Путешествие Феди Карасика

Глава двадцать первая Здравствуй, город Горький

— Ну, Федя, скоро и Нижний, — сказала тетя Поля, — пора собираться с вещами-то. Накатались…

Феде собираться с вещами не надо, потому что и вещей-то у него никаких, собственно, нет. Один портфельчик, а в нем — синяя эмалированная кружка, трусы да майка и главное — бумага с неоконченной поэмой «Санитарка Маруся».

Федя вышел на верхнюю палубу, смотрит, как падают в Волгу тонкие нити дождя, слушает ровный, мягкий шум. Воздух какой-то чистый, утренний, хотя время уже к полудню. Берег, который совсем рядом, за пеленой дождя, словно в дымке. Вон будка бакенщика. Стоит в укромном местечке рядом с тремя развесистыми деревьями. Около, по берегу, расставлены, словно специально, полосатые бакены, наверно, новые. Моторная лодка вытащена наполовину на песок. Будка-домик смотрит на Федю одним-единственным глазом, из трубы дымок поднимается. Карасику вдруг начинает казаться, что он когда- то был в этом месте, и не только был, но жил сколько-то, может, год, может, и два, потому что очень знакомым все показалось. Он представил: пристал бы сейчас «Чайковский» прямо к берегу, Федя сошел бы с него и направился к домику. Стоял бы вон у того дерева под его ветвями.

Отчего это так кажется? Ведь Федя-то знает, что он никогда тут не бывал. А может, потому, что много раз видел по берегам Волги такие, очень похожие на этот домики?..

За домиком бакенщика берег поднимается круто вверх. По его склону, как солдаты в остроконечных шлемах, спускаются несметные полчища деревьев. Не солдаты, а русские воины, которые под руководством Александра Невского разбили на Чудском озере псов-рыцарей. Воины стоят в кольчугах, с копьями в руках, и даже бороды их различает Карасик сквозь пелену дождя.

Про Одиссея и Полифема Федя не забыл. Полифема он победил, теперь ему предстоит снова путешествие с новыми приключениями. Сейчас бы, например, на берег сойти. Но как?.. Плот построить надо, и на плоту переправиться. Как там: «С помощью богини Калипсо плот он сплотил…»

Федя-Одиссей и без плота обойдется. Вон вдалеке завиднелись смутные очертания большого города. Там и начнутся его новые приключения. Федя немного побаивается. Здесь, на пароходе, он освоился за эти шесть дней. Почти все стали если не близко знакомыми, то во всяком случае уже пригляделись. На пароходе, словно в одном доме, в одной семье… А вот сойдет Карасик в огромном чужом городе на пристань и — заплутался. Все люди снова — незнакомые, чужие, про все надо спрашивать, узнавать: и как ехать к железнодорожному вокзалу, и когда будет поезд, и где купить билет… Федя вдруг замирает: а что если билет на поезд дороже пяти рублей, тех пяти рублей, которые зашиты у него в трусах? Вдруг мама ошиблась?.. Ведь могло так быть: когда-то стоил билет пять рублей, а теперь, может, дороже.

Да, много тревожных неожиданностей, поджидает Федю в городе! Но зато после города он приедет в деревню к бабушке. Пять лет прошло с тех пор, когда Федин отец увез свою семью вниз по Волге, за две тысячи километров в степной поселок, в Заволжье.

Но все-таки Федя помнит Выезд, потому что это его родина, в Выезде он родился. Он помнит два ряда домов, взбирающихся на горку, улицу, по которой возле домов, тоже в горку, идут два ряда великанов тополей. Тополя эти с широченными стволами, в три, а то в четыре его — Фединых — мальчишеских обхвата, а в кроне их можно лазить, как в джунглях. Кроны тополей начинаются на уровне крыш. Даже солнце не пробивается сквозь их листву. Издали самой деревни и не видно за деревьями, просто стоит в поле зеленый островок на выезде в гору. Потому и деревня называется Выезд.

На улице зеленая трава, тропки от дома к дому люди не успевают протаптывать, так густо зарастают они травой. А на задах, сразу за дворами — фруктовые сады! Не те садики в десять деревьев, что высаживают в Заволжье хуторяне, а сады-леса! Чего только нет в этих садах! В саду у бабушки, например, и сливы — они растут за сараем прямо над крышей, черные, продолговатые, чуть покрытые сизой дымчатой влагой, — и малина — розовые, ароматные ягоды на колючих кустах, вокруг которых всегда вьются осы — так вкусны ягоды. А рядом с огородными грядками — кусты крыжовника, яблони, заросли вишни. Словно избушка Бабы-Яги, в зарослях садовых деревьев притаилось небольшое бревенчатое сооружение бани.

Еще дальше, уже за садом, огороженный пряслом большой огород. Раньше, когда был жив дед Василий, неразговорчивый, а потому казавшийся Феде сердитым, сажали на огороде картошку. Слева, к прогону, стоял сарай, в котором хранились тарантас, сани, уже без дела, просто, как музейные реликвии прошлого.

Как-то, лазая в сарае, Федя забрался на чердачное перекрытие и там увидел два новеньких, из сосновых досок гроба. И крышки рядом стояли. Это дед приготовил себе и бабушке. Федя с тех пор еще больше стал побаиваться деда, он не очень понимал, как это можно самому себе заранее готовить гроб.

У деда Василия окладистая пышная борода лопатой и пышные усы. Они придавали ему лихой молодцеватый вид, а один глаз — другой у него после болезни вытек — всегда смотрел по-петушиному… Теперь деда Василия нет, помер.

Еще помнит Федя, что в самом конце поля — овин, этакая соломенная крыша на четырех столбах. Под этой крышей стоит молотилка, тоже как музейный экспонат.

В овине можно было, найти и серпы, зубчатые, острые месяцы с деревянной ручкой, те самые серпы, которые Федя видел на медных и серебряных монетах, а в праздник Первого мая — на знамени, что несли во главе школьной колонны. Федина мама рассказывала, что этими серпами она с тетей Маней-маленькой и с тетей Маней- большой жала после войны пшеницу. Мама рассказала Феде и про то, почему так зовут Фединых теток. Оказывается, сначала была тетя Маня-большая. Она была еще маленькая и сильно болела. Думали, что умрет. А потому, когда еще народилась сестренка у мамы, ее назвали тоже Маней. Но старшая взяла, да и не умерла, стала жить. Так и получилось, что в одной семье стало две Мани. Чтобы не путать их, одну стали называть Маня-болыпая, другую — Маня-маленькая.

Вообще-то Феде и в Песчанке хорошо — Волга близко, озера в займище, купайся хоть все лето или рыбу лови. Федя плавает по- всякому: и на боку, и на спине. Воложку туда и обратно переплывает свободно, а ведь это все шестьсот-восемьсот метров!

Воложка — рукав Волги, на котором стоит поселок Песчанка. Летом рукав пересыхает у входа и выхода в Волгу, а весной, в разлив к майскому празднику, по воложке в районный центр Песчанку проходят с Волги буксиры с баржами, катера и даже большие пассажирские пароходы.

Конечно, на новом месте, куда привез отец свою семью, нет садов, за Песчанкой начинается открытая, ровная степь. И лесов нет. Летом на поселок опускается такой зной, что по пыльным песчаным улицам босиком ходить нельзя — так нагревает солнце землю. И травы на улицах нет совсем, земля голая, потому что мало дождей. Но зато в конце лета на бахчах в степи вырастают такие сладкие арбузы, дыни! В Выезде никогда не видывали таких! Особенно те, что полосатые, как в тельняшках, мелитопольские. Кончик ножа воткнешь — арбуз сам раскалывается пополам: на, ешь меня, вон я какой красный да сладкий, да прохладный!

Нет, в Выезде арбузов не увидишь!.. Но и там, конечно, много интересного. В лес можно пойти. Леса прямо сразу за деревней. А в них и грибы, и земляника на полянках, и орехов можно набрать полную пазуху. Как-то, Федя это хорошо помнит, ходил он с отцом и матерью далеко, километров за семь, за голубикой. Много нарвали тогда ягод! Правда, Федю донимали комары, и он, в конце концов, стал реветь, по тогда ему всего-то было лет пять-шесть.

Еще нравится Феде в Выезде, когда гремит гром и идет дождь. И жутковато от грохота грома, сверканья молний, и тревожно и в то же время очень интересно смотреть, как ливень обрушивается на деревья, на траву. «Как из ведра» — говорят о таком дожде. И он на самом деле — как если бы из ведра лили откуда-то сверху. Только ведро, наверное, огромное. Можно выбежать из сеней на мокрую прохладную траву, в лужу на траве и топать босиком по шелковистой бархатной зелени.

Дедушка Василий, помнит Федя, выталкивал, мальцов внуков под дождь, шумел: «Давай, давай под дождь, расти надо!»

А еще есть за деревней сосновый бор. Торжественные, как колонны, стволы деревьев, кладбище рядом. И сосны, поскрипывающие желтыми прямыми стволами, и кресты на могилах — это было одно целое, и Федю сюда тоже влекло что-то. Может, нравилось ему слушать ветер наверху и бродить между великанов деревьев.

Сравнивая Выезд и Песчанку, словно выбирая, что ему дороже, Федя совсем забылся.

— Гу-у-у-у-у! — заревел пароход.

Незнакомый великан город наплывал огромным речным вокзалом, который показался Феде еще красивее, чем в Ульяновске. Первый этаж большой и длинный, второй поменьше, а на нем возвышается стеклянная башенка. «Наверное, это маяк», — подумал Федя. Ему хотелось, чтобы «Чайковский» пристал к причалу у вокзала. Но пароход стал почему-то у маленькой пристанешки.