коре молодой березы дырочку, вставляли в нее соломинку и через соломинку пили сладкий березовый сок.

Федя Карасик возвращается к мосту, откуда свернул к школе, выходит на улицу, ведущую из села в поле, за околицу Идет мимо трехоконного дома с высоким крыльцом на улицу Здесь живет Соня Бутрова, с которой он сидел в первом классе за одной партой.

Вдруг издалека-издалека до Фединого слуха донеслось озорное, приплясывающее, стыдное:

Сразу за селом, как только кончились прясла последнего огорода, началось колхозное пшеничное поле. Колосья и сейчас выше Феди. Они еще зеленые, но если послушать — уже шумят что-то доброе, ласковое, материнское. Полюшко-поле… Сразу Карасик вспомнил свою маму и еще вспомнил, как пять лет назад с двоюродным братом Колькой, который теперь служит во флоте, возвращались они от деда из Выезда, несли в руках корзину с яблоками. День был желтый, солнечный. Корзину нести было нелегко, потому что яблок дедушка Василий разрешил нарвать, сколько не лень тащить. Неожиданно у мосточка через размытый овраг выскочил на тропинку мальчишка с биноклем в руках.

— Ребята, дайте яблочко. — И похвалился: — А у нас «Зарница» проходит.

Федя протянул пару яблок. Но не успел он оглянуться, как их окружили появившиеся неизвестно откуда еще десять, двадцать, сорок ребят.

Командир их подоспел, когда уже было поздно наводить порядок — корзина показывала пустое дно.

— Ничего, — успокоил рассерженного командира Колька, — мы еще нарвем. — И братья пошли обратно в Выезд, к деду, и снова нарвали яблок. Когда уходили из сада, дед их увидел:

— Вы чего же так долго?.. Поди, баловались тут, в саду?..

Федя с Колей промолчали.

Когда снова вышли из Выезда в поле, маневры со своей передовой линией уже отодвинулись куда-то за пригорок, оттуда доносился стрекот трещоток-пулеметов.

Вот и Морозовка. Словно островок среди поля. В деревьях спрятались домики. Федя проходит по проулку между двумя огороженными садами. Прясла заросли густой высокой крапивой, лопухами, хмелем. Трава сочная, зеленая. От этой ли травы или от буйно разветвившихся яблонь, груш, вишен — в ноздри ударяет каким-то перемешанным ядреным, освежающим ароматом. В сумерках темные ветви рябины, белеющие у прясел стволы молоденьких березок кажутся Феде Карасику живыми, они словно встречают его, приветствуют, узнают и не узнают, смотрят вспоминающе вслед.

За деревней Морозовкой — еще поле, а за ним и Выезд. Вон она, родная Федина деревня, мамина деревня. Вбегает улицей с низины на возвышенность; тоже, как и Морозовка, заросла садами да деревьями.

Уже совсем стемнело, когда Федя Карасик стал подниматься по тропке под окнами домов вверх.

Бабушкина изба — по этому порядку почти самая крайняя у выезда, за ней только три-четыре дома.

Вот они, великаны тополя, шагают по улице вверх в два ряда. Тополя те самые, что и четыре года назад стояли.

Они встретят Федю и через тридцать лет и, может, будут стоять и после, когда Карасик уже не сумеет к ним возвратиться, деревья живут долго.

Будто ноги слонов-гигантов — стволы этих тополей.

Темно в Выезде на улице. В избах огни не светятся, люди легли спать, чтобы завтра встать пораньше. Только у одних ворот Федя увидел темнеющий силуэт женщины. Она с интересом пыталась узнать, кто это идет мимо, даже, как показалось Карасику, подалась вся вперед, чтобы лучше разглядеть…

Впереди, там, где по Фединым расчетам, стоит изба бабушки, под березой на скамейке — люди. Человек пять.

И шестой кто-то стоит, кажется, мужчина. Руки у него сложены на груди. Слышен приглушенный неторопливый разговор.

Карасик настолько разволновался, что не слышит, о чем этот разговор. Он все ближе подходит к людям, сидящим на лавочке под березой. Голоса смолкают. Все поворачивают лица в его сторону, и… Федя Карасик проходит мимо. Он проходит мимо знакомой березки, под которой стоит знакомая лавочка, мимо знакомого крыльца, мимо деревцев рябины, ровным рядком высаженных у окна бабушкиной на два сруба избы. Уже издали он слышит, как возобновляется на скамейке прерванный с его появлением разговор, узнает звонкий голос тети Мани-маленькой, которая, видимо, кому-то возражает. Потом ей кто-то отвечает. Наверное, тетя Маня-большая. Она «окает» так знакомо, так по-родному, что Федя останавливается. Да и куда ему идти дальше? Ехал-ехал к бабушке за тридевять земель, и вдруг — проходит мимо!

Феде стыдно своей минутной слабости: подумаешь — с пустыми руками приехал, без чемоданов, ну и пусть!

И снова все замолчали, увидев, как Федя возвращается сверху.

— Здравствуйте, — говорит Федя и останавливается возле лавочки.

— Ой, да это Федя! — вскакивает тетя Маня-маленькая и подбегает к Карасику. Она бесцеремонно хватает Федю за плечи, обнимает и, подняв, кружится вместе с ним. Потом ставит его на землю, обращается к остальным: — А я как чувствовала сердцем: гляжу, кто- то мимо прошел, ждала — к нам, а он мимо прошел… — И снова к Феде: — Ты что, не узнал нас?..

— Ну ладно тебе. — Бабушка подошла к Феде. — Ты совсем мальчишку закружила. — Она прижала Федину голову к себе и повела его в избу. За ними тронулись остальные.

В избе, в так называемой светлой половине, Федя сидел за большим столом на длинной лавке, бабушка поставила перед ним тарелку с вишней, угощала:

— Ешь, Федя, ешь, чего ты!..

И Федя ел вишню, клал рядом с тарелкой косточки, отвечал на вопросы, которые задавали вперебой то тетя Маня-маленькая, то тетя Маня-большая, то дядя Гаврюша, то его жена тетя Клава, то сама бабушка. Вопросы были простые: про маму, про Песчанку, про папу, про Женьку с Костей. Они, эти вопросы, не мешали Карасику есть вишню, хотя и не очень ловко было сидеть ему, когда смотрело на него беспрерывно столько шаз.

В избу вошел, на минуту остановившись в дверях, незнакомый старик, аккуратная, лопаткой белая борода, глаза напряженно всматриваются в сидящих за столом, но так, наверное, и не видят, кто это приехал.

— Заходи, садись, дядя Архип, — приглашает тетя Маня-большая и встает с лавки, уступая место.

— Гости, штоль, у вас, — приволакивая ногами, идет дед к столу.

— Полин, старшенький приехал, — говорит бабушка и проводит шершавой негнущейся ладонью по Фединой голове.

Дед Архип, как постепенно догадывается Карасик, — родной брат дедушки Василия и живет совсем рядом, в избушке напротив. Он уже стар, вон и руки у него трясутся безостановочно, и глаза — открытые, а какие-то мутные, подернуты пленкой и мало подвижны.

— Как там родители-то, внучок, поживают? — спрашивает дед Архип, наклоняясь к Карасику. — Сыто ли живете?

Вопрос взрослый, серьезно заданный, и отвечать на него надо серьезно. Федя волнуется, опускает лоб, но пересилив себя, потому что все молчат уважительно, не перебивают старого человека и отвечать надо, Карасик выдавливает, пожимая плечами:

— Обыкновенно живут… Как все нормальные…

И зачем он это «нормальные» сказал? Вот дурак. Все от стеснительности. Как только начнет перебарывать ее в себе, так и жди: глупость какая-нибудь на язык подвернется.

Или когда растеряется Федя, то тоже с ним такое происходит. Потом стыдно за себя, но уже ничего не поделаешь.

Вот и теперь в избе после Фединых слов все неловко замолчали. А бабушка засуетилась, словно выручая Федю:

— Хорошо живут, хорошо… Поля письмо присылала недавно: и с хлебом у них ладно, и с мясом… и фрукты на базаре…

— Сережку-то не забыл? — включилась в спасение Карасика тетя Маня-маленькая. — Завтра же прибежит. Дружками были, помнишь за горохом на поле к Морозовке бегали?

Сережка — это сосед, Федя помнит его: остроносый такой, шустрый, быстроглазый. С ним не заскучаешь — сразу напридумает всяких дел!

В сенях, где ему постелили постель, он долго не мог заснуть — думал о том, что он будет делать завтра. Пойдет, конечно, сразу в сад, будет помогать собирать вишню тете Мане-маленькой. Она уже сказала ему об этом. Что ж, он с ней с удовольствием пойдет, она — веселая, тетя Маня-маленькая… А потом, может, он сходит в сосновый бор, где так торжественно-красиво. А потом… Федя засыпает, утонув головой в большущей пуховой подушке. И снова видится ему, будто он плывет на пароходе по Волге. Кругом вода и вода. Она сверкает, переливается яркими солнечными бликами- звездочками, стучат плицами о воду колеса парохода. Встречный пароход приветствует «Чайковского».

— Гу-у-у! Гу-гу-гу!.. Здравствуй, «Чайковский»! Счастливого тебе пути!