Путешествия англичанина в поисках России

15. Польша — колония России

Польша полюбилась мне еще в начале шестидесятых, во время первых поездок в эту страну. Нов 1968 году там началось настоящее безумие: разум потеряло не только коммунистическое правительство, но и простые граждане, — и я на какое-то время перестал ощущать в своей душе чувство непередаваемой теплоты. На то был ряд причин. Первой стала кампания против евреев, последовавшая за «шестидневной» войной между Израилем и арабами. Вторая причина — жестокое подавление протеста писателей и студенческих волнений в марте 1968 года. Третья — участие Польши во вторжении в Чехословакию 21 августа 1968 года. И наконец четвертая — резня рабочих в Гданьске, организованная правительством в декабре 1970 года.

Это было удручающе. На протяжении нескольких лет я писал биографию лидера Польши Владислава Гомулки, и каждый раз, как только ее заканчивал, мне казалось, что надо снова вернуться к этой работе и переписать последние главы. Гомулка был противоречивой политической фигурой. В сталинское время он несколько лет провел в тюрьме, затем в октябре 1956 года снова вернулся к власти на волне антисталинских реформ и пылкого патриотизма. В отличие от венгров, чья попытка обрести независимость была сломлена советскими танками, полякам в послесталинское время удавалось поддерживать определенное самоуправление и свободу слова. Потом Гомулка ограничил это достижение.

Любой чех, восточный немец или русский, покритиковав коммунистическую систему в разговоре с иностранцем, рисковал заработать себе большие неприятности. А вот поляки находились в более выгодной ситуации. Они были не так богаты, как венгры или восточные немцы, но благодаря Гомулке могли свободно говорить о том, что им нравится, хотя и не имели права писать об этом, а те из них, кто владел землей, могли свободно на ней работать. Полякам разрешалось заниматься мелким бизнесом и посещать друзей или родственников в западных странах. Неприятности начинались, когда поляк открыто выражал оппозиционную точку зрения политическим способом, например, если его взгляды публиковались в зарубежных изданиях или подпольно на родине, без государственной цензуры.

У правления Гомулки были положительные стороны. Оставаясь коммунистом, он все же прекратил убийства и пытки, характерные для сталинской эпохи, и многие считали, что он как нельзя лучше использует невыгодное географическое положение Польши, находящейся между двумя великими странами, ее традиционными врагами.

В шестидесятых годах я был удивлен тем, с какой легкостью можно было въезжать в Польшу как минимум раз в год, а иногда и чаще, открыто говорить о политике и оценивать действующих личностей, правда, не без влияния большого количества спиртного. Мне спокойно предлагали перевести на английский язык для Би-би-си польскую книгу или пьесу, и даже взять интервью у литературных или политических знаменитостей. В Москве, Праге или Восточном Берлине мне никогда бы не позволили ничего подобного.

Но потом все это прекратилось. Израиль победил в «шестидневной» войне к большому сожалению СССР, но к радости многих поляков, приветствовавших военные достижения еврейского государства, которые можно было сравнить с победой библейского Давида над Голиафом. Произраильские настроения выражали офицеры-евреи, служившие в польской армии, а также официальные лица из Еврейской партии. В польских костелах даже молились за Израиль. Однако его польские сторонники, какой бы национальности они ни были, были обречены стать жертвами классической антисемитской «охоты на ведьм».

Гитлер уничтожил 90 процентов польских евреев. К 1945 году от трехмиллионной довоенной общины в живых остались только 300 000, а к концу десятилетия лишь десятая часть выживших находилась в Польше, — большая же часть эмигрировала в Израиль, который в 1948 году открыл свои двери для каждого еврея, где бы он или она ни жили. И многие ухватились за эту возможность убежать из страны, где их родственников и друзей убили в газовых камерах. Одни отправились на поиски другой жизни в новое государство Израиль, другие — в Новый Свет.

Те же, кто были коммунистами и стремились играть свою роль в новой социалистической Польше, не стали уезжать, причем некоторые заняли главенствующие посты в партии, армии и тайной полиции.

В 1967 году оставшихся в Польше евреев обвинили во всех проблемах страны. «Сионистские элементы» якобы подрывали социалистическое государство. Гомулка, чья жена Софья была еврейкой, в своей речи во время «шестидневной» войны заявил, что у поляка должна быть только одна родина. На это известный писатель Антоний Слонимский ответил, что понимает такой призыв, но почему же его родиной должен стать Египет?

Евреев вызывали к начальству и расспрашивали об отношении к войне. Любой ответ, отличавшийся от прямого осуждения Израиля, расценивался как сионизм, и за ним следовало увольнение. Кампания, развернутая в прессе по приказу тайной полиции, изобличала польских евреев как ростовщиков, владельцев средств антиправительственной пропаганды и мировых финансов.

Начало 1968 года ознаменовалось политическим кризисом, спровоцированным театральной постановкой «Дзядов» Адама Мицкевича. Действие этой поэмы происходит в начале девятнадцатого века и выражает негодование поляков против правления царской России. Режиссер специально выделил каждую антирусскую строчку, и каждый раз, когда они звучали со сцены, зал взрывался аплодисментами. Спектакль ставил под вопрос внутреннюю безопасность страны. Гомулка запретил его и издал указ, осуждающий стиль постановки.

В марте 1968 года польская молодежь стала проявлять интерес к южному соседу. Это стало новым поворотом. Традиционное отношение поляков к чехам и словакам нельзя назвать ненавистью, как в случае с немцами и русскими, — скорее это снисходительность. Считалось, что жители Чехословакии больше стремятся к ценностям среднего класса, нежели к борьбе за свободу против любых иностранных агрессоров. Но в 1968 году чехов соблазнила возможность реформирования коммунистической системы. Александр Дубчек, новый чехословацкий лидер, выдвинул идею «социализма с человеческим лицом». Как и Гомулка, он был убежденным коммунистом, однако верил, что эти взгляды можно сочетать с национальной независимостью, плюрализмом и свободой прессы. Во многих крупных городах Польши студенты вышли на улицы, чтобы выразить поддержку эксперименту Дубчека. Однако они не заключили союза с рабочими, а потому не имели экономического рычага. Специальные отряды, разъезжавшие по всей стране, смогли погасить источники недовольства и арестовать организаторов беспорядков.

Можно было предполагать, что в свете своего «либерального» прошлого Гомулка с симпатией отнесется к тому, что пытался сделать Дубчек, и как интернационалист, женатый на еврейке, будет напуган антисионист-ской кампанией. Но все оказалось по-другому. Время терпимости давно прошло. Гомулка позволил этой кампании продлиться больше года. К демонстрациям студентов он отнесся безжалостно. Его отношение к чехословацкой «ереси» также было жестким.

Когда я приехал в Польшу в марте 1969 года, страна уже была не той, какой я ее помнил по предыдущим визитам. Прежде поражали юмор и веселье, существовавшие рядом с бедностью и озлобленностью. Теперь же атмосфера стала грозовой. Большая часть евреев-интеллектуалов, включая театральных режиссеров Яна Котта и Иду Каминскую, уехала в Израиль или США. Почти пятьдесят писателей были исключены из коммунистической партии, а некоторые, например, автор «Пепла и алмаза» Ежи Анджеевский, попали в черный список, и их работы были запрещены для публикации. Молодежь сидела в тюрьме за то, что вышла на улицы несмотря на запрет государства. Соперник Гомулки Мечислав Мочар бросил ему вызов, выступив под лозунгом порядка и национальной гордости. Посла Польши в Лондоне Ежи Моравского отозвали на родину из-за недостатка бдительности. В продаже появились книги, высказывавшие предположение, что гонения на евреев в сталинское время были преувеличены, и рассказывающие о сотрудничестве евреев с Гитлером при подготовке Холокоста[111]. Польская армия всего лишь помогла Советам установить свободу в соседней стране. Не было никакого террора, никто не боялся насилия, но у поляков возникло чувство морального беспокойства, когда они осознали, как мало сделали для того, чтобы предотвратить эту национальную антиеврейскую кампанию, как некрасиво выглядит создавшаяся ситуация в глазах любого государства, если вспомнить то, что произошло с евреями на польской территории: в Освенциме, Майданеке и Треблинке.

В ту поездку я взял с собой корректуру моей книги о Гомулке. Когда я передал экземпляры польским официальным лицам, они наконец-то осознали, что это серьезная работа. Ранее они отказывались как-либо содействовать мне, но теперь, на последнем этапе, организовывали интервью, например с членом секретариата партии Артуром Старевичем и с другой скрытной личностью из польского руководства — Ежи Путраментом. Восходящая звезда партии, Мечислав Раковский, в то время редактор «либерального» еженедельника «Политика», любезно прочитал копию корректуры и за обедом в гостинице «Европейской» поделился со мной своими соображениями. Мне пытались помочь в самый последний момент, но герой моей книги никогда настоящим героем не был, а теперь и вовсе мало чем отличался от русской марионетки. Его достижение — относительная автономия внутри советской империи — было перечеркнуто. И «подвели» не только коммунисты. Вся нация не протестовала против антиеврейской кампании, и никто не возмутился участием польской армии в операциях на южной границе. В первом издании моей книги, вышедшей в июле 1969 года, я отразил это разочарование.

В декабре 1969 года меня пригласили в Краков на конференцию, организованную британским и польским министерствами иностранных дел. Я довольно эмоционально выступил с оценкой недавних событий. Я сказал, что как друг Польши поражен проявлениями шовинизма и нетерпимости, не говоря уж о военной агрессии. На что мне ответили, что мои взгляды ничем не отличаются от взглядов белогвардейца или западногерманского реваншиста, что я провоцирую польский народ на восстание против России, иными словами — на массовое самоубийство. Председательствующий с британской стороны Эрик Бертхауд, ранее бывший послом в Варшаве, рассердился на меня за то, что я «раскачиваю лодку». Он сказал, что столь резкая критика лишает меня возможности вести диалог с влиятельными представителями польского правительства. Не было никаких сомнений, что тогда против моей фамилии поставили галочку, причем не только поляки, но и британцы. Лишь через девятнадцать лет британская сторона снова попросила меня принять участие в круглом столе. И лишь через восемнадцать лет мне снова разрешили въезд в Польшу.

Однако и я решил прекратить общение с народом, чье поведение в 1968 году меня так неприятно поразило. Вскоре и в СССР меня внесли черный список и не принимали ни в одной стране социалистического лагеря; но даже если бы это сложилось по-другому, я все равно больше не поехал бы в Польшу. У меня пропало всякое желание помогать полякам продвигаться к более гуманной форме правления.

Вскоре судьба подарила Гомулке последний миг славы. 7 декабря 1970 года в Варшаву приехал канцлер ФРГ Вилли Брандт и подписал договор о признании послевоенных границ. Теперь дорога к развитию германо-польских дипломатических отношений была открыта. Во время этого визита Брандт также извинился за зверские убийства польских евреев во время войны. Известным жестом, который я впоследствии рекомендовал взять на вооружение советскому правительству, когда речь заходила о массовых расстрелах в Катыни, и британцам, в случае с насильственной репатриацией советских граждан в СССР в 1945 году, стало его коленопреклонение перед памятником борцам варшавского гетто.

Спустя пять дней Гомулка объявил повышение цен на основные продукты питания: 16 процентов на муку, 14 процентов на сахар, 17 процентов на мясо, 92 процента на кофе. Это был тот еще рождественский подарочек для уставшей нации. Через два дня несколько тысяч рабочих судостроительной верфи имени Ленина в Гданьске организовали марш-протест к зданиям партийных комитетов. Там их встретила милиция и открыла огонь по толпе. Как выяснилось, сам Гомулка отдал приказ использовать против демонстрантов силу. Теперь он уже был не тем Гомулкой, который оправдывал волнения в Познани в 1956 году, защищал участвовавших в них рабочих и клялся, что сталинские методы навсегда ушли в прошлое. 17 декабря утреннюю смену рабочих судостроительной верфи в Гдыне, едва те сошли с поезда, встретил оружейный огонь, что стало причиной смерти семнадцати человек. Многих убили в Щецине. Тысячи людей были арестованы, в том числе и молодой рабочий гданьской верфи Лех Валенса. Официально смертный приговор был вынесен сорока пяти человекам, но на деле цифра была гораздо больше.

И тогда министр национальной обороны Войцех Ярузельский заявил Гомулке, что не будет использовать армию для подавления восстаний польских рабочих. Из-за этого кризиса польский лидер оказался на грани нервного срыва. За те четырнадцать лет, что он находился у власти, он давно отвык от критики и утратил всякую терпимость к возражениям, считая их порождением нелояльности. Рассказывали, что однажды у себя в кабинете он бросил в посетителей телефонный аппарат, и что он уже не знал, какова средняя зарплата в стране. В час падения никто ему не сочувствовал, было лишь глубокое сожаление, что он не смог воплотить тех больших надежд, которые привели его к власти в сложные дни октября 1956 года.

20 декабря ЦК ПОРП собрался на внеочередное заседание и принял решение о смещении Гомулки вместе с его товарищами Зеноном Клишко и Марианом Спыхальским. Гомулка умер в сентябре 1982 года, и через несколько дней после похорон какой-то остряк написал на его надгробии: «Добро пожаловать в преисподнюю!»

Я уделял польским событиям не слишком много внимания, поскольку занимался решением собственных проблем, включая отставку с правительственного поста. Я вышел из правительства через пятнадцать дней после того, как Гомулка сделал то же самое, и, так же как он, потерял надежду на возможное возвращение. Однако я все-таки написал о падении Гомулки[112] на основе материалов, предоставленных моими польскими друзьями, и, конечно, мне вновь пришлось переписывать его биографию. Первое издание, завершенное в 1968 году и опубликованное издательством «Лонгмэн» в июле 1969 года, заканчивалось словами: «… пройдет много лет, прежде чем такого человека, как Гомулка, оценят по справедливости. Его деяния, как хорошие, так и плохие были очень важными. Нет таких весов, чтобы сравнить их и сказать, что же перевешивает». Второе издание, выпущенное «Пингвином» в 1972 году с учетом событий 1968–1970 годов, заканчивается более суровым вердиктом: «…свергнутому и униженному, ему ничего не остается, как получать пенсию и рассуждать о том, почему все пошло не так, в то время как Польша сурово осуждает его и заживляет свои кровавые раны».

Эдвард Терек возглавил страну благодаря своей популярности в юго-западной части Польши, в промышленном регионе вокруг Катовице, известном своими залежами полезных ископаемых. В семидесятые годы он тщетно пытался развивать социалистическую экономику на базе рискованных совместных предприятий с западными фирмами и займов западных банков. Это не сработало. Польша стала крупным должником, а денег, полученных от западных банков, стране хватило ненадолго. Уровень жизни в Польше стал одним из самых низких в Европе, ниже чем во многих развивающихся странах. Были введены талоны на некоторые виды продуктов: мясо, сахар, шоколад.

Спустя десятилетие, летом 1980 года, на верфях Гданьска, колыбели польских политических перемен, снова вспыхнул очаг недовольства. Рабочие начали забастовку, вскоре переросшую в настоящее восстание. Они забаррикадировались на территории завода, требуя права организовать профсоюз, не подчиняющийся коммунистическому контролю. Милиция, помня о жертвах декабря 1970 года, окружила их, но силу не применяла. Западное телевидение в течение многих дней освещало это событие, указывая на серьезный риск для Польши. Это была необычная картина: огромная толпа рабочих у ворот верфи, окруженная изображениями покровительницы Польши Девы Марии, а в руках у бастующих плакаты и гвоздики национальных цветов Польши — красные и белые. Большую часть времени рабочие либо молились, либо пели национальный гимн «Еще Польска не сгинела…» Их лидером стал электрик Лех Валенса, который был активистом восстания в 1970 году, за что был немедленно арестован.

Казалось, забастовкам не будет конца. Они начали вспыхивать и в других промышленных центрах. В августе 1980 года заместитель премьер-министра Мечислав Ягельский отправился в Гданьск для переговоров с Валенсой и лидерами восстания; он был готов предложить материальные льготы и повышение заработной платы, которые из-за инфляции быстро бы обесценились, но ни за что не пошел бы навстречу главному политическому требованию — выборам на основе тайного голосования — как противоречащему коммунистическим методам управления.

Кризис быстро развивался в пользу бастующих, и в конце августа Эдвард Терек направил на переговоры с Валенсой представителей, которые были готовы удовлетворить большинство требований. Было решено организовать национальный профсоюз, известный как «Солидарность», куда вошли несколько миллионов человек, и он получил законное право участвовать в принятии решений, выступая в роли оппозиции.

В моем письме в газету «Дейли телеграф» от 27 августа 1980 года, написанном по просьбе лидеров польской общины в Лондоне, указывалось на моральный долг Великобритании перед Польшей за то, что в 1939 году не удалось выполнить гарантии и сохранить ее целостность, за покрывательство массовых убийств польских офицеров при Сталине в 1943 году, за решение оставить Польшу под контролем СССР, принятое в Ялте в 1945 году, за молчаливое согласие на фальсификацию выборов в Польше в 1947 году, которые в Ялте Сталин обещал сделать «свободными и ничем не воспрепятствованными». Я также мог бы припомнить, что Великобритания отказала полякам, когда они просили разрешения принять участие в параде Победы в 1946 году в Лондоне, а также нежелание признать значительное участие Польши в войне.

Для Британии, писал я, теперь было бы ошибкой призывать поляков к вооруженному восстанию. (Именно так поступило радио «Свободная Европа», финансируемое ЦРУ, во время восстания в Венгрии в 1956 году.) В ближайшие годы коммунизм еще будет в Польше силен. Однако у поляков все-таки оставался шанс получить из сложившегося кризиса некоторую выгоду, особенно для профсоюзов, действительно выражающих интересы рабочих.

Я писал, что забастовщики нуждаются в средствах, чтобы рассказывать о своем деле, поддерживать связи с остальной частью страны, включая писателей и других представителей интеллигенции, да и с остальным миром. Часть этой задачи выполняли западные радиостанции, которые не глушили помехами, но печатное слово было совсем иной проблемой. Цензура не пропускала в прессе никакой критики социалистической системы. Иную точку зрения можно было узнать только из подпольных изданий и листовок. Я предложил читателям послать деньги графу Эдварду Рачиньскому, лидеру польской диаспоры за рубежом. В 1939 году он был польским послом в Лондоне, затем возглавил правительство в изгнании, которое Великобритания перестала признавать после Крымской конференции 1945 года. У него и его друзей были связи в Польше, с помощью которых можно было целенаправленно использовать полученные средства.

В течение нескольких дней на просьбу откликнулись несколько тысяч человек. Было собрано двадцать пять тысяч фунтов, и их потратили на оборудование, в котором так нуждалось новое движение; в основном это были прессы для книгопечатания и копировальные аппараты. Во всех коммунистических странах владеть такой техникой было запрещено, ибо ее считали опаснее автоматов. Все это нужно было нелегально ввезти в страну, нередко по частям, затем собрать и использовать для распространения пропаганды — главного средства оппозиции в борьбе с авторитарной властью.

Однако нашлись и скептики, отреагировавшие на события не пожертвованиями, а насмешками. Например, еженедельный журнал «Нью стейтсмен» от 19 сентября в статье, озаглавленной «Такова Англия», цитировал мое письмо как карикатуру на эру Тэтчер, когда пэр-консерватор, сторонник новых «антипрофсоюзных» законов, сотрудничает с польским графом, реакционным элементом, чтобы оказать помощь иностранному профсоюзу. Для чего мне было поддерживать профсоюз, конфликтующий с коммунистическим правительством? В моем жесте увидели лишь парадокс и цинизм и решили, что критика консерваторами советской системы была не более чем скрытой атакой на социализм в Великобритании. Коллеги из лейбористской партии обвинили меня в том, будто я использую польские события, чтобы поддержать Тэтчер в «войне против рабочего класса». Откуда им было знать, как встретили в Польше участие графа Рачиньского и его друзей в борьбе против навязанного стране коммунистического правления?!

В декабре 1980 года в Лондоне, во время дебатов с представителями профсоюза транспортных и неквалифицированных рабочих я попытался объяснить, что проблемы Польской Народной Республики, где может править только одна партия, где выражение антикоммунистических взглядов запрещено законом, нельзя сравнивать с проблемами левых движений Великобритании при правлении Тэтчер. Последним хотя бы разрешалось свободно выражать свою социалистическую точку зрения без вмешательства полиции, заметил я. Выступавший от профсоюза Джек Дроми не нашел мои доводы убедительными. Слушатели сочли, что Лех Валенса и забастовщики представляли «антисоциалистическое движение», и любая их поддержка со стороны английских консерваторов — не что иное, как служение общим классовым интересам[113].

Польские события ставили под угрозу советскую политику, предвещая конфликт на два фронта — в Польше и в Афганистане. Проблема, вставшая перед СССР, обнажила и слабость Запада. Она показала, что Запад не может помочь своим друзьям. «Русский медведь» снова мог сожрать более слабого соседа, а Америка бездействовала в стороне, ограничиваясь подбадриванием. Я помню, как вечером 24 августа 1980 года мне позвонили из Варшавы сразу после выступления Терека по польскому телевидению и сказали, что «он выглядел старше, чем на прошлой неделе», пообещал, что коммунистическая партия «изменит свою политику», и в будущем выборы в профсоюзы будут проводиться тайным голосованием. Он объявил о снятии с поста премьер-министра Эдварда Бабюха и других ключевых фигур. Потом я поговорил с известным академиком и бывшим коммунистом Леше-ком Колаковским, который представлял в Великобритании организацию забастовщиков, известную как «Комитет защиты рабочих». Колаковский сказал, что это огромный шаг к плюрализму, но «подобные обещания делались и ранее Гомулкой и его предшественниками»[114].

Коммунисты были вынуждены серьезно подойти к переговорам, и 30 августа в Гданьске было принято соглашение, которое Лех Валенса подписал ручкой с изображением папы Иоанна Павла Второго, его соотечественника и наставника. Теперь движение «Солидарность» стало легальным и распространилось по всей Польше. Его сторонники получили право принимать новых членов и, пусть и с ограничениями, участвовать в политических дебатах.

На Западе эту новость расценили как триумф. Однако большинство поляков считали, что это слишком хорошо, чтобы быть правдой. Я предрекал[115], что случится то же, что произошло и с другими соглашениями по Польше при участии СССР — все они окажутся в мусорной корзине, как было с соглашением, подписанным в Ялте на Крымской конференции, в котором Сталин пообещал Польше «свободные и ничем не воспрепятство-ванные выборы». Я отмечал, что нынешнюю борьбу между поляками и русскими следует рассматривать в контексте нескольких столетий.

Нельзя забывать об обещании Сталина сохранить нейтралитет, когда Гитлер вторгся в Польшу 1 сентября 1939 года, о его обещании помочь подпольщикам и партизанам, если они поднимут антигитлеровское восстание в Варшаве в 1944 году, о его обещании обеспечить безопасность Леопольду Окулицкому и другим активистам подполья в марте 1945 года. Ни одно из них не было выполнено. В январе 1947 года за выборами последовала серия арестов тех, кто критиковал политику Сталина.

Более поздние примеры ненадежности Советов включали обещание вывести войска из Венгрии в октябре 1956 года и их безжалостную атаку на Будапешт несколько дней спустя, которая привела к гибели тысяч венгров. Затем были соглашения, подписанные Брежневым в июле и августе 1968 года с лидером-реформатором Чехословакии Александром Дубчеком. Они также явились прологом к вооруженному вторжению.

Может, Терек и одобрял гданьское соглашение, но Брежнев не позволил бы ему действовать долго по двум причинам. Во-первых, Кремль считал, что защита Москвы начинается у ворот Варшавы, что Польша важна для защиты имперских завоеваний. СССР «защищался», нападая и создавая вокруг себя кольцо буферных государств, чьи правительства он контролировал. Главная группировка советских войск находилась в Восточной Германии, а Польша была главным каналом сообщения с ними.

К тому же Кремль не смирился бы с дальнейшими уступками во внутренней политике Польши в сторону независимости. В других соцстранах почти все средства производства принадлежали государству. В Польше же большая часть сельского хозяйства находилась в частных руках, а в легкой промышленности и в торговле доля частных предприятий была довольно значительной. В других странах церковь была подчинена государству. Священнослужителей назначали органы внутренних дел, а если те поддерживали отношения с верующими за рубежом, то их нередко арестовывали по обвинению в измене. В Польше католическая церковь была полностью независима и поддерживала тесные отношения с Римом.

Свобода поляков выражать диссидентские взгляды и путешествовать за границу могла быть только ограниченной. Если бы Москва дала Польше еще одну привилегию в виде свободных профсоюзов, то чисто коммунистическое большинство могло быть разбавлено, и от лица населения, во многом настроенного против коммунистов, были бы выдвинуты новые требования, мог возникнуть риск того, что «чумная бацилла» плюралистического мышления распространится в других странах Центральной Европы, затем на Украине, что подвергнет империю опасности, а затем, возможно, и в самой России.

Хотя польские коммунисты и подписали гданьское соглашение, из их официальных заявлений было ясно, что СССР его не поддерживает. 2 сентября, через три дня после подписания соглашения, ТАСС обвинил Валенсу в получении денег от западных профсоюзов, которые хотят «подорвать социализм». 17 ноября Леонид Замятин, идеолог, ставший впоследствии советским послом в Лондоне и принявший сторону путчистов в августе 1991 года, по телевидению обвинил Запад во вливании в Польшу миллионов долларов для поддержки антикоммунизма. Валенса подвергся нападкам за кампанию, предпринятую для подрыва веры народа в систему.

Вопрос о снятии Терека скорее перешел в разряд «когда», а не «надо ли», и 6 сентября 1980 года партийное ничтожество Станислав Каня занял его место. «Лучше Ка-ня, чем Ваня», — шутили поляки, имея в виду советских солдат. И все же настроение населения оставалось пессимистичным. Вторжение с Востока, навстречу ему польская храбрость, кровопролитие и очевидное военное поражение, потом массовая депортация жителей — все это казалось неизбежным, как последний акт шекспировской трагедии.

Как выйти из этого конфликта, не знала ни одна из сторон. Поляки были настроены отказаться от роли советского сателлита, их внешняя политика и экономика были слишком скованы рамками марксизма. За несколько месяцев до этого колониальная Южная Родезия стала независимой страной Зимбабве. Поляков волновал очевидный вопрос: почему у Польши нет такого же права на независимость? Почему европейские страны должны оставаться на правах колоний? Почему советский блок остается единственной империей в мире, которой позволили сохраниться?

Однако было очевидно, что СССР никогда не даст Польше подобной свободы. Его военное положение зависело от контроля над территорией Польши, и если Советы не могли получить его с согласия поляков, то они добились бы этого и без него. Такова была «доктрина Брежнева». И Советский Союз настаивал на ней, даже если бы дело дошло до вооруженной схватки. Примеры 1956 и 1968 годов показывали, что в подобных случаях СССР блефовать не будет. Польше никогда не быть абсолютно независимой. Вопрос был в том, как далеко зайдут поляки перед тем, как «доктрина Брежнева» вступит в силу. Вот какие мысли бродили тогда в моей голове.

В январе 1981 года президент Рейган собрал кабинет и принял лидера легального профсоюзного движения «Солидарность» Леха Валенсу. 29 января на своей первой пресс-конференции он заявил: «Все это время противостояние было односторонним, и СССР использовал его в своих интересах». Это действительно так, подумал я, особенно в Польше и Афганистане. Но что собирался предложить американский президент?

Советское правительство ответило угрозами. 30 января ТАСС заявил, что польский кризис углубился, что в стране царит анархия, происходят массовые забастовки, беспорядки и захват государственной собственности. Отмечалось, что силы, враждебные социалистическому государству, активизировались. В тот же день «Правда» опубликовала репортаж из Варшавы, в котором Валенса и лидеры «Солидарности» обвинялись в шантаже и применении силы, а также в подготовке антикоммунистического переворота.

Тем временем в Польше настало золотое время для сотрудничества рабочих лидеров, таких как Валенса, с писателями, которые помогали им излагать свои политические взгляды. Приезжие с Запада удивлялись равноправию и товариществу, которые они наблюдали в «Солидарности». Оппозиционная интеллигенция, чьей задачей стало распространение печатного слова как внутри страны, так и за рубежом, успешно сотрудничала с рабочими, которые организовывали новые профсоюзы и тем самым придавали движению настоящую политическую мощь. Интеллигенция не хотела оставаться в стороне, как это было в 1968 году. Союз внутри оппозиции был как «прекрасный сон», сказал ветеран диссидентского движения Адам Михник, которого после 1968 года несколько раз арестовывали, а теперь он впервые смог выразить свои взгляды в прессе[116].

16 февраля Каня назначил очередного премьер-министра. Это был судьбоносный выбор: главой правительства стал генерал Войцех Ярузельский, министр национальной обороны Польши. Он говорил по-русски, поскольку в начале войны был депортирован вместе с семьей в Россию, а затем сражался в рядах Красной Армии против Германии. Во время кризиса 1970 года он находился на посту министра обороны и пользовался доверием Кремля. Он и его новый заместитель «либерал» Мечислав Раковский начали очередную серию переговоров с профсоюзами, которые требовали повышения зарплаты за меньший объем работ. Ярузельский попытался успокоить Кремль, поклявшись в сейме, что «Польша навсегда останется членом Варшавского Договора».

Советскому вторжению в Польшу так и не было суждено случиться. «На прошлой неделе русские в четвертый раз за последние восемь месяцев не вторглись в Польшу», — писал журнал «Экономист»[117]. Все время казалось, что вот-вот после какого-нибудь инцидента, воинственной речи или перемены в правительстве будут приняты решительные меры. Каждый месяц журналисты слетались в Польшу, писали апокалиптические статьи и несколько дней выжидали, когда же прогнозируемые события произойдут на их глазах и дадут им хороший материал, чтобы можно было уехать и снова появиться, когда события достигнут точки кипения.

4 марта 1981 года Брежнев на съезде в Москве говорил о неделимости социалистического сообщества и о ее защите как о деле не только каждого государства в отдельности, но и всей социалистической коалиции. Эта речь непрозрачно намекала на озабоченность развитием событий в Польше и на опасность, которая встала перед всем блоком.

26 марта Рейган назвал ситуацию в Польше «очень серьезной и и очень напряженной». Если советские силы будут приведены в действие, добавил его советник Эдвин Миз, то мир на земле окажется под угрозой, и, возможно, со стороны США будут приняты ответные меры, аналогичные морской блокаде Кубы. Европейский Союз угрожал экономическими торговыми санкциями.

Покушение на папу Иоанна Павла Второго на площади св. Петра в Риме 13 мая показалось больше, чем простым совпадением. Многие тогда подумали, что это наглядный пример союза мирового коммунизма со злом. Турецкий террорист Мехмет Али Агджа подтвердил это, рассказав итальянской полиции, что в одной из гостиниц Софии другой турок предложил ему 1,7 миллиона долларов за то, чтобы он застрелил римского папу. Агджа назвал трех должностных лиц Болгарии, которые, по его словам, имели отношение к покушению, и одним из них был представитель болгарской авиакомпании в Риме Сергей Антонов. Западная разведка нашла неопровержимые доказательства этой версии. Несомненно с помощью Советов шла подготовка вооруженных групп Африканского национального конгресса (АНК) и Организации освобождения Палестины (ООП), а те «вливались» в западноевропейские террористические организации левого толка. Выяснилось, что известные немецкие террористы Андреас Баадер и Ульрике Майнхоф прошли подготовку в лагере ООП в Иордании. Была установлена косвенная поддержка КГБ европейского терроризма, а Комитет гордился своими связями с ООП. Может, сотрудники КГБ и не совершали убийств в западных странах, как это было в пятидесятые годы, но их болгарские друзья были повязаны с терроризмом, как выяснилось после нападения на Георгия Маркова в 1977 году. Болгарские наемники вполне могли действовать в Риме по заданию КГБ или его отделений.

Было ясно, кто выиграл бы в случае гибели папы римского, вдохновителя движения «Солидарность». И хотя ничего не было доказано, Брежнев мог пойти по стопам английского короля Генриха Второго, который избавился от вольнодумного священника — архиепископа Томаса Беккета. В конце концов, папа причинял ему много неудобств, и 7 апреля Брежнев объявил друзей папы из «Солидарности» врагами социализма.

Через две недели после покушения церковь потрясла другая трагедия — смерть кардинала Стефана Вышинского, архиепископа польского, героя тяжелых сталинских времен. В это же время Рейган выступил перед слушателями академии в Уэст-Пойнте и заявил, что скоро «силы зла», омрачающие свет, будут отброшены. Его слова отражали настроения времени, отождествляющие с «силами зла» Советский Союз.

С другой стороны, была понятна и озабоченность Кремля, когда сила «Солидарности» упрочилась, враждебность администрации Рейгана возросла, а сопротивление афганцев не было сломлено. Спустя несколько месяцев у «Солидарности» уже было 9 миллионов членов, и в сентябре 1981 года во дворце спорта в Гданьске прошло первое собрание Конгресса, призвавшее к свободным выборам в сейм. Между тем церковь объединялась с государственными структурами. Службы транслировались по государственному радио, а на стенах учреждений нередко можно было увидеть распятия. Это противоречило принципам демократического централизма: в социалистическом государстве действовали две реальные силы, независимые от коммунистической партии.

Советским лидерам было нетрудно понять, что папа римский и Лех Валенса были ключевыми фигурами политического процесса, в результате которого Польша могла выйти из социалистического блока. В октябре были закрыты границы Восточной Германии и Чехословакии с Польшей, и Запад снова заявил о том, какими серьезными будут последствия, если Советская Армия сделает в Польше то же, что и в 1968 году в Чехословакии.

Появление на улицах танков 13 декабря 1981 года ни для кого не стало сюрпризом, хотя все ожидали увидеть советские танки, а не польские. Всего за одну ночь милиция вместе с армией под командованием генерала Ярузельского объявила военное положение и передала власть «военному совету национального спасения», арестовала Валенсу и еще 10 000 активистов «Солидарности». Заговор польских генералов был хорошо спланирован и застал оппозицию врасплох. Военные установили дорожные посты, отключили телефоны, остановили движение поездов и других видов транспорта прежде, чем лидеры «Солидарности» осознали опасность. Теперь оппозиция могла действовать лишь локально, без центрального руководства. Около 100 поляков были убиты во время столкновений с милицией.

Протест польского народа снова был подавлен вооруженными силами, пользовавшимися поддержкой русской стороны. Зная взгляды Кремля, такие события не стали неожиданностью. Однако никто не предполагал, что это сделают не «старшие братья», как это было в национальной борьбе 1944–1947 годов, а десять процентов польской нации, которые на протяжении многих лет подчинялись советской стороне. Впоследствии Ярузельский скажет, что действовал из патриотических побуждений, ради сохранения государственного суверенитета, чтобы Советская Армия не вторглась в Польшу, но тогда немногие поляки верили ему.

Лидеров «Солидарности» посадили в тюрьму, а «государственного преступника» Валенсу заточили в крепость Отвоцк на острове в двадцати милях к юго-востоку от Варшавы. Армия патрулировала улицы. Телефонные звонки и почта, которые ранее нелегально прослушивались и просматривались, теперь были подвергнуты официальной цензуре. Коммунистическая партия снова обрела полноту власти, коммунистические профсоюзы опять получили монополию, а советские товарищи расправили крылья. Едва ли можно было предвидеть, что в этот черный для «Солидарности» час она вновь проявит себя как политическая сила. Официальные профсоюзы получили огромное количество льгот, включая распределение путевок и автомобилей. Они наращивали число своих членов, в то время как «Солидарность» насчитывала всего несколько тысяч «подпольщиков».

«Солидарность» была связана по рукам и ногам, но не уничтожена. Свободный профсоюз был готов восстать из пепла. Постепенно лидеров «Солидарности» отпустили, а Валенсу восстановили в должности электрика на верфи имени Ленина. И вскоре он вернулся на политическую арену, а деньги, собранные нами для «Солидарности» в 1980–1981 годах, уже были вложены в покупку печатного оборудования. Печатные машинки и прессы, завезенные в Польшу в период свободы профсоюзов, снова заработали в своих укрытиях. Подпольное издание стало важным делом. И снова о линии «Солидарности» рассказывалось в листовках, которые расходились по рукам на фабриках и заводах.

Казалось, что «Солидарность» перестала быть массовым движением. Ее численность сильно сократилась, а демонстрации перестали быть массовыми. Адреналин кризиса невозможно поддерживать на одном и том же уровне годами. И все же полякам было нужно нечто большее, чем просто обеспечивать свои семьи. Плакаты «Солидарности» появлялись в местах скопления людей, например на футбольных матчах, хотя милиция боролась с этим, высматривая тех, кто держал плакаты, и хватала зачинщиков. «Солидарность» была почти парализована, но полностью прекратить ее деятельность милиция не могла. «Солидарность» поддерживалась церковью, хотя архиепископ польский кардинал Иозеф Глемп считал необходимым сохранять нейтралитет.

В 1984 году священник отец Ежи Попелушко прославился своим вызывающим поведением. Его «месса за Отечество», проводимая в последнее воскресенье каждого месяца, передавалась через громкоговоритель на все улицы и площади, расположенные вокруг церкви св. Станислава в северной части Варшавы. Он собирал до 10 000 прихожан, и слава о нем гремела по всей стране. Он обращался с проповедью не только к рабочим сталелитейного завода, расположенного неподалеку, но и к рабочим других городов. Они приезжали в Варшаву на электричках, чтобы попасть на его службу, записать ее на пленку и дать прослушать другим.

Властям это не нравилось. Как и папа Иоанн Павел Второй, Попелушко был неукротимым священнослужителем, опасным для властей, он был для них как заноза. В начале 1984 года на его дом было совершено нападение, его машину разбили, а в дом через окно забросили гранату со слезоточивым газом. Власти пытались его увещевать, но он был непоколебим, и службы продолжались.

В октябре 1984 года польская служба безопасности (СБ) решила, что Попелушко представляет угрозу для общества, и его исчезновение будет лишь на руку государству. Несколько офицеров СБ под командованием капитана Гжегожа Петровского, отвечавшего за контроль политической деятельность церкви, недовольные амнистией 600 политических заключенных, объявленной три месяца назад президентом Ярузельским в качестве попытки покончить с внешними атрибутами военного положения и реабилитировать свою страну в глазах международной общественности, решили серьезно отнестись к намеку сверху, и с немалым рвением исполнили его.

18 октября они остановили машину Попелушко, вытащили священника на обочину, избили до потери сознания, а затем бросили в багажник его же машины. Потом они привезли его к лесу, избили еще более жестоко и уже мертвого сбросили в водохранилище. Расчет был на то, что тело никогда не найдут, но шофер священника, которому удалось убежать, поднял тревогу. Скоро вся страна говорила о том, что любимый народом священник похищен спецслужбами. Однако о нем не поступало никаких известий. Время шло, и тысячи поклонников беспокоились за его жизнь. 28 октября папа прилюдно вознес молитву о его безопасности в Риме на площади св. Петра.

30 октября тело священника нашли водолазы. Со связанными руками, кляпом во рту, всего в синяках и с израненным лицом. Новость скоро дошла до правительства, а затем и до церкви. Когда известие о его смерти было оглашено в церкви св. Станислава, там воцарилась гробовая тишина, затем последовали скорбные возгласы и вопли. Это отчаяние отозвалось в сердцах всего народа и за рубежом. И снова мне показалось, что эти события в Польше были предопределены. 2 ноября «Таймс» писала: «Даже в самые черные дни сталинизма польская полиция не опускалась до похищения и убийства католических священников».

Когда дело Петровского дошло до суда, его оправдали, потому что он якобы действовал в интересах государства по приказу сверху. Когда же его спросили, зачем надо было мучить Попелушко, он ответил: «Если бы он сделал то, что ему велели, нам бы не пришлось избивать его так сильно».

3 ноября на похороны Попелушко пришли 250 000 человек, они собрались на тех же улицах, где ранее звучали его пламенные службы. «"Солидарность"» живет, потому что Вы, отец Попелушко, умерли за нее», — сказал Валенса у могилы священника. Церковь св. Станислава сразу стала и до сих пор остается местом паломничества.

Британский министр иностранных дел Малкольм Рифкинд, чья семья была родом из Польши, в то время находился в Варшаве, чтобы снять разногласия между Польшей и западным миром. 5 ноября он, одним из первых иностранцев, посетил могилу Попелушко и возложил венок, объясняя это тем, что народ Великобритании желает разделить горе Польши, после чего в перерывах между встречами с коммунистами встречался с лидерами «Солидарности». Хотя это было его личным решением, принятым прямо в разгар кризиса, он действовал в рамках политики Маргарет Тэтчер, поддерживая антикоммунистические движения в Польше и СССР, что не всегда совпадало с дипломатическими правилами. Все западные министры, кроме членов греческого социалистического правительства Андреаса Папандреу, ладившего с польской хунтой, посещая Польшу после 1984 года, всегда настаивали на встрече с лидерами «Солидарности» и на посещении могилы Попелушко.

Убийство дало новый толчок движению «Солидарность». Оно активизировалось на заводах, хотя если кого-то уличали в нелегальной профсоюзной деятельности, то это грозило немедленным увольнением. Подпольная печать работала интенсивней, чем раньше. Только недостаток бумаги и слежка милиции за магазинами, где продавалась бумага, ограничивали ее возможности. Деньги перечислялись or поляков, живущих на Западе, и вскоре механические печатные машинки сменились электрическими. Официальные типографии делали «левую» работу для «Солидарности», порой за деньги, а нередко из чувства долга, но каждый раз серьезно рискуя. К концу восьмидесятых «Солидарность» снова начала подниматься.

В августе 1987 года поляки вычеркнули меня из черного списка, и я снова приехал в эту страну и нашел ее в еще более плачевном состоянии, чем во время моего предыдущего визита восемнадцать лет назад. По возвращении я написал[118], что кругом была такая бедность, что девять из десяти поляков плакали, в то время как десятый, единственный имевший иностранную валюту, идя домой из пункта обмена смеялся всю дорогу. Я остановился в гостинице «Виктория», в то время лучшей в Варшаве, что означало отсутствие поляков в числе ее постояльцев. Я помню, как на обед подавали красную рыбу, филе и землянику со сливками, вместе с бутылкой хорошего венгерского вина, и я за все заплатил двадцать долларов, а на сдачу получил от официанта столько польских злотых, сколько польский рабочий получал за две недели.

Я встречался с Янушем Онышкевичем, основным оратором «Солидарности». Он сказал: «У нас есть полезные ископаемые и плодородная земля. Наша страна должна утопать в молоке и меде. Вместо этого фермеры возделывают наделы в пятнадцать акров, берут воду из колодца, у них нет электричества и телефона, им не позволяют более рационально обрабатывать землю, не выделяют удобрения и семена, но все равно их производительность выше, чем в государственном секторе». Когда мы ехали на поезде из Варшавы в Гданьск, я своими глазами увидел то, о чем он рассказывал. Коровы паслись на крохотных полях, больших, чем сами животные, всего раза в два; они были привязаны цепью к деревянным колышкам, вбитым в землю, и медленно ходили кругами, а единственным разнообразием их скучной жизни было время дойки, причем хозяева делали это вручную.

От вокзала в Гданьске до церкви св. Бригитты мы шли пешком. Добротный дом, принадлежащий настоятелю, отцу Генриху Янковскому, был неофициальной штаб-квартирой движения «Солидарность», пользовавшейся популярностью благодаря прохладительным напиткам, которые подавали каждому сочувствующему. Мы пили кофе, когда к нам подошел служка и сказал, что здание окружено агентами службы безопасности. Мы выглянули из окна и увидели около двадцати из них, в гражданской одежде. Мне польстило, что ими командовал полковник СБ. Как выяснилось, все агенты безопасности были известны членам «Солидарности», находившимся в здании. Скорее всего, они узнали о моем приезде и заняли свои позиции, как только я переступил порог.

Тем не менее мы решили отправиться в загородный домик Валенсы, расположенный в часе езды от города. Одиннадцать агентов СБ последовали за нами на машинах без номеров. Мне даже захотелось извиниться перед польскими налогоплательщиками за то бремя, которое из-за меня легло на их плечи. На выезде из города нас догнала милицейская машина и вынудила остановиться. Человек в форме потребовал наши документы и отнес их к машинам СБ, находившимся сзади; сидящим в них понадобилось тридцать минут на то, чтобы рассмотреть три польских удостоверения личности и один пропуск Европейского парламента. Мы видели, как полковник перелистывал документы, разговаривая по рации с начальством. Затем милиционер вернул их нам и спросил, куда мы направляемся. Онышкевич сказал, что мы едем на пикник. Милиционер грозно посмотрел на нас, но разрешил продолжить путь.

Валенса жил с женой и восемью детьми — четырьмя девочками и четырьмя мальчиками — в крохотном сосновом домике с покатой крышей в деревне, до которой можно было добраться только по ухабистой дороге. Там не было телефона, и мы не могли предупредить его, поэтому наш приезд был достаточно неожиданным. Очевидно он отдыхал, и вышел поприветствовать нас в мятом тренировочном костюме. Его жена предложила нам чаю, потому что шел «месячник трезвости» — акция «Солидарности», чтобы отучить поляков от массового алкоголизма, который помогал держать народ в узде. Валенса поправился с тех пор, как я видел его выступления по телевидению в 1980–1981 годах, а на запястье у него был серебряный браслет с красной надписью «Солидарность».

Я с трудом вспоминал польский язык, чтобы понять его пламенную речь и быстрый переход с одной темы на другую. Его раздражало, что поляки живут в Европе как нищие, но он верил, что скоро «абсурдная и абстрактная» система прекратит свое существование. «Может, раньше она имела значение, когда земля и фабрики достались тем, кто на них работал, но теперь она разрушилась и превратилась в лабиринт абсурда, и мы должны из него бежать». Мы беседовали около часа, а милицейские машины стояли и ждали нас на шоссе, не рискуя ехать по ухабам. Они следовали за нами следом до дома священника в Гданьске, и оттуда до станции, дабы удостовериться, что мы действительно сели на поезд, и едва он отъехал по направлению к Варшаве, мы вышли из-под их юрисдикции.

На следующий день я встретился с одним из подпольных издателей «Солидарности». Он присоединился к нам в кафе на Новом Святе, одной из главных улиц Варшавы. Представившись Яцеком, он с удовольствием рассказал о своей работе, но не разрешил себя фотографировать и не назвал своей фамилии. Он уже несколько раз сидел в тюрьме, а теперь жил как перекати-поле. Раз в месяц он навещал свою семью, но покидать ее каждый раз было трудным делом. Его дом находился под наблюдением милиции, поэтому, едва он заходил туда, его караулили, чтобы выследить место, где он издавал свою газету. Тогда бы они конфисковали оборудование и арестовали всех, кто там находится. Иногда ему требовалось до трех дней, чтобы избавиться от «хвоста». Я спросил, сколько у него зубных щеток. «Одна!» — ответил он и торжественно достал ее из кармана.

Я вылетел домой с грустным чувством. Поляки снова вернулись к тому, с чего начали, и у них не было никаких надежд. И больше всего их угнетало то, что по иронии истории у Советского Союза, их поработителя, такая надежда была. Гласность и перестройка поднялись в СССР на более высокий уровень после освобождения Сахарова в декабре 1986 года, а коммунисты начинали вести диалог с демократами. Но в Польше этого не было. Правительству и подпольной оппозиции — «Солидарности» было нечего сказать друг другу. Было странно видеть, что советский коммунизм был парализован не так сильно, как его «либеральная» разновидность в Польше. Я написал об этом[119], за что немедленно подвергся нападкам со стороны члена польского правительства Ежи Урбана на одной из его знаменитых пресс-конференции[120].

Единственным лучом света для Польши, не раз говорили мне, была Маргарет Тэтчер. Ее называли «наша железная леди» и трогательно верили в ее способность найти решение проблемы. Даже коммунисты поражались ее решительности и нередко использовали ее тезис о том, что кратковременные жертвы необходимы для долговременного прогресса. 14 августа я написал ей, что в Польше у нее очень много почитателей, а также поздравил с поступком Малкольма Рифкинда после похорон Попе-лушко в ноябре 1984 года. Наш министр, действовавший в русле ее политики, показал пример другим западным лидерам, включая итальянца Джулио Андреотти, испанца Франсиско Ордоньеса и, конечно, англичанина Джеффри Хау — всем, кроме греков. 19 августа Тэтчер написала мне ответ из Корнуолла, где она находилась во время праздников: «Мы всегда ждем новостей о Польше и ее смелом народе».

Пришло время использовать ее уникальную роль в польском общественном мнении. В феврале 1988 года при содействии польского друга Густава Готтесмана, известного писателя, редактора и политической «темной лошадки», был подготовлен анализ ситуации в Польше на десяти страницах, который я отправил госпоже Тэтчер вместе с просьбой о помощи. Статус Польши в Европе упал до уровня страны «третьего мира», писал я. Средний заработок рабочего составляет 30 000 злотых в месяц, что приблизительно равно 60 долларам. Многие продукты невозможно купить, или на них выдают талоны. Потребление мяса составляет два с половиной килограмма в месяц, включая колбасу. Потребление шоколада — 200 граммов в месяц для детей младше шестнадцати лет, взрослым же его вообще не выдают. Из-за нехватки анестезирующих средств нельзя проводить серьезные хирургические операции. Туалетная бумага настолько дефицитна, что люди вместо нее используют старые газеты и журналы. Основные лекарства тоже в дефиците. Магазины переполнены недовольными посетителями, а продавцы нередко выставляют на витрины таблички с надписями: «нет бритв, нет ваты, нет тампонов» — чтобы посетители к ним даже не заходили.

30 ноября государственные экономические планы обсуждались на референдуме. Голосовали менее двух третей избирателей, и из них менее двух третей были за принимаемые меры. Для социалистической страны это было сокрушительным поражением. Затем, по итогам опроса общественного мнения, оказалось, что около 60 процентов молодых поляков предпочли бы уехать за рубеж на длительный срок или навсегда. Они называли причины: низкая зарплата, плохое жилье и отсутствие перспективы. Такое отчаяние было абсурдным и трагичным для страны, богатой полезными ископаемыми и квалифицированными людскими ресурсами.

Я спрашивал, что же в этой ситуации должен предпринять Запад. Многие считали, что он не должен делать ничего. В конце концов, Польша была самым крупным союзником СССР. Разве Запад виноват в том, что навязанная ей советская система оказалась неспособной удовлетворить основные экономические потребности народа? Можно было из идеологических соображений оставить Польшу «вариться в собственном соку», чтобы она являла всему остальному миру ужасный пример того, что на самом деле представляет собой марксизм-ленинизм.

Можно было применить политику экономической помощи, известную как «план Маршалла», чтобы ослабить в Польше влияние коммунизма и показать, что она не может обходиться без помощи Запада. Это успокоило бы страну. Любые волнения плохо бы отразились на противостоянии Восток — Запад и реформах, проводимых Михаилом Горбачевым. Такую политику пришлось бы предложить польскому правительству при том понимании, что она не будет попыткой подорвать суверенитет страны или заставить ее выйти из советского блока.

8 февраля премьер-министр ответила мне, что пока не погашен польский долг западным правительствам и банкам в размере 40 миллиардов долларов, было бы неправильным рассматривать вопрос о крупных вложениях в польскую экономику, но при определенных обстоятельствах Запад может пойти на договоренность о новых долгосрочных кредитах и отложить сроки возврата долгов. Самое главное, чтобы «польские власти четко проявили согласие на реформы». Подразумевалось, что это повлечет за собой не только экономические, но и политические перемены. Другими словами, если экономике требовалась помощь, то рабочих необходимо было успокоить. Как это можно было сделать? Государство не могло поднять уровень жизни в стране в короткий срок. У него не было денег. Только продолжив диалог с Лехом Валенсой и движением «Солидарность», оно могло удовлетворить требования рабочих. Такой диалог был экономической необходимостью, хотя включал и политические уступки, а это могло парализовать всю политическую систему Польши. Польскому правительству предлагалось проглотить горькую пилюлю.

Если бы «план Маршалла» вступил в силу, то экономику страны пришлось бы приводить в порядок. Принцип сиюминутных жертв ради выгоды в будущем, сначала отвергнутый референдумом, все же восторжествовал бы. Нужно было бы повысить цены и снизить заработную плату. Также пришлось бы отменить субсидии на питание, а курс злотого оставить на прежнем уровне. Разница в зарплатах стала бы более ощутимой, а число занятых в таких отраслях индустрии как судостроение и добыча угля, сократилось бы. Условия, выдвигаемые Западом, показались бы марксистам сущим кошмаром.

В начале 1988 года наше министерство иностранных дел предложило мне принять участие в британско-польском круглом столе, который проводился в Розалине, недалеко от Варшавы. Меня не приглашали на подобные мероприятия с 1969 года, после того как польская сторона окрестила меня «белогвардейцем». Мы приехали в Польшу 6 мая и обнаружили, что кораблестроители Гданьска и шахтеры Новой Гуты снова бастуют. Валенса и его основные сторонники занимали помещения, в то время как милиция ставила вокруг кордоны, надеясь уморить забастовщиков голодом. Несколько лидеров «Солидарности», включая Онышкевича, были арестованы. Другие, как Адам Михник, укрылись в костелах. Некоторые крупные заводы симпатизировали восставшим. Нашу группу участников круглого стола, состоявшую из семнадцати членов парламента, журналистов, дипломатов, академиков и бизнесменов, привезли в Розалин и поселили в полуразрушенном сельском доме без телефона и горячей воды.

Мечислав Раковский, тот самый, который пытался помочь мне с книгой о Гомулке в 1969 году, а теперь занимал пост заместителя премьер-министра, пришел к нам на обед и выразил свое восхищение Маргарет Тэтчер, чьи законы о профсоюзах легли в основу его собственных; он также высказал уверенность в поддержке Всемирного Банка. Польша очень бедна и нуждается в займах уже сегодня, продолжал он, потому что у нее никогда не было колоний, которые можно эксплуатировать, к тому же Великобритания предала ее в начале второй мировой войны[121].

Когда Раковский пришел на дискуссию о «Солидарности», его убеждения были более чем твердыми. Он сказал нам, что не намерен ни говорить с Валенсой, ни снова легализовать его движение. Он отметил, что рабочим бессмысленно просить 50-процентного повышения заработной платы даже при 70 процентах инфляции, если за последние десять лет производительность упала на 7 процентов. Он также указал на неорганизованность и отсутствие дисциплины в рядах забастовщиков и поинтересовался, что бы на его месте сделал британский премьер-министр. Он не смог предложить никаких мер, чтобы снять недовольство рабочих, которое могло затянуться надолго. Он также не смог объяснить, зачем Всемирному Банку и западным бизнесменам вкладывать деньги в экономику, где царит такой беспорядок. Раковский сел, и председатель от британской стороны Марк Бонэм-Картер предложил поднять бокалы за «Польскую Народную Республику». Я не смог заставить себя присоединиться к ним.

Тогда же до нас дошли вести, что лидеры «Солидарности» были очень расстроены тем, что мы приехали в Польшу в столь острый момент и встречались с польской делегацией, которую возглавлял руководитель официального коммунистического профсоюза. Засыпая в ту ночь, мы чувствовали, что наш приезд был большой ошибкой.

На следующее утро из Варшавы приехал писатель Нил Асчерсон с тревожными новостями. Активист «Солидарности» Онышкевич был приговорен к трем месяцам тюремного заключения за «клевету на государство» во время выступления для Би-би-си. Суд состоялся в то утро в семь часов и длился двадцать минут. Таким образом власти пытались избежать шумихи, но их убогое притворство вызвало огромный резонанс, не сравнимый с суровостью приговора. Жена Януша Йоася родилась в Великобритании, и многие из нас знали ее семью. Сам факт этого скорого суда в день двусторонней встречи с британскими экспертами был едва ли не хуже самого преступления. Это была политическая ошибка.

Новость тут же распространилась среди собравшихся. Я предложил переключиться на обсуждение судьбы этого человека, которого многие из нас знали лично. Несколько лет назад он был участником круглого стола от польской стороны. Я сказал, что он должен быть с нами, в Розалине, а не в варшавской тюрьме.

Затем британская делегация удалилась в другую комнату. Члены парламента и журналисты высказались за временное прекращение переговоров, тогда как наш председатель Марк Бонэм-Картер и академики были за продолжение дискуссии. Их поддержал и британский бизнесмен, убеждавший нас в необходимости налаживать долгосрочные торговые связи несмотря ни на какие трудности. «Для политики и неделя может быть долгим сроком, но для бизнеса бывает мало и десяти лет», — заявил он. Норман Реддауэй, бывший британский посол в Польше, выдвинул аргумент о том, что государство нельзя винить за решения, которые принимает его независимый суд. Его поддержал член парламента от лейбористской партии Фрэнк Филд.

Я нагнетал напряжение. Невозможно оставаться в гостях у тех, кто отправил нашего друга в тюрьму без особой причины. Если мы это сделаем, то потом заплатим высокую политическую цену за то, что в самый ответственный момент покинули движение, которое может создать следующее правительство Польши. Я дал понять, что уеду из Розалина, независимо от того, какое решение будет принято. После споров большинство приняло эту точку зрения, и Бонэм-Картеру выпала незавидная доля доложить польской стороне о том, что мы больше не желаем дискутировать с ними за одним столом. Маленькими группами мы ходили по двору, ожидая нашего делегата, и вот он появился — бледный, смущенный и ужасно расстроенный; как я позже узнал, он переживал за то, как наша резкость повлияет на его будущие деловые встречи, и обвинил меня в организации скандала. Он сделал так, чтобы я больше никогда не принимал участие в этом круглом столе.

Польские делегаты-коммунисты, окрестившие меня «главным зачинщиком» разлада, присоединились к общему шуму во дворе и вылили на меня ушат обвинений. Меня называли разжигателем войны и хулиганом. Мы собрали свои вещи и вернулись в Варшаву — кто на частнике, а кто в автобусе, присланном британским посольством. На следующее утро 8 мая часть из нас отправилась на службу в церковь св. Станислава, чтобы почтить память отца Попелушко. Затем многие улетели домой.

Я же сел в поезд, на следующее утро в 6.07 прибыл в Гданьск и получил приглашение на обед к отцу Генриху Янковскому, только что вернувшемуся из милиции, куда он ходил, чтобы вернуть милицейскую дубинку, оброненную во время нападения на церковь св. Бригитты. Мы обсудили идею с «планом Маршалла», и Адам Мих-ник, скрывавшийся в доме священника от правосудия, сказал, что в интересах Горбачева было бы организовать диалог между правительством и «Солидарностью». Это было единственным способом предотвратить обвал экономики главного союзника СССР. Затем я присутствовал при телефонном разговоре между епископом Гданьским и шефом местной милиции, во время которого они обсуждали окончание забастовки. Это был странный спор, касавшийся промышленности, в котором руководство представляла милиция, а рабочих — церковь.

Дом Янковского был центром поддержки Валенсы и его сторонников, находящихся за заводской стеной. То и дело там появлялись местные мальчишки, забирали пакеты с едой, одеждой и письмами и пробирались на завод через дыры в заборе. Я хотел последовать за этими гаврошами, поскольку другого шанса поговорить с Валенсой у меня не было, но Янковский предупредил, что это вызовет проблемы, даже если я и не попаду к забастовщикам. Янковский попросил одного из парней пройтись со мной вокруг завода.

Не успели мы отойти от дома подальше, как у меня возникло чувство, что мы не одни. Внезапно появились люди в голубой форме, обыскали меня, отобрали паспорт и фотоаппарат, скрутили и куда-то повели. Потом запихнули в милицейский фургон, где люди, охранявшие завод, могли отдыхать. Видимо, они дежурили всю ночь. Одни читали комиксы, другие с громким храпом спали в странных позах. Орудия подавления висели на крючках, а автоматы и гранаты со слезоточивым газом валялись на полу. Меня обуревало странное чувство: я впервые был арестован, но волновался не за себя, а за моего молодого спутника. Мне они ничего бы не сделали, я был уверен в этом, но у юноши были работа и семья. Через несколько дней я улечу в Лондон, а ему оставаться в Гданьске.

Минут через двадцать меня на милицейской машине доставили в ветхое милицейское отделение на окраине города и передали для допроса службе безопасности. Агенты, одетые в штатское, не отличались вежливостью и отказали мне в просьбе вести допрос на моем родном языке. Они хотели узнать, что я делал в Гданьске, почему говорил по-польски и зачем фотографировал. То, что я являюсь вице-председателем комитета по борьбе за права человека Европейского парламента, не произвело на них впечатления. Они мне порядком надоели, и я сказал им, что в Польше пора начинать перестройку. СССР Мог бы много чему научить польскую милицию, сказал я, и им не помешало бы взять уроки учтивости у сотрудников КГБ, которые были гораздо вежливее, когда два месяца назад допрашивали меня в московском аэропорту. Это вывело агентов из себя. Мнение о том, что русская милиция более учтива и цивилизованна, чем польская, вызвало их сильнейшее негодование. Вот тут-то их начальник почувствовал, что пришло время связаться с Варшавой. Я ждал пятнадцать минут в коридоре возле кабинета, пока он рассказывал по телефону, что было проделано, и просил совета, как поступить дальше.

Не знаю, что ответили из Варшавы, но агенты, натянуто улыбаясь, сказали мне, что произошла ошибка, и вернули фотоаппарат и паспорт. Они заверили меня, что молодого парня уже давно отпустили и, раскланявшись, вывели меня через главный вход. Я тут же поймал такси и приехал к церкви св. Бригитты. Прошло всего два часа, как я покинул ее. Я застал Адама Михника и других бывших арестантов, закаленных тюрьмой, и они радостно поприветствовали меня. Наконец-то я стал «одним из них», побывавших в гостях у польских спецслужб, хотя я был там всего час, а они провели в тюрьмах не один год. Я успел выпить за будущее Польши и отбыл вечерним поездом в Варшаву. У гостиницы «Виктория» меня уже поджидали теле- и радиокорреспонденты, желающие узнать, как мне удалось выжить после нескольких минут пребывания в коммунистической тюрьме, и снова мне, стороннику законов для профсоюзов Маргарет Тэтчер, представилась возможность защитить иностранный профсоюз.

Вечером следующего дня, сидя в самолете, летевшем в Лондон, я раскрыл последнюю страницу «Таймс». Мое внимание привлек тревожный заголовок: «Арестован лорд Бетелл». Для столь краткого заточения статья была слишком длинной, но она как нельзя лучше показывала, каким хрупким было политическое равновесие в Польше, как легко его можно было нарушить, и давала мне шанс написать о необходимости помочь движению «Солидарность»[122]. Польская пресса, которой СБ сообщила, что я проник на территорию завода сквозь пролом в заборе, тоже рассказала об этой истории. Меня обвинили в «бесстыдном преступном деянии» и к этому добавили, что даже «не аристократ, привыкший к менее изысканным манерам, находясь в гостях, не ведет себя по отношению к хозяевам как хам и хулиган». Поляк, проникший на британскую угольную шахту во время забастовки шахтеров, писала пресса, также имел бы неприятности с полицией[123]. Тут они оказались правы, но само сравнение было некорректным, потому что я не проникал на территорию завода.

Через несколько дней забастовка закончилась. Валенса и его друг Тадеуш Мазовецкий, взявшись за руки, вышли из заводских ворот, снова потерпев поражение. Западные журналисты списали «Солидарность» как политическую силу, как это уже было в 1981 году, и снова наступило неловкое бездействие, а обе стороны пытались залечить свои раны. Я подал жалобу Збигневу Гер-тыху, польскому послу в Лондоне, на грубость статей. В ответ он пригласил меня к себе на обед, принес извинения и просил не волноваться. Он сказал, что статьи были написаны «шавками» — так он назвал журналистов, работающих на СБ.

Польское правительство не хотело лишних проблем, чтобы не помешать предстоящему визиту Маргарет Тэтчер в Варшаву, запланированному на 1988 год, который власти намеревались использовать для внушения народу ее идеи порядка и долгосрочных выгод. Коммунистическое правительство зависело от нее — от этого необычного союзника, личности, которой доверял польский народ и которая могла убедить его пойти на сиюминутные жертвы ради выгоды в будущем. В польской прессе стали появляться статьи Нормана Теббита.

В свете последних событий требование Валенсы было достаточно скромным. Он хотел права на легальную оппозицию, доступа к прессе и другим средствам массовой информации, а также права выдвигать депутатов, чтобы те представляли интересы определенной части общества. Другими словами, он просил плюрализма. Государство ответило, что готово на «социалистический плюрализм» — открытые дебаты между представителями различных течений марксизма. Однако все равно оставался бы запрет на несоциалистические движения, такие как «Солидарность», и остальной мир не принял бы этого. Следуя примеру Малкольма Рифкинда, западные посольства в Варшаве поддерживали связь с лидерами «Солидарности». Вице-президент Буш принимал Валенсу в американском посольстве. Утверждение правительства, что «Солидарность» перестала существовать и уже не будет существовать, выглядело все менее правдоподобным.

Многие надеялись, что визит Тэтчер, на который так рассчитывало польское правительство, станет катализатором для дальнейших перемен в его взглядах. Я посоветовал ей не приглашать Валенсу в Варшаву, а самой приехать к нему в Гданьск, в церковь св. Бригитты, где находилась его штаб-квартира, — иными словами, придать ему статус лидера оппозиции, привлечь внимание к его движению. Эта идея затем была предложена британской стороной, и поляки были вынуждены согласиться. Если бы они отказались, то ни о каком визите Тэтчер не могло быть и речи.

В конце августа 1988 года снова начались забастовки, и только теперь государство изъявило желание привлечь Валенсу и его соратников для ведения переговоров. «Польская экономическая головоломка состоит из трех основных частей: коммунистического правительства, неофициальных профсоюзов и источников финансовой помощи», — писал я[124]. Ни один из этих элементов не мог ничего решить в отрыве от двух других. 19 сентября после ожесточенных дебатов в сейме, во время которых премьер-министра Збигнева Месснера выбрали козлом отпущения за все неудачи в экономике, польское правительство смирилось. Для завершения реформ правительству нужны новые люди, сказал Ярузельский. Через несколько дней Мечиславу Раковскому, которого я знал по событиям 1968 года и круглому столу в мае 1988 года, выпала сомнительная честь стать премьер-министром очередного коммунистического правительства.

Это был опасный момент для всей Европы[125]. Что бы ни случилось: еще один военный переворот или советское вторжение, или даже передача власти «Солидарности» — сторонники жесткой политики обвинили бы во всем Горбачева и его реформы. Если бы Москва высказала мнение, что Польша слишком отклонилась от правильного пути, то время пошло бы вспять. Риску подверглись бы и перестройка, и отношения между Востоком и Западом. 29 сентября я отвез Онышкевича на Даунинг-стрит, где он поделился с заместителем премьер-министра Чарльзом Пауэллом своими надеждами на приезд Тэтчер, который объединил бы все движения ради прогресса, как экономического, так и политического. В течение месяца я несколько раз говорил с Пауэллом о предстоящем визите Тэтчер. 19 октября я написал ей лично и попросил, чтобы она сказала Ярузельскому и другим: если «Солидарность» выйдет на политическую арену, то Великобритания, да и весь остальной Запад будут видеть больше смысла в отсрочке выплат по существующим долгам, предложении новых кредитов и организации совместных предприятий.

В это время Раковский пошел на радикальные меры. Он закрыл колыбель «Солидарности» — судостроительный завод в Гданьске, на котором работал Валенса, объяснив это «чисто экономическими причинами» и принципами тэтчеризма. Это было ловушкой, писала Маргарет Тэтчер, неуклюжей, но от этого не менее опасной[126]. 2 ноября она прибыла в Польшу и стала первым британским премьер-министром, который когда-либо приезжал в эту страну. «В конце концов, она — героиня Польши», — написал я[127]. В тот же вечер Маргарет Тэтчер встретилась с Раковским и поняла, что он не такой уж ярый защитник закрытия верфи. Он просто приурочил закрытие к ее визиту, чтобы она была вынуждена его одобрить, но она заявила, что 90 процентов продукции делалось для СССР, и жизнеспособность этого предприятия напрямую зависела от обменного курса между злотым и рублем. Она сказала, что там, где нет нормального рынка, не может быть настоящих показателей прибыли или убытков.

Следующим вечером Тэтчер посетила могилу Ежи Попелушко возле церкви св. Станислава и побеседовала с матерью убитого священника. Затем она около двух часов говорила с Ярузельским о профсоюзах в Великобритании и Польше. На обеде с Ярузельским и его министрами она развила эту тему, убеждая их, что страна достигает большего развития, только когда люди могут свободно выражать собственное мнение, вступать в объединения и имеют право создавать независимые и свободные профсоюзы. Об этом же она говорила в Англии в своем выступлении десять дней спустя, 13 ноября, когда объявила, что участвовавшие в войне и носившие британскую форму поляки впервые примут участие в параде, который состоится в Лондоне в День поминовения. Тот факт, что поляки, единственные из военных союзников Британии, ни разу не участвовали в этом параде, всегда был кровоточащей раной польского народа со времени парада Победы, состоявшегося в Великобритании в июне 1946 года.

На следующий день Тэтчер вылетела в Гданьск ради долгожданного посещения церкви св. Бригитты. Отец Янковский угостил ее особенно вкусным обедом, включавшим рагу из фазана, а Онышкевич выступил в роли переводчика. Затем ей предложили осмотреть костел. Вместе с Валенсой она пересекла двор, вошла в храм и обнаружила, что в здании собрались ее поклонники, которые приветствовали ее вставанием и пением гимна «Боже, верни нам нашу свободную Польшу». Она не смогла сдержать слез. Еще большее число людей приветствовало ее на улицах города, по которому она шла в костюме зеленого цвета, который у поляков считается цветом надежды, и махала толпе, а та в ответ держала пальцы буквой «V», что означало победу. Когда настанет великий день польской независимости, сказала Маргарет Тэтчер, Британия будет готова не только подбодрить Польшу, но и помочь ей практически. Она даже не могла представить, как скоро ей придется выполнять свое обещание.

Она помогала им, я уверен, на пределе своих возможностей, не скрывая своих симпатий, но стараясь и не обидеть принимавших ее коммунистов. И последнее слово все же осталось за Ярузельским. Тэтчер уже сидела в самолете ВВС Великобритании, готовом к вылету в Лондон, когда к нему подъехала машина, из которой прямо на взлетную полосу выскочил Ярузельский с огромным букетом цветов. Несмотря на ожесточенные споры, этот военный и политик все-таки очаровал ее и произвел на нее впечатление галантным польским жестом. «Он позволил мне встретиться с его противниками. Это было так великодушно с его стороны», — сказала она мне в своей резиденции на Даунинг-стрит в следующий понедельник 7 ноября. Она также рассказала, как была тронута встречей в гданьской церкви, и не скрывала беспокойства из-за того, что «Солидарность» плохо разбиралась в экономических и политических вопросах.

На самом деле генерал Ярузельский не был великодушным, он просто оказался перед лицом реальности, которая показывала, что дни коммунизма сочтены. За те месяцы, что прошли после высокомерного поведения коммунистов во время забастовок, картина изменилась. Валенса доказал, что сможет парализовать жизнь нации, стоит ему только захотеть. И правительство больше не могло применять против него карательные меры. Из Москвы пришел приказ решать проблемы в Польше без кровопролития. Советы не были готовы к еще одному нападению, к повторению событий в Венгрии и Чехословакии. А Запад стоял на том, что надломленной польской экономике не окажут помощь, пока на политическую арену не выйдет «Солидарность».

Поэтому государство приготовило для «Солидарности» ловушку, предложив ей участвовать в новых выборах в сейм по общим спискам, подготовленным заранее, куда объединение мятежных профсоюзов могло включить только 40 процентов своих кандидатов. После выборов их бы пригласили присоединиться к правительственной коалиции. Депутаты от «Солидарности» получили бы несколько министерских портфелей для решения экономических проблем, а ключевые посты премьер-министра и министров обороны, внутренних и иностранных дел остались бы за коммунистами. «Солидарность» стала бы влиятельной частью «истеблишмента», а государственная власть перестала бы тогда быть прерогативой коммунистов.

Но проблема состояла том, что в случае любого конфликта депутаты от «Солидарности» оказались бы в меньшинстве, и их легко можно было бы подавить. А поскольку они являлись частью коалиции, им бы пришлось смириться с политикой, с которой они не были согласны. У них было бы влияние и ответственность, но не было бы силы, и они не могли бы критиковать, не критикуя при этом и себя. Между тем их политическая популярность зависела от готовности вскрывать язвы, являвшиеся следствием социалистической системы. Их бы винили за события, которые он не могли контролировать, и их популярность неминуемо бы упала.

Вместо этого они согласились принять участие в круглом столе с правительством, в результате которого в начале 1989 года было достигнуто согласие о том, что на ближайших выборах «Солидарность» выдвигает своих кандидатов в обе палаты парламента. Выборы были запланированы заранее, чтобы в более сильной нижней палате (сейме) коммунисты и их союзники получили гарантированное большинство. Тогда «Солидарность» оказалась бы в легальной оппозиции и могла действовать законно, с позиции парламентского меньшинства. Выборы состоялись 4 июня 1989 года, и выдвинутые «Солидарностью» кандидаты на всех уровнях получили большинство голосов. Ярузельский был вынужден признать поражение своей партии, хотя он все еще оставался главой правительства.

Такая ненормальная ситуация не могла сохраняться долго. К лету стало ясно, что из-за соглашения, заключенного во время переговоров за круглым столом, союзники коммунистической партии оказались в тяжелом положении. Депутаты сейма задумались о своем будущем. Тысячи восточных немцев убегали на Запад через территорию Венгрии. В Восточном Берлине снова вспыхнули волнения, и вновь Горбачев не стал применять силу. Раковский, спустившись с головокружительной высоты своего поста, затеял переговоры с лидерами «Солидарности», предлагая им выдвинуть новую кандидатуру на пост премьер-министра, при том, что пост президента останется за Ярузельским, что коммунисты сохранят за собой посты министров обороны и иностранных дел и что Польша не выйдет из Варшавского Договора. Валенса выдвинул кандидатуру Тадеуша Мазовецкого. «Впервые отношения с СССР будут построены на отношениях между народами, а не между партиями», — заявил он, выступая в сейме. И 24 августа 1989 года Мазовецкого избрали на пост премьер-министра при 378 голосах «за», четырех «против» и сорока одном воздержавшемся.

Через три дня я снова оказался в Гданьске в доме Янковского. Мы с трудом верили в то, что произошло. Потерпит ли Москва некоммунистическое руководство в Польше? Смогут ли члены «Солидарности», большую часть которых составляли писатели и ученые, грамотно управлять страной, чтобы не довести ее до банкротства и коммунистической реакции? Экономика находилась в еще более плачевном состоянии, чем раньше. Многие горожане голодали, а мяса вообще нельзя было достать. Мы пришли в церковь св. Бригитты к обедне, и отец Янковский зачитал прихожанам послание Маргарет Тэтчер, которое я привез с собой Оно было встречено бурными аплодисментами, едва прозвучало имя автора. Ну разве не стремительно разворачивались события? Когда я последний раз обедал в этом доме пятнадцать месяцев назад, Валенса находился в осаде на территории завода, Михник искал убежища в церкви, а меня арестовали за то, что я слишком близко подошел к заводскому забору.

Обед проходил как во сне. Валенса рассказал мне, почему выбрал кандидатуру Мазовецкого на роль премьер-министра, и разъяснил, что восстановление польской экономики совпадает с интересами Запада. В случае успеха рынок сбыта западных товаров увеличился бы еще на 40 миллионов человек. «На этой неделе наши фермеры убирают урожай и делают это вилами. Для обеих наших стран было бы хорошо, если бы они пользовались английскими тракторами». Другая гостья, американка польского происхождения Барбара Джонсон, то ли в шутку то ли всерьез сказала, что собирается купить судостроительный завод за 100 миллионов долларов из полученного ею наследства и превратить его в частное предприятие.

На следующее утро (28 августа) премьер-министр Мазовецкий ненадолго встретился со мной, чтобы передать просьбу об экономической помощи. «Мы должны действовать очень быстро, потому что сейчас именно тот момент, когда я могу рассчитывать на всеобщее одобрение», — сказал он мне. Он заявил, что его поддерживает большая часть гражданских организаций и вооруженные силы. «Солидарность» не будет действовать как афганская оппозиция, не станет безжалостно мстить всем сторонникам прежнего режима. Их преданность коммунистическим идеалам всегда была более чем поверхностной, подчеркнул он. «А если они откажутся поддерживать нас, мы их заменим». Истинные марксисты всегда найдут применение своим талантам в Восточном Берлине или Праге, добавил он, не предполагая, что всего через несколько недель коммунистическая система падет и там. В тот момент вся надежда была на то, что Запад поддержит эту странную и хрупкую некоммунистическую структуру, замкнутую внутри советского блока. Мы выпили грейпфрутового сока за то, чтобы коммунизм не вернулся, и я пожелал ему всего наилучшего в этом опасном эксперименте.

Мы даже и представить себе не могли, что десять недель спустя жители Берлина будут танцевать на Берлинской стене, что через три месяца свергнут коммунистов в Чехословакии, что еще до конца года румынский диктатор будет застрелен, а вскоре перестанет существовать и сам Советский Союз. Когда я в следующий раз приехал в Польшу в 1990 году, все стало по-другому. Жуткие проблемы остались, но они были уже не теми, с которыми я так ожесточенно боролся с начала шестидесятых. «Польская Народная Республика» стала «Республикой Польшей». Площадь Дзержинского стала Банковской площадью, а «милиция» стала «полицией», как это было до 1939 года. Горбачев признал виновность Сталина в массовых убийствах в Катыни, а Мечислав Раковский ушел с политической арены. Все стало так, будто пятидесяти лет иностранного господства никогда и не было.