Путешествия англичанина в поисках России

4. После «Последней тайны»

Я был сыт по горло историей с Солженицыным и еще больше — историей с правительством Хита. С 1972 по 1974 год я посвятил себя проекту, который, как я надеялся, заставит меня их забыть. Это была книга о насильственном возвращении нескольких миллионов советских людей в ежовые рукавицы Сталина в 1945 году по условиям ялтинского соглашения, заключенного в феврале того же года. Этот факт не был широко известен, и мне о нем впервые шепотом рассказали в 1958 году мои русские, бывшие советские, преподаватели в Крейле. Мне сразу стало ясно, что вопрос этот спорный, хотя я и понятия не имел, насколько спорным он обернется в конечном счете и сколько времени этот спор будет продолжаться. Выбор этой темы для книги никак не был связан с моей причастностью к работе над произведениями Солженицына. Наоборот, я надеялся, что она уведет меня подальше от всепоглощающего влияния великого писателя.

Но кажется, уходить от неотступного присутствия этого человека было слишком рано. Солженицын, когда я еще ничего о нем не знал, тоже изучал эту тему. И если я черпал информацию из документов, то он знал об этом из собственного опыта. Открыв первое русское издание книги «Архипелаг ГУЛАГ» вскоре после ее выхода в свет в Париже в декабре 1973 года, я с удивлением увидел, что автор тоже изучал малоизвестные исторические события, о которых я писал в течение нескольких лет. Он называл их «последней тайной Второй мировой войны». Это была хорошая фраза, настолько хорошая, что я решил использовать ее, когда обдумывал название для своей книги.

Солженицын писал, что лично встречался со многими из этих несчастных после 1945 года в лагерях, когда сам был заключенным, и что они были преданы вероломным образом, характерным для традиционной английской дипломатии. В глазах Советского Союза они были самыми страшными предателями. Но Солженицын испытывал жалость к ним и к тем, кто сражался вместе с генералом Андреем Власовым и другими русскими офицерами на стороне нацистов. Он считал, что они никогда бы не вступили в ряды власовцев, если бы не были доведены до крайности, за пределы отчаяния, и если бы они не питали неугасимой ненависти к советскому режиму.

«Последняя тайна» помогла мне возродиться к жизни после краха моей коротенькой министерской карьеры, за которым последовала пиррова победа в деле о клевете. Опубликованная в 1974 году, вслед за смещением Эдварда Хита, эта книга принесла необходимое утешение после борьбы с кознями журнала «Прайвит ай», паранойи секретных служб и ненадежности политической жизни.

Повествование начиналось с событий июля 1944 года, когда в Лондоне узнали, что после открытия второго фронта и высадки англо-американских войск в Нормандии в плен попало большое число русских мужчин и женщин. Некоторые из них участвовали в боях, другие трудились на принудительных работах, и почти все были одеты в немецкую форму. Как следовало с ними поступить? Были ли они врагами или союзниками? Они быстро сдались и выглядели довольно жалко. Нетрудно было представить себе, каких ужасов они насмотрелись после того, как нацисты вывезли их с восточных территорий. Они бесспорно являлись гражданами СССР, страны-союзницы, угнанными, чтобы работать на своих врагов.

Патрик Дин, в то время юрисконсульт министерства иностранных дел, не имел сомнений на этот счет. Он объяснял их положение в жестких выражениях: «Это дело исключительно Советского Союза, и оно не касается правительства Ее Величества. В свое время все, с кем советские власти желают иметь дело, должны быть переданы им, и нас не касается тот факт, что их могут расстрелять или что с ними поступят как-то иначе, более сурово, чем это предусмотрено английскими законами», Такое решение было принято отчасти из-за того, что содержать столь большое число русских пленных было обременительным для скудных британских ресурсов, но также и ввиду первостепенной необходимости сохранить союз Запада со Сталиным. Считалось, что будущее всего мира зависело от этого альянса, который должен был продолжаться и после войны, в мирное время. На Западе также надеялись, что принятие подобного решения заставит Сталина вернуть западных военнопленных, освобожденных Красной Армией. Если бы мы поступили наоборот и стали удерживать советских граждан, пожелавших по каким-либо причинам остаться на Западе, то это вызвало бы у Сталина самые худшие подозрения и он не понял бы наших человеколюбивых мотивов.

Однако по мере того как война близилась к концу, выяснилось, что это будет серьезной проблемой. Число советских людей в оккупированной нацистами Западной Европе составляло от 3 до 5 миллионов. И многие из них вовсе не хотели возвращаться домой на милость сталинской диктатуры. Даже если они не сотрудничали с врагом, один тот факт, что они оказались на Западе и жили там, расценивался бы Сталиным как признак возможной нелояльности в будущем.

Лорд Селборн, глава «Отряда специального назначения», писал Уинстону Черчиллю: «Я весьма сожалею о решении кабинета отправить этих людей в Россию. Это будет означать для них неизбежную смерть… Мои офицеры побеседовали с сорока пятью пленными, и все истории были похожими одна на другую. После ужасных издевательств и такого голода, что людоедство не было в лагерях чем-то удивительным, их дух был полностью сломлен. Их построили в шеренги, и немецкий офицер обратился к ним с предложением присоединиться к германскому трудовому отряду. Затем их по одному стали спрашивать, принимают ли они предложение. Первый ответил «нет» и был расстрелян на месте. Остальные согласились, чтобы спасти свою жизнь…»[28]

Рассказы пленных были собраны еще в один рапорт и направлены лорду Селборну: «В России нам говорили, что у нас рабочие живут лучше, чем в любой другой стране мира. Попав в плен, мы узнали, что уровень жизни рабочего во Франции, Бельгии, Норвегии выше, чем в России… Сталину не заманить нас обратно… Жизнь нам, может быть, и сохранят, но клеймо предателей останется с нами навсегда».

22 июля Антони Иден, тогдашний министр иностранных дел, черкнул на письме Селборна: «Ваше мнение обо всем этом? В письме нет ни слова о том, куда девать этих людей, если они не вернутся в Россию. Нам они здесь не нужны».

Черчилль поначалу сочувствовал русским, оказавшимся на Западе, но в атмосфере того времени и для Великобритании, и для США было немыслимым встать на сторону любого, кто мог критиковать Сталина, их могучего союзника, возглавлявшего армию, которая разгромила нацистскую Германию. Поэтому они начали насильственную репатриацию и закрепили эту политическую линию на встрече трех союзников в Ялте в феврале 1945 года.

Запад недооценил отчаяние тех, кто стал жертвой этой политики. Например, 28 марта поступило сообщение, что один русский повесился в Йоркширском лагере для военнопленных, когда их готовили к переброске в Ливерпуль, где их ожидал корабль до Одессы. Другой перерезал себе горло острым краем кружки прямо на пристани. Реакция представителей министерства иностранных дел ограничилась размышлениями о том, как бы об этих и других подобных инцидентах не узнала пресса.

Перевозки пленных из Великобритании в Россию по морю той весной были отмечены еще более ужасными происшествиями. Людей, пытавшихся покончить с собой. доставляли на корабли на носилках. Некоторые прыгали за борт, когда корабли шли через проливы Гибралтар или Дарданеллы. Советские офицеры постоянно высматривали «дезертиров» и, как утверждали английские сопровождающие, множество пленных было расстреляно прямо на пристани сразу же по прибытии в советские порты.

Жестокость достигла пика после капитуляции Германии в мае 1945 года, когда западным солдатам зачастую приходилось применять штыки и приклады винтовок, а то и огнеметы, усаживая сопротивляющихся русских в эшелоны, идущие в восточном направлении. Самое страшное произошло в долине реки Драу в Австрии. Прямо за городом Линцем в один большой лагерь собрали 22 009 казаков — 15 380 мужчин, 4 193 женщины и 2 436 детей. 28 мая 1 500 офицеров из их числа были хитростью разоружены и усажены в грузовики, чтобы отправиться «на переговоры» с ответственными британскими должностными лицами, где должно было «решиться их будущее». На самом деле никаких переговоров не планировалось. Вместо этого их поместили за колючую проволоку, а через несколько часов, за которые произошло несколько самоубийств, переправили по мосту в Юденбурге через реку Мур на территорию, занятую советскими войсками.

Предполагалось, что изоляция офицеров облегчит погрузку и удержание непокорных на открытых железнодорожных платформах, пригнанных 1 июня, чтобы забрать казаков и перевезти их в советскую зону. А в результате произошло сражение. Неистовая, хотя и безоружная толпа под молитвы русских священников несколько часов сопротивлялась батальону шотландцев из Аргайлла и Сазерленда, прежде чем ее силой погрузили в грузовики и увезли на восток Австрии, оттуда в Россию, а потом дальше на восток, в «архипелаг ГУЛАГ». Женщины бежали к пешеходному мосту и бросали своих маленьких детей в Драу. Один мужчина застрелил свою жену и троих детей, а потом застрелился сам, лишь бы не возвращаться в Советский Союз. Много русских, задавленных или задохнувшихся в общей свалке, а также покончивших с собой, погибло в тот день — так силен был их религиозный пыл и решимость никогда не возвращаться в зловещую и безбожную сталинскую империю. Крепкие шотландские солдаты, закаленные войной, плакали в открытую, выполняя свой ужасный долг.

За несколько дней почти все 22 000 человек, включая детей и женщин, были переданы Красной Армии.

Британская пресса ни написала об этом ни слова. Прошло почти тридцать лет, о чем в 1974 году из моей книги «Последняя тайна»[29] англичане узнали о том, что было сделано от их имени в Линце в мае-июне 1945.

Солженицын отбывал восьмилетний срок заключения, когда летом 1945 года эти сотни тысяч мужчин и женщин, словно косяки рыб, потекли из Западной Европы в сибирские лагеря. Он разделил с ними страшные лишения лагерной жизни, особенно холод и голод, убивавшие заключенных миллионами, и описал это в 1962 году в «Иване Денисовиче». Он знал, кем были эти люди, почему они оказались там и кто передал их в руки советской власти. И он запомнил все, чтобы потом рассказать об этом в своих книгах. Между тем Запад ничего об этом не знал. А те англичане и американцы, которые организовывали эти операции или участвовали в них, терзались, но не решались об этом говорить.

Советские эмигранты, учившие меня русскому языку в 1957 — 58 годах, были из тех, кто избежал насильственного возвращения. Может быть, они выдали себя за поляков или прибалтов, или нашли в Англии тех, кто за них поручился, а может быть, тайно проникли в Великобританию и на время «залегли на дно». Это были добрые и интеллигентные люди, но над ними все еще висела тень советского террора, и они не любили говорить о решении прежнего британского правительства, которое так легко отправило их на смерть. Мы сблизились с ними, иногда выпивали вместе, и они рассказывали нам, очень молодым и наивным людям, как глубоко укоренился в них ужас перед сталинской стихией разрушения. Их интересовало, как долго они смогут оставаться в Великобритании в безопасности. Может ли Великобритания даже через двенадцать лет после войны, как залог нормальных отношений или в рамках какой-либо политической сделки передать их советским властям, которые, несомненно, их убьют? Любой успех советской дипломатии мог нести жизнь или смерть. Каждое мизерное улучшение в советско-британских отношениях было для них знаком того, что насильственная репатриация может начаться снова.

И вдруг в декабре 1973 года в Париже на русском языке был издан «Архипелаг ГУЛАГ», и в прессе появились короткие выдержки, касающиеся этого странного события. Солженицын писал о том, что на Западе, где политические секреты невозможно скрывать долго, поскольку они неизбежно попадают в печать или с них снимают гриф секретности, тайна именно этого предательства надежно и старательно скрывалась правительствами Великобритании и Соединенных Штатов. Он назвал это событие последней тайной второй мировой войны. Часто встречая в лагерях людей, выданных СССР союзниками, он целую четверть века не мог поверить, что общественность на Западе ничего не знает об этой акции западных правительств, об этой массовой выдаче обычных людей на кару и смерть.

Писатель был не совсем прав. На Западе были люди, которые знали хотя бы часть этой истории. Я не встречался с жертвами в лагерях, но несколько лет изучал документы из последних рассекреченных архивов министерства иностранных дел и военного министерства, общался с британскими солдатами, принимавшими участие в этих операциях, и русскими эмигрантами, живущими на Западе. Это было и впрямь поразительно. Несколько тысяч британских солдат и офицеров должны были вплотную столкнуться с результатами этой политики. Тридцать лет они знали о том, какие ужасные дела вершились тогда. И тем не менее фактически ничего об этом не было написано.

Но все это было в дневниках британских военных, брошенных на поля Австрии, были тревожные сообщения таких людей, как майор Томас Гуд, сопровождавший грузовики с казаками к Юденбургу: «…один офицер перерезал себе горло лезвием бритвы и свалился мне под ноги»[30]. Он сказал мне в 1973 году: «Задним числом понимаешь, что надо было, наверное, отвернуться и дать им уйти. Но тогда нам это не пришло в голову. Приказ был предельно ясен». Приблизительно так же оценивал события майор У.Р.Дэвис, которому было поручено усыпить бдительность казацких офицеров, чтобы без проблем доставить их на мнимые «переговоры», а оттуда в Советский Союз. «Это и вправду был дьявольский, кровавый план», — сказал он мне.

Я ускорил работу над книгой, и в октябре 1974 года она вышла в свет под названием, подсказанным мне Солженицыным. Она печаталась частями в английской газете «Санди экспресс» и немецком журнале «Штерн». Би-би-си выпустила радиоверсию и семидесятипятиминутный фильм, впервые показанный 22 ноября 1975 года. Книгу издали на многих языках, даже на русском (в Лондоне в 1977 году за мой счет), и эмигрантский журнал «Континент» напечатал несколько глав. Мой издатель Андре Дойч вернул мне права на русскую версию на том основании, что они никому не понадобятся.

К середине семидесятых у Великобритании начало появляться смутное чувство вины. Оказалось, мы, англичане, тоже были готовы совершать страшные дела и оправдывать это тем, что «приказ есть приказ». В своем предисловии к «Последней тайне» Хью Тревор-Роупер (впоследствии лорд Дейкр) писал: «Мы уже слышали такие аргументы от немецких солдат. Наверное, полезно услышать их также и от наших соотечественников. И тогда мы лучше поймем эту дилемму»[31].

Получалось, что мы обманули несчастных людей, потому что сами были обмануты. Не только левые поддерживали Советский Союз. Во время и после второй мировой войны почти все мы успокаивали себя мифом, что сталинская Россия, со всеми ее недостатками, была меньшим злом, чем наш враг гитлеровская Германия. А теперь вся нравственная основа нашего недавнего крестового похода ставилась под сомнение утверждением Солженицына о том, что пленники были преданы вероломным образом, характерным для традиционной английской дипломатии. Мы были в замешательстве. Наш герой Солженицын называл другого нашего героя Уинстона Черчилля военным преступником.

Однако он слишком все упростил. Он спрашивал читателя, какие политические или военные причины могли существовать для выдачи такого количества невинных людей. Конечно, было множество политических причин, хотя и не обязательно существенных. Тревор-Роупер пишет: «Он (Солженицын — прим. авт.) видит в Черчилле и Рузвельте преступников, пославших миллионы русских политических беженцев обратно в Россию, обрекших их на гонения и смерть. Но это значит не учитывать политических условий и умонастроений того времени. Следует только выразить сожаление, что такова действительность войны с ее эмоциональным и пропагандистким давлением»[32].

В феврале 1974 года Солженицын приехал на Запад и присоединился к дебатам. Мы с ним не общались. Оба были все еще сердиты друг на друга из-за «Ракового корпуса», и ему еще предстояло написать мне оскорбительное письмо. Но я разделял его взгляд на репатриацию русских в 1945 году. Мы оба полагали, что это так просто оставлять нельзя. В феврале 1976 года он приехал в Лондон с «официальным визитом» и, по традиции русских славянофилов, сделал несколько заявлений, в которых нападал на Запад за его слабость и недостаточную принципиальность перед лицом советской угрозы. «Мы привыкли преклоняться перед Западом», — сказал он 1 марта в интервью программе «Панорама» на Би-би-си. Но теперь, говорил он, Запад из-за своего малодушия потерял все права на уважение, а авторитет Советского Союза повысился. Запад сдал не только пять или шесть европейских стран, но и все свои позиции в мире. Абсурдно оправдывать уступки Запада необходимостью избежать ядерной войны. Советский Союз выигрывает и без нее. Он говорил на телевидении о том, что СССР может взять нас голыми руками. И о том, что Великобритания, бывшая когда-то ядром западного мира, теперь имеет меньше влияния, чем Румыния или даже Уганда. Он с жаром убеждал нас, что западное общество несет в себе семена саморазрушения, что мы обречены на гибель под пятой советского строя.

В других интервью он припоминал позорное поведение знаменитых британских левых, например, Бернарда Шоу или Сидни и Беатрис Уэбб, которые приезжали в Советский Союз и восхваляли Сталина, в то время как в стране царил террор и был спровоцирован голод. В течение десятилетий, говорил он, британские спецслужбы и писатели ухитрялись даже не упоминать о 15 миллионах людей, содержащихся в «архипелаге ГУЛАГе», не говоря уж о том, чтобы сделать что-нибудь для облегчения страданий этих несчастных.

Ему показали мой фильм, снятый по материалам «Последней тайны» и демонстрировавшийся по телевидению четырьмя месяцами ранее. Фильм произвел на него впечатление, и в радиоэфире на Би-би-си он говорил о том, что свободолюбивые западные союзники, среди которых и англичане играли не последнюю роль, предательски разоружили русских, связали и передали коммунистам на убой. Их отправили в исправительно-трудовые лагеря на Урал, где они добывали урановую руду, которая использовалась против Запада[33]. Однако самое резкое высказывание прозвучало в эфире «Русской службы» Би-би-си, где он заявил, что в результате действий британского правительства в 1945 году вся британская нация совершила грех, но с тех пор не признала совершенное зло, не извинилась за него, не покаялась в нем.

Случилось так, что во время визита Солженицына, 17 марта, в палате лордов по инициативе нескольких бывших сотрудников министерства иностранных дел, чувствовавших себя оскорбленными моей книгой и той известностью, которую она приобрела, были начаты дебаты по этому поводу. Я принял участие в обсуждении, и вскоре подвергся атаке со стороны целой плеяды бывших послов. Лорд Ханки указал на то, что в мае 1945 года у нас были связаны руки, и что его бывшие коллеги чрезвычайно гуманные люди, которых никак нельзя упрекнуть в недостаточном человеколюбии. Лорд Коулрейн, известный в 1945 году как Ричард Ло и служивший в министерстве иностранных дел при Антони Идене, подкараулил меня в коридоре, чтобы сказать мне, что моя книга недостойна историка. В ходе разговора он предположил, что решение Идена было «мучительным, но мужественным». Не будь оно принято, мы могли бы и не выиграть войну, и наши пленные, находившиеся в руках Советского Союза, погибли бы. Почему, спросил он, бывшие министры и чиновники должны обсуждать по телевидению решения, принятые ими тридцать лет назад, в жестких условиях войны? Нам следует с большим пониманием относиться к их выбору.

Я решил, что лучшим аргументом в этом споре будет письмо Солженицына, адресованное Би-би-си несколькими днями раньше, после просмотра им фильма, снятого по моей книге, и зачитал его. Солженицын похвалил фильм за то, что он в какой-то степени передает боль страданий, выпавших на долю русским. Он упомянул, что некоторые из этих людей погибли прямо у него на глазах. Он писал, что принявшие такое политическое решение несут ответственность за него до конца своей жизни перед современниками и перед потомками. Когда те, кто приводил его в исполнение, смотрят в кино- и телекамеры, они не могут сказать в свое оправдание ничего кроме: «я действовал по приказу». Этот аргумент использовали и нацистские военные преступники, и это никогда не служило смягчающим обстоятельством. Завершив свою речь этими словами, я услышал странную тишину в благородном собрании бывших послов.

Я чувствовал, что выиграл спор, но дело еще не было сделано. Действительно, обстоятельства изменились. Наши советские союзники теперь стали нашими противниками. Было несправедливо судить о событиях 1944–1945 годов, исходя из изменившихся политических условий 1976 года. Но нельзя не согласиться, что мы совершили ужасный поступок, послав на смерть в Сибирь не только тех, кто сражался в немецкой форме, но и множество не повинных ни в каких враждебных действиях против нас, не говоря уже о женщинах и детях. Что можно было возразить Солженицыну, видевшему, как эти люди медленно умирали? Неужели мы действительно были нацией «во грехе»? Если так, то мы должны были искать прощения, признав вину и раскаявшись.

Именно так поступили Конрад Аденауэр и Вилли Брандт. Они признали преступления нацистской Германии искренне и полностью. В декабре 1970 года Брандт преклонил колена у памятника жертвам Варшавского гетто, и эта фотография была опубликована во всем мире как знак раскаяния немцев. Поэтому немецкому народу могли бы со временем простить то, что сделал Гитлер и его приспешники.

По той же причине советские люди не могли пока получить прощения за расправу над поляками в Катыни и других местах в апреле 1940 года. Советы, не собираясь раскаиваться, обвиняли других в преступлениях, которые сами же и совершили.

Ситуация стала для Великобритании еще более неудобной после публикации в феврале 1978 года еще одной книги на ту же тему — «Жертвы Ялты» Николая Толстого. Там рассказывалось в основном то же самое, что четырьмя годами ранее в моей книге, на которой в определенной мере книга Толстого и основывалась, но его публикация была объемнее и подробнее. Она вышла в свет в период повышенного внимания Запада к гонениям Москвы на диссидентов — особенно на Хельсинкскую группу, большая часть которой была к тому времени под арестом, — и сразу вызвала отклик общественного мнения. Вопрос опять всплыл на поверхность, и результат намного превзошел эффект двух в меру удачных книг. Резонанс был во много раз сильнее. «Последняя тайна» была переиздана. Основанный на ней фильм был показан вновь. Радиопередачу тоже повторили. Одна книга усиливала впечатление от другой. В итоге и у политиков, и у читателей возникло чувство, что с этим надо что-то делать.

В результате преступления, совершенного Великобританией, пострадало меньше людей, чем от деяний Гитлера или Сталина, но оно также требовало воплощения в жизнь принципа, идеи покаяния — наш народ был обязан принести извинения за то, что совершили наши руководители. Я обсуждал с теми, кто сочувствовал этому замыслу, как нам лучше искупить национальную «вину», и у нас возникло много разных идей. Великобритания могла, например, выплатить компенсацию тем нескольким десяткам русских, кто остался в живых, фактически был отправлен нами в советские лагеря и затем оказался на Западе. Или же мы могли внести пожертвование на строительство мемориальной часовни, которую можно было построить в Австрии, Линце, где произошли самые ужасные события. Каждый из планов вызывал возражения, и трудности, связанные с их воплощением, росли по мере усиления публичной полемики как в Англии, так и за ее пределами.

Статьи в серьезной прессе и дискуссии в палате общин об ужасах, творимых британскими солдатами в 1945 году, связывались с регулярно поступавшими сообщениями о новых диссидентах, не использующих насильственные методы, арестованных или затравленных в Советском Союзе. Наш исторический взгляд на 1945 год теперь начал совпадать с линией государственной политики 1978 года, если не лейбористского правительства, то, по крайней мере, менее просоветской консервативной оппозиции. Книги Солженицына и политика Брежнева в конце концов заставили англичан понять, насколько жестоким был общественный строй Советского Союза. К тому же мысль о том, что мы, традиционные защитники демократических принципов, еще так недавно были друзьями Сталина и выступали в роли пособников в массовых убийствах, была ужасающе неприятным открытием для англичан, услышавших эту историю впервые.

Я напомнил читателям газеты «Таймс» о жесткой позиции, занятой в 1944 году Антони Иденом, Патриком Дином и другими чиновниками из министерства иностранных дел. Я назвал кое-кого из тех, кто помогал проводить эту политику и отказался рассказывать об этом в ходе наших исследований: Томаса Браймлоу, который сделал карьеру от британского вице-консула в Данциге в 1938 году до начальника всей дипломатической службы в 1973–1975 годах; Генри Филлимора, члена нашей ялтинской делегации в 1945 году, который, объясняя свое молчание, сослался на закон о государственной тайне; Тоби Аоу (лорда Олдингтона), принимавшего участие в переговорах о судьбе казачьих атаманов в Австрии и написавшего мне, что не помнит об этом. Я предложил, чтобы эти и другие причастные к данным решениям люди сделали официальные заявления, дабы «успокоить растущее чувство всеобщей вины».

В знаменитой передовице «Таймс» от того же числа, 20 февраля 1978 года, озаглавленной «На совести англичан», высказывания были еще более жесткими; газета писала о «холодной слепоте» английских чиновников и предлагала парламентской комиссии проверить, не была ли палата общин дезинформирована по этому вопросу. 25 февраля я впервые упомянул в журнале «Спектейтор» о варианте, который, по моему мнению, был наиболее подходящим: «Можно воздвигнуть памятник в честь тех русских… кто погиб в Советском Союзе».

Это стало началом предприятия, потребовавшего много лет работы и возбудившего множество яростных споров. Мои первые запросы показали, что лейбористский младший министр иностранных дел Горонуай Робертс не разделяет наших взглядов. Он писал мне 14 марта: «Нынешнее правительство не может и не будет нести ответственность за действия прошлых правительств за давностью времени». Несколькими днями позже он сказал члену парламентского комитета по иностранным делам, представителю партии консерваторов Джону Дэвису, что после стольких лет невозможно составить четкое представление о реальном значении этой проблемы.

Таким образом, он придерживался позиции, что раз вина правительства 1945 года не доказана министерству иностранных дел 1978 года, то было бы ошибкой для правительства 1978 года позволить вовлечь себя в символическую акцию, задуманную нами, ибо это было бы «равноценно признанию вины». «Эти мрачные события конца величайшей мировой войны требуют спокойного и трезвого анализа», — писал 23 марта Дэвид Оуэн, министр иностранных дел, Эдварду дю Канну.

8 апреля по телеканалу Би-би-си снова показали фильм, снятый по мотивам «Последней тайны». Среди тех, кто смотрел его у меня дома, были виолончелист Мстислав Ростропович, приютивший Солженицына на своей подмосковной даче в начале семидесятых, и его жена Галина Вишневская, прославленная певица. Она недостаточно знала английский, чтобы понимать закадровый текст, но я помню, как она плакала час с лишним, пока шел фильм. И другие люди, включая Уинстона Черчилля, внука премьер-министра, тоже признавались, что пролили немало слез, наблюдая за развитием трагедии. Так что эмоции накалились, и поддержка нашей затеи стала набирать силу.

Особенно сильное впечатление в фильме производила Зоя Полянская. Ей было всего пятнадцать лет, когда ее посадили в грузовик, направлявшийся на восток. Ее выпустил из машины английский офицер в самый последний момент. Впоследствии она вышла замуж за шотландца и проживала недалеко от Данди. Она старалась не вспоминать испытаний, пережитых ею в 1945 году, до тех пор, пока спустя почти тридцать лет не откликнулась на мое объявление, напечатанное в газете «Дейли телеграф».

Как бы то ни было, лейбористское правительство осталось при своем мнении и решительно отказалось обсуждать роль министерства иностранных дел в тех событиях. «Было бы абсолютно неправильно судить людей, которые действовали по обстоятельствам в критической ситуации. Это возмутительно…» — заявил 20 апреля глава палаты лордов Фред Пирт. С протестом такого рода мог бы выступить любой гитлеровец или сталинист. Позже, когда Пирта спросили о возможности повторного обсуждения этого вопроса, он ответил: «Я не думаю, что это произойдет. У нас слишком много дел, связанных с делегированием власти Шотландии и другими проблемами».

Примерно в это же время Ричард Райдер, советник канцелярии Маргарет Тэтчер, которая тогда была лидером оппозиции, говорил мне, что на этом этапе она, не выступая публично против официальной позиции, симпатизировала идее «британского жеста» в духе покаяния и была готова помочь, когда придет время. Примерно об этом она говорила и с Джоном Дэвисом[34].

И все же мы были воодушевлены настолько, что 7 июня 1978 года устроили в палате общин собрание под председательством депутата парламента сэра Бернарда Брейна, где и обсудили предложение «воздвигнуть простой каменный мемориал», дабы почтить память невинных жертв. В наши планы не входило преследование тех, кто был инициатором или исполнителем насильственной депортации, но мы хотели предостеречь всех рассказом о том, как порядочное по сути своей правительство, бывшее у Великобритании в 1945 году, могло быть введено в заблуждение или подвергнуться давлению со стороны внешних деспотических режимов и принять такое недостойное решение.

Тем временем Дэвис начал загадочную процедуру «зондирования» среди лидеров консервативной партии, после чего написал мне, что их реакция была «далеко не обнадеживающей»[35]. Ему сказали, что любая парламентская инициатива «неизбежно натолкнется на большие трудности со стороны некоторых именитых членов партии». Имелись в виду конечно же те «именитые», кто имел отношение к политике насильственной репатриации.

Наш специально созданный маленький комитет, названный «Мемориалом жертв Ялты», был, несмотря ни на что, полон решимости продолжать свою работу, и 24 июня газета «Таймс» опубликовала наше письмо с призывом собрать средства на строительство памятника. В письме не было даже тени намека на то, что мы действуем под влиянием министерства иностранных дел и кабинета министров. Мы писали, что мемориал должен стать «символом памяти и искупления» за «преступление, не имеющее аналогов в нашей истории».

У нас был впечатляющий список подписей: представители двух крупных партий, лидеры трех мелких партий, лидер либеральной партии Джо Гримонд, широко известный адвокат Джон Фостер, историки Ребекка Уэст и Хью Тревор-Роупер. Пожертвования начали поступать, в основном небольшими суммами, и вскоре мы смогли нанять скульптора. По иронии судьбы нашим секретарем был Джон Джоллифи, тот самый, кто спровоцировал Оберона Уо и Чарлза Моубрея выступить против меня в 1970 году. Тогда я еще не знал, какую роль он играл в заговоре.

29 января 1979 года в дело впервые вмешалась Маргарет Тэтчер. Она написала мне и попросила держать ее в курсе событий. «Я восхищаюсь тем, как энергично и вместе с тем дипломатично вы добиваетесь своей цели», — гласило ее письмо, а дальше следовала собственноручная приписка: «Прилагаю анонимное пожертвование в 10 фунтов». В конверте лежали две пятифунтовые купюры.

Наш скульптор Анджела Коннер работала над проектом памятника целый год. Это был фонтан в виде блюда, приводимого в движение водой и символизировавшего удел политического беженца, бросаемого из стороны в сторону волнами злой судьбы. Место для памятника предоставил лондонский муниципальный округ Кенсингтон и Челси (администрация которого воспрепятствовала строительству памятника жертвам Катыни в начале семидесятых годов) на треугольном участке напротив музея Виктории и Альберта рядом с мечетью. Эскиз нашего памятника был одобрен администрацией Кенсингтона и отправлен Майклу Хеселтайну в департамент окружающей среды. (К тому времени Маргарет Тэтчер с консервативной партией победила на выборах, прошедших 10 мая 1979 года.) Департамент счел своим долгом рассмотреть проект и оценить последствия, которые тот мог иметь для британско-советских отношений, а также заручиться одобрением министерства иностранных дел. Осуществление всего предприятия теперь было под вопросом.

В конце января 1980 года нам стало известно, что МИД рекомендовал Хеселтайну отменить решение администрации Кенсингтона о предоставлении треугольного участка около музея Виктории и Альберта. Возражение было вызвано тем, что участок был королевской собственностью и что (как сказал Горонуай Робертс в 1978 году) любой символический жест вроде того, который мы предлагали, был бы равносилен признанию вины Короны. А это нарушение того принципа, что Корона всегда все делает правильно. МИД не имел ничего против строительства памятника, но только не на королевской земле.

Мы высказали мнение, что выбор этого участка тем более предпочтителен, что воздвигнутый на нем монумент напоминал бы о том, что было сделано представителями государства без согласия парламента или народа Великобритании. И все же мы знали, что МИД не согласится с этим аргументом, так как Горонуай Робертс заявил в 1978 году, что невозможно осудить и даже составить себе ясное представление о событиях, произошедших тридцать три года назад, а Фред Пирт сказал, что он возмущен нашей позицией.

Теперь нашей единственной надеждой была госпожа Тэтчер. Согласится ли она с доводами МИДа о том, что «Корона не может позволить себе самокритику» и что памятник только ухудшит и без того плохие британско-советские отношения? Или прислушается к своему инстинктивному чувству, подсказывающему бросить вызов нынешней советской тирании, а о прошлых советских преступлениях известить весь мир? 28 января 1980 года я обратился к ней с просьбой не поддаваться на аргументы МИДа, которые уничтожили бы наш проект, и указывал на то, что правительственное вето, наложенное «именно в такое время» — я имел в виду арест Сахарова, случившийся шестью днями раньше, — потрясет многих наших сторонников, «которые чувствуют, что в 1944 году было принято ужасное решение и от имени Великобритании была учинена огромная несправедливость».

21 февраля премьер-министр направила мне очень обнадеживающий ответ. Он был типичным примером ее независимого подхода к внешней политике, а надо заметить, что это было сделано через два месяца после советского вторжения в Афганистан. Она писала, что после долгих размышлений пришла к выводу, что строительство нашего памятника на государственной земле можно начинать при условии, что надпись на нем не будет возлагать никакой вины на прошлые правительства Великобритании и тем самым вызывать споры. Этот вердикт опровергал аргументы Робертса о том, что любой символический жест, затрагивающий Корону, явится признанием ее вины.

Мы были очень взволнованы, когда одержали победу в этой бюрократической войне, победу над объединившимися чиновниками из МИДа и других британских ведомств, чуравшихся этого проекта, как чумы, потому что он разоблачал равнодушие их предшественников к сталинской жестокости. Мы были признательны Маргарет Тэтчер, которая приняла решение, основываясь, как нам казалось, скорее на принципе, чем на политической целесообразности.

Теперь нам надо было согласовать надпись с Майклом Хеселтайном и с департаментом окружающей среды. Мы хотели, чтобы текст на монументе увековечил память тысяч невинных людей, которые были «насильно переданы Великобританией и союзниками на смерть и неволю». Но эта формулировка, фактически правильная, была признана министром «спорной» и, значит, не соответствующей указанию премьер-министра. Он предложил другую надпись, которая бы увековечила память тех, «кто подвергся преследованиям после их возвращения» в Советский Союз. Мы не могли с этим согласиться. Такая надпись, по нашим понятиям, подразумевала, что жертв всего лишь «преследовали», а не замучивали до смерти, что они всего лишь вернулись в Россию, возможно по своей воле, а не были загнаны туда силой. Итак, шли недели, а мы спорили с высокопоставленными чиновниками о нашем маленьком каменном монументе Было ясно, что любой текст встретит возражения либо с одной, либо с другой стороны.

Снова потребовалось вмешательство Маргарет Тэтчер. Она написала мне 3 апреля: «Я не думаю, что короткой надписью мы можем охватить все. Правительство уже пошло вам навстречу, и я лично пыталась оказать вам содействие…» Она просила нас согласиться на компромиссный текст надписи. Что мы, обсудив, и сделали.

Итак, памятник был построен. День 6 марта 1982 года, когда состоялась короткая церемония его открытия на треугольном участке возле музея Виктории и Альберта, стал для нас великим днем. Мы стояли там все вместе среди уличного движения в тени универмага «Хэрродс» и мечети. Нас было несколько сотен «нарушителей», британцев вперемежку с жертвами из Восточной Европы: хорватами, сербами, украинцами, а также русскими. Епископ Лондонский прочел молитву, и мы вторили ему. Зоя Полянская, заплаканная и одетая в черное. повернула кран, и фонтан заработал. Депутат парламента Бернард Брейн произнес речь, и мы завершили церемонию национальным гимном.

Этот памятник не является официальным монументом от британского правительства. Ни один министр не присутствовал на церемонии открытия, и средства на него были собраны не из официальных фондов, а исключительно за счет частных пожертвований. Но надпись на камне дает понять, что этими частными лицами были «члены всех партий из обеих палат парламента и множество сочувствующих», — всего несколько тысяч человек, пожертвовавших в основном небольшие суммы. Благодаря Маргарет Тэтчер мемориал стоит на королевской земле. А это делает его символом общенационального покаяния, не менее убедительным, чем поступок Вилли Брандта у мемориала Варшавского гетто.

Надеюсь, что Солженицын и другие жертвы сталинских зверств примут этот жест национального раскаяния Великобритании, ставшей пособницей сталинских массовых убийств в 1945 году.