Путешествия англичанина в поисках России

18. Арест Андрея Сахарова

В январе 1980 года Советы решили устранить ключевую фигуру диссидентского движения. 22 января они арестовали Андрея Сахарова, когда тот ехал на машине в Академию наук, привезли его в прокуратуру и там сообщили, что его высылают в Горький (ныне Нижний Новгород), закрытый для иностранцев город, где он не сможет общаться с иностранными журналистами. Его также лишили всех наград, включая звание Героя Социалистического Труда.

В это же время милиция нагрянула в квартиру Сахаровых на улице Чкалова, отключила телефон и выставила у дверей охрану. Западные журналисты ринулись к квартире Сахаровых, но не успели они выйти из лифта на шестом этаже, как у квартиры № 68 их сразу же отправили назад. Тогда же Елене сообщили, что ей разрешено уехать в Горький вместе с мужем, поэтому ей пришлось немедленно упаковать вещи, чтобы успеть на самолет, вылетавший в 6 часов вечера.

Мужа и жену доставили в аэропорт порознь. В Горьком их встретили агенты КГБ и сопроводили в дом № 214 по проспекту Гагарина в новом районе Щербинки на окраине города. «Это нормальная квартира, — позже рассказывала мне Елена. — Четыре комнаты, ванная, телевизор, газ, жилая площадь около 42 квадратных метров. Все было подготовлено для нас, включая мебель и еду в холодильнике, не было только телефона. Это была квартира КГБ, которую использовали для конфиденциальных встреч».

Я вспоминаю, как во вторник вечером огласил новость об аресте Сахарова политическому комитету Европейского парламента и как отреагировали мои коллеги. За исключением Альфа Ломаса из лейбористской партии, который поддержал действия КГБ, все левые и правые в первый раз объединились — мы были возмущены и обеспокоены как судьбой семьи Сахаровых, так и будущим всего мира. Мы сочли это не только крайне наглым актом репрессии, но и открытым вызовом, брошенным западному общественному мнению, тем более, что это событие лишь подчеркивало нашу беспомощность. Казалось, мы ничего не можем поделать, как не сделали ничего и месяцем раньше при вторжении в Афганистан. Советы хорошо все просчитали. Запад был бессилен перед фактом заранее подготовленного вызова ему и президенту США лично.

Не оправдалась западная теория о том, что Сахаров принадлежал к немногочисленному «неуничтожимому» классу советских диссидентов. Считалось, что великого советского ученого никогда серьезно не накажут, так как ученые более ценны для советского правительства, чем люди иных профессий. «Теперь больше нет неприкасаемых. — написала «Монд». — И это знаменует конец сосуществованию двух сверхдержав».

Тем не менее, по меркам начала восьмидесятых, Сахаровы были относительно свободны в своей квартире в Горьком. Они даже могли продолжать диссидентскую деятельность. Елена Боннэр рассказывала: «Я никогда не забуду, что до 1984-го могла свободно ездить из Горького в Москву и обратно, общаться с людьми, писать им. Например, я помогала матери Щаранского, когда та хотела сделать заявление для прессы. И это раздражало. Но проходили месяцы, и я становилась все более одинокой. Некоторые наши друзья уехали за границу, других арестовали, иные просто боялись поддерживать связь»[140]. Сахаров продолжал научные исследования, писал письма зарубежным коллегам, даже публиковался. Все это представлялось в советских средствах массовой информации свидетельством того, что он не так уж сильно наказан. «Это не страшнее, чем предложение британскому ученому пожить в Манчестере», — заявил один из советских журналистов.

Связь с окружающим миром была возможна, хотя и ограничена. В ноябре 1981 года Сахаровы даже одержали победу в схватке с КГБ из-за Лизы Алексеевой, невесты Алексея Семенова, сына Елены от предыдущего брака. Алексей в 1978 году эмигрировал в США, и Лиза три года пыталась последовать за ним. Сахаровы объявили голодовку, и через 16 дней, к удивлению многих, Лиза получила заграничный паспорт. Всем, кто знал об этом, было ясно, что Политбюро отменило решение КГБ по политическим причинам. Униженный поражением, что редко случалось в его практике, КГБ решил впредь никогда не отступать перед сахаровским «оружием» — голодовкой.

25 апреля 1983 года у Елены случился инфаркт. Она нуждалась в сложной операции на сердце, которую нельзя было сделать в Советском Союзе, особенно такому человеку, как она — ведь в 1975 году в советских больницах ни один опытный врач не брался оказать ей необходимую помощь из страха перед КГБ.

Тогда же Сахаров совершил политическую ошибку. Он написал открытое письмо известному физику из Стэнфордского университета Сиднею Дреллу, которое было опубликовано в американском журнале «Форин афферс» в июле 1983 года, где выдвинул предложение об уничтожении мощных советских ракет шахтного базирования, предназначенных для первого удара по США. Пока СССР был лидером в этой области и не собирался легко отказываться от этого. «Если для изменения положения надо затратить несколько миллиардов на ракеты MX, — писал Сахаров, — может, придется Западу это сделать». Это могло бы помочь, писал он, уменьшению опасности ядерной катастрофы.

КГБ тут же увидел возможность начать кампанию в прессе и воспользовался ею. 3 июля 1983 года газета «Известия» опубликовала письмо четырех академиков, обвинявших Сахарова в желании «заставить нашу страну капитулировать перед американским ультиматумом». Он получил около 2 500 обличительных писем от тех, кто поверил в такую искаженную версию сахаровской поддержки разоружения.

Состояние здоровья Елены все еще внушало опасения, и Андрей пытался настоять, чтобы ей позволили посетить США для лечения, а также для того, чтобы повидаться с родными. Он написал Юрию Андропову, а после его смерти 9 февраля 1984 года обратился к его преемнику Константину Черненко: «Эта поездка стала для нас вопросом жизни и смерти». 30 марта его вызвали в ОВИР города Горького и уведомили, что ответ на его обращения придет через месяц.

Однако КГБ не собирался быть мягким в такой трудный политический период: с временным кремлевским лидером, в разгар войны в Афганистане и на волне слухов о том, что Рейган готовился к первому ядерному удару. 2 мая Андрей провожал Елену в одну из ее регулярных поездок в Москву. Через окно аэропорта он наблюдал, как она идет к самолету. Вдруг подъехала машина, и Елену арестовала милиция. «Первый допрос и обыск состоялись прямо там, в аэропорту. Мне заявили, что я буду осуждена по статье 190 за распространение заведомо ложной антисоветской пропаганды», — рассказывала она.

Андрей вернулся в квартиру. Через два часа местный начальник КГБ туда же привез и Елену. Он произнес перед ними целую речь с угрозами и обвинениями Елены в том, что она является агентом ЦРУ, и взял с нее подписку о невыезде из города. 4 мая ТАСС обвинил Елену в связях с американскими дипломатами и в планах уехать в США, чтобы просить там политического убежища. Андрей решил, что у него нет иного выхода, кроме как объявить очередную голодовку.

4 мая их друг Ирина Кристи вылетела в Горький. Теперь квартиру Сахаровых серьезно охраняли, но Ирина смогла с улицы перекинуться парой слов с Еленой, стоявшей на балконе. Ирина вернулась в Москву и обнаружила, что возле ее квартиры дежурят агенты в штатском, а ее телефон отключен. И все-таки она смогла поделиться с западными журналистами новостью о том, что два дня назад Андрей начал голодовку.

Изоляция Сахаровых стала полной. Они были отрезаны не только от Запада и от Москвы, но и от жителей Горького. Елена рассказывала мне: «Иногда он выходит на прогулку. Люди замечают его, но не разговаривают с ним, потому что к нему всегда приставлен агент КГБ, впрочем, как и ко мне. Если нам надо выйти в магазин, они всюду следуют за нами. Кто бы к нам ни подошел, его сразу же останавливают. Сколько всего агентов? Может, 100. Не смейтесь. Никто не знает наверняка».

7 мая 1984 во время голодовки Андрей сопровождал Елену в отделение милиции, куда она шла на очередной допрос. Его схватили агенты КГБ, переодетые докторами, и отвезли в больницу имени Семашко, где четыре месяца насильно кормили, что больше было похоже на пытку. Сначала питание вводили внутривенно. Руки и ноги привязывали к кровати, а когда в вену вводили иглу, Андрея держали санитары. В результате после всего этого у него был мозговой спазм или микроинсульт, что впоследствии сказалось на его речи.

На Западе ничего об этом не знали. Изоляция семьи Сахаровых была слишком надежной. Но все равно мы предчувствовали что-то плохое. «Умирает ли Андрей Сахаров?» — задавалась вопросом «Вашингтон пост»[141], отмечая, что в поведении Кремля была «настоящая злоба и месть, мелочная политика запуганной силы, которой не хватает достоинства и уверенности в себе».

Одним из источников информации, хотя и ненадежным, был Жорж Марше — лидер французских коммунистов, который всеми способами пытался оправдать действия КГБ по отношению к Сахарову. В радиоинтервью 20 мая он заявил, что, по словам «высших советских чиновников, состояние здоровья Андрея и Елены было удовлетворительным». Ее сердце работало стабильно, а зрение можно было лечить в советских больницах. Поэтому не было никакой необходимости в выезде за границу.

25 мая доктора КГБ применили к Андрею другой способ кормления. Они зажимали ему нос, а когда он открывал рот, чтобы дышать, врачи заталкивали туда еду, а затем сжимали ему челюсти, чтобы он не мог ничего выплюнуть. И Андрею приходилось глотать пищу, чтобы иметь возможность дышать. Он постоянно чувствовал удушье, вены на его лбу вздувались. Влияние подобного «лечения» на пожилого человека с больным сердцем легко можно представить.

Сахаров приостановил голодовку, но его продолжали держать в больнице и не разрешали говорить с Еленой, которая находилась под следствием. В июне 1984 года у него появилась дрожь, и врачи сообщили, что это признак болезни Паркинсона. Они сказали: «Мы не дадим вам умереть. Мы уберем женщин с зажимом. Но вы превратитесь в беспомощного инвалида, который не сможет сам надеть брюки».

Для Андрея это было хуже, чем смерть. В письме от 15 октября Анатолию Александрову, президенту Академии наук СССР, он сравнил свои злоключения с ощущениями героя Оруэлла из романа «1984». Угроза болезни Паркинсона для Сахарова была так же ужасна, как клетка с крысами для героя романа, а может и еще страшнее.

Андрей и Елена все это время никак не общались. 1 августа он написал прошение прокурору, чтобы при рассмотрении ее дела его вызвали в суд в качестве обвиняемого вместе с ней. Ответа не последовало, и суд начался 10 августа. На следующий день она была осуждена за клевету на советское государство и приговорена к пяти годам ссылки в Горьком. Андрей выразил протест, решил возобновить голодовку и начал ее 7 сентября.

Врачи КГБ порядком устали от такого беспокойного «пациента». И 8 сентября Сахарова выписали. В тот же день они с Еленой воссоединились. Он прекратил голодовку, чтобы помочь ей в это непростое время. «Ее смерть была бы и моей», — говорил он. Вскоре он обратился за помощью к президенту Академии Александрову. Однако Александров не ответил на письмо и ничего не сделал для Сахаровых.

Елена и Андрей прожили тяжелую зиму. Их квартиру в очередной раз обыскали, изъяли радиоприемник Андрея, печатную машинку, магнитофон и все его бумаги. Лишь немногим людям, уполномоченным КГБ, разрешалось посещать их. Елена рассказывала: «Мы купили еще один радиоприемник, но он очень плохо работает, потому что в соседней квартире КГБ установил специальный источник помех. Это также мешает смотреть телевизор. Мы не можем принимать даже московское радио».

В больнице КГБ снимал Андрея на пленку. Потом они стали снимать, как супруги гуляют по улицам, а затем эту пленку передали «своему» журналисту Виктору Луи, чтобы тот продал ее зарубежным телекомпаниям. Некоторые кадры показали перед известным визитом Михаила Горбачева в Лондон в декабре 1984 года. Позже Елена говорила: «У них теперь наверняка есть много записей. Поэтому если мы умрем, они запросто могут продолжать рассылать свои пленки, и весь мир будет думать, что мы живы». Ее раздражало, что западные телекомпании финансово поддерживали КГБ, выплачивая Виктору Луи баснословные суммы за этот гнусный материал.

31 января апелляцию Елены отклонили. Таким образом, была окончательно узаконена ее пятилетняя ссылка, что еще сильнее снизило вероятность ее поездки за границу. Андрей решился на еще одну голодовку и начал ее 15 апреля, через месяц после смерти Черненко, на заре эры Горбачева. Но приход Горбачева к власти не принес мгновенного облегчения. Через неделю Андрея снова насильно кормили, что было равносильно пытке, хотя порой его сопротивление было чисто символическим. Его снова привязывали к кровати, держали, затыкали нос и ложкой заталкивали пищу в рот.

31 мая высокий чин из КГБ, занимавшийся делом Сахарова, посетил его в больнице и говорил с ним, угрожая и настаивая на том, что сама мысль о поездке Елены за границу невозможна. Он также просил Андрея опровергнуть несколько его прошлых заявлений, таких как письмо к Сиднею Дреллу, и предположение, что взрыв бомбы в московском метро 10 января 1977 года был провокацией КГБ.

У Сахарова осталась единственная надежда — обратиться к Горбачеву напрямую. 29 июня 1985 года он написал Горбачеву и объяснил, почему поездка Елены в США необходима. Он также написал, что готов нести ответственность за свои действия, но то, что жене приходится страдать за его поступки, для него невыносимо.

Теперь, когда у власти встал Горбачев, обе стороны искали компромисс, который помог бы разрешить эту безвыходную ситуацию. Сахаров написал, что готов прекратить делать политические заявления и приступить к научной работе. Вскоре Андрей узнал, что Горбачев в курсе этого письма и собирал советников для подготовки ответа. Но пока главная цель не была достигнута. Андрей писал: «4 июля. Будучи не в силах мириться с разлукой с Люсей и ничего о ней не знать я написал, что прекращаю голодовку. В тот же день меня выпустили из больницы».

В конце июля 1985 года состоялась встреча на высшем уровне Восток — Запад по случаю 10-й годовщины подписания Хельсинкского акта. Сахаров считал, что его быстрое освобождение из больницы было следствием этого события. И снова Виктором Луи на Запад была продана пленка с мирно гуляющей парой, чтобы доказать всем, что супруги ведут нормальную жизнь.

История Сахаровых продолжалась, «Люся и я были вместе 2 недели. Это было хорошее время, и оно дало мне силы для еще одной голодовки». 25 июля, в четвертый раз с 1981 года, Андрей снова отказался от пищи, и снова был отправлен в госпиталь. 13 августа его начали принудительно кормить наиболее жестоким способом. «Они через капельницу вводили мне в бедро смесь глюкозы и белков, под кожу и внутривенно. Количество было огромным. Мои ноги распухли, как подушки, и сильно болели».

В это время дело Сахарова рассматривалось на высшем уровне, и были предприняты некоторые шаги ему навстречу. Горбачев обдумал письмо от 29 июня, и 29 августа оно было рассмотрено на заседании Политбюро. Документы, касающиеся этого заседания, сохранились в Москве, в Президентском Архиве. В заседании участвовали 14 высших чиновников, и среди них председатель КГБ Виктор Чебриков, Эдуард Шеварднадзе и Борис Ельцин, в то время ярые приверженцы советского строя, а также С.И. Соколов, высокий чин в КГБ, который посещал Сахарова в июне и говорил с ним от лица КГБ.

Горбачев сказал, что получил письмо от Сахарова, в котором тот просит разрешить его жене выехать за границу для лечения и встречи с родственниками. Горбачев хотел, чтобы Политбюро решило, что принесет больше проблем: разрешить поездку или запретить. И решать надо было немедленно. Вскоре ему предстояла встреча с президентом Рейганом, поэтому если разрешить поездку незадолго до этой встречи или вскоре после нее, то это будет выглядеть, будто СССР пошел на попятную, а это, по мнению Горбачева, было бы весьма нежелательно.

Слово было предоставлено Чебрикову. Тот сказал, что у Сахарова слабое здоровье, он очень похудел, и у него подозревают рак. Чебриков также заявил, что Сахаров уже не является политической фигурой и в последнее время не выступает. Поэтому его жене можно выехать за границу на 3 месяца. Правда, она находится в ссылке, но по закону эту меру пресечения можно приостановить. Конечно, оказавшись на Западе, она сможет делать политические заявления, получать премии и прочее.

Он боялся, что Елена может остаться у своей дочери Татьяны в Бостоне и начнет проводить агитацию, чтобы ее мужу позволили воссоединиться с ней, а в этом случае следовало ожидать протестов со стороны западных стран, в том числе и от западных компартий. Проблема состояла в том, что они не могли позволить выехать самому Сахарову, потому что он в деталях знал проблемы атомного оружия. Они боялись, что на Западе Сахарова могли бы поставить во главе лаборатории для проведения военных исследований.

Горбачев упомянул уступки, на которые Сахаров мог бы пойти, некоторые из которых были согласованы с Соколовым и были включены в письмо от 29 июня. Сахаров был согласен заявить, что осознает причины, по которым ему не разрешают выезжать за границу, и воздержаться от политических заявлений. В конце концов, Политбюро решило удовлетворить просьбу Сахарова, за которую он так боролся и столько страдал в течение этих месяцев.

Через неделю, 5 сентября, Соколов по решению Политбюро посетил Сахарова в больнице. И снова просил отказаться от предыдущих заявлений в письме Дреллу и о бомбе в московском метро. Андрей отказался. Однако он был готов пойти на некоторые другие уступки ради своей жены.

Сахаров сказал Соколову, что больше не будет делать политических заявлений. Он также был готов подписать бумагу, подтверждающую право советского правительства запретить ему выезд за границу по причинам национальной безопасности, потому что с шестидесятых годов у него был прямой доступ к военным секретам, некоторые из которых до сих пор имели важность. Он согласился поговорить с Еленой, чтобы та, если поедет в США, не делала никаких заявлений для прессы. «Мне позволили 3 часа пообщаться с Люсей, и мы согласились с требованиями Соколова».

Последовало полтора месяца «изнуряющих дней и ночей ожидания», прежде чем, наконец, 21 октября Елену вызвали в ОВИР города Горького, где сказали, что ей разрешено улететь в Америку. Через два дня Андрея выписали из больницы. 10 ноября Елена и Андрей говорили по телефону с родными, живущими в Бостоне, а через неделю состоялась встреча Горбачева с Рейганом.

27 ноября Елена улетела из Горького в Москву. Следующие пять дней за ней бдительно следили, и она знала, что любой неосторожный шаг может помешать поездке. Я считал, что она каким-то образом смогла передать в американское посольство копии бумаг, связанных с этой историей, письма к Александрову и Горбачеву, обращения Сахарова к «друзьям» с просьбой помочь в освобождении жены, чтобы эти документы могли попасть на Запад в портфеле дипломата. На самом деле, по словам ее дочери Татьяны, эти бумаги были доставлены на Запад «смелыми и преданными друзьями», а не государственными службами. Без их помощи эту историю нельзя было бы рассказать, потому что 2 декабря перед вылетом Елену тщательно обыскали в московском аэропорту.

Информационный голод, связанный с семьей Сахаровых, все еще не был утолен. В Западной Европе Елену осаждали журналисты, но говорить с ними значило бы нарушить соглашение с советскими властями, а в этом случае ей бы не позволили вернуться в СССР, и Андрей остался бы там один. В западных журналах появилась ее фотография, где она держала палец у губ, — иллюстрация клятвы хранить молчание, которую ей навязали.

15 декабря она прилетела в Бостон, где ее встретили дети Татьяна и Алексей, а также ее мать Руфь Боннэр. Они привезли Елену в дом на Мейплвуд-авеню в Ньютоне, что в часе езды от Бостона. Американские врачи занялись ее многочисленными проблемами, включая некроз сердечной мышцы и спазмы коронарных артерий, что требовало шунтирования, а также ее глаукомой с прогрессирующим сужением поля зрения.

Несколько лет я поддерживал связь с Ефремом Янкелевичем, мужем Татьяны, и знал, что даже в Америке Елена жила в очень стесненных условиях. Казалось неправдоподобным, чтобы она могла провезти с собой на Запад документы, и еще более неправдоподобной казалась наша встреча, поскольку она отказывалась давать интервью. Тогда, в начале 1986 года, из «штаб-квартиры» в Бостоне пришла телеграмма: есть документы, представляющие интерес. Хочу ли я приехать и взглянуть на них? Это было заманчиво.

Я предложил газете «Обсервер» командировать меня в США, что они с готовностью и сделали, и на следующий день, 6 февраля 1986 года, я вылетел в Бостон. Я не видел Елену с нашей последней встречи в Риме в декабре 1975-го. «А вы поправились», — сразу сказала она, когда я вошел. Следующие два дня мы лихорадочно работали с бумагами. Я сразу понял, какая страшная правда в них содержится: не только вся глубина мучений Сахарова, которые он испытал в больнице во время голодовок, но также и отвага их обоих, и беззащитность перед жестокостью КГБ.

К сожалению, я не мог цитировать Елену из-за ее обещания, но она много мне рассказывала о странной жизни своего мужа. «Андрей теперь живет в своей квартире. Он ни с кем не встречается, но иногда, с разрешения правительства, к нему приходит один ученый. Андрей все делает сам: ходит за покупками, готовит, стирает. Единственная возможность с кем-то поговорить — это позвонить нам сюда, в Бостон. Ему разрешают это делать два раза в месяц. Иногда он ходит гулять. Люди замечают его, но сторонятся, потому что рядом всегда находится агент КГБ. Если даже Андрей идет в магазин, тот следует за ним. Иногда мы получаем почту, в основном журналы и газеты. Ее оставляют милиционеру, который дежурит у нашей двери. И он передает ее нам. Мы благодарим его, а он в ответ молчит. Странное поведение. Скучна ли жизнь? Нет, она слишком страшная, чтобы быть скучной. К тому же у меня перикардит, плеврит и низкое давление, не говоря уже о таких мелочах, как зубы».

Тогда же Елена впервые узнала о том, что КГБ снимал их на пленку и продавал эти пленки на Запад как доказательства того, что у них все нормально. По телефону она попыталась предупредить об этом Андрея. «Они нас снимают», — повторила она несколько раз. Но он не слышал ее. Телефонная связь периодически прерывалась, как только она говорила что-то, неугодное КГБ.

8 февраля Михаил Горбачев во время своего визита во Францию, сам того не желая, помог нам, проинформировав западных журналистов о том, что Сахаровы живут в Горьком в нормальных условиях. Сахарову только не разрешено выезжать за границу, заявил он, потому что тот работал над советской водородной бомбой и знает государственные секреты. Куда бы ни отправлялся Горбачев, везде его спрашивали о семье Сахаровых. А это серьезно омрачало положительную репутацию нового советского лидера. Но по крайней мере, когда он сказал, что Сахаровы ведут нормальный образ жизни, никто не мог обвинить его во лжи. Не было никаких доказательств. А я был готов их предоставить.

На следующий день «Обсервер» поместила на первую полосу мой материал «Сахаров рассказывает о пытках КГБ». В двух следующих выпусках люди в десятках стран могли прочитать «горьковский архив», как стали именовать документы, подробно описывающие «нормальные» условия жизни в Горьком и жестокие методы, которые к Андрею применяли в больнице. Горбачев был поставлен в тупик. Я следовал тезису самого Сахарова о том, что каждое нарушение прав человека должно быть возведено в ранг политической проблемы для государства, нарушающего эти права.

«Обсервер» заплатила за использование материалов, которые затем были проданы более чем в двадцать журналов в разных странах, чтобы собрать необходимые средства для помощи академику Сахарову и на защиту прав человека в СССР. Американская пресса это не одобрила. Во-первых, потому, что эту сенсационную информацию первой успела опубликовать британская газета. Во-вторых, оплата источника информации или интервью противоречили американской журналистской этике. Материал представлял общественный интерес, поэтому он должен быть доступен всем. У британской прессы руки были развязаны. Мы также знали, что материал получит большую известность, если газетам за него придется платить. Соглашение с «Обсервер», а также моя помощь позволили семье Сахаровых контролировать эти важные документы, чтобы их публикация не нанесла Андрею и Елене никакого вреда. Главная цель была достигнута. На нового советского президента было оказано серьезное давление как раз тогда, когда он раздумывал, рисковать или нет с освобождением Сахарова.

Горбачева не могла радовать публикация «горьковского архива», потому что в глазах мировой общественности он и его правительство предстали твердолобыми людьми старой советской закалки, пытавшими пожилого больного человека за ненасильственное отстаивание своих политических взглядов. И больше ни разу при встрече с любым западным лидером, даже иностранным коммунистом, он не мог избежать упоминания о Сахарове. Горбачев мог разрешить Андрею вернуться в Москву. Однако Елена боялась, что КГБ могло по-своему решить эту проблему. У Андрея было слабое здоровье. У него было больное сердце. В тот день в Бостоне она сказала мне: «Они могут запросто ночью пробраться в нашу квартиру и задушить его подушкой, а потом объявить, что он умер от сердечного приступа. И никто не сможет уличить их во лжи».

Ужасная мысль о том, что Андрей может умереть или быть убитым, пока она находится за границей, заставляла ее думать о скорейшем возвращении. Она боялась, что КГБ использует публикацию бумаг как повод, чтобы не дать ей вернуться. Мы осторожно обходили ее высказывания во всех статьях, но было очевидно, что эти документы попали на Запад через нее, пусть и с американской помощью. КГБ же полагал, что их вывезли в портфеле дипломата.

КГБ можно простить заявления, что Елена держит свое обещание только на словах, а на самом деле она не смирилась. Бумаги были важны как способ давления на советское правительство, это был значительный риск, который кому-то надо было взять на себя. Вся операция, я думаю, оказала огромное влияние на будущее Сахарова и всего Советского Союза, и я рад, что и мне удалось приложить к этому руку.

Новость о том, что на обратном пути Елена проездом будет в Лондоне и что ее примет Маргарет Тэтчер, дала КГБ зацепку для запоздалых действий. Виктору Луи было поручено огласить точку зрения КГБ. «Она и есть то препятствие, которое мешает Андрею вернуться в Москву, — заявил он. — Дело не в его поведении, а в ее. Он хочет спокойной жизни, а она собирает пресс-конференции. Со сколькими политиками она встречалась и со сколькими докторами?[142]» Она и есть, утверждал Луи, используя избитую фразу, «пособница сил, враждебных СССР».

Однако публикация Луи в английской прессе никак не отразилось на встрече Елены с британским премьер-министром 30 мая. После часовой беседы обе дамы дали понять журналистам, что шантаж и угрозы Луи действия не возымели. Маргарет Тэтчер заявила: «Мы сохраним преданность профессору Сахарову».

В то же время в Горьком КГБ пытался использовать создавшееся положение в своих интересах. Газеты и журналы, включая такие, как «Новое время» и «Литературная газета», просили Андрея написать для них.

На что он ответил: «Пока у меня на шее петля, я ничего писать не буду». На КГБ теперь оказывали давление Горбачев и другие политические деятели, требуя разобраться в сложившейся ситуации. Однако было неясно, как разрешить эту проблему к удовлетворению обеих сторон.

В феврале 1986 года Сахаров направил Горбачеву очередное письмо с просьбой об освобождении четырнадцати политических заключенных. Список возглавлял ветеран диссидентского движения Анатолий Марченко, автор книги «Мои показания», который в тюрьме серьезно заболел. В марте Андрей пошел в горьковскую больницу, чтобы подлечить зубы, и там увидел доктора Обухова, своего старого мучителя, который вынудил его на разговор о политике, а затем выдвинул ему ряд требований. «Он использовал эту возможность, чтобы вытянуть из меня извинения за мое письмо академику Александрову и за статьи в «Обсервер». Он начал настаивать на том, чтобы я написал письмо благодарности зубным врачам больницы, а потом пытался доказать, что меня насильно кормили не за тем, чтобы мучить, а чтобы спасти мою жизнь»[143].

Когда Елена была проездом в Лондоне 30 мая, я видел ее мельком, окруженную журналистами, знаменитостями и русскими друзьями. Поразительно, думал я, как драматически меняется ее жизнь. Сегодня она королева среди восхищенной и обожающей ее публики. А через несколько дней она вернется во враждебное окружение. Я даже не мог предположить, как скоро они выйдут из этого мрачного мира.

Итак, Андрей и Елена продолжали жить в Горьком, ночью и днем их охраняли агенты КГБ. Это продолжалось почти весь 1986 год. Ходили слухи об их освобождении; предполагалось, что «что-то будет сделано», как только супруги «научатся хорошо себя вести». Сахарова пытались соблазнить возможностью опубликоваться, ему постоянно поступали заманчивые предложения. Виктор Луи продолжал предлагать Западу видеозаписи в доказательство того, что у Сахаровых «все нормально». Надежда на освобождение оставалась, но ничего значительного не происходило. Очевидно, на высшем уровне велись серьезная баталии.

В США вышла книга Елены, и опять всплыл аргумент, что ее желание обрести известность мешает интересам ее мужа. И снова на Горбачева оказывали давление, как в СССР, так и за рубежом, требуя доказательств, что его гласность и перестройка означают нечто более серьезное, чем больше работать и меньше пить.

В сентябре 1986 года, как считают Сахаровы, решение об их освобождении рассматривалось не только Горбачевым и Политбюро, но армейским командованием, которое рассчитывало извлечь пользу из известного неприятия Андреем американской стратегической оборонной инициативы. Однако это не означало, что КГБ был на деле готов отпустить его. Большую часть года Комитет пытался ослабить напряжение, возникшее из-за строптивой пары. Если бы их отпустили безо всяких условий, то это положило бы начало процессу освобождения других «антисоветских агитаторов». Сахаров и его «злая» жена оставались возмутителями спокойствия даже в Горьком.

В Москве же все разделились на два лагеря. Значат ли что-то гласность и перестройка? Готово ли советское правительство примириться с мнением Запада? Значат ли что-то слова Горбачева о реформах или это очередная «клюква»? А может, это просто борьба за власть? Реалистический подход к экономическим проблемам требовал дружественных отношений между Востоком и Западом. А это представлялось невозможным без разрешения дела Сахарова и некоторых других. Однако КГБ не собирался идти на уступки.

Я не был в СССР с июля 1971 года. С тех пор мне не раз непрозрачно намекали, что меня там не ждут. Но теперь веяния перемен, исходившие из самой Москвы, давали надежду, что после перерыва в пятнадцать лет мне все же дадут советскую визу. Я обратился в министерство иностранных дел. Джеффри Хау пообещал мне помочь. Но неожиданное событие заставило меня отложить визит в Москву: КГБ совершил один из самых провокационных актов за последние десять лет.

30 августа 1986 года американский журналист Николас Данилофф был, по его собственным словам, задержан среди бела дня на одной из московских улиц, посажен в машину, где ему заломили руки и надели наручники. Впервые за много лет к западному журналисту в Москве было проявлено такое отношение.

Вскоре цель КГБ прояснилась. В США арестовали одного из советских агентов Геннадия Захарова. Для того, чтобы «достать» своего агента из американской тюрьмы, им и понадобился Данилофф. Иначе его судили бы. КГБ заявил, что Данилофф был пойман с поличным, когда получал от своего русского друга Миши письменные донесения, касающиеся советских войск в Афганистане. «Мы с Мишей знакомы несколько лет, — рассказал Данилов спустя несколько дней[144]. — Он очень приятный человек. Общались в течение долгого времени. Я полностью доверял ему». Это была обычная история. Конечно, Миша находился под контролем КГБ, и именно он завлек своего друга в ловушку, что могло повлиять на встречу Рейгана и Горбачева в Рейкьявике.

На Западе с трудом могли припомнить подобный случай, когда иностранного журналиста хватали бы на улице Москвы и бросали в тюрьму по обвинению в шпионаже. Это было похоже на поведение советской милиции во время первой «холодной войны» в годы правления Сталина. И это никак не вязалось с желанием Горбачева наладить теплые отношения между Востоком и Западом. Или он лицемерил, или же против него действовали серьезные силы в его собственном правительстве. Западные журналисты, работавшие в Москве, теперь держались вместе, опасаясь дальнейших арестов. Многие отменили свои поездки в Москву. Оттепель в отношениях Востока и Запада, по-видимому, шла к концу.

Кризис продолжался две недели, прежде чем Данилофф и Захаров были переданы под ответственность своих послов и спустя несколько дней вылетели по домам. В ходе этой истории неизбежно встал вопрос: помогут ли встречи на высшем уровне достигнуть необходимых решений, пока в СССР журналистские расследования приравнены к шпионажу, что в результате заканчивается «взятием заложников», когда надо освободить одного из своих шпионов. Если советская политика такой и останется, то гласность и перестройка будут пустыми словами, а саммиты и встречи Восток — Запад ни к чему не приведут.