Путешествия англичанина в поисках России

11. Два одиноких солдата

Казалось, после такой истории мне уже не попасть в Афганистан. Национальность моего французского друга стала слишком большим препятствием. Эту трещину так просто не загладишь. Если власти Пакистана действительно сочли необходимым отказать человеку во въезде в страну только из-за его имени, то иметь с ними дело было нельзя. А Пакистан был нам необходим для реализации нашего плана.

Советский империализм набирал силу, а Афганистан оказался единственной страной, где интересы Советского Союза столкнулись с серьезной угрозой. Имело смысл активизировать наше воздействие на это слабое место. Мы знали, что моральный дух Советской Армии был довольно низок. В войсках употребляли наркотики и пили жуткие алкогольные суррогаты. Сельские районы Афганистана большей частью оставались под контролем моджахедов. Четыре года ожесточенных военных действий не сломили их отчаянного сопротивления, и они не утеряли способности нападать из засады на советские конвои. Только боевые советские вертолеты могли безнаказанно патрулировать территорию.

И вот в начале 1983 года Жерару Израэлю и мне дали понять, что Пакистан сожалеет об инциденте, произошедшем в апреле 1982 года, и заинтересован в том, чтобы исправить положение. Министр иностранных дел Пакистана Мухаммед Якуб Хан, отличавшийся светскими манерами, был частым гостем в Женеве, где проводил «непрямые переговоры» с афганским правительством при посредничестве ООН. Он пригласил нас к себе, чтобы обсудить новую возможность визита представителей Европарламента в Пакистан, мы вылетели в Женеву и встретились с ним 20 июня.

Было ясно, что пакистанская сторона старается загладить прошлогодний инцидент. Якуб Хан пытался убедить нас, что его страна выступает не против еврейского народа, а против политики сионизма и государства Израиль. Он сказал, что было невозможно принимать в Пакистане кого бы то ни было по фамилии Израэль после нападения на мечеть.

Он никак не упомянул — хотя мы, конечно, это знали — о том, что Европейское сообщество направило в Пакистан большую партию продовольствия и денег для афганских беженцев. Спор о «господине Израэле» был для Пакистана мелкой, но болезненной занозой. Министры Европарламента в течение года регулярно поднимали этот вопрос, давая понять, что ждут решения спора. И вот пришло время исправить положение. Якуб Хан заверил нас, что Пакистан очень сожалеет о причиненных неприятностях. Теперь министр хотел бы, чтобы мы нанесли визит в Пакистан, осмотрели лагеря беженцев и получили информацию по афганскому вопросу. Нас должен был пригласить сам президент Зия-уль-Хак. В ноябре 1983 года на Генеральной ассамблее ООН голосование по Афганистану дало следующие результаты: 116 голосов за вывод всех иностранных войск и только 16 — против. К концу года было достигнуто соглашение, что три первоначально предложенных представителя Европарламента: Карло Рипа, Жерар Израэль и я — вылетят в Пакистан. Мы прибыли туда 29 января 1984 года.

На следующий день президент Зия дал в нашу честь замечательный обед. Мы запили его кока-колой и провели трехчасовую беседу о роли Пакистана в борьбе против советской агрессии. Зия говорил об исторической роли России в регионе, о завоевании ею мусульманских районов Средней Азии и безжалостном подавлении восстаний мусульман в первые годы Советской власти. Он упомянул о соперничестве в девятнадцатом веке России и Индии (находившейся тогда под британским владычеством), вовлеченных в «большую игру» за обладание Афганистаном, после чего ему принесли огромную карту Южной Азии. Театральным жестом он прикрыл верхнюю часть карты куском красного пластика с фигурно вырезанными краями, показывая с его помощью продвижение советских войск на юг к Индийскому океану.

«Мы находимся на передовой линии, мы — плотина на пути советской экспансии», — сказал он, давая понять, что моджахеды сражались не только за Афганистан, но и за весь демократический мир. И они добились определенных успехов, как дипломатических, так и военных. Их поддержал исламский мир и Запад. Такую же поддержку они получили у большинства стран ООН. Зия-уль-Хак, как и все в то время, признавал, что моджахеды никогда не смогут разбить Советскую Армию на полях сражений. Но они могли вынудить ее принять определенные условия.

Ни мне, ни Жерару практически не о чем было спорить с ним. Однако мы видели, что имеем дело с человеком твердых религиозных убеждений, далеких от идеалов западной демократии. Мы не нашли понимания, например, когда сказали о своем неприятии казни через повешение и телесных наказаний. Подобные наказания основываются на религии ислама, ответил он, и люди со стороны не имеют права подвергать сомнению предписания Корана. Лишь на краткий миг мы увидели, что он может быть мягким и человечным. Неожиданно в разгаре нашей дискуссии в комнату вошла двенадцатилетняя дочь президента. Она была умственно отсталой. При виде девочки его глаза потеплели, и он обнял ее с неподдельной отцовской любовью. До этого он показывал нам суровость мусульманской религии. А теперь напомнил нам о человечности ислама, о его трогательном уважении к «тем, чьего разума угодно было коснуться Богу».

В последующие дни мы в сопровождении моего друга Джона Рича, высокопоставленного чиновника из сената США, который был почетным членом нашей маленькой делегации, нанесли официальные визиты в правительственные учреждения Пакистана, в Красный Крест и в лагеря беженцев. Я очень хотел найти кого-нибудь, кто «неофициально» провел бы меня в Афганистан. Мой друг Ахмад Гайлани привез нас в свой военный лагерь в районе Пешавара, в пятидесяти милях от Хайберского прохода. Мы познакомились с его бойцами, и они продемонстрировали нам свою физическую подготовку. Они показали нам, как надо делать и бросать «коктейль Молотова». Нам также представили двух бывших бойцов Советской Армии, они оба были родом из Средней Азии. Помню, как мы хотели их сфотографировать и попросили встать у скалы. Пленники пришли в ужас, решив, что их собираются казнить напоказ для западной прессы.

3 февраля в штаб-квартире лидера другой группировки, Сибхатуллы Муджадиди, которому в мае 1992 года суждено было стать президентом Афганистана, нас угостили чаем с пирожными и печеньем, и представили нам еще двух военнопленных. Это были Игорь Рыков и Олег Хлан, один русский, другой украинец. Хлан был человеком мрачным, плохо читал и писал, и почти не разговаривал. У него все время было плохое настроение. Он утверждал, что дезертировал после того, как попался на продаже электрического кабеля афганскому крестьянину: «Вот как это делается. Группа солдат переодевается в гражданскую одежду. Крадет пистолеты или что-нибудь другое, что легко можно спрятать. Затем мы перелезаем через забор и идем в ближайшую чайхану, чтобы обменять пистолеты на то, что нам нужно: гашиш или свежую еду». Случилось так, что он нечаянно застрелил своего товарища и бежал, опасаясь наказания.

Рыков был сообразительнее и разговорчивее. Он использовал то первое чаепитие, чтобы дать нам зримое представление о том, как ведет себя Советская Армия, и рассказал жуткую историю про лейтенанта Анатолия Геворкяна, воткнувшего штык в горло шестнадцатилетнему афганскому мальчику, чтобы дать одному из новобранцев почувствовать «вкус крови», показать ему, «как это делается». Он рассказал и о другом лейтенанте, который согнал женщин одной афганской деревни в маленький домишко и бросил туда несколько ручных гранат. Рыков рассказывал то, что нам и моджахедам хотелось услышать, но я почти не сомневаюсь в правдивости его сведений о широком распространении наркотиков в Советской Армии, о гибели нескольких тысяч солдат в одном только Кандагарском районе, о неизбежности тюремного заключения или расстрела для него и Хлана, если бы они вернулись домой. Он отверг предложение послать весточку его семье с сообщением о том, что жив: «Это повредит моим родным. Они могут потерять работу, если станет известно, что их родственник дезертировал».

Оба сказали, что хотят жить на Западе, и я был убежден, что по возможности это нужно устроить — как из гуманных, так и из политических соображений. Я посоветовал им написать премьер-министру Маргарет Тэтчер, обобщив все, что они нам рассказали, а я на основании этого попытался бы убедить правительство Великобритании предоставить им политическое убежище. На следующее утро один из людей Муджадиди принес мне в пешаварский отель «Хайберский проход» письмо Рыкова.

Он написал госпоже Тэтчер: «Советские офицеры грубо обращаются с солдатами. Они часто бьют их, относятся к ним, как к скоту, унижают одного в присутствии других. Нередко во время боя солдаты стреляют в спину своим офицерам. Все это вынудило меня и моего друга Олега Хлана покинуть часть, пробраться в Пакистан и просить убежища в другой стране, чтобы поведать о бесчинствах, творимых коммунистами в Афганистане. Я прошу вас предоставить мне и моему другу политическое убежище в вашей стране, поскольку теперь возвращение в Советский Союз для нас равносильно смертному приговору. В Англии мы, как и все, будем работать. Я владею несколькими специальностями. Я профессиональный плотник. Работал водителем грузовиков и легковых автомобилей. В армии получил специальность механика. Надеюсь, что вы со вниманием отнесетесь к моему прошению».

Письмо на пяти страницах было написано грамотно и твердой рукой. Изложенные в нем аргументы показались мне убедительными, и я склонялся к тому, чтобы сделать Рыкова и его друга «первыми ласточками», прилетевшими на Запад. Было очевидно, что им нельзя оставаться в штаб-квартире Муджадиди. Они доставляли афганцам массу хлопот. Их надо было охранять днем и ночью. Один раз они уже сбежали и успели погулять по Пешавару, пока их снова не поймали.

Их присутствие в окрестностях Пешавара не приветствовалось пакистанскими властями, которые считали, что это привлекает внимание советских агентов. Советское посольство протестовало против незаконного удерживания граждан СССР на территории Пакистана. Советы дали понять, что готовы наказать Пакистан. Например, за неделю до нашего визита, 27 января, два МИГа афганской армии нарушили воздушное пространство Пакистана и разбомбили пограничную деревню Ангур Адда, при этом было убито сорок два мирных жителя и ранено шестьдесят.

Муджадиди объяснил, что оба советских солдата — люди безответственные. До того, как перебежать к нему, они уже употребляли гашиш и опиум, и отучить их было непросто. Они заявили, что примут ислам, но выросли в христианской среде, и невозможно было определить, насколько искренним было их обращение. Советские агенты могли похитить их или выманить за пределы лагеря, и в этом случае у КГБ оказалась бы ценная информация; их также могли использовать в советской пропаганде. Поэтому Муджадиди с радостью согласился на их отъезд на Запад, где они могли начать новую жизнь.

Мы хотели встретиться с другими советскими военнопленными, но нас заверили, что в районе Пешавара их больше нет. Тем не менее в глубине Афганистана, на ба зах моджахедов, куда можно было добраться только пешком, содержалось примерно 250 человек. Нам рассказали, что легче всего было найти группу в Ала Джирге, что в 400 милях к юго-западу от Пешавара. Базу контролировала группа «Хизби ислами» под предводительством Хекматиара. Ставка Хекматиара в Пешаваре снабдила нас письмом к командиру лагеря.

Утром 4 февраля 1984 года мы вылетели в Кветту, главный город на западе Пакистана, и потратили остаток дня на поиски джипа, который помог бы нам пересечь границу и попасть на оккупированную советскими войсками территорию. Лучший в городе отель «Нил», где мы остановились, был убогим, без телефона, с комнатами, похожими на тюремные камеры, кроватями на железных рамах и восточными туалетами. Мы на удивление легко нашли водителя, машину и необходимое количество канистр с бензином. К вечеру все было готово. Мы поужинали в местном китайском ресторанчике и в пять часов утра тронулись в путь.

В джипе нас было пятеро: Джон Рич, фотограф из газеты «Мейл он санди» Эйден Салливан, наш проводник Ахмад, водитель-пакистанец и я. Все три западных гостя были одеты в неубедительные подобия афганской одежды: белая куртка, длинный шарф, плоская шляпа и мешковатые штаны, подвязанные шнуром от пижамы. Нам сказали, что это необходимо, поскольку пакистанская полиция высматривала приезжих с Запада, проникавших в Афганистан и доставлявших ей неприятности. Однако если бы нас остановили, маскировка нам бы не помогла. У двоих из нас были голубые глаза, и все трое были светловолосыми и гладко выбритыми.

На карте наш путь казался несложным — всего 100 миль по прямой на северо-восток от Кветты до Ала Джирги — но на деле он оказался сущей мукой, поскольку во время поездки по суровой пустынной местности нас немилосердно трясло на ухабах и выбоинах дорог и на пересохших руслах рек. За первый час мы преодолели половину пути — пятьдесят миль по главной дороге в направлении Чамана на афганской границе, — потом повернули направо, и после этого скорость нашего продвижения по колеям и рытвинам редко превышала десять миль в час, а порой мы вообще двигались со скоростью пешехода. Мы поднимались вверх по проходу между хребтами Хваджа Амран и Тоба Какар с их пиками высотой до 10 000 футов, пока не достигли зоны снегов и дорога не превратилась в полосу льда. Через три часа после того, как мы свернули с главной дороги, колеса нашего джипа забуксовали, и мы остановились на крутом склоне.

Мы застряли в миле от перевала, поэтому нам пришлось выйти из машины и, подложив под колеса комья земли, которые мы собрали и принесли в складках нашей афганской одежды, мы стали толкать джип. Это помогало колесам зацепиться за ледяную поверхность, но даже таким способом за час мы преодолели всего лишь несколько сот метров. Снег сменился льдом, склон становился круче, и колеса попросту не могли на нем удержаться. Мы старались изо всех сил, но чувствовали, что их у нас не хватит, чтобы до темноты вытолкнуть джип на перевал.

Нас спасло появление встречного пакистанского автобуса с тридцатью пассажирами, которых сердобольный водитель мобилизовал нам на помощь. Мы дали водителю автобуса денег, чтобы он в ближайшей чайхане отблагодарил помогавших нам пассажиров. Опасаясь, что мы можем застрять снова, он отдал нам свою лопату.

Мы испытали истинное блаженство, когда, одолев перевал, наконец-то покатились вниз. Через семь часов после выезда из Кветты мы пересекли невидимую «линию Дюрана» — границу между Пакистаном и Афганистаном, проведенную англичанами. На большом валуне было по-персидски написано приветствие «хуш амадид», и нам стало понятно, что мы неофициально и нелегально оказались на афганской территории. Здесь я вылез из джипа и снял с себя афганскую одежду. Я полагал, что мне будет лучше предстать перед афганским командиром как англичанину, в темном костюме с полосатым галстуком, вместо того, чтобы неубедительно маскироваться под афганца.

Полчаса спустя, сразу же после полудня, мы обогнули выступ скалы и попали на контрольный пункт «Хизби ислами». Над дорогой было натянуто зеленое полотнище со словами «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В СВОБОДНЫЙ АФГАНИСТАН!». По обе стороны стояли бородатые моджахеды с автоматами Калашникова, перепоясанные патронташами, и угрожающе держали пальцы на спусковых крючках. Они производили впечатление суровых и храбрых бойцов. Нас спросили, что мы с собой везем, и мы показали свой нехитрый багаж — дорожные сумки с пакетиками орехов и изюма, фотоаппараты и магнитофоны. Как выяснилось, их интересовало только холодное и огнестрельное оружие, которого у нас не было. Даже бутылка водки у Джона Рича при всем их исламском фундаментализме бойцов не смутила. Когда мы выезжали из Кветты, бутылка была полная, теперь же она была наполовину пуста.

Ала Джиргу, деревню с глиняными домиками, моджахеды превратили в военный лагерь с противовоздушными постами, тренировочными комплексами, пекарней, лазаретом и даже гостевым домиком, куда нас и поселили. Там не было кроватей — только матрасы на полу, на которых мы должны были сидеть, есть и спать. В другом конце дома находилась дровяная печка, а за дверью — площадка для омовения, с краном, но без раковины. Туалетом служили ямы, вырытые в земле поодаль.

Командир Абд-уль-Рахман прежде был полковником афганской армии. Он перешел на сторону противника, отметив это весьма драматичным способом — уложив из пулемета несколько десятков собратьев-офицеров, сидевших в столовой. После этого он бежал к моджахедам. С нами он вел себя вежливо и гостеприимно, как ему велел долг мусульманина. Получив предписание из штаб-квартиры в Пешаваре, он охотно позволил мне встретиться с советскими пленными. Я сознавал, что несколько часов мы будем находиться в изоляции, без всякой надежды на помощь, как гости человека, известного безжалостной решимостью, жестокого бойца, одного из старших командиров экстремистской группировки «Хизби ислами», лидер которой был фанатичным противником Запада. С нашей стороны было бы весьма неразумно вызвать его раздражение или какие-либо подозрения относительно причин нашего визита.

Нас угостили лучшим из того, что здесь было — рисом и очень жидким соусом карри. По местной традиции, следовало правой рукой скатать рис в липкий шарик и макать его в соус, пропитывая рис насквозь. Овладеть этим процессом для западного человека трудно. Поэтому мы обрадовались, узнав, что специально для иностранных гостей у афганцев имеется запас ложек. Еще нам предложили хлеб, плоский и круглый, испеченный здесь же, в лагере, и немного сладкого печенья. Мы были довольны, что захватили с собой шоколад и изюм, хотя самым приятным воспоминанием о трапезах в Ала Джирге был чай. Крепкий и очень сладкий, он поднимал настроение, как шампанское.

Потом мы увидели советских военнопленных. Нам показали девятерых, пятеро из которых выглядели как европейцы, а четверо — как мусульмане. Испачканных в грязи и подавленных, их выводили по одному из ям в земле, где они содержались. Пленные всячески старались выказать благодарность моджахедам, сохранявшим им жизнь — по крайней мере, до сих пор, — взамен на их заверения принять ислам. В то же время они пытались дать мне понять, в каком отчаянном положении они находятся, надеясь, что я, быть может, помогу им выбраться из этой ужасной ситуации.

Я спросил одного из пленных мусульман, чего бы он хотел. Он ответил: «Я хочу жить. Где? Где угодно, только не в Советском Союзе». Другие сказали мне, что хотят попасть в Турцию, во-первых, потому что это мусульманская страна, а во-вторых, потому что турецкий язык похож на их родной. Их рассказы были путаными. Один из «мусульман», назвавшийся Назрулаевым, оказался Сергеем Целуевским, русским из города Ломоносова, что под Ленинградом. Часть пленников называла себя офицерами, полагая, что это придаст им ценности в глазах моджахедов, и те их пощадят. Другие наоборот преуменьшали свою роль в армии, рассчитывая, что пленившие их афганцы проявят большую снисходительность к простым солдатам.

Почти все они уверяли меня, что на родине их ожидает смертная казнь. Некоторым собственная судьба, похоже, была безразлична. Один, назвавшийся Сергеем Андреевым, выглядел совсем мальчишкой, хотя сказал, что ему девятнадцать. Казалось, что он сломлен и перестал бороться за жизнь. Его товарищи говорили, что парень не мылся уже несколько месяцев. От пленных исходил сладковатый запах гниения. Нам сказали, что некоторых моджахеды использовали вместо наложниц.

С двумя русскими обращались особенно плохо из за того, что они сказали моджахедам о своем желании вернуться в Советский Союз. Один из них, Александр Жураковский, утверждал, что был сержантом в танковой части. По его словам, он дезертировал, потому что должен был предстать перед военным трибуналом за халатность, проявленную во время боевых действий и приведшую к срыву операции. Он был в явном замешательстве, не зная, как себя вести с нагрянувшими невесть откуда странными людьми с Запада: то ли занять просоветскую, то ли антисоветскую позицию.

Он сказал: «Если я вернусь домой, наверное, меня расстреляют или посадят очень надолго. Но дома у меня остались родители, и я хочу вернуться туда. Я родился в своей стране, там же хочу и умереть. Тому, что я сделал, нет прощения. Я нарушил присягу, а за это есть только одно наказание».

Его держали в одной яме с Валерием Киселевым, который был в еще большем замешательстве. Он рассказал нам, что бежал из части в афганскую деревню, надеясь добыть гражданскую одежду, а потом пробираться домой, в Пензу. Сначала он сказал, что он офицер, потом вдруг заявил, что рядовой. То он говорил, что хочет вернуться домой в Россию, то — уехать на Запад. Противоречия в его словах вызвали у моджахедов подозрения. Он был одет в лохмотья, и ноги его были обмотаны тряпьем. Они сильно распухли, и никакая обувь ему уже не годилась. Киселев, Жураковский и еще один пленник, Сергей Мещеряков (который был тяжело болен, и нам его не показали), содержались в холодном погребе и видели дневной свет только два или три раза в году. Киселев не знал, какой месяц на дворе, и что Брежнев уже умер, и что у власти в его стране теперь Юрий Андропов. Положение пленников было плачевным, но трагедия, разыгрывающаяся на территории Афганистана, имела гораздо больший масштаб. По возвращении я написал в своем отчете Европейскому парламенту: «Считаю, что правительства западных стран должны высказать свое принципиальное согласие на то, чтобы предоставить убежище этим людям, которых не больше нескольких сотен и которые были против своей воли втянуты в войну советского правительства в Афганистане и дорого заплатили за его авантюризм». Джон Рич примерно в таком же тоне высказался в отчете сенату США. (К счастью, через несколько месяцев Жураковский и Исельневский были переправлены в США. Киселев же умер в плену.)

Ту ночь мы провели на полу в доме для гостей, все на одном большом матрасе, согреваясь теплом своих американских спальных мешков и стоявшей в углу печки. Старый боец-афганец не спал всю ночь, подбрасывая дрова в огонь. Разбудила нас утренняя молитва наших хозяев, и вскоре мы уже пили черный чай, взбадриваясь и готовясь к следующему дню в тылу врага. Старик принес нам холодной воды, и мы умылись и почистили зубы.

Дней, проведенных в Ала Джирге, хватило, чтобы мы хотя бы отчасти составили представление о том, что вынуждены испытывать живущие там люди, будь то боевики или пленные. Размышляя о том, каково жить долгие месяцы и годы в этом пустынном месте, мы также пришли к пониманию откровенно жесткой точки зрения моджахедов. К тому времени несколько тысяч советских солдат было убито на этой войне. Несколько сотен человек томилось в плену в условиях, сходных с теми, которые мы только что наблюдали. Но это не шло ни в какое сравнение с тем, что принесли советские войска афганскому народу. Число убитых, искалеченных или оставшихся без крова афганцев доходило до 5 миллионов человек. А все население Афганистана составляло 14 миллионов.

Это нам объяснил комендант афганского военного лагеря Абд-уль-Рахман. Он не испытывал ни малейшего сострадания к советским военнопленным и сохранял им жизнь только по приказу своего командира Гюльбеддина, который получал помощь от Запада. Нам они казались достойными жалости. У него же были сомнения в том, что они искренне приняли ислам и перешли на афганскую сторону. Во всяком случае, он не был убежден, что содержать их живыми было разумно. Мы спросили, отпустят ли их на Запад, где они могли бы вести антисоветскую пропаганду, на что он ответил, что не видит смысла отпускать врагов, чтобы, как он выразился, они «жили, как свиньи» на земле неверных. Мы были не в силах убедить его, и чем больше старались, тем труднее становилось избавиться от его гостеприимства.

Он хотел, чтобы мы остались «погостить» у него подольше, и поэтому прошло еще какое-то время прежде чем он нас отпустил. Над горами висели тяжелые тучи, и мы поняли, что придется искать другой путь домой, так как опасно преодолевать покрытый льдом перевал в темноте. К счастью, у нас был хороший проводник, и мы двигались быстро, пробиваясь обратно в Кветту вдоль русел рек и через стремительные потоки. Но вот наступила ночь, и наше продвижение стало более рискованным. Несколько раз мы застревали посредине реки, потому что вода, летевшая из-под колес нашего джипа, глушила мотор. И каждый раз мы сидели и терпеливо ждали, когда подсохнет двигатель, а поток проносился мимо машины, словно мимо острова. Наш шофер, закатав штаны и шлепая по воде вокруг джипа, протирал двигатель промасленной тряпкой, а мы беспомощно надеялись, что машина вот-вот заведется.

Во тьме на протяжении нескольких часов в ветровое стекло била снежная вьюга. Видимость была нулевая, не наблюдалось никаких признаков живого, и мы были полностью во власти водителя, который, по мнению Джона Рича, «мог отправить нас всех в пропасть со скалы просто так, за здорово живешь». Решение пакистанских проблем, заключил Рич, кроется в увеличении количества и улучшении качества автошкол. Судьба, однако, была к нам благосклонна, и к ночи мы добрались до отеля «Нил» в Кветте. Утром мы вылетели в Карачи, и после полудня я уже пил хороший индийский чай с молоком и смотрел по телевизору крикет в отеле «Холидей Инн».

На следующий день мы сели в лондонский самолет и, благодаря шестичасовой разнице во времени, я успел попасть в Виллесден на заседание Европарламента, посвященное тому, как общая сельскохозяйственная политика Европы влияет на цены бакалейных товаров в английских супермаркетах. Я сообщил коллегам, что только что вернулся из Афганистана, но их больше интересовала цена на сливочное масло.

Смерть Юрия Андропова 9 февраля вызвала дополнительный интерес к нашей поездке, и 12 февраля мой отчет о ней был опубликован с фотографиями Эйдена Салливана. Несколькими днями позже более полный текст отчета был направлен в Европейский парламент. Я высказал мнение, что настало время организовать «подпольную переправу» для военнопленных из Пакистана на Запад и начать с Игоря Рыкова и Олега Хлана. Я написал Маргарет Тэтчер, одновременно послав ей письмо Рыкова, и попросил устроить переезд двух молодых людей в Великобританию.

В своем письме я сообщил, что Рыков был механиком, и он наверняка будет способен сам обеспечить свое проживание в Англии, только, возможно, и тому и другому понадобится медицинская помощь в связи с наркотической зависимостью. «Они признались, — писал я, — что курили в Афганистане гашиш. Рыков сказал, что его употребляет более 80 процентов советских солдат. Позже, уже в плену, ему и Хлану давали опиум. Это обычный способ держать пленных в повиновении». Однако я отметил, что проблему с наркотиками необходимо и можно разрешить. Сын Муджадиди заверил меня, что употребление наркотиков перестало быть для Игоря и Олега непреодолимой привычкой. Их постепенно отучали от этого в преддверии освобождения.

Ответ премьер-министра пришел 21 февраля. «Как вы сами говорите, это вопрос сложный. Сейчас мы в срочном порядке его рассматриваем…» 27 марта Маргарет Тэтчер написала снова и сообщила, что Великобритания готова «из гуманных побуждений с сочувствием отнестись к заявлениям господина Рыкова и господина Хлана» при условии, что их спонсором выступит частная организация и что они будут надлежащим образом опрошены посольством Великобритании в Исламабаде. Подготовка мероприятия займет несколько месяцев, в течение которых мне следует соблюдать секретность.

Раз я хотел продолжать начатое мною дело, нужно было сделать необходимые приготовления, чтобы принять двух молодых людей и обеспечить их жильем. К счастью, я мог рассчитывать на поддержку верных друзей из русской общины в Англии. Я посвятил кое-кого из них в свои планы, и они обещали помочь. Европейская группа связи — организация, представляющая интересы эмигрантов из Центральной и Восточной Европы, тоже проявила готовность оказать помощь. Газета «Мейл он санди» предложила несколько тысяч фунтов, которых вполне хватало, чтобы оплатить перелет пленников из Пакистана, а также жилье и питание в первые недели их пребывания в стране. За это газета хотела получить эксклюзивное право на интервью с ребятами и на первую публикацию материала о них.

И все равно было боязно брать на себя ответственность за будущее двух человек, не имеющих в Англии ни родственников, ни друзей, не говорящих по-английски и употребляющих наркотики, хотя на основе впечатлений от часового общения я не мог судить, насколько сильной была зависимость. Это было весьма необычное дело, и я знал, что если оно провалится, то, по меньшей мере, мое благоразумие будет подвергнуто сомнению, и на мои плечи может на неопределенное время свалиться тяжелое моральное и финансовое бремя. В худшем случае мне могут припомнить старую историю с журналом «Прайвит ай». Один хороший друг сказал мне: «Память о том обвинении все еще витает в воздухе, как дурной запах в телефонной будке». Я высказал эти опасения в письме к Леону Бриттану от 30 марта 1984 года. В 1971 году он был моим адвокатом в деле о клевете. Теперь он стал министром внутренних дел. Я написал ему, что проект будет дорогим. Что придется затратить пятизначную сумму, прежде чем эти ребята смогут сами себя обеспечивать. Поскольку существует запрет премьер-министра на разглашение этой истории, то до их приезда привлечь к делу благотворительные средства будет довольно трудно. Русские, живущие в Англии, конечно, помогут, но их община невелика и не очень богата.

Бриттан ответил, что помощь иммигрантам не бывает бессрочной. Она предусматривает покрытие их расходов на начальный период, не более года, в течение которого право на работу или жилье никак не ограничивается. «Это даст им возможность получить некоторые социальные льготы, включая доступ к государственному медицинскому обслуживанию… Многое, конечно, будет зависеть от способностей и желания господина Рыкова и господина Хлана привыкнуть к новой жизни…» Письмо вызывало больше вопросов, чем давало ответов, но несмотря на риск я решил продолжать дело, отчасти ради двоих молодых людей, которые в противном случае теряют шансы выбраться из плена, отчасти же для того, чтобы использовать их рассказ для привлечения внимания и Советской Армии, и западной общественности к несправедливости советской политики в Афганистане.

Между тем Игоря и Олега все еще удерживали на афганской границе, и я беспокоился за их безопасность. А к ним уже начали проявлять интерес активисты из числа русских эмигрантов, например, экстравагантный писатель Николай Толстой и «НТС» — антисоветская организация, финансируемая ЦРУ. Они стали ценным объектом для групп с различными политическими взглядами. Я догадывался, что советская разведка довольно быстро выяснит, что тут затевается. Однако одобрение проекта госпожой Тэтчер гарантировало ему внимание правительства. 6 апреля Джеффри Хау, бывший в то время министром иностранных дел, написал мне, уверяя, что дело не стоит на месте: «Посольство навело справки относительно нынешнего местонахождения обоих военнопленных. Посольство установило, что они все еще живут в Пешаваре со всеми удобствами. Они не находятся под домашним арестом, а могут выходить, переодевшись и в сопровождении охраны».

Шли недели, бюрократическая волокита продолжалась, а я баллотировался в Европарламент на следующий срок. Я сдержал обещание молчать, однако другие люди, включая русских эмигрантов из «НТС», навещали ребят в Пешаваре. Вскоре многие специалисты по Советскому Союзу узнали, что мы затеваем. 16 мая «Таймс» сообщила, что Рыков и Хлан скоро прибудут в Великобританию и будут жить в загородном доме Николая Толстого. Разозлившись, я написал редактору «Таймс» Чарльзу Дугласу Хоуму, объясняя, что его статья может подвергнуть опасности жизнь двух парней. Если статья попадется на глаза пакистанским властям, они могут испугаться и прекратить операцию.

Все большее число «экспертов», подвизающихся на периферии разных секретных служб, посещали ребят и обсуждали наше предприятие, зачастую сокрушаясь о том, что не включились в него с самого сначала. Возникла угроза преждевременной огласки. Был только один способ вывезти этих парней — через пакистанский аэропорт. Ведь все пленные солдаты переправлялись моджахедами через афганско-пакистанскую границу нелегально. Теперь им надо было нелегально уехать на Запад, и мы собирались обратиться к Пакистану с просьбой закрыть на это глаза.

Если бы советские представители в Пакистане узнали, что происходит, то могли бы вмешаться: либо напрямую, проведя секретную силовую акцию с помощью своих многочисленных агентов в районе Хайберского прохода, либо дипломатическим путем. У них были бы весомые основания для предъявления претензий. Советских граждан, солдат Советской Армии перемещали из страны в страну без должных документов. Такого поведения со стороны соседей сверхдержава терпеть не могла. Советское посольство в Исламабаде могло пригрозить Пакистану серьезными последствиями за такое враждебное, в духе плаща и кинжала, обращение со своими гражданами или, по крайней мере, потребовать права на встречу с солдатами, передать им письма от родных, обсудить их проблемы и попытаться уговорить их вернуться на родину с помощью лживых обещаний, что им не будет предъявлено никаких обвинений.

18 мая «Таймс» напечатала передовую статью, начинавшуюся словами: «Почему западные правительства так мало делают для спасения жизни советских солдат, находящихся в афганском плену?» Казалось, для них никто ничего не делает. Они не попадали ни в одну категорию нуждающихся в помощи. Даже Красный Крест не мог о них позаботиться. Там мне объяснили, что их задача — помогать военнопленным и организовывать их возвращение на родину, так что Красный Крест не мог служить каналом для перемещения политических перебежчиков или дезертиров. В ООН сказали, что они заботятся о беженцах, а не о солдатах. Проблема пленных, не желающих возвращаться на родину по окончании войны, возникла только в связи с СССР и другими коммунистическими странами. Не существовало ни одного международного соглашения для ее урегулирования. Вот почему решать ее могли только частные лица вроде меня.

23 мая Джеффри Хау снова написал: «Я согласен, что огласка на данном этапе нецелесообразна, особенно если это заставит пакистанское правительство пересмотреть свою позицию. Тем не менее мы будем продвигаться вперед…» Через несколько дней, в разгар выборной кампании в Европарламент, мне сообщили, что необходимые собеседования с Игорем и Олегом проведены и въездные документы подготовлены. Спонсоры этого предприятия и я попросили нашего русского друга Машу Слоним вылететь в Исламабад и сопровождать ребят в Лондон.

В полдень 14 июня, в день выборов, репортеры газеты «Мейл он санди» встретили Игоря, Олега и Машу в аэропорту Гатвик и проводили в «безопасное место». Между тем я с самого утра до позднего вечера из последних сил пытался убедить 518 365 избирателей северо-западной префектуры Лондона отправить меня в Страсбург еще на пять лет. И все же я выбрал момент, чтобы позвонить Маше.

Вот тут-то и прозвучали сигналы тревоги. Ребята вышли из-под контроля. Державшие их в плену афганцы незадолго до отправки в аэропорт угостили их «на прощание» дозой опиума, которой им хватило, чтобы в хорошем настроении пройти пакистанские службы и сесть в самолет. Через несколько часов полета они встревожились и занервничали. Тогда Маша дала им немного водки из личных запасов. (Рейс был «сухой», мусульманский.) Впервые за последние два года они приняли алкоголь. Он взбодрил их и успокоил. Олег закурил в туалете и чуть не устроил на самолете пожар.

По прибытии молодых людей в дом, предоставленный газетой, их состояние ухудшилось. Они потребовали опиума, удивились, что его не оказалось, и тогда в качестве замены потребовали спиртного. Выпивку им предоставили, но в таком количестве, которого им показалось мало. Маша и репортеры пили с ними до тех пор, пока не начали засыпать. Но парни не хотели спать и, когда их принялись уговаривать, стали агрессивными. «Безопасное место» перестало быть таковым, и выспаться никому не удалось.

На следующее утро я спрятал все свои бутылки со спиртным и пригласил ребят к себе домой. Они были взволнованы, и мы приветствовали друг друга довольно тепло, однако они нервничали, и я вдруг обнаружил, что разговариваю с ними, как отец со строптивыми подростками. Я сказал, что их будущее на Западе зависит от их готовности вести себя так, как здесь принято. Это означает, что водку следует употреблять только в умеренных количествах, а о наркотиках и вовсе забыть. Им придется выучить английский язык и найти работу. Но до этого нужно было восстановиться. Для «детоксикации» их определили в лондонскую клинику неподалеку от Кингз роуд, и там они находились под присмотром врачей и службы безопасности. Ребятам также нужно было основательно подлечить зубы. Настроение бывших военнопленных менялось от благодарной эйфории до угрюмого отказа общаться и обсуждать свои проблемы.

Через несколько дней страшных страданий, связанных с выходом из наркотической зависимости, Игорь и Олег дали нам понять, что хотели бы связаться с советским посольством. Мы отреагировали очень просто. Они свободны и вольны идти, куда пожелают. Мы, правда, напомнили им о проблемах, с которыми они могут столкнуться как дезертиры. Западные операторы уже отсняли, как они осуждают политику Советского Союза. А это, как показала советская история, было тягчайшим преступлением, и Олег с Игорем, похоже, поняли это, когда их мрачное, злобное настроение прошло и они вернулись к реальности.

В клинике Олег почти ничего не делал, только слушал плейер, который мы ему дали, и смотрел телепередачи, хотя и не понимал их. Мы сознавали, что он малограмотен, и найти место в английской жизни ему будет невероятно трудно. Игорь был более смышленым. Через пару дней он уже читал русские книги и пытался понять происходящее из репортажей английской прессы, которые появились 17 июня. Мы дали ему гитару, и он сразу же начал наигрывать печальные русские песни. Тот день был напряженным, и вечер тоже, так как шел подсчет голосов моих избирателей, и бывшее на моей стороне большинство сократилось до 7 422 голосов, что всего на 4,5 процента превышало результат моего соперника от партии лейбористов.

Очень быстро мне стало ясно, что прибытие в Великобританию Игоря и Олега не сулит нам спокойной жизни. «Я хочу научиться говорить по-английски, чтобы устроиться на работу. В армии я был шофером и механиком», — говорил Игорь в интервью газете «Дейли мейл» на следующий день, 18 июня. Однако на самом деле не все было так просто и безоблачно. По нескольку раз в день я получал из клиники сообщения о его очередных выходках. И хотя у дверей их палаты дежурили охранники, парни не были преступниками и находились в клинике добровольно. Если бы они настояли, их бы выпустили в любое время, и они вполне могли устроить публичный скандал на лондонских улицах. Их зависимость от наркотиков оказалась куда более сильной, чем мне сказали во время короткой встречи на афганской границе. Я был расстроен тем, что соратники Муджади-ди не сказали мне правду. И все-таки я не хотел дискредитировать людей, которых старался поддержать. Я сообщил газете «Дейли телеграф», что в их действиях нет злого умысла: «В Афганистане это обычный способ обращения с пленными там, где нет должных условий для содержания заключенных…»

Неделей позже, 27 июня, надев голубые джинсы и полосатые куртки, переданные одним из наших русских друзей, Игорь и Олег приняли участие в пресс-конференции, на которой присутствовали журналисты и съемочные группы из многих стран, включая Китай. СССР и европейские соцстраны не участвовали, но иностранные радиостанции, вещающие на русском языке, подготовились к записи и трансляции. Во вступительном слове ребята поблагодарили моджахедов за то, что те сохранили им жизнь и отпустили на волю. Они сказали, что дезертировали, потому что война была для них невыносимой. «Мы надеемся, что другие советские солдаты последуют нашему примеру. Может быть, так мы поможем прекратить эту ужасную войну, где с обеих сторон гибнут невинные люди». Потом они рассказали уже известную историю про избиения в афганских деревнях, про гранаты, которые кидают в дома, где находятся женщины и дети. Игорь сказал, что моральный уровень армии низок. Офицеры бьют солдат и по нескольку дней их не кормят. Просоветская афганская армия находится в еще более плачевном состоянии. Там, по его словам, вообще «беспорядок».

Игорь и Олег хорошо держались во время конференции и после нее, когда всех пригласили выпить. Потом журналисты брали у них интервью, фотографировали их и покупали им пиво в ближайшем пабе. Они стали героями дня. Им оказывали лучшую медицинскую помощь. Казалось, проблема с наркотиками вскоре будет преодолена. Девушки флиртовали с ними. Похоже, наш план заработал, и мы уже подыскивали новых солдат, томящихся в афганском плену, для «тайной переброски» на Запад.

Статьи появились в печати на следующий день, 28 июня. Советское посольство сразу заявило протест по поводу «грязной провокации» и потребовало встречи с бывшими военнопленными. Представитель министерства внутренних дел переговорил с ребятами у меня дома, и оба подписали заявление, что не нуждаются в помощи советского консульства. Маша Слоним пригласила Игоря и Олега погостить в ее доме недалеко от Оксфорда. Там они катались на лошадях и подружились с ее сыном-подростком. А когда ребята через месяц вернулись в Лондон, вот тут-то и началось. Их поселили в Актоне вместе с украинской семьей и организовали для них уроки английского языка. Несколько человек из малочисленной русской общины предложили свои услуги для присмотра за ними, девушки из украинской общины были ими очарованы и влюбились в них. И все равно та осень в Лондоне не стала для них удачной.

Рано утром они должны были идти в школу и возвращаться домой во второй половине дня. Казалось, все идет хорошо, но через две недели из школы сообщили, что двое русских учеников там почти не появляются. Выяснилось, что вместо занятий они брали бутылку и шли в парк. Оказавшись в центре внимания мировых средств массовой информации, парни уверовали в собственную значимость и в то, что закон для них не писан. Следовательно, можно было не тратить усилия на то, что не сулит ни водки, ни женщин. Раз в несколько дней я получал известия об их очередном «подвиге».

Однажды душным вечером Игорь и Олег сидели в пивной на лондонской набережной, и им взбрело в голову раздеться и поплавать в Темзе. Сообщение об этой выходке появилось в «Таймс» в колонке светской хроники. В Ричмонде, рядом с полицейским участком, они нашли украинский бар, хозяйка которого по доброте дала им скидку на выпивку; в результате они напились до бесчувствия и провели ночь в баре на полу. Еще один случай произошел у входа в пивную: увидев, что все столики заняты, друзья попытались выгнать нескольких мирных посетителей. Они взяли моду выкрикивать на улице оскорбления в адрес чернокожих, за что их дважды избили. 29 сентября они поссорились и подрались друг с другом, не сойдясь во мнениях об украинском национализме. В результате они ночевали в тюрьме, в соседних камерах.

Из таких маленьких историй, регулярно попадавших в газетные сводки, складывалась определенная картина. Это становилось опасным. Ведь если так будет продолжаться, западные правительства не захотят принимать дезертиров из Советской Амии. Ребята быстро сообразили, чем мы озабочены и почему не хотели каждый раз обращаться в полицию, поэтому они обнаглели, стали меньше думать об учебе и будущей работе, более настойчиво требовали денег и выпивки. Они поняли, что мы обеспокоены их поведением, и использовали это обстоятельство, чтобы время от времени извлекать для себя пользу за наш счет.

Ситуация осложнялась неподдельной тоской, которую Игорь и Олег испытывали от одиночества, оторванности от русского общества и в результате отказа от опиума. Они были простыми сельскими парнями и чувствовали себя неуютно в огромном чужом городе, когда оказывались в центре внимания. Ребята никак не могли приспособиться к английскому образу жизни. В лучшем случае они проводили время в гостях у русских друзей, где смотрели видеофильмы, а в худшем — дебоширили.

Казалось, единственным выходом было найти для Игоря и Олега жилье в США или в Канаде. Они не могли жить в Англии, в большом городе, в золотой клетке под пристальным вниманием прессы, зато по другую сторону Атлантики были большие русские общины и бескрайние просторы с фермерскими хозяйствами. Парни посетили украинский фестиваль в Манчестере, с удовольствием ездили верхом в гостях у Маши. Это было связано с воспоминаниями о родном доме, которые нелегко было воплотить в жизнь в Англии. На просторах Северной Америки им дышалось бы гораздо свободнее.

Я не видел для них в Лондоне никаких перспектив и 4 октября написал о своих опасениях министру внутренних дел Леону Бриттану. Я писал, что решение не определять их под надзор служб безопасности было правильным. Молодые люди не были перебежчиками или бывшими агентами КГБ. Они не сами выбрали Англию. Они хотели вырваться из афганского плена и попали в Англию только потому, что я подал эту идею.

У английских налогоплательщиков не было серьезных причин оплачивать «опекунов» из МИ-5, которые «раскалывали» бы ребят и держали от греха подальше где-нибудь «в надежном месте». Заботу о бывших пленных поручили частным лицам. Между тем выяснилось, что эта забота тяжким бременем легла на плечи упомянутых частных лиц. Ребята нуждались в круглосуточном надзоре, оберегавшем их от неприятностей в большом городе. В Канаде у них было бы меньше соблазнов. Казалось, это единственный способ обеспечить их будущее.

Тем временем череда внешне не связанных между собой происшествий показала, что КГБ действует активнее, чем обычно. В сентябре 1983 года Олег Битов, штатный сотрудник «Литературной газеты», находившийся тогда в Венеции, решил не возвращаться в СССР, затем приехал в Англию и целый год писал жесткие статьи об уничтожении советским режимом русской культуры. И вдруг 10 сентября 1984 года он исчез из своей квартиры в Чиме, под Лондоном, оставив на банковском счету 40 000 фунтов и бросив свою припаркованную в неположенном месте «Тойоту».

Через неделю, по старой доброй традиции, Битов «всплыл» на московской пресс-конференции, где рассказал, как год назад в Венеции на него напали английские агенты, накачали наркотиками и силой привезли в Великобританию. Он назвал имена нескольких агентов английской разведки и кое-какие адреса. Он сказал, что его антисоветские статьи были написаны в результате шантажа со стороны английских спецслужб. Он был обязан подчиняться приказам и ждал удобного случая, чтобы вернуться на родину. Неожиданное возвращение Битова так и не удалось полностью объяснить. Его английские друзья предполагали, что он был разочарован жизнью в Великобритании и соскучился по пятнадцатилетней дочери Ксении, которую как-то назвал «самым дорогим существом на свете». Но нигде не осталось никаких свидетельств, как он покинул Великобританию и почему сделал это так неожиданно, оставив деньги и ценную собственность. Здесь явно чувствовалась причастность КГБ.

Итак, появились признаки того, что агенты КГБ прибыли в Лондон для присмотра за овечками, отбившимися от стада. В конце октября до меня дошли слухи, что Игорь и Олег встречаются с подозрительными людьми в подозрительных местах. Говорили, что человек, приехавший с советской торговой делегацией, покупал им в барах выпивку и давал кассеты с ностальгическими русскими песнями о солдате, который тоскует по родине: «А я в Россию, домой хочу, я так давно не видел маму…» Парни привезли эти песни с собой в Актон и без конца слушали их.

Мы предостерегали ребят от таких встреч, но следить за ними день и ночь не могли. Они достигли той стадии, когда забота старших их раздражала. К тому же у нас не было ни права, ни власти указывать им, с кем они могут видеться, а с кем нет. Они больше не нуждались в добрых советах. Между тем пришли плохие новости. При оформлении их въезда в Канаду частью процедуры была проба на наркотики. Анализ показал наличие следов гашиша и ЛСД. Но как они достали наркотики? Для покупки на улице у них не было денег. Не дал ли наркотики незнакомец из «торговой делегации»? Или их подсыпали ребятам в стаканы без их ведома? Мы старались раскрыть заговор, но не были уверены, что он вообще существовал. Зато мы точно знали, что не осталось никаких шансов на то, что Канада примет их как иммигрантов.

А тут еще возникла угроза нового поражения в «холодной войне». 2 ноября ТАСС передал, что дочь Иосифа Сталина Светлана вернулась в Москву со своей тринадцатилетней дочерью Ольгой, родившейся в Америке. Это было так же скверно, как дело Битова два месяца назад. По сообщению ТАСС, Светлана разочаровалась в жизни в Великобритании и вернулась на родину. Советское гражданство было возвращено ей и дано Ольге. Советские власти заявили, что Светлане прощены семнадцать лет ее антисоветской деятельности. Их великодушие было оплачено сторицей. Пропагандистский эффект от возвращения Светланы был огромен.

Когда же 9 ноября мне позвонила Маша и рассказала, что Игорь накануне получил письма из СССР от жены Галины и родных, это было похоже на апофеоз в греческой трагедии. Письма были отправлены всего неделю назад и уже дошли, что было большим достижением для советской почты в те дни жесткой цензуры. Оставалось предположить, что советские власти пропустили письма из политических соображений. Момент прибытия писем был точно рассчитан, чтобы тронуть сердце молодого человека в минуту эмоциональной слабости и ввергнуть его в еще более глубокое смятение.

Оба парня отправились в советское посольство, чтобы — как они сказали украинским соседям — «выяснить свой статус», и отсутствовали несколько часов. Я сообщил об этом в министерство внутренних дел. Но мы знали, что если парни действительно захотят связаться с посольством и вернуться домой, неважно по какой причине, никто в Англии не смог бы их остановить. На следующий день, в субботу, от них так и не поступило никаких известий. Я поехал в Актон и поговорил с соседями-украинцами. Те не могли сказать ничего, кроме того, что ребята ушли предыдущим утром и не появлялись всю ночь. Ребята пропали, хотя их вещи лежали несобранными, а Игорь даже оставил свою любимую гитару и плейер. Они наверняка собирались сюда вернуться. Игорь никогда бы не уехал без своей гитары.

Нашел я и письма из России. Галина писала: «Мы все очень хотим увидеть тебя. Ждем тебя с нетерпением. Твоя дочурка подрастает. Недавно ей исполнилось три годика. Целую тебя снова и снова». К письму была приложена цветная фотография дочери Леночки, прелестной маленькой девочки на трехколесном велосипеде, родившейся после того, как отец ушел в армию. Было ясно, что ребята собирались вернуться в дом, хотя бы за этими дорогими для них вещами. С другой стороны, мне казалось, что, впустив их в посольство, КГБ постарается не выпустить их обратно. Я думал, что они выйдут из посольства с охраной, только чтобы доехать до аэропор та и улететь домой.

Во второй половине дня министерство внутренних дел направило запрос в советское посольство, и оттуда, наконец, подтвердили, что, как мы и подозревали, ребята находятся там. Затем обе стороны проинформировали прессу, в результате чего по возвращении домой я застал на пороге группу нетерпеливых журналистов и операторов. Хотя у меня не было настроения, я все же сказал несколько слов о том, что опасаюсь за будущее ребят и надеюсь, что, если им действительно предстоит возвращение в Россию, министерство внутренних дел будет первым, кто убедится в том, что они едут туда добровольно.

Назавтра, ранним воскресным утром И ноября 1984 года, в День поминовения, мне позвонили из министерства внутренних дел и сообщили, что в полдень ребята вылетят из аэропорта Хитроу после беседы с британскими официальными лицами. Меня пригласили в министерство, где и должна была состояться беседа. Центральные улицы Лондона были перекрыты в связи с праздником. В конце концов, сделав крюк, я добрался до министерства, где меня ждала необычная сцена.

Несмотря на воскресенье, министерство внутренних дел было открыто специально для этого случая. Меня поместили в одну комнату, а Игоря и Олега — в другую. В третьей комнате были чиновники. Министерство иностранных дел представляли помощник заместителя министра Дерек Томас и заведующий отделом Советского Союза Найджел Блумфилд. Внушительная делегация прибыла из советского посольства, включая консула Михаила Ипполитова и молодого дипломата Владимира Иванова, выступавшего в роли переводчика.

Мне показали заявления, подписанные ребятами. Там была изложена новая, советская версия случившегося. Игорь писал, что они согласились приехать в Великобританию, чтобы найти способ вернуться домой в Россию и избегнуть смерти, которая грозила им в афганском плену. «Я не хочу оставаться в Великобритании, чужой мне стране, а хочу вернуться домой и приносить пользу своему народу», — писал он. Олег написал следующее: «Я, бывший советский солдат, служил в Афганистане, попал в плен к афганцам и провел целый год в кандалах. Лорд Бетелл приехал туда и предложил нам поехать в Великобританию. Мы не хотели этого, но подумали, что это была возможность вырваться, возможность попасть домой… Здесь нам совсем не понравилось… Все, что я подписал здесь, было сделано под влиянием лорда Бетелла, которого я не хочу больше видеть».

Тем временем ребята говорили английским чиновникам в присутствии представителей посольства, что на них не оказывается никакого давления и что они не предвидят никаких проблем по возвращении в Россию — им просто разрешат отправиться по домам. Английские чиновники хотели, чтобы Игорю и Олегу позволили повторить все это мне лично во избежание каких-либо недоразумений. Но Ипполитов не разрешил. Однако он согласился встретиться со мной. Это было самое холодное рукопожатие в моей жизни. Консул сказал: «Они не желают вас видеть». Он отказался передать им маленькую православную иконку, которую я принес им в подарок. «Они не хотят ее брать», — сказал он. На самом деле, как мне впоследствии рассказывал Владимир Иванов, Игорь сказал, что ему не нужна икона, но он бы очень хотел получить свою гитару.

Я был во дворе, когда они садились в посольскую машину. Я помахал им рукой, и Игорь радостно помахал в ответ, но Ипполитов пресек этот жест. «Садитесь!» — рявкнул он. Они уселись, машина сразу тронулась и, быстро миновав железные ворота, помчалась мимо Гайд-парка в аэропорт Хитроу, предоставляя мне обсудить все это с журналистами и съемочными группами, толпившимися около здания.

Сегодня Иванов говорит: «Разумеется, события того утра понимались нами по-разному и не без эмоций. Я могу подтвердить, что ребята на самом деле не хотели брать подарок. Они уже были заняты мыслями о Москве, о своих семьях, и ни о чем другом думать не могли. Мы с Михаилом нервничали, потому что мы уже опаздывали, а самолет нас ждал. Представители прессы вели себя просто безобразно. Несколько раз по дороге в Хитроу операторы с телекамерами подрезали нас на своих мотоциклах. Это было похоже на фильмы о Джеймсе Бонде».

Я вовремя вырвался из когтей прессы и успел посмотреть дневные новости, где показывали, как ребята в сопровождении крепких «русских друзей» садятся в самолет «Аэрофлота», вылетающий в Ленинград. «Я уверен, что все будет хорошо», — говорил Игорь в камеру. Я очень надеялся, что он не ошибается, но это казалось мне маловероятным. Был пик второй «холодной войны». Конфликт между Востоком и Западом достиг небывалого накала. Игорь и Олег сыграли на руку врагам своей страны в Афганистане, а также ее соперникам в Англии, и я не видел причины, по которой советские власти могли не обратить против ребят всю силу своих суровых законов. Все мы знали, какое наказание обычно следовало за дезертирство перед лицом врага. Я читал об этом и писал об этом в «Последней тайне».

Мои слова прозвучали за кадром, когда показывали, как Игорь и Олег садятся в самолет. Я говорил, что это будет чудом, если ребят на самом деле отпустят домой. Я сказал, что во время войны с Германией в 1941–1945 годах обычным наказанием советскому солдату за то, что он покидал свою часть, было возвращение на фронт и расстрел перед строем товарищей, которых он бросил. Самолет поднялся в воздух и взял курс на Ленинград. Тогда я думал, что даже если Игоря и Олега не расстреляют, они сольются с миллионами точек, живущих в архипелаге Гулаг, и я в какой-то степени отвечаю за этот трагический поворот событий. Одно дело — утешать себя мыслью, что мы сделали все возможное, чтобы помочь ребятам. Совсем другое — представлять, что их ожидает расстрел, и спрашивать себя, не мог ли я сделать большего. Но что еще мы могли сделать? Я не надеялся когда-либо увидеть их снова и даже просто узнать о судьбе, уготованной им неумолимыми национальными интересами Советского Союза в афганской войне.

Я получил много злобных писем. «Какая же вы ублюдочная свинья, Бетелл», — начиналось одно из них, и на нем, как это часто бывает с подобными посланиями, не было ни марки, ни подписи. «Вы, сукин сын, я знал, что они пудрят вам мозги, как только услышал первые новости… Вот смеху то! Не стоит пытаться придумывать антисоветские отговорки. Вы использовали этих молодых людей в своих собственных интересах, чтобы заставить их служить вашему политическому эго, и остались с носом. Отлично!»

Николай Толстой, автор продолжения «Последней тайны», не замедлил присоединиться к нападкам[76]. Он дал в печать несколько маленьких статей об этом деле, и все в одном и том же духе: мол, моя глупость способствовала важной победе советской пропаганды. Я был вынужден признать, что за два месяца произошло три широко освещаемых в прессе бегства из Англии. Было ли это совпадением? Предполагали даже, что весь этот эпизод был спланирован КГБ с самого начала, что весь путь ребят из Афганистана в Пакистан, затем в Лондон, а потом в Москву был частью изощренного плана КГБ, направленного на то, чтобы скомпрометировать английское правительство и всех, кто был против войны в Афганистане, — плана, удавшегося только благодаря моей неосторожности, если не хуже.

Несмотря на ряд расхождений с госпожой Тэтчер, я всегда буду благодарен судьбе за то, что в тот момент премьер-министром была она, а не Эдвард Хит. Он, как я вынужден предположить, оставил бы меня на растерзание прессе, она же и не пыталась откреститься от моих дел. А я ведь даже не был ее министром. Я был простым депутатом Европейского парламента — учреждения, к которому она не питала особого уважения. Тем не менее она сочла нужным поддержать меня в очень трудный мо мент. «Мы очень благодарны вам за великодушие и благородство, которое вы проявили, — написала она мне 27 ноября. — Как и вы, я серьезно опасаюсь за этих двух молодых людей. Но я верю, что мы сделали для них все, что смогли». Это письмо со словами поддержки, о котором стало известно, помогло мне пережить кризис. Владимир Буковский тоже пришел мне на помощь. Он написал в «Таймс»[77]: «Мы глубоко признательны лорду Бетеллу и британскому правительству за спасение жизни двум нашим соотечественникам, которые могут путаться и колебаться, но, тем не менее, отказались стать убийцами». Эти два голоса имели большое влияние в мире тех, кто занимается советскими проблемами. Они убедили профессиональных конкурентов-кремленологов, что им будет нелегко возродить кампанию, предпринятую журналом «Прайвит ай» в начале семидесятых.

Теперь нам было любопытно узнать, как советские власти будут эксплуатировать тему возвращения ребят. У них было два варианта: либо представить Игоря и Олега как предателей, либо как героев. Первое было бы привычным делом. Во времена Сталина солдат, попадая в плен, уже совершал преступление. Миллионы тех, кто храбро сражался за родину в годы второй мировой войны до того, как попасть в плен к немцам, после освобождения попадали в советские лагеря. Любой намек на трусость или нанесение себе увечий, не говоря уже о дезертирстве, сразу же обеспечивали виновному смертный приговор. Этот драконовский подход применялся в Красной Армии для искоренения не только трусости и дезертирства, но также и недостатка боевого духа.

Поэтому статья в «Известиях» 2 декабря 1984 стала неожиданностью. Основываясь на продолжительных беседах с Игорем и Олегом, она рассказывала не о дезертирстве и нелояльности (как это могло бы быть), а о двух храбрых советских солдатах, захваченных (вернее, похищенных) афганскими бандитами, которые с ними плохо обращались, запугивали, накачивали наркотиками, а хитрые английские агенты выпытывали у них военные секреты. Но они выдержали все мучения и соблазны и остались верными присяге советского солдата.

Там рассказывалось о нашей встрече в Пешаваре, и меня изобразили импозантным мужчиной в светлом костюме, с лоснящимся лицом, профессиональным британским разведчиком, который предложил переправить ребят в Великобританию. Они решили ехать только потому, что так было проще попасть домой. Их тайно доставили в Лондон и в состоянии прострации заставили выступить на антисоветской пресс-конференции. Спецслужбы одобрили сценарий этого политического спектакля, представленного лордом Бетеллом.

Газета приводила слова Игоря о том, что их с Олегом ни на минуту не оставляли наедине со своими мыслями. И все же он осознал, что может жить только там, где родился. Он помнил Галину и фото маленькой Леночки, завернутой в розовое одеяло. И вот однажды им повезло. «Опекуны» из британских спецслужб на минуту отлучились. И тогда Игорь и Олег улизнули в советское посольство, зная, что не могут рассчитывать на пощаду со стороны англичан, если их побег будет обнаружен. Они позвонили в дверь и оказались в теплых объятиях сотрудников советского посольства.

Это была ложь, но она заставила нас вздохнуть с облегчением. КГБ было угодно представить ребят умными советскими патриотами, перехитрившими лорда Бетелла и его сообщников и разоблачившими нашу подлую натуру. Меня это успокоило. Мы надеялись, что если это официальная версия, то властям будет неудобно устраивать над Игорем и Олегом публичный процесс. Ребята не могут быть героями и предателями одновременно. Мысль о том, что, возможно, такое снисхождение к ребятам было в интересах Кремля, подняла нам настроение в трудное время.

Это означало, что мы должны молча глотать оскорбления со стороны Кремля. Начав защищаться и доказывать, что ребята критиковали советскую политику сами, без всякого давления, мы могли создать для них новые проблемы. Через некоторое время ТАСС передал сообщение о «горьких» воспоминаниях Игоря о таком человеке, как лорд Бетелл, продавшемся западным спецслужбам и афганским бандитам. И раз ТАСС желал верить в это или распространять подобную информацию, я был рад тому, что он это делает, лишь бы власти не трогали Игоря и Олега.

Корреспондент приводил слова Игоря о том, что его тепло встретили дома. Семья и друзья встречали его в родном городе на автобусной остановке поцелуями и слезами. ТАСС разоблачал как откровенный вымысел представление о том, что советских военнопленных, вернувшихся из Афганистана, дома ожидал суд и наказание. Мы надеялись, что ТАСС говорит правду.

И вдруг эти надежды перечеркнуло сообщение французского еженедельника «Пойнт» о расстреле Игоря. Это жуткое известие мне передали по телефону сотрудники газеты «Дейли мейл». Я был в шоке. Официального подтверждения с советской стороны не было, но мы знали, что у еженедельника хорошие связи с французской разведкой, и «Дейли мейл» ему доверяла. На следующий день (13 августа 1985 года) она тоже опубликовала эту информацию под заголовком «Смерть советского дезертира».

Через две недели надежда на то, что Игорь жив, вернулась. ТАСС опроверг «Дейли мейл» и сообщил, что оба парня невредимы, и дела у них идут хорошо, несмотря на все суровые испытания и изощренное промывание мозгов английскими спецслужбами, использовавшими методы, которые нельзя назвать гуманными. Мы не знали чему верить. А выяснить правду было невозможно. Телефонная связь с Россией работала плохо. Почта, отправляемая туда и оттуда, как правило, конфисковывалась. А передвижения приезжих с Запада были строго ограничены.

На самом деле Игорь был жив и здоров и жил с Галиной и со своей семьей в Гулкевичах, станице под Краснодаром. И вряд ли это могло быть случайностью, когда 26 августа, через две недели после публикации в «Дейли мейл», он написал письмо людям, помогавшим ему в Актоне. «Спасибо за все, что вы для нас сделали. Ведь это вы рассказали нам, как найти посольство. И с того дня мы больше не виделись! У нас все хорошо. Мы с Олегом переписываемся. С ним тоже все в порядке… И все, чем нас пугали: что нас расстреляют или посадят в тюрьму, оказалось неправдой. Мы приехали в Москву, а потом поехали домой. Можете представить, какая это была встреча, что я почувствовал, увидев дочку. Я не думал, что она признает меня, но она сразу же протянула ко мне ручки…»

Письмо шло до Лондона месяц, но семья из Актона почему-то не показала его ни властям, ни нам, и полгода мы не знали о том, что Игорь жив. Позже, в марте 1986 года, мне рассказали, что через эту семью он также посылал письмо и друзьям в Лондоне. Характерно, что больше всего он беспокоился за ценные вещи, оставленные в Актоне. Он просил прислать ему его джинсы и плейер с запасными кассетами и батарейками. Он сообщил, что Галина ждет второго ребенка, и в следующем письме попросил прислать ему презервативов и противозачаточных таблеток. Он не спрашивал про гитару, вероятно понимая, что ее нелегко будет упаковать и послать по почте.

Итак, 2 марта 1986 года «Мейл он санди» получила возможность сообщить радостную весть о том, что Игорь жив и пишет письма. Я не сомневался в их подлинности. И дело было не только в почерке и не в том, что автор писем много знал о пребывании Игоря в Лондоне и о его здешних друзьях. Эту информацию из Игоря легко могли выудить и использовать в интересах Кремля. Главным доказательством для меня был стиль этих писем, их беспечность и безответственность. И в этом, без сомнения, был весь Игорь, ставший кошмаром, равно как и объектом восхищения, для многих британцев, которые ему помогали. Он по-прежнему думал о мелочах, которые могли украсить его жизнь, а не о том бурном волнении, которое он поднял в советско-британских отношениях.

Казалось, до него все еще не дошло, какие хлопоты и неприятности он принес многим людям как в Великобритании, начиная с премьер-министра, так и в Пакистане, да и моджахедам, сохранившим ему жизнь, не говоря уже о его семье и других соотечественниках. Казалось, ему не приходило в голову, насколько ему повезло и как близок он был к саморазрушению.

Хотя Игорь и Олег отошли в моих размышлениях на второй план, я знал, что все равно несу за них ответственность и должен продолжать попытки их разыскать. Даже после декабря 1986 года, когда из ссылки вернулся Сахаров, а советская система стала более либеральной, у нее хватило бы злобы и жестокости, чтобы принять решение о расправе над двумя парнями, если бы власти пришли к выводу, что на Западе о них уже забыли.

Поэтому, как только в 1986 году мне вновь открыли въезд в Москву, я стал наводить справки о ребятах, но безуспешно. В Афганистане все еще продолжалась война, считавшаяся патриотической. Никому из советских граждан не позволялось подвергать это сомнению, и распространитель «антисоветской пропаганды» ни у кого не вызывал симпатий. Я повторил попытку в 1987 году, но тоже безрезультатно.

В 1988 году президент Горбачев принял политическое решение вывести советские войска из Афганистана и по-иному оценить советское вмешательство. Войска были выведены в феврале 1989 года, и, хотя политическая и материально-техническая поддержка коммунистического режима в Кабуле не прекратилась, Эдуард Шеварднадзе признал, что первой и главной ошибкой было посылать войска южнее Аму-Дарьи. «Либеральная» пресса придерживалась того же мнения, и в апреле 1989 года у меня брали интервью такие советские журналисты, которые, как оказалось, недовольны афганской войной в той же степени, что и я. Они представляли московский еженедельный журнал «Новое время», близко связанный с КГБ, который много лет печатался на разных языках, чтобы распространять советскую пропаганду в странах «третьего мира». Политика журнала стала либеральной, и, хотя многие люди из КГБ в нем остались, теперь он энергично выступал за новое общество, основанное на правах человека и власти закона. Это был один из многих парадоксов, характерных для последних дней советской системы.

21 апреля в этом журнале на четырех страницах была напечатана статья о моих афганских делах, но без тех грубостей, которые до этого позволяли себе ТАСС и «Известия». Меня спросили, использовал ли я Игоря и Олега в пропагандистских целях, и я ответил: «Я был против афганской войны, они тоже были против нее. Если хотите, можете расценивать это как пропаганду». И ответ тоже был напечатан.

Однако для меня важнее было то, что в «Новом времени» знали, где живут ребята: Игорь в своей станице в Краснодарском крае, Олег — в украинской глубинке. Журналисты позвонили по номеру одного-единственного телефона, который был в каждой деревне, и через несколько дней смогли подтвердить, что у ребят все в по рядке. Я попросил их передать Игорю, что у меня сохранились его гитара и плейер. Ответ Игоря мне сообщили после того, как я вернулся в Лондон, чтобы в третий раз сразиться на выборах за мандат в Европейский парламент. Он передал, что был бы рад встретиться со мной, а также будет рад получить назад свою гитару.

Журнал «Новое время» взялся организовать нашу встречу. Оказалось, что Игорь переехал из Краснодарского края в Вологодскую область. В итоге мы договорились встретиться в Ленинграде, и 22 июня, через четыре дня после моего очередного избрания в Европейский парламент, мы с сыном Джеймсом вылетели в Москву. Следующую ночь мы провели в «Красной стреле». В российских поездах спальные купе не делятся на мужские и женские, и наутро журналистка из «Нового времени» жаловалась на мой храп.

У меня не было оснований питать к Игорю чувство привязанности. Он доставил нам всем много неприятностей. Но когда мы встретились летним утром в Ленинграде, я обнял его тепло и искренне. Прошло ровно пять лет с тех пор, как он прилетел в Лондон, и я был просто рад увидеть его живым.

Он хорошо выглядел, но был почти без зубов. Он был с молодой женщиной и маленьким ребенком. Естественно я назвал ее Галиной, но выяснилось, что он уехал из станицы Гулкевичи от своей любимой, которая заманила его домой в 1984 году. Теперь у него была новая семья. Он жил с ними в Вологодской области, а Галину с Леночкой и грудным младенцем оставил под Краснодаром.

Тут-то он ответил на вопрос, так долго не дававший нам покоя. Как с ним и Олегом поступили после их возвращения в СССР в 1984 году? «КГБ обращался с нами вполне прилично, по его меркам, — сказал он. — Нас встретили в московском аэропорту 11 ноября, усадили в микроавтобус и отвезли прямиком в Алешкинские бараки. Там нас продержали три недели в одной камере, пока шли допросы. Никто не сказал моим родителям, что я уже дома. Но они уже знали. Они слышали об этом по Би-би-си. Потом мы должны были подробно описать наше пребывание в Пакистане и в Англии. Я так и сделал, написал всю правду и не рассказал только про бар в Ричмонде и о проблемах с алкоголем. Потом 1 декабря у нас взял интервью человек из «Известий» в присутствии людей КГБ. Корреспондент изложил все так, как они от него ожидали, описав наше спасение от британских агентов, которые не пощадили бы нас, если бы поймали. Это был вздор. Ничего подобного я не говорил. Однако это означало, что официально мы были героями, сбежавшими от врагов. Можно сказать, КГБ спас нас от самого себя своей ложью».

Свое разгульное поведение в Лондоне Игорь с едва ощутимым намеком на извинение объяснил тем, что провел больше года в афганском плену, в темной яме, где жизнь облегчали только ежедневные инъекции опиума. Потом, в лондонской клинике, он частенько поглядывал вниз из окна четвертого этажа. «Через дорогу был паб, и я видел молодых англичан, которые стояли на мостовой с кружками в руках и наслаждались жизнью. Мне страшно хотелось быть с ними. Позже, когда мы жили в семье, нам не хотелось ни учить английский, ни работать. Мы просыпались и говорили: "Чем займемся сегодня? Куда бы пойти поразвлечься?"»

Он сказал, что они отправились в советское посольство только для того, чтобы выяснить, кем их будут считать, если они когда-нибудь надумают вернуться домой. Вот почему они оставили свои вещи. Но когда они переступили порог посольства, их не выпустили обратно. «Мы просидели там три дня, читали газеты и смотрели советское телевидение. Нам говорили, что если мы выйдем из посольства, нас убьют британские спецслужбы. Я был расстроен, потому что хотел попрощаться и забрать свой плейер».

Решение КГБ отпустить их, сказал Игорь, было принято еще и потому, что они не сообщили ничего существенного британской разведке и что советская политика в Афганистане уже переоценивалась. Таким образом, 5 декабря 1984 года их отправили на самолете в Ташкент для демобилизации, завершившейся 26 декабря, и днем или двумя позже, меньше чем через два месяца после отъезда из Лондона, оба были дома.

В июне 1989 года, когда мы увиделись, Игорь работал водителем бульдозера на известняковом карьере, зарабатывая 300 рублей в месяц, что было выше среднего уровня. «Здесь красиво: озера, леса — но очень скучно. Водки выдают по две бутылки на человека в месяц, не больше; взамен можно взять четыре бутылки вина. Но вино никто не пьет».

В те ленинградские «белые ночи» мне было трудно поверить, что гласность продвинулась так далеко и что Игорь может так откровенно описать мне странный конец своей удивительной истории. Мы нисколько не злились друг на друга за то, что произошло в ноябре 1984 года. Он даже написал письмо профессору Муджадиди, лидеру группировки, державшей его в плену в Афганистане, в котором выразил благодарность за «исламское великодушие» и за то, что ему сохранили жизнь. Я вполне понимал, что в 1984 году у него не было другого выхода, кроме как представить меня шпионом и похитителем, который пичкал его наркотиками. «Это было нужно нашим политикам», — сказал он. И он никоим образом, вопреки предположениям некоторых британских и советских журналистов, не обвинял меня в своих бедах.

Я отдал ему его гитару, и мы с друзьями пошли к маленькому скверу у набережной Невы, где пришвартован крейсер «Аврора». Там мы сидели на парапете, а он играл свои грустные русские песни. Тогда мне подумалось, что Игорь был одним из удачливых солдат афганской войны — он не погиб в бою, моджахеды пощадили его, когда он оказался в их власти. Я считаю, что ему повезло еще и в том, что Маргарет Тэтчер и я решили спасти его, и уж вовсе чудом была милость к нему КГБ после его возвращения в Россию. Вот такие мысли утешали меня, когда на следующий день он попрощался со мной и вместе со своей новой семьей, унося с собой гитару, плейер, запас батареек и кассет с новейшей английской музыкой, поспешил на поезд, обратно в свою северную деревню.