Путешествия англичанина в поисках России

8. Хельсинкский акт

Основополагающим принципом для правительств Гарольда Вильсона и Вилли Брандта могла стать разрядка, воплощенная в Хельсинском акте — заключительном документе Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе (ОБСЕ). Его главное достижение — прояснение вопроса по Берлину — было с удовлетворением одобрено Германией. Но многие западные эксперты расценивали это соглашение как ошибку. «Это не только предательство жертв угнетения, но и предательство самих себя», — писал эксперт по Советскому Союзу Эдвард Крэнкшо[48]. Едва президент Форд вернулся из Финляндии после подписания соглашения, как рейтинг его популярности снизился на семь процентов. Рональд Рейган, собиравшийся баллотироваться в президенты в ноябре 1976 года, выразил свои сомнения насчет Хельсинки просто: «Думаю, нам надо выпрямиться во весь рост, посмотреть им (русским — прим. авт.) прямо в глаза и сказать: "Эй, ребята, давайте-ка будем действовать в направлении взаимной выгоды, а не играть в одни ворота’’».

К тому времени многие уже скептически относились к частым заявлениям СССР о приверженности «мирному сосуществованию», сознавая, что разные люди понимают его по-разному. Леонид Брежнев, например, не толковал его как обещание жить самим и давать спокойно жить Западу. Он имел в виду, что хотя низвержение капитализма военным путем больше не предусматривалось, идеологическая борьба, согласно учению Маркса и Ленина, должна продолжаться и не ослабевать до победы. Запад следовало «похоронить» мирно, но все же похоронить.

Договоренности, достигнутые в Хельсинки, являлись продолжением революции и холодной войны, осуществлявшихся теперь другими средствами. Заключительный акт рассматривался Советским Союзом как возможность выиграть «холодную войну» без единого выстрела.

Русские диссиденты и националисты из так называемых «союзных» республик негодовали. Владимир Буковский, сидевший в то время во владимирской тюрьме, резко осудил случившееся. Он заявил, что после подписания соглашения условия содержания политических заключенных ухудшились. Подписи были поставлены, и КГБ больше не считал нужным церемониться.

Условия соглашения были, в основном, в пользу Советского Союза. Например, принцип III провозглашал нерушимость границ государств — участников ОБСЕ. Таким образом, признавались завоевания Советского Союза в годы второй мировой войны. Как должны были смотреть на это народы Прибалтики и Западной Украины, оказавшиеся в положении оккупированных колоний, задворков советской империи? Большинство людей в этих республиках хотели изменить границы Советского Союза. Но в Хельсинки правительства 35 стран показали им, что сделать этого нельзя.

Принцип VI обязывал все государства-участники «воздерживаться от любого вмешательства, прямого или косвенного, индивидуального или коллективного во внутренние или внешние дела» других государств. Советское правительство стало постоянно применять эту формулировку в ответ на все жалобы Запада о деспотической политике СССР. Она превращала в фарс любую попытку применить на практике Декларацию ООН о правах человека. Она стала доказательством полновластия, абсолютного контроля государства над гражданами.

Принцип VII устанавливал, что государства-участники будут «уважать права человека и основные свободы, включая свободу мысли, совести, религии или убеждений, для всех, без различия расы, пола, языка или религии». Советский народ был поражен цинизмом Брежнева, подписавшего обязательство, которое он не собирался выполнять.

Несколько московских диссидентов, создавших Хельсинкскую группу, первыми бросили вызов такому подходу. Возглавил группу известный физик Юрий Орлов. В нее входили Елена Боннэр и бывший генерал Петр Григоренко. Секретарем была Людмила Алексеева. Группа поставила перед собой задачу проверить искренность Кремля, подписавшего Хельсинкский акт 1 августа 1975 года, и даже — если удастся — осуществить его положения. Подобные группы были созданы в Киеве, Ленинграде и в Грузии. Я был одним из первых, кто с помощью Людмилы Алексеевой, эмигрировавшей на Запад в начале 1977 года, был подробно ознакомлен с инициативами Хельсинкской группы и писал об их значении.

Когда мы впервые говорили с Алексеевой после ее отъезда на Запад, она подтвердила первоначальный отзыв Буковского: «Должна сказать, что когда был подписан Хельсинкский акт, нашей первой реакцией было отчаяние. Соглашение показалось нам полным отступлением Запада перед требованиями Кремля о поставке западных технологии и о признании советской империи»[49].

Но затем, вспоминала она, позиция изменилась. Текст соглашения сразу же полностью опубликовали в «Правде» и в «Известиях». Миллионы советских граждан прочитали его и увидели в нем обещание определенных прав. «Они решили, что это действительно может что-то значить». Запад тоже питал большие надежды. «В наши дни нет никаких оснований лишать европейцев права жениться по своему желанию, слушать и читать то, что они хотят, путешествовать за границей когда угодно и где угодно, встречаться, с кем они хотят», — писала «Нью-Йорк таймс» на следующий день после подписания соглашения. Но Советский Союз смотрел на это иначе. На церемонии подписания Хельсинкского акта Брежнев сказал, что никто не должен пытаться из тех или иных соображений внешней политики диктовать другим народам, как им следует решать свои внутренние дела.

Советских грузин, литовцев и евреев интересовал принцип VIII, закреплявший намерение государств-участников «уважать равноправие и право народов распоряжаться своей судьбой». Это должно было означать, если вообще что-то значило, что эти нации имели право на более широкую независимость от Москвы. Соглашение, казалось бы, гарантировало больший диапазон свобод для советских людей, ведь подписавшие его стороны выразили намерение способствовать беспрепятственному перемещению их граждан по личным или профессиональным причинам, содействовать развитию контактов в области культуры, образования и информации.

В Хельсинкскую группу входил также еврейский деятель и известный «отказник» Анатолий Щаранский. Положения, обязывавшие Советский Союз «в позитивном и гуманном духе рассматривать просьбы лиц, которые желают воссоединиться с членами своей семьи», очевидно, были ему интересны. Эту формулировку можно было использовать для обоснования просьб советских граждан еврейского происхождения о разрешении воссоединиться со своими родственниками, живущими в Израиле и США. Среди других членов группы были друг Сахарова Александр Гинзбург, возглавлявший Солженицынский фонд помощи политическим заключенным, и Анатолий Марченко, автор книги «Мои показания» и других произведений.

На следующий день после учредительной пресс-конференции группы, которая состоялась 12 мая 1976 года, Орлова вызвали в КГБ, поставили в известность, что он основал нелегальную организацию, и приказали прекратить ее деятельность. Он ответил, что организация вполне легальна и достойна уважения, так как ее цель — наблюдать за международным соглашением, которое подписал сам Брежнев. По свидетельству Алексеевой, они предполагали, что их деятельность вызовет недовольство КГБ, однако никто не знал, в какой форме оно выразится.

Первая атака КГБ была направлена на Гинзбурга во время обыска на даче Сахарова 7 июня 1976 года, хотя больше ничего особенного не произошло. Казалось, власти находились в растерянности. Группа действовала откровенно вызывающе, но она явно находилась под защитой международного права, и любое действие против нее было бы враждебно воспринято Западом. Группа стала издавать свои «документы», каждый из которых рассматривал отдельные проблемы по правам человека. Использовать ксерокс было запрещено законом, поэтому каждый документ добровольцы печатали на машинке. Закладывалась тонкая бумага и копирка, чтобы получить 5 или 6 копий сразу. Эти копии, в том числе и довольно «слепые», распространялись по посольствам и среди журналистов.

Первый документ, подготовленный Мустафой Джемилевым, был о крымских татарах — народе, целиком сосланном Сталиным за то, что он якобы сотрудничал с Германией во время второй мировой войны. Несмотря на последовавшую реабилитацию, никому из татар не было позволено вернуться в Крым. «Это чистейшая расовая дискриминация, которая официально запрещена советской конституцией так же, как и Хельсинкским соглашением, — говорила Алексеева. — Крымские власти просто не давали татарам прописку. Даже если кто-то покупал дом, этот дом сносили бульдозером. Мы документально зафиксировали несколько таких случаев, сопроводив документ фотографиями семей, стоящих у развалин домов».

Другой документ был о детях, которых забирали у родителей. В законе сказано, что родители обязаны воспитывать своих детей в духе «коммунистической морали». И дети людей, не согласных выполнять это предписание, могли быть переданы под опеку государства. В списке Хельсинкской группы было шесть таких дел, в основном лишены родительских прав были баптисты, воспитывавшие своих детей на религиозных, а не коммунистических принципах. «Мы не говорили, что это делалось против закона, мы говорили, что законы были варварскими», — объясняла Алексеева. В документах группы также освещался вопрос о пятидесятниках: нескольких мелких религиозных общинах, в которые входили в основном ремесленники, полезные обществу люди. «Работать плохо — для них грех», — рассказывала Алексеева. Как и советские евреи, многие из них хотели эмигрировать.

Документы Хельсинкской группы нашли путь на Запад, где появлялись в прессе либо целиком, либо в виде обзоров. Статьи передавались в эфир западными радиостанциями, вещающими на русском языке, такими как финансируемая США «Свобода», Би-би-си и «Немецкая волна». С их помощью, несмотря на глушение передач, факты доходили до многих советских людей.

Участники Хельсинкской группы открыли путь общения с советским народом, пусть непрямой и очень длинный. К ним стали приезжать за помощью из других частей станы, часто люди ехали за тысячи километров. Американский журналист Бад Коренгоулд, бывший в то время московским корреспондентом журнала «Ньюсуик», рассказывал, как советские граждане приносили ему разные документы и воззвания. Потом они шли домой и включали свои приемники. Если в течение следующих дней они не слышали по радио переданных ими материалов, то журналист становился для них почти предателем. Такая ситуация еще больше раздражала КГБ, и он начал действовать. Гинзбурга начала преследовать милиция, обвиняя в том, что он проводит слишком много времени с семьей в Москве. Семье Мальвы Ланды — другого члена группы — грозили суровыми карами, если та не оставит свою деятельность.

Следующих ход был сделан 25 декабря 1976 года. «Они часто устраивают неприятности на Рождество, — говорила Алексеева. — Они знают, что многие западные корреспонденты в это время покидают Москву, что ваши газеты не выходят и что вам есть о чем подумать, помимо Советского Союза». Жертвами стали члены украинского филиала группы в Киеве. Во время Рождества сотрудники КГБ обыскивали их квартиры. «Нашли» разные запрещенные вещи: 42 доллара США в квартире Миколы Руденко, изображения обнаженных женщин в квартире Олеся Бердника и ружье, зарытое в саду Олексы Тихого. «Это было плохое начало, — рассказывала мне Алексеева. — КГБ продемонстрировал, что теперь в борьбе с инакомыслящими готов не только в полной мере пользоваться существующими несправедливыми законами, но и подбрасывать фальшивые улики. Руденко утверждал, что в жизни не видел американского доллара, пока люди из КГБ не показали ему деньги, «найденные» у него в ванной. То же самое было и с фотографиями обнаженных женщин. Может быть, на Западе это и не очень важно, но у нас наличие «порнографии» могло навсегда погубить репутацию человека. Что касается ружья, то это было просто смехотворно».

Позже, 4 января 1977 года, прошли обыски у трех московских членов группы: Орлова, Гинзбурга и Алексеевой. У них забрали чемоданы с бумагами и газетами, а также радио, магнитофон и другие ценные вещи. В квартире Гинзбурга «нашли» доллары и несколько тысяч рублей в сливном бачке туалета.

Арест лидеров группы теперь казался неизбежным. Однако следующим действием властей стало приглашение в ОВИР Алексеевой и ее семьи, где им предложили подать заявление на эмиграцию, поскольку у ее мужа были родственники за границей. Принимать решение было мучительно тяжело. Алексеева и ее муж не хотели уезжать на Запад, пока друзья были в опасности.

Шли дни, ничего не происходило, и они подумали, что советское правительство отказалось от дальнейших действий. Орлов был известным физиком и имел друзей во влиятельных научных кругах. В середине 1977 года должен был состояться пересмотр Хельсинкского акта в Белграде. Существовало мнение, что Кремль, возможно не сразу, решится ужесточить свою позицию на переговорах. Правда, предполагалось также, что Брежнев не станет в первые же дни президентства Джимми Картера с легкостью предпринимать действия, которые разрушили бы отношения с лидером другой сверхдержавы.

Группа решила, что Алексеева и ее муж гораздо лучше помогут делу защиты прав человека, если уедут из России и станут работать за границей. Им очень быстро выдали паспорта, и они покинули страну, думая, что уезжают навсегда. Я встретил их в Вене несколько дней спустя, затем привез в Лондон на встречу в палате общин, а потом несколько недель записывал рассказ Алексеевой, чтобы Запад как можно больше узнал о Хельсинкской группе и ее мужественной попытке обуздать КГБ[50].

Первым порывом Джимми Картера, спустя несколько дней после вступления в должность, было защитить притесняемую группу, но вскоре выяснилось, что Кремль настроен на противостояние. Новому президенту США ясно дали понять: в СССР позаботятся о судьбе своих инакомыслящих без него, и защищая их, он ничего не выиграет.

3 февраля 1977 года КГБ арестовал Александра Гинзбурга. В тот же день собирались арестовать и Орлова, но тот уехал в подмосковную деревню. «Ему нужно было время подумать и подготовиться», — говорила Алексеева. 9 февраля он вернулся, но не в свою квартиру, за которой следили, а в квартиру Алексеевой, с которой сняли наблюдение с тех пор, как она собралась эмигрировать. Ее, так сказать, вычеркнули из списков КГБ.

Стук в дверь раздался после обеда. Она открыла и увидела Орлова, прижимавшего палец к губам. Хотя милиция ушла, могли остаться микрофоны, поэтому хозяйка и гость несколько часов общались весьма необычным образом: с помощью карандаша и бумаги. Даже фразу «Хочешь чаю?» она написала. Кого-то послали позвонить по телефону-автомату и вызвать друзей и западных журналистов.

Решили, что проводить пресс-конференцию, обмениваясь письменными вопросами и ответами, будет недостойно. Иностранцы не любили принимать участие в мелком обмане, особенно когда КГБ рядом. Поэтому Орлов говорил с ними открыто около 20 минут. Он собирался выйти вместе с ними, рассчитывая, что в их присутствии его не арестуют, а потом ему удастся как-нибудь ускользнуть.

Пресс-конференция закончилась, участники стали расходиться и обнаружили, что за дверью стоят люди из КГБ. Из окна были виден двор с их машинами. Алексеева подняла телефонную трубку. Гудка не было. Позже ей сказали, что телефон отключили потому, что она использовала его «в антигосударственных целях». Сигналы подслушивающих устройств появились в милиции сразу, как только Орлов начал говорить. Гебисты отключили Алексеевой телефон и быстро направились к ней домой. Теперь Орлов не мог избежать задержания.

Алексееву и Орлова не выпускали из квартиры Алексеевой, пока не поступили дальнейшие указания. На следующее утро раздался звонок в дверь. В квартиру вошли десять человек, увидели сидящего в кресле Орлова и арестовали его. «Они крутились вокруг него, пока он надевал пальто, — рассказывала мне Алексеева, — сторожили его, как опасного террориста, а не пятидесятитрехлетнего профессора физики, который писал о правах человека. Через несколько минут я увидела, как его увозят: десять человек и Орлов в четырех машинах КГБ».

Затем мишенью КГБ стал несчастный Анатолий Щаранский. Его обвиняли в государственной измене. Если верить советской прессе, хотя президент Картер лично отвергал это утверждение, Щаранский был связан с агентами ЦРУ и передавал им информацию о советской промышленности. В Грузии два других известных диссидента, Мераб Костава и Звиад Гамсахурдиа (будущий президент Грузии), также были арестованы. Прошли аресты и на Украине. Столкнувшись с такими потерями, Хельсинская группа вряд ли могла продолжать работу. Из ее создателей только Алексеева была на свободе, на Западе. Похоже, инициатива Картера провалилась. Во всяком случае, она усилила жесткость и решительность действий КГБ.

Картер попал в весьма неловкое положение. Казалось, его знаменитая политика защиты угнетенных приносила больше вреда, чем пользы. 8 февраля он отметил, что не в его власти решать каждое отдельное дело по правам человека, но если бы он мог, он делал бы это. «Я не могу применить военную силу в попытке изменить внутренний механизм советского государства», — заявил он[51]. И это прозвучало как извинение. Лучше бы он сказал, что продолжит поддерживать советских диссидентов, поскольку Кремль продолжает поддерживать коммунистические партии и другие просоветские организации на Западе, а также левые «национально-освободительные движения», такие как Африканский национальный конгресс и Организация освобождения Палестины.

«Наша приверженность правам человека неизменна», — сказал Картер освобожденному Владимиру Буковскому в Белом доме 1 марта 1977 года. Но трудно сказать, что он подразумевал под «приверженностью», когда победа на выборах была позади. В «Нью-Йорк таймс»[52] появилась статья под заголовком: «Права человека: мистер Картер способен только на разговоры».

Многие на Западе критиковали президента США, который храбро ринулся в битву за права человека безоружным и неподготовленным, в силу чего и был остановлен более мощным и искушенным противником. Говорили, что переговоры о сокращении вооружений — вопросе жизненно важном для всего мира — оказались под угрозой в результате неопытности и идеализма президента Картера. Казалось, что Брежнев обыгрывает американского лидера на каждом шагу. В двухчасовой речи в Кремле 21 марта он отозвался об арестованных членах Хельсинкской группы как о лицах, действующих против своей родины в роли сообщников, а иногда и агентов империализма. Эти люди, говорил он, стуча кулаком по трибуне, откололись от советского общества и, не имея поддержки внутри страны, обратились за помощью к Западу. Он считал вполне естественным, что государство принимает и будет принимать против них меры в соответствии с законом.

Такими решительными заявлениями советские власти прикрывали моральный аспект дела, то есть жестокость по отношению к политическим диссидентам, и сбивали Запад с толку, заставляя его усомниться в том, стоит ли поддерживать противников коммунизма, действующих мирным путем.

И все же это не было полным поражением. Орлов и его группа достигли уникального результата. За период с мая 1976 по февраль 1977 года они издали 19 документов и 77 коммюнике для прессы. Они создали внутри страны организацию, открыто критикующую советскую политику, и несколько месяцев работали, поддерживая постоянную связь с западной прессой и радио, а через них и с общественным мнением у себя на родине. Им удалось, пусть и на короткое время, привести в замешательство своих противников из КГБ, лишить их инициативы и противостоять советской политике. Попытка, правда, закончилась плохо, но группа показала, что оппозиция возможна, что есть пути, с помощью которых негосударственная организация может обращаться к людям и оказывать давление на советское правительство.

Наблюдатели Хельсинкской группы сыграли важную роль в становлении российской демократии. Россия многим им обязана. Хотя, я помню, в то время казалось, будто они ничего не добились. Их организация была разбита. Запад пытался помочь, но действовал нерешительно, сомневаясь, является ли движение настолько сильным, чтобы его стоило поддерживать. Запад признавал, что появилась маленькая горстка отважных людей, открыто бросивших вызов КГБ, но не многие западные лидеры готовы были признать деятельность этой группы политически значимой.

Было ли это началом каких-то великих перемен или просто еще одним рывком к свободе, который КГБ успешно пресек, арестовав несколько десятков человек? Были ли диссиденты зачинателями широкого движения или, как уверял КГБ, всего лишь кучкой выродков и уголовников, заслуживающих изоляции от общества, представителями которого они ни в коей мере не являлись? Я относился к тем, кто старался поддержать их, но даже я недооценивал их достижения. Казалось невероятным, что эти несколько человек могут дать начало движению, которое через какие-то 15 лет приведет к исчезновению Советского Союза.

Александр Гинзбург ожидал суда в камере калужской тюрьмы вместе с двадцатью другими заключенными, двенадцать из которых обвинялись в убийстве. Для расследования его дела КГБ специально «арендовал» помещение и нанял дополнительную охрану, которая стерегла узника днем и ночью. Следствие пыталось сломить его угрозами, обещая, что его обвинят в государственной измене и расстреляют, а его друзей и товарищей-диссидентов арестуют, если он не согласится сотрудничать. Эта тактика не сработала. В юности Гинзбург был актером, и когда следователь сказал, что избежать смертной казни не удастся, Гинзбург ответил ему, что смерть за веру является величайшей радостью для христианина.

Впрочем, его актерские способности не могли уменьшить его страданий. Угроза смерти спровоцировала гипертонию и язву желудка. Он испытывал постоянную боль, и КГБ использовал этот фактор для давления на него. Следователи, а не доктора, решали, надо ли оказывать медицинскую помощь, и руководствовались они не состоянием здоровья заключенного, а задачей склонить его к сотрудничеству.

Его дело вели шесть следователей: три подполковника, капитан и два лейтенанта. Он знал их звания потому, что по правилам КГБ каждый офицер раз в неделю обязан был носить форму. Офицеры, занимавшиеся делами Орлова и Щаранского, тоже время от времени заходили к Гинзбургу. Он подсчитал, что общее число сотрудников КГБ, привлеченных к этому делу, не меньше нескольких сотен. По советским законам, он не мог общаться с внешним миром, иметь свидания с женой и членами семьи, вести переписку и даже иметь адвоката. В своей схватке с командой КГБ в течение семнадцати месяцев следствия он полностью зависел от своих внутренних ресурсов. Его единственным преимуществом была дружба с Сахаровым и Солженицыным, которые делали все возможное, чтобы публично его защитить. Он был слишком хорошо известен и имел слишком сильную поддержку, чтобы его можно было подвергнуть пыткам, убить без суда или позволить умереть в тюрьме.

Гинзбургу было неприятно сознавать, что все это время против него использовалась техника симпатизировавшего ему Запада. Через дорогу от его квартиры в Тарусе для записи его разговоров был установлен сильный направленный микрофон, сделанный в США. Человек, чью квартиру КГБ «позаимствовал» для наблюдения, показал Гинзбургу этот микрофон с маркой изготовителя. Он также заметил, что сотрудники КГБ часто пользовались немецкими магнитофонами и японскими фотоаппаратами.

Некоторые диссиденты не выдерживали следствия и сдавались. 19 мая 1978 года в Тбилиси два главных грузинских диссидента — Звиад Гамсахурдиа и Мераб Костава — сознались в антисоветской деятельности и были приговорены к трем годам лагерей и двум годам ссылки. Причина таких мягких приговоров сразу выяснилась. В тот же вечер Гамсахурдиа появился на экранах телевизоров и публично покаялся в своих преступлениях. Он осудил соратников и выразил глубокое сожаление о том, что клеветал на советское государство и социалистический строй. Всего лишь год спустя, в июне 1979-го, его освободили. Все диссиденты, которым предстоял суд, знали, что могли, если бы пожелали, довольно легко избежать тюрем и лагерей. От них требовалось одно — сотрудничество с КГБ.

Орлов оказался выносливее. Суд над ним закончился 20 мая 1978 года и был отмечен выступлениями пятнадцати свидетелей обвинения, разъяснявших, что СССР вовсе не является мрачным местом, каким его изображает обвиняемый в документах Хельсинкской группы. Все выглядело так, будто предательство обвиняемого, уличенного в сговоре с идеологическим противником и в попытке унизить свою социалистическую родину, вызвало у общественного мнения негодование. Орлову дали максимальный срок: семь лет заключения и пять лет ссылки.

Три недели спустя, 12 июня, я присутствовал при необычной встрече в палате общин, где группа советских адвокатов во главе с Самуилом Зивсом, вице-президентом советской Ассоциации юристов, выступила в защиту вынесенного Орлову приговора, обрисовав картину «антисоветской деятельности» осужденного, которая являлась нарушением статьи 70 Уголовного кодекса. Зивс отметил, что в Англии подобного закона нет, а в Советском Союзе такой закон есть, и он должен выполняться. Члены нашего парламента были возмущены. Советская сторона не обратила на это особого внимания.

11 июня настала очередь Гинзбурга и Щаранского предстать перед советским судом. Гинзбург, известный многим как тихий, погруженный в научные занятия человек, в показаниях свидетелей был выставлен пьяницей и дебоширом, паразитирующим на средства, получаемые из-за границы. Значительная часть обвинения строилась на его участии в Солженицынском фонде, а также на том, что у него «нашли» иностранную валюту.

Главный свидетель, Аркадий Градобоев, отсидел 12 лет в тюрьме за воровство и порнографию. «Бог тебя накажет», — сказала Градобоеву жена Гинзбурга Ирина, выходя из зала суда. Он тут же вернулся и пожаловался судье, что ему угрожали карой Господней. Судья запретил Ирине находиться в зале суда до конца процесса.

Перед вынесением приговора Гинзбург сказал, что не считает себя виновным и не просит о помиловании. Как нарушитель-рецидивист, он должен был получить 10 лет. «Они решили поиграть со мной, — рассказывал он. — Прокурор сказал суду, что требует только восьми лет, потому что я помог следствию в деле Щаранского. Это была ложь, меня хотели уничтожить, выставив предателем, чтобы осложнить мне жизнь в лагерях». Щаранского судили за государственную измену, обвиняя в передаче секретов западным журналистам, например, Роберту Тоту из «Лос-Анджелес таймс», которого обвинение называло агентом Запада. Роберт Тот отверг обвинение. Картер тоже опровергал утверждения, что Щаранский имел связи с ЦРУ. Куда правдоподобнее было предположить, что он рассказал журналистам о евреях, таких же как и он, которым не разрешали эмигрировать, мотивируя отказ допуском к секретным материалам, и перечислил места их работы. В своих показаниях Щаранский отверг обвинения в передаче кому-либо секретной информации и пытался объяснить суду, что уже пора признать тот факт, что часть евреев хочет покинуть Советский Союз и уехать в Израиль. За 8 лет, с тех пор, как была разрешена ограниченная эмиграция, около 150 тысяч уже уехали. Он сказал, что является сионистом, но гордится знакомством с такими людьми, как Сахаров, Орлов и Гинзбург, которые «продолжают традиции русской интеллигенции».

На суд это все не произвело впечатления, даже когда обвиняемый закончил свою заключительную речь словами: «Я говорю моей жене и моему народу, еврейскому народу: следующий год — в Иерусалиме!» Единственная уступка прокурора заключалась в том, что он не потребовал смертного приговора. Щаранского приговорили в общей сложности к восемнадцати годам: три года в тюрьме, плюс десять в трудовых лагерях, плюс пять в ссылке. Его семидесяти двухлетнюю мать не пустили в зал, где слушалось дело, и она пять дней простояла на улице.

В 1978 году состоялись еще несколько процессов над членами Хельсинкской группы, в основном из союзных республик. Всех признали виновными, всем вынесли суровые приговоры, и снова реакция Запада была незначительной. Единственным ответным действием Картера стала отмена визита в Вашингтон советской научной делегации высокого уровня. Обсуждались и более крутые меры, даже экономические санкции, такие как запрет на продажу компьютеров последнего поколения и нефтедобывающего оборудования. Однако многие американцы были убеждены, что это только принесло бы пользу конкурентам: Западной Германии, Франции и Японии — чьи руководители часто ставили бизнес выше принципов. Британия тоже не собиралась запрещать продажу высоких технологий Советскому Союзу, дабы не подвергать риску процесс оздоровления британской экономики.

В течение многих лет разные известные диссиденты подробно описывали мне, каково быть политическим заключенным в СССР в постсталинскую эпоху. Гинзбурга отправили в лагерь «Сосновка № 1» в Мордовии, где он должен был работать на шлифовке стекла. «Прелестное занятие! В воздухе постоянно стоит стеклянная пыль. А если серьезно, то это было ужасно по двум причинам. Во-первых, технология производства была на уровне 19 века. Во-вторых, мы делали уродливые вещи. Даже старыми инструментами или на старых станках можно делать красивые вещи, но мы производили те огромные, ужасные зеркала, которые обычно висят в советских конторах. Из-за моей язвы мне назначили специальную диету: стакан молока и немного мяса ежедневно. Правда, для администрации было слишком обременительно выдавать молоко каждый день, поэтому мне давали сразу семь стаканов раз в неделю. А мяса я вообще не получал. Говорили, что его якобы кладут в суп».

Орлова поставили к станку, который из проволоки делал металлическую решетку. Восемь часов в день, шесть дней в неделю. Любой заключенный, не выполняющий норму выработки, наказывался сокращением диеты, отменой таких льгот, как письма, посылки или свидания, а также заключением в лагерную тюрьму и в ШИЗО — штрафной изолятор.

Большинство заключенных были молоды, Орлову же шел шестой десяток, и он физически не мог выполнять тяжелую работу в темпе, установленном начальством лагеря. В результате образовался порочный круг. Ему сокращали диету, отчего он становился слабее, и его выработка, соответственно, продолжала снижаться. Его отправляли в тюрьму шесть раз — каждый раз на шесть месяцев, что составило почти половину его семилетнего срока в лагере.

Его содержали в таких условиях потому, что к политическим заключенным у советского правительства было особое отношение. Обычных преступников надлежало наказывать, может быть даже переучивать и перевоспитывать, но политических нужно было сломить. Лагерное начальство было обязано в корне изменить мировоззрение политического заключенного. Такая перемена была в интересах и коменданта, и узника. Как только перемена становилась очевидной, условия улучшались, и можно было рассматривать вопрос о досрочном освобождении. Орлов же, отказавшись сотрудничать, постоянно находился под угрозой. Охранники обвинили его в том, что он украл кусок мыла и развязал драку. Они утверждали, что это было сделано не потому, что требовалось мыло, а чтобы организовать в лагере беспорядки.

«Во всех моих проступках обязательно видели политическую подоплеку, — рассказывал Орлов. — Каждый раз это было чревато пересмотром дела и увеличением срока заключения. Им нужно было все время оказывать на меня психологическое давление».

Когда его научные записи незаконно конфисковали, Орлов объявил, что не выйдет на работу. Его отправили на пять дней в ШИЗО. «Это были пять дней полной изоляции, без книг. Читать нельзя, писать не на чем. Мне даже вместо туалетной бумаги не давали газету. Говорили, что я стану читать. У меня отобрали одежду и выдали одну легкую рубашку, пару носков и полотняные брюки. Было очень холодно, особенно ночью, когда температура снижалась до 10 градусов. Не высыпался. Спал на койке из деревянных досок, скрепленных железными скобами. Она откидывалась от стены камеры. Каждый вечер в 10 часов охранник снаружи опускал ее ключом, а в 6 утра поднимал. Не было ни постельного белья, ни одеяла, только легкая одежда. Чтобы согреть доски, я тер их руками. Потом ложился, засыпал, а минут через десять просыпался от холода и снова начинал тереть доски; и так час за часом — спал только в короткие промежутки по нескольку минут. Нашей пищей были 450 граммов черного хлеба в день и через день горячая еда, если ее можно так назвать. Я дважды попадал туда на пять дней, четырежды — на пятнадцать, один раз — на тридцать и один — на пятьдесят пять дней. Все время у меня кружилась голова от холода и недосыпа. Так пытаются сломить дух заключенного. А ведь я даже не нарушал правил. Особенно в последние годы, когда боялся, что меня обвинят в очередном проступке, я честно старался выполнять норму и хорошо себя вести».

Щаранский был моложе, вел себя вызывающе, и поэтому к нему относились еще более жестоко. Начальство лагеря конфисковало книгу псалмов, которую за несколько дней до ареста дала ему жена Авиталь. Ему сказали: «Наша обязанность — защищать вас от вредного влияния религиозной пропаганды». В ответ Щаранский отказался работать, и его держали в штрафном изоляторе 130 дней, пока он не потерял сознания.

Его воспоминания о ШИЗО сходны с тем, что рассказывал Орлов: «В первый день три раза дают кусок черного хлеба со стаканом горячей воды. Горячая вода хороша, потому что согревает. На следующий день дают так называемое «горячее», что-то вроде супа — квашеную капусту в воде. Потом снова хлеб и вода. И так далее. По закону, по медицинским требованиям, наибольший срок в ШИЗО — пятнадцать дней, но в моем случае его все время продлевали. Я все больше слабел, как морально, так и физически, от бездействия. Пытался играть в шахматы сам с собой, думать о людях, которых знал, и о хороших моментах в моей жизни. В камере не было ничего, кроме маленькой табуретки, чтобы посидеть в течение дня. Ночью я мерз и не мог спать. А оттого, что я мало ел, мне было еще холодней».

В середине 1978 года об этих фактах узнали западные читатели. Они не сомневались, что Советский Союз зверски обращается со многими своими гражданами, но Запад не мог решить, как на это реагировать.

Помню, что в те мрачные месяцы лишь изредка пробивался какой-нибудь луч света, но и тогда это был хитрый расчет Москвы. 24 апреля 1979 года Александра Гинзбурга и четырех других известных диссидентов без предупреждения перевезли из трудового лагеря в Мордовии в московскую тюрьму Лефортово. Позже Гинзбург вспоминал, какое судорожное напряжение он ощущал во всем теле на следующее утро, когда у дверей начальника тюрьмы ждал разъяснения причины такого внезапного перевода. Это могло означать еще один суд за новое политическое преступление и дополнительный тюремный срок.

Наконец всех пятерых впустили в кабинет, и начальник в присутствии представителей Верховного Совета сказал им, что они будут лишены советского гражданства и высланы из страны. Семьям позволяется присоединиться к ним. Им сменили тюремную одежду на обычную, отвезли в аэропорт и посадили в самолет «Аэрофлота». Через десять часов они приземлились в Нью-Йорке.

Между тем, как это водилось у КГБ, жене Гинзбурга ничего не сообщили. Она рассказала мне[53], что узнала эту новость ночью, лежа в постели и слушая «Голос Америки»: «Я услышала, что пятерых диссидентов освободили в обмен на двух советских агентов. Потом зачитали их имена. Среди них был мой муж. Через несколько минут друзья и родственники уже стучали в мою дверь. Подъехали западные журналисты, и мы в три утра устроили пресс-конференцию. Я никогда не забуду того волнения».

Только в Нью-Йорке Гинзбургу сказали, как дорого обошелся Соединенным Штатам этот «акт милосердия». Взамен освобождались два советских гражданина, отбывавшие срок в американских тюрьмах за шпионаж. Вдобавок Советский Союз смог бы получить совершенные американские компьютеры.

Моя радость от освобождения Гинзбурга была омрачена навязчивой мыслью о том, что президентом Картером снова манипулировали и заставили войти в сделку, нанесшую ущерб интересам Запада. Пять диссидентов обменяли на двух разведчиков. Одних советских граждан поменяли на других советских граждан. Был ли в этом какой-то политический смысл? Могло ли преступление профессионального шпиона быть сопоставлено с «преступлением» тех, кто выражал идейное несогласие или пытался выехать в Израиль? Разумно ли было, даже по чисто гуманистическим соображениям, давать КГБ такой перевес, такой явный «положительный результат»? Не станет ли это поощрением, чтобы арестовывать еще больше людей? Ведь чем больше они арестуют, тем больше «капитала» будет у них для будущих сделок и тем легче им станет вытаскивать своих шпионов из западных тюрем.

4 января 1980 года, через несколько дней после советского вторжения в Афганистан, я отвез Гинзбурга на встречу с Маргарет Тэтчер, ставшей премьер-министром. Она спросила его, почему советское правительство предприняло эти агрессивные действия. «Коммунистическая Россия не может оставаться спокойной и мирной. Как и вселенная, она должна расширяться, — ответил он. — Ей приходится быть агрессивной и вечно демонстрировать свою мощь, чтобы тем самым внушить советским людям, что эта мощь реально существует. Каждому советскому ребенку твердят о постоянной вражде между социалистической системой и «империалистами». Это не вопрос кризиса, случающегося время от времени. По Марксу и другим священным текстам, которыми руководствуются советские правители, это происходит всегда и является следствием внутреннего конфликта двух систем. Конфликт не закончится, пока одна система не победит другую. Поэтому России приходится наступать. Мы должны защищать себя нападением, прежде чем нападут на нас. Даже если бы дошло до того, что советские войска окружили Белый дом, и тогда Брежнев стал бы объяснять, что его политика была мирной. Он сказал бы, что пришлось напасть на Белый дом по необходимости защищаться от него».

На следующих встречах Гинзбург вторил предупреждениям и критике своего друга Солженицына, в чьем доме в Вермонте он временно жил: «Вы, британцы, конкурируете друг с другом, чтобы продать им компьютеры, с помощью которых «МИГи» могут постоянно находиться в небе над Афганистаном. Западные технологии сыграли немаловажную роль в этой агрессии. Как сказал бы Ленин, вы, похоже, решили продать Советскому Союзу веревку, на которой он, в конце концов, вас повесит»[54].

Гинзбург дал Западу пять советов. «Вам следует запретить продажу России оборудования для научных исследований. Вы должны сделать ваши посольства в Москве доступными для русских с любыми убеждениями, включая диссидентов, а не только для кремлевских бюрократов. Вам нужно увеличить объем радиовещания на коммунистический мир. Вы должны прекратить «программы научного обмена», бесплатно поставляющие высокие технологии. Наконец, вы должны бойкотировать Олимпийские игры в Москве».

Несмотря на всю мрачность положения, он не верил, что сражение уже проиграно. Советские люди пробуждались ото сна, политически и духовно. Еще находясь во власти террора КГБ, они уже не хотели трястись от страха. Гинзбург вспоминал, как тысячи людей делали вклады в «Фонд Солженицына» в пользу политзаключенных, и как 35 000 литовцев подписались под документом протеста в связи с сороковой годовщиной пакта Молотова — Риббентропа.

«Противостояние советской власти налицо, — говорил Гинзбург. — Хотя это очень медленный процесс. Беда в том, что наша страна огромна и очень больна. Она страдает, например, повальным алкоголизмом и полным отсутствием желания работать — вот такой тоталитарной язвой. То есть ускорить движение к радикальным переменам совсем не легко».

Такой сдержанный оптимизм казался абсолютно неоправданным в январе 1980 года, когда влияние Советского Союза распространялось по всем направлениям: не только на Афганистан, но и от Кубы до Эфиопии и Никарагуа, а оттуда на другие страны Центральной Америки, расположенные у самого порога Соединенных Штатов. СССР уже подчинил своей воле Анголу и пользовался моральным авторитетом у большинства стран Африки, потому что помогал борьбе против южноафриканского апартеида. Диссидентское движение было разбито (как тогда казалось), несмотря на энергичные попытки американского президента поддержать его. Со стороны «моральное пробуждение» в СССР было едва заметно. В голосах из Москвы звучала монолитная и аморальная согласованность. Не было религиозной оппозиции, кроме нескольких небольших нонконформистских сект. Православные иерархи поддерживали атеистическое правительство. Согласно официальной пропаганде, в оппозиции к советской власти находились лишь несколько ненормальных, получавших деньги от запад ной разведки; на Западе столь грубому утверждению верили весьма немногие, но еще меньше было тех, кто признавал диссидентов и их друзей значительной политической силой, способной приблизить серьезные перемены.

«Будет война, — сказал мне по телефону из Парижа редактор журнала «Континент» Владимир Максимов. — Следующим этапом станет закрытие железных дорог в Берлин. Они готовы на все». Несколько дней спустя он развил свою мысль: «Они стоят перед внутренней катастрофой. Экономика на грани краха. Молодое поколение их идеологию ни в грош не ставит. Так что они решили спасти себя агрессией, ринуться ва-банк — пан или пропал».

«Международная амнистия» сообщила, что с октября 1979 года были арестованы сорок ключевых фигур правозащитного движения. Среди них были священник Глеб Якунин, арестованный 1 октября, арестованная 4 января участница Хельсинской группы Мальва Ланда, которой предъявили невероятное обвинение в поджоге собственной квартиры, а академика Андрея Сахарова, сослали в Горький 21 января. Я позвонил московской знакомой, чей телефон еще работал, и она сказала мне: «Не могли бы вы прислать нам теплой одежды вашего западного производства? Возможно, нам придется переезжать, а кое-где топят не так хорошо».

Диссиденты на Западе были шокированы, но почему-то оживились. Наконец что-то стало происходить, а у Запада возникло ощущение необходимости мобилизоваться психологически. «Это должно было случиться, — говорила Алексеева в Нью-Йорке в начале 1980 года. — Мы предсказывали это еще в минувшем августе в нашем бюллетене № 101. Источники информации начали обезвреживать перед приездом иностранцев на Олимпийские игры». Она обратила внимание на то, что основные аресты произошли в городах, где должны проходить олимпийские мероприятия: в Москве, где построили главный олимпийский стадион, в Таллине, где были запланированы соревнования по парусному спорту, в Киеве и Ленинграде, где должны были состояться футбольные матчи. «Арестовать такое множество людей и оставить главного (Сахарова — прим авт.) на свободе было бы бессмысленно, — говорил Буковский. — В июле сотни журналистов приедут в Москву. Он дал бы десятки интервью. От него нужно было избавиться». В том, как поступало советское руководство, просматривалась отнюдь не слабость. Скорее наоборот.

С другой стороны, для диссидентов действия Москвы были свидетельством кризиса, актом отчаяния чудовища, корчившегося в смертельной агонии. И арест Сахарова был высшей точкой всего этого абсурда. «Им не разрушить нашего движения, — сказал Гинзбург. — Это все равно, что пытаться разбить айсберг, срезая его вершину. Напрасные усилия. Подводная часть слишком велика. Каждый раз при аресте одного двое занимают его место».

22 января 1980 года были опубликованы результаты опроса общественного мнения, которые показали, что 82 % американцев считали начало войны либо «очень вероятным», либо «вполне вероятным», и 63 % были за увеличение оборонного бюджета. Теперь Запад был единодушен в осуждении советской политики, но единства мнений по поводу того, что западным лидерам следует предпринимать, как всегда, не было.

Волна репрессий продолжалась. 30 января Наума Меймана, одного из немногих оставшихся на свободе членов Хельсинской группы, вызвали к прокурору и стали угрожать арестом. «Мы разобрались с вашим лидером. Неужели вы думаете, мы не справимся с мелкой рыбешкой вроде вас?» — сказали ему. Пресса набросилась на Льва Копелева, друга Солженицына и известного германиста. Три машины КГБ преследовали Ирину Гинзбург, куда бы она ни шла. «Они знали, что я собиралась на Запад и, наверное, думали, что я помчусь в Горький, чтобы захватить с собой послание от Сахарова», — позже вспоминала Ирина.

31 января 1980 года Ирина с сыновьями Саней и Алешей улетела к мужу в Париж. «Вчера я все утро прощалась с друзьями, которых могли арестовать в любой момент. Некоторых я больше никогда не увижу», — говорила она мне на следующий день в их парижской квартире. Находясь в Москве, она практически не имела возможности говорить с мужем, освободившимся из заключения в апреле предыдущего года. Не только ее телефон, но и телефоны ее друзей были» заблокированы, чтобы он не смог связаться с ней из Нью-Йорка. В конце концов ей разрешили позвонить ему из американского посольства. И вот теперь, проведя три дня вместе, они снова расстались на несколько недель: он участвовал в поставке еды и медикаментов для Камбоджи.

Семья Гинзбургов воссоединилась, но только после «обмена шпионами», который КГБ счел для себя выгодным. Сахаров был в ссылке, а Орлов, Щаранский и тысячи других осужденных за политические или религиозные преступления оставались в лагерях. И только самые неисправимые оптимисты перед лицом таких бед предполагали, что мы сможем победить во второй «холодной войне».