Путешествия англичанина в поисках России

6. Владимир Буковский

Впервые я увидел Буковского 5 января 1977 года в Лондоне, когда он переступил порог моего дома. Коротко стриженный, со впалыми щеками, будто их вдавили двумя теннисными мячами, с землистой кожей человека, находящегося или недавно бывшего при смерти, он казался почти призраком. Для Советского Союза его судьба была одной из самых удивительных.

Еще школьником-подростком в середине пятидесятых он принял необычное решение «пойти в политику», что означало для него — посвятить свою жизнь идейному противостоянию советскому правительству и строю. Он сознательно выбрал образ жизни, не дававший ему продолжить образование, разрушающий любые карьерные возможности и неизбежно приводящий к лишению свободы, а возможно, и жизни. В юном возрасте он решился испытать на себе весь набор зверств КГБ. И это было, надо полагать, делом принципа. А иначе как это объяснить? Вряд ли он искал славы или политического влияния. К тому же с его стороны было бы весьма опрометчиво, почти безрассудно предполагать, что это противоборство может закончиться в его пользу, когда даже шансы выжить были не слишком-то велики.

В то время даже опытнейший политический игрок или самый дальновидный карьерист с богатым воображением не смогли бы подсказать Буковскому, как избежать личной трагедии, которая неизбежно должна была наступить в результате его выбора, предполагающего прямой конфликт с КГБ на советской территории.

В 1959 году, семнадцатилетним, в последнем классе школы он начал издавать сатирический журнал. Журнал не был политическим. Там не было ничего опасного, просто юмор и литературная пародия — школьники шутили над учителями. Печатали его на машинке только в одном экземпляре, и дети обычно вместе читали его и смеялись. Журнал вызвал удивительную реакцию советских властей. Представители министерства образования и органов коммунистической партии прямо-таки обрушились на школу. Чтобы разобраться в этом деле, они направили туда комиссию. Та усмотрела в журнале не шутку, а подрывную деятельность. В результате директора школы уволили, Буковского исключили, а его отцу, обычному коммунисту, вынесли выговор. Владимир говорил, что эта история стала еще одной наглядной иллюстрацией, подтверждавшей его мнение, сформировавшееся несколькими годами раньше: не может быть свободы и настоящего счастья в обществе, живущем по законам Советского Союза.

С этим убеждением он и жил. Он решил бороться с системой, не соглашаясь ни на какие компромиссы. Это было довольно необычно даже для диссидентов. Практически все они в отдельных случаях шли на компромисс. В конце концов, даже Сахаров до 1968 года был лояльным к советскому строю. И Солженицын несколько лет после 1962 года поддерживал советский журнал «Новый мир» и советский Союз писателей. Но Буковский ни разу не сделал ни шагу навстречу системе. «Я был агрессором, если хотите», — говорил он.

Ему сказали, что его никогда не примут в университет, что ему надо «перевоспитываться» в рабочем коллективе. Буковский объяснял: «Будучи марксистами, они свято верили в целительную силу пролетарского коллектива. Их приговор означал, что у меня не будет возможности получить высшее образование и, следовательно, мне всю жизнь придется заниматься физическим трудом». И тогда он сказал себе: «С какой стати я должен быть игрушкой в руках других людей?» Он нашел обходной путь и все-таки поступил в Московский университет на биологический факультет, где проучился год. За организацию чтения неопубликованных стихов на природе его исключили и в порядке снисхождения объяснили, что он вообще не имел права поступать в университет.

В июне 1963 года, когда Запад превозносил Никиту Хрущева за публикацию повести Солженицына «Один день Ивана Денисовича», состоявшуюся семью месяцами раньше, Буковского задержали с «антисоветским материалом» — книгой Милована Джиласа «Новый класс». В Москве это была такая ценность, что ему дали ее всего на одну ночь. Он сфотографировал книгу, чтобы иметь больше времени на чтение, и отпечатал две копии. Буковский показал отснятую книгу нескольким друзьям, один из которых, предположительно, и донес на него. В КГБ ему сказали, что раз он сделал два экземпляра, значит, собирался один из них читать, а другой дать кому-то еще. Это было отягчающим обстоятельством. Ему приписали «распространение» антисоветской литературы, что отличалось от простого хранения для личного пользования.

Буковского поместили в пользовавшийся дурной славой Институт Сербского, откуда с диагнозом душевнобольного отправили в ленинградскую «спецбольницу», где держали политических диссидентов. Хрущев как-то сказал, что только сумасшедшему может не нравиться советская власть. Милиция и судебные органы восприняли эти слова как сигнал к действию. Так можно было заставить несогласных замолчать без судебных процессов, становившихся предметом обсуждения в западной прессе, что причиняло неудобства советскому руководству.

Эта практика стала самой черной страницей в деятельности постсталинского КГБ. В отличие от тюрем и лагерей «психушка» была местом постоянных и жесточайших физических пыток. В качестве наказания пациентам вводили вызывающие боль препараты, использовали специальные приспособления из брезента, чтобы сдавливать и мучить человека. Хотя самого Буковского никогда не пытали таким образом, он говорил, что из всех долгих лет его заключения четырнадцать месяцев в этой спецбольнице были самыми тяжелыми.

Двое его соседей по палате действительно были душевнобольными. Один оказался украинским националистом, сошедшим с ума после семнадцати лет одиночного заключения. Он все время выкрикивал националистические лозунги и вырезал сложный украинский герб на каменной стене палаты. Другой был маньяком-убийцей: он убил своих детей, отрезал собственные уши и съел их.

Эти ужасы не сломили Буковского. Освободившись из «больницы», он через несколько месяцев вернулся к той необычной форме политической борьбы, которой решил посвятить свою жизнь. КГБ, осознав, что имеет дело с серьезным врагом, всячески пытался переубедить Буковского, то обещая головокружительную карьеру, то угрожая смертью или увечьями, то предлагая загранпаспорт, чтобы он начал новую жизнь на Западе.

Но посулы его не прельщали. Буковский продолжал свою диссидентскую деятельность, намереваясь идти до конца. Каждый раз, когда его освобождали, он снова начинал противостоять системе. Это значило, что он никогда не оставался на свободе подолгу. Буковского арестовали в декабре 1965 года, он отсидел 8 месяцев, затем был снова арестован в январе 1967-го и отбыл срок в 3 года. До своего последнего ареста он провел на свободе чуть больше года. В январе 1972 года ему был вынесен приговор по обвинению в антисоветской агитации: семь лет он должен был провести в лагерях и пять в ссылке.

В августе 1975 года мать Буковского написала в международную правозащитную организацию «Международная амнистия» о том, что ему предстоит мучительная смерть от голода во владимирской тюрьме. На шесть месяцев ему прописали «минимальный» рацион, разработанный на двухдневной основе. В первый день ему полагался кислый хлеб, немного квашеной капусты, 70 граммов соленой кильки и 3 грамма жира, но и это он почти не мог есть из-за язвы двенадцатиперстной кишки. Во второй день ему выдавали только 400 граммов хлеба и немного горячей воды. В 1976 году появились сообщения[42], что он находится «при смерти» и жалуется на легкие и печень.

Все это время он знал, что стоит ему сказать лишь одно слово, согласиться сотрудничать с КГБ, и условия его содержания сразу бы улучшили. Затем его могли объявить «вылечившимся». Его «перевоспитание» было бы признано успешным, и через несколько месяцев он вышел бы на свободу, поскольку КГБ достигло «положительного результата». Тем не менее Буковский не сдался. «Вы гораздо больше заинтересованы в моем освобождении, чем я», — говорил он тем, кто его допрашивал.

Я подключился к этому делу 9 июля 1976 года, когда представил в Европейском парламенте резолюцию с просьбой к советскому правительству освободить Буковского или хотя бы дать заверения, что он не умрет. Я напомнил о том, что менее года назад СССР подписал в Хельсинки документ, гарантирующий свободу мысли, свободу вероисповедания, уважение к правам человека и основным политическим свободам, и что подпись Леонида Брежнева на этой бумаге не будет стоить ничего, если Буковскому позволят умереть в тюрьме. Европарламент принял резолюцию единогласно, правда, в голосовании не участвовал ни один коммунист.

Никогда не забуду, как 16 декабря 1976 года мне позвонили из «Международной амнистии» и сообщили радостную новость об освобождении Буковского. Его без предупреждения вывели из камеры и в наручниках посадили в самолет вместе с внушительной охраной из КГБ. После пересечения советской границы наручники сняли. Час спустя самолет приземлился в аэропорту Цюриха, и через несколько минут Буковский был освобожден и обменян на главного чилийского коммуниста Луиса Корвалана, заключенного чилийской тюрьмы, — человека, в котором было заинтересовано советское правительство.

Я встретился с Буковским через несколько дней, 5 января 1977 года. Из последних четырнадцати лет одиннадцать с половиной он провел в разных психиатрических лечебницах, трудовых лагерях и тюрьмах. Три раза его освобождали, и каждый раз он возвращался к диссидентской деятельности, точно зная, что вскоре последует новый арест. Останься он в живых, он вернулся бы из ссылки в 41 год, хотя почти наверняка освобождение отложили бы, поскольку он вел себя в тюрьме вызывающе.

Он неплохо говорил по-английски. Политические заключенные общались между собой на английском, когда не хотели, чтобы охранники их понимали. Но Буковский был изможден и быстро уставал от разговора на чужом языке, так что мы несколько часов говорили по-русски, и я слушал его необыкновенную историю, чтобы рассказать ее британцам по просьбе одной из газет[43].

Несколько дней спустя Маргарет Тэтчер, в то время лидер оппозиции, попросила меня привести Буковского в палату общин на чашку чая. Я помню, как любезна она была. «Что ему можно есть?» — спросила она меня. Она читала, что из-за плохого обращения в тюрьме он вынужден был сесть на строгую диету. Она хлопотала вокруг Буковского с материнской заботой, и он сказал, к большому ее удовольствию, что разрядка — опасный миф, и что «демократический социализм» — такое же противоречивое словосочетание, как кипящий лед.

Буковский сказал, что презирает тех западных политиков, которые верят в то, что надо «принимать реальность», подразумевая под этим достижение наиболее выгодного компромисса с Советским Союзом. Если бы он принял ее, это означало бы «союз с коммунистической партией и КГБ». Он не хотел, чтобы западные лидеры садились за стол переговоров с Брежневым и его окружением. Он рассматривал это как оказание уважения убийцам.

Такие взгляды не были популярными. На Западе все еще преобладало мнение о необходимости разрядки. Идея «победы» в конфликте с мировым коммунизмом казалась дикой и опасной, словно кошмар из фильма «Доктор Стрейнджлав, или Как я научился не волноваться и полюбил бомбу» или уничтожение мира. Поэтому, если восхищение мужеством освобожденного героя было всеобщим, то его политические взгляды разделяли немногие. 13 января премьер-министра Джеймса Каллагана спросили в палате общин, не собирается ли он тоже встретиться с Буковским. Тот ответил отрицательно и добавил, что не нуждается в помощи Буковского, чтобы донести до кого-нибудь свои взгляды, и что на советское правительство лучше воздействовать неофициально, чем путем прямой пропаганды. Маргарет Тэтчер резко отреагировала на это неуклюжее замечание: «Это один из самых позорных и недостойных ответов, когда-либо данных премьер-министром в этой палате».

Так началась моя долгая дружба с Буковским, который оказался и мужественным диссидентом, и умным политическим деятелем. Мы сотрудничали, как будет показано ниже, в нескольких начинаниях, направленных на расшатывание советского строя, и ускоряли его падение. Буковский оставался в хороших отношениях с будущим премьер-министром Англии, став одним из ее советников по Советскому Союзу, и стимулировал решимость Тэтчер оставаться непреклонной по отношению к коммунизму.