Путешествия англичанина в поисках России

10. Попытка приблизиться к перевалу

Советское вторжение в Афганистан стало еще одной темой, интересующей меня в новой «холодной войне». Дело в том, что с 1958 по 1961 год я изучал в Кембридже фарси — один из официальных языков Афганистана. Меня часто спрашивают, зачем я выбрал в университете такой далекий от обычной жизни предмет. И каждый раз мне приходится отвечать, что причиной стало нечто большее, чем причуда или каприз. Меня очень увлекал арабский язык, на котором говорят более чем в двадцати странах и который лежит в основе великой религии ислама. Он мог быть полезен во многих областях. А если умеешь читать на арабском, то вполне можно научиться читать и на фарси, т. е. на персидском, поскольку у них много общих слов, а на персидском создана богатая литература. Тогда я ничего не знал о великих персидских поэтах Хафизе, Саади и Фирдоуси. Я знал только Омара Хайяма, да и то лишь в приукрашенном переводе Эдварда Фитцджералда. Остальные появились в моей жизни позже. У меня было смутное предчувствие, что знание истории и языков Среднего Востока со временем поможет мне найти работу в нефтяном бизнесе.

Во время учебы, в 1960 году, я провел лето с богатой иранской семьей в Колхаке, северном пригороде Тегерана, где изучал персидский, преподавал английский и попивал водку с лимоном в «Парк-отеле» в компании молодых веселых иранок, получивших западное образование. Еще одним ярким впечатлением стала для меня недельная поездка в город Исфахан. Величественный отель «Шах Аббас» тогда еще не сгорел и даже не был построен. Будучи бедным студентом, я остановился у моего гостеприимного иранского хозяина, или мехмандара, в скромном, но опрятном домике для гостей на улице Чарбагх, которая выполняла здесь ту же роль, что и Елисейские поля в Париже. Исфахан мало известен на Западе, но по нему очень приятно гулять, любуясь мостом Тридцати трех арок, мечетью с дрожащим минаретом и огромной Королевской площадью, быть может, крупнейшей в мире, где когда-то проводились первые игры в поло, причем часто вместо мяча брали череп врага. Помню также, как я совершенствовал свои знания в исфаханском кинотеатре, где смотрел дублированный на фарси фильм «Несчастье в магазине» с Норманом Уиздомом. Я видел его раньше, поэтому понял несколько реплик. В целом поездка убедила меня, что «Исфахан — это полмира» или «Исфахан — несф-и-джаха», как весьма благозвучно произносят его жители.

Приобщаться к великой культуре, ее поэзии, архитектуре и к новой хорошей компании было замечательно. Кто бы мог подумать, что менее чем через двадцать лет все это окончится революцией и хаосом. Обитая в ограниченном золотом мирке западной культуры среди людей с западным мышлением, я верил, когда мне говорили, что ислам не является для иранцев чем-то очень важным, что это чуждая им религия, принесенная арабскими завоевателями, что Коран укреплялся только там, где его насаждали мечом. Я недооценил влияние ислама и глубину антизападных настроений, которые способствовали возрождению ислама в этом регионе. Например, я не сознавал, насколько иранцам не нравилось, что их женщины пьют водку с лимоном в барах тегеранских отелей, особенно в компании с англичанами, которые вызывали у местных жителей смешанное чувство восхищения и неприязни. Я видел большую разницу между богатыми и бедными, но для Среднего Востока в этом не было ничего нового, а в шестидесятых и семидесятых годах по мере роста цен на нефть и укрепления мощи Ирана положение бедняков улучшалось.

Когда я вновь посетил Иран с парламентской делегацией в мае 1971 года, политическая ситуация сильно изменялась. Мы, британцы, уже не являлись для Ирана кем-то вроде представителей метрополии. Теперь мы выступали в роли просителей. У нас были финансовые трудности, иранцы же купались в доходах от нефти, и нашим фирмам были нужны контракты с ними. Премьер-министр Али Аббас Ховейда явно осознавал преимущество своего положения. Сопровождаемый черноволосыми секретарями-близнецами, с орхидеей на лацкане пиджака, он принял членов британского парламента с любезной снисходительностью, в торжественной обстановке пожурив нас за ошибки нашего имперского прошлого и давая понять, что еще не известно, будем ли мы когда-нибудь прощены. Шах принял нас более радушно, буквально очаровав всех, даже крайне скептически настроенного республиканца из лейбористской партии, что убедило нас в правильности позиции Запада, оказывавшего шаху всяческую поддержку.

Однако Запад допустил несколько фундаментальных ошибок. Мы, например, не знали, что к концу семидесятых шах был уже смертельно болен. Его французские врачи держали диагноз в секрете от американского правительства. В течение всего этого десятилетия мы сквозь пальцы смотрели на бесчинства шахской тайной полиции САВАК. Ей поставили задачу уничтожать любую оппозицию шахскому режиму, и она выполняла свои обязанности с утонченной жестокостью. Вскоре она прославилась применением пыток самого зверского характера. Если КГБ стремился сломить дух русского народа, то САВАК ломала людей более старомодными способами. И западные внешнеполитические ведомства никак на это не реагировали. Вмешиваться было не в наших интересах. Как-то не дипломатично. Или в то время нам так казалось.

Мы знали, что бывают режимы, применяющие пытки. По крайней мере, думали, что знали. Гитлеровцы выдергивали ногти у агентов противника, чтобы добыть военную информацию. Сталинские следователи пытали мнимых «врагов народа», чтобы вынудить их подписать признания. САВАК, в свою очередь, применяла пытки для запугивания населения. Человека, скажем, журналиста или студенческого активиста арестовывали и обвиняли в организации заговора с целью свержения правительства. Затем его «поджаривали» на железной решетке, напоминающей сетку кровати, нагретой до такой степени, что она жгла кожу, или били по ступням, или затравливали медведем, или окунали головой в нечистоты. Потом, если ничего серьезного против него не было обнаружено, его могли отпустить. Он никому не жаловался, и семья тоже, так как все были сломлены произошедшим.

Обычно такого ареста было достаточно, чтобы прекратить оппозиционную деятельность и оказать отрезвляющее воздействие на семью, друзей и политических сторонников пострадавшего. Они видели, что с ним стало, видели, как от сильного человека оставалась одна оболочка, видели перемену в состоянии его духа и личности, нервное напряжение, кошмары, чувство вины и понимали, что ждет их, если они опрометчиво последуют его примеру.

В конце семидесятых Джимми Картер и другие западные лидеры заявляли громкий протест в ответ на притеснения КГБ, чинимые над активистами Хельсинкской группы и другими диссидентами. Но почти ничего не было сделано Западом в отношении Ирана и САВАК. Ведь шах был важным союзником против советского блока, ценным покупателем западных товаров, основным поставщиком нефти. Не стоило раздражать его в то время, когда мировая экономика переживала кризис, когда арабские нефтедобывающие государства отыгрывались на западных странах за арабо-израильскую войну 1973 года и когда Иран был очень влиятельной и одной из немногих дружественных нам стран в этом регионе.

Все мы знали, что шах подвергался нападкам со стороны мусульманского религиозного фундаменталиста аятоллы Хомейни. Из своей штаб-квартиры, сначала в Ираке, затем в Париже Хомейни клеймил шаха за западные манеры и пристрастия, призывая правоверных уничтожить «растлителей на земле», которые продали Иран неверным. На Западе же слово критики звучало редко. Иногда «Международная амнистия» и служба Би-би-си, вещающая на другие страны, упоминали о репрессиях в Иране, на что шах реагировал весьма гневно. Не раз критический выпад Би-би-си побуждал его отменить контракт на миллиард долларов с какой-нибудь британской фирмой. Стоило ли оставлять без работы британских рабочих, чтобы успокоить обливающиеся кровью сердца интеллигентных болтунов?

Поэтому критикой деяний шаха занимались, в основном, левые. Но в то время мы были уверены, что от левых ничего другого просто нечего ожидать. Они поддерживали Советский Союз и с предубеждением относились к прозападно настроенному представителю наследственной монархии.

К примеру, 27 апреля 1977 года члены палаты общин заслушали выступление молодого иранского посла Пар-виза Раджи. Когда он закончил свою речь, лейбористы стали задавать вопросы о репрессиях и произвольных арестах. Консерваторы же говорили о нефти и торговле. Я был единственным консерватором, упомянувшим о пытках. Затем, 24 мая 1978 года, вместе с моим старым кембриджским наставником в изучении персидского языка, Питером Эйвери, я оказался на ланче у Раджи в иранском посольстве. Посол слушал нас внимательно и заявил — я уверен, совершенно искренне, — что наши замечания будут переданы в Тегеран для должного рассмотрения. Однако очень редко кто-то кроме левых вмешивался во внутренние дела Ирана таким образом.

8 ноября 1978 года — а к этому времени контроль над событиями стал ускользать из рук шаха — во время дебатов в палате лордов я высказал предположение о том, что вскоре мы, возможно, будем весьма обеспокоены «тем обстоятельством, что не достаточно сильно выражали протест по поводу бесчинств САВАК, полиции безопасности Ирана». И опять ни один консерватор не поддержал меня. Мало того, я получил нагоняй от соратницы по партии Дианы Эллис, которая процитировала наш МИД и сделала это выражение крылатым, заявив, что критиковать такую страну, как Иран, переживающую столь сложный период, «не слишком полезно».

Тем временем Хомейни продолжал делать антишахские выпады из парижской штаб-квартиры, а толпы иранцев поддерживали его многолюдными демонстрациями. Становились известны все новые подробности о жестокостях САВАК и коррупции среди членов шахской семьи. 16 января шах бежал из страны, оставив ее на попечение своего последнего либерального премьер-министра Шахпура Бахтияра. Но либералы опоздали. У Бахтияра уже не было рычагов для управления страной, охваченной религиозным пылом. Хомейни с триумфом вернулся из Парижа в Тегеран. Династия пала. 12 февраля Бахтияр по телефону заявил о своей отставке и бежал за границу, вероятно, не без помощи своих кочующих родственников. Хомейни сразу же объявил священную войну против Израиля и террор по отношению к сторонникам шахского режима. Бывший премьер-министр Ховейда и другие влиятельные лица, запомнившиеся мне во время майского визита в 1971 году, были отданы под суд как «растлители на земле» или «воюющие против Бога», и расстреляны. Вскоре я узнал, что издателя журнала, оказавшего мне гостеприимство в 1960 году, постигла та же участь. Не избежал гибели и Шахпур Бахтияр. 8 августа 1991 года иранские агенты проникли в его парижскую квартиру и перерезали ему горло.

«Все это не предвещает ничего хорошего», — писал я на следующий день после прихода Хомейни к власти[63]. Это было концом сложившегося порядка, который помогал Западу преодолевать трудности, возникшие в результате арабо-израильской войны 1973 года. Иран был одной из немногих стран этого региона, занявших ответственную позицию по ценам на нефть и инвестированию доходов ее продажи. Продавать иранцам западные товары станет труднее. На протяжении многих лет мы воображали себя их партнерами, но теперь выяснилось, что они отнюдь не были в восторге от такого порядка. Все это время они ненавидели нас как империалистов и сторонников Израиля, и в будущем собирались принудить нас к расплате. Я писал: «Система военной безопасности, поставка сырья, рынки для нашей продукции — все это теперь поставлено под вопрос в ряде стран, где Коран священен».

Месть Хомейни превзошла все, содеянное шахом. 17 февраля бывший глава САВАК был распят на крыше тегеранской школы и расстрелян из пулеметов. Еще более страшная смерть выпала на долю бывшего министра иностранных дел Абассаха Халатбари, обвиненного в том, что не выступил против продажи нефти Израилю. Его палачам было приказано стрелять из пулеметов, постепенно поднимая прицел от колена вверх[64].

Политические партии были запрещены, и к установленному новым режимом террору добавились бесчинства в городах. «Комитеты» Аятоллы уже не охотились за бывшими друзьями шаха. Они устроили бойню для бизнесменов, журналистов, студентов и ученых — всех, кто символизировал иранские связи с Западом. В Иране начал утверждаться один из самых жестоких режимов в мире.

Советский Союз, чья политика была основана на антисионизме и антиимпериализме, не мог не выиграть от такого поворота событий. Иранская революция не являлась коммунистической, но безусловно была антизападной, а это означало, что Вашингтон потерял своего ценнейшего союзника на Среднем Востоке. И это было на руку Кремлю.

Казалось, весь исламский мир поднимался против Соединенных Штатов и Запада. 27 апреля 1978 года революционно настроенные офицеры пришли к власти в Афганистане, убив президента страны Мухаммеда Дауда, придерживавшегося умеренных взглядов, и заменив его лидером Народно-демократической партии Нуром Мухаммедом Тараки. Прежде Афганистан дружественно относился к северному соседу, но в «холодной войне» оставался нейтральным. Тараки же всем дал понять, что видит в СССР естественного союзника своей страны, и в мае Москва одарила его огромной гуманитарной помощью. Но не всем афганцам был по вкусу рост советского влияния, хотя мало кто из недовольных склонялся в пользу Запада: ислам был силен, и новые атеистические идеалы не пользовались популярностью на фоне растущего мусульманского движения.

В 1979 году усилилось партизанское противостояние коммунистическому влиянию — результатом стало увеличение советского присутствия. Тараки потерял доверие СССР и 27 марта 1979 был смещен с поста премьер-министра Хафизуллой Амином, сохраняя пост президента. Но Тараки не был доволен этим и жаловался на «1 500 советских советников», наводнивших страну. 16 сентября он отказался от президентства в пользу Амина по состоянию здоровья, а 9 октября скончался. Амин правил страной с помощью террора. Время от времени в стране вспыхивали антисоветские восстания. В результате печально известная кабульская тюрьма Пули-Чарки была переполнена до отказа, а тысячи людей, уведенных из дома, больше никогда к семье не вернулись. Несмотря на жестокость политики Амина, ситуация продолжала ухудшаться, а авантюристически настроенный СССР не собирался отказываться от своих стратегических интересов. На Рождество — любимый день работников КГБ — началась переброска советских войск в Кабул. Предположительно они действовали по просьбе президента Амина, но, возможно, это было и не так, потому что первым шагом советских агентов стало убийство Амина. Истиной причиной было желание подчинить Афганистан прямому советскому контролю, что соответствовало стратегическим и экономическим интересам СССР. Через Аму-Дарью, по которой проходит участок афгано-советской границы, на юг потоком пошли войска. К концу года численность советского воинского контингента достигла 40 000 человек, вскоре она возросла до 80 000, а затем превысила 100 000.

Президентом-марионеткой стал Бабрак Кармаль, который до этого находился в Чехословакии, а главой афганской службы безопасности КХАД был назначен известный своей жестокостью Мухаммед Наджибулла. Кармаль немедленно объявил о поддержке «священной религии Ислам», а также идеалов Апрельской революции 1978 года. «Народ Афганистана будет поддерживать и развивать свои нерушимые братские связи с СССР», — напечатала «Правда» 31 декабря. Чтобы ни у кого ни осталось никаких сомнений, Кармаль объявил, что в обязанность КХАД во главе с Наджибуллой входит «нейтрализация под коммунистическим руководством заговоров, замышляемых нашими внешними врагами»[65].

Что же оставалось делать Картеру? Он снова оказался в замешательстве и выглядел подавленным. Было горько его слушать, когда он заявил, что «полностью изменил свое мнение» о советском правительстве, что это вторжение стало «серьезнейшей угрозой миру со времен второй мировой войны». Ему предстояло восстановить престиж Америки и развеять миф о том, что его международная политика была бессмысленной и представляла собой не больше чем ответ на действия противника.

Он попытался наказать Москву с помощью эмбарго на поставки зерна, бойкотом Олимпийских игр и расширением «списка КОКОМа». Но ни один из вышеперечисленных ходов не повлиял на советскую политику. Картеру даже не удалось заручиться поддержкой своих ближайших союзников. Британские атлеты все же участвовали в московских Олимпийских играх, хотя и не под британским флагом и без гимна. Франция соблюдала эмбарго на ввоз зерна лишь отчасти. Она не собиралась поддерживать афганских крестьян в ущерб французским фермерам. «Бизнес есть бизнес» — таково было отношение французов, и благодаря ему у Москвы не было проблем с закупкой зерна и технологий, в которых она нуждалась.

Были и те, кто считал, что опасность этого кризиса чересчур преувеличена, что в декабре 1979 Советская Армия действовала в целях обороны, защищая законные национальные интересы в соседней стране, которая долго находилась под советским влиянием, пока исламский экстремизм и антисоветские действия не вышли из-под контроля президента Амина и не стали угрозой сложившемуся порядку вещей.

В конце концов, утверждали они, Афганистан важен для СССР как звено в цепи его обороны, как территория, прилегающая к его южным границам, в то время как для Америки он — ничего не значащая далекая страна. Почему же мы, сидя у себя на Западе, должны так волноваться, если Россия настаивает на определенных гарантиях? Неужели Америка не поступила бы точно так же, если бы ей угрожал переворот в Мексике или Сальвадоре? Ведь Америка именно так и действовала в ответ на появление в Никарагуа сандинистского правительства левого толка. Не хватало ей еще одной Кубы! Америка бы с этим не смирилась. Так что для Запада выступить против советских претензий на Афганистан — все равно, что бросить русскому медведю перчатку на задворках его собственной империи, тем самым подстрекая его на еще более опасные агрессивные шаги.

Я не мог согласиться с такими доводами. В заявления Советов, утверждавших, что они находятся в Афганистане «по приглашению» Амина, нельзя было верить. Куда с большей вероятностью я поверил бы тому, что их глаза устремлены на залежи нефти в нескольких сотнях миль к юго-западу и на теплые воды Индийского океана на юге. Я был просто поражен тем, как сопротивлялись моджахеды. Многие считали их сопротивление Советской Армии безнадежным. Опыт венгров в 1956 году и чехов в 1968 году, казалось, свидетельствовал о том, что русские настолько безжалостны и хорошо подготовлены, что их невозможно победить, и даже попытка противостоять им — бессмысленное и кровавое жертвоприношение.

Тем не менее афганцы выбрали именно такой путь — так же век назад поступили их предки, восставшие против британской империи. Чем больше войск вводили коммунисты, тем ожесточеннее становилась борьба моджахедов, вооруженных, в основном, громоздкими винтовками «Аи Энфилд 303» и цитатами из Корана. Мне казалось, что они защищали не только свою страну, но и нашу, потому что на всей земле они были единственными, кто нашел в себе мужество дать отпор советскому империализму, когда казалось, что его устремления направлены против нас всех.

Скептики считали, что мы лицемерим. Разве афганские моджахеды морально выше или менее настроены против Запада, чем моджахеды аятоллы Хомейни? Наших афганских героев вдохновлял тот же ислам, который жестоко мстил Америке, когда брал в заложники невинных людей в посольстве в Тегеране. Гюльбеддин Хекматиар, один из главных лидеров афганского сопротивления, был фанатично настроен против Запада, и Хомейни рядом с ним казался либералом. Но все равно, когда на афганские села посыпались бомбы, и миллионы беженцев ринулись в Пакистан, трудно было не увидеть в афганцах жертв откровенной и жестокой агрессии, а в моджахедах — борцов как за свою, так и за нашу независимость.

Они сражались с советскими войсками яростно и жестоко, как сражались и с другими захватчиками на протяжении своей истории. В докладе государственного департамента США по правам человека за 1982 год отмечалось, что хотя некоторых советских солдат, попавших в руки к моджахедам, переправляли в Пакистан, «более распространенной была расправа, которой иногда предшествовали пытки, такие как ослепление, отрезание ушей, носа, кастрация и сдирание кожи»[66]. Это заставляет вспомнить здравый совет Редьярда Киплинга любому британскому солдату, имевшему несчастье попасть в плен к афганцам: «Дотянись до курка и нажми впотьмах, и к солдатскому богу ступай как солдат…»[67].

Таков был ответ на поведение советских войск, о котором рассказывали не только репортажи прессы, но и самые обычные солдаты. Например, сержант танковой части Сергей Целуевский говорил мне: «Знаете, как набирают людей в афганскую армию? Посылают советские отряды в деревню, и они, заметив человека призывного возраста, забирают его. Мы хватали людей, сажали их в танк и привозили к афганским казармам. Однажды, когда мы забирали мужчин, к нам подбежала афганская женщина. Она кричала, чтобы мы убирались, чтобы оставили то ли ее сына, то ли мужа. Лейтенант приказал мне ударить ее прикладом, чтобы она заткнулась, а когда я отказался, стал орать на меня. Мы забрали всех, кого нашли, всех, кто не успел убежать».

Еще более жуткий эпизод рассказал мне другой сержант, Игорь Рыков: «Мы обыскали деревню Нарганкар недалеко от Кандагара, и наш старший лейтенант Анатолий Геворкян приказал солдатам нашего взвода привести мальчика лет шестнадцати, которого он считал душманом, то есть врагом. Он снял с пояса штык-нож и передал его рядовому Олегу Сотнику со словами: «Ну, Сотник, говорят, ты боишься крови. Вот тебе нож. Воткни-ка в него». Солдат с широко раскрытыми глазами подошел к молодому афганцу. Несколько секунд они смотрели друг другу в глаза. Затем Сотник нерешительно ткнул мальчика ножом в грудь. Тот душераздирающе закричал. Тогда Геворкян сказал: «Что же ты? Не знаешь, как нужно убивать? Я покажу тебе, как это делается». Он взял штык у испуганного Сотника и вонзил его мальчику в горло. Тот вздрогнул и умер. Геворкян сказал: «Вот как это делается». Он вытер нож, а мы стояли и ничего не могли сделать. Даже когда Геворкян отошел в сторону, мы еще долго не могли произнести ни слова. Каждый из нас чувствовал себя виноватым, будто он лично принимал участие в убийстве этого невиновного мальчика. И мы знали, что если пожаловаться на офицера, то ничего хорошего из этого не будет. Мы только навредим себе».

В докладе государственного департамента США от 1982 года говорилось, что в результате советских бомбардировок были «тысячи раненых и убитых, в основном женщины и дети», а также рассказывалось о пытках афганских пленников в присутствии советских советников. Узников били ремнями, воздействовали на них электрическим током, погружали в воду и лишали сна. Множество мужчин из городов и деревень просто исчезало, — их либо насильно рекрутировали в армию, либо арестовывали по приказу советского или афганского руководства.

Советский танкист и командир экипажа, сержант Андрей Ванеев рассказывал, как ему дали приказ открыть огонь по афганской деревне: «Причиной послужило то, что в одном доме горел огонь. Там не было никаких моджахедов. Эта деревня находилась слишком близко от наших позиций. Сделано это было лишь для того, чтобы напугать население и показать начальству свое служебное рвение. Вот почему я дезертировал».

Я помню, как американский конгрессмен Роберт Дорнан на одном из заседаний в Вашингтоне в феврале 1981 года отметил, что «каждый грех, совершенный или якобы совершенный Соединенными Штатами во Вьетнаме, был умножен в сотни раз советскими войсками в Афганистане. Я никогда не пытался оправдать лейтенанта Колли. Я полностью согласен с военным трибуналом, вынесшим ему приговор. Я даже считаю, что он легко отделался. Но в Афганистане есть советские офицеры, которые каждый день устраивают резню подобную той, что случилась в деревне Май Лай».

Мой интерес к моджахедам возрос после того, как я познакомился с Саидом Ахмадом Гайлани, лидером Национального исламского фронта Афганистана (НИ-ФА), одной из наименее экстремистских группировок. Я встречался с ним несколько раз в 1980 году, и он убеждал меня, что Западу следует больше — помогать людям, участвующим в этой борьбе Давида с Голиафом — нескольких плохо вооруженных племен против могучей Советской Армии. Дипломатических и экономических шагов Картера просто недостаточно. Чтобы остановить советских лидеров и их амбициозную внешнюю политику, приходится проливать кровь.

Гайлани рассказывал мне про моджахедов: «Они сражаются буквально голыми руками. Их жены и дети бежали в Пакистан. Они испытывают страшные трудности, на них с вертолетов сбрасывают напалмовые бомбы; у них нет ракет против вертолетов, они беззащитны, им никто не оказывает помощи, не считая нескольких долларов, пожертвованных Западом или исламским миром в виде благотворительности. Одному Богу известно, как они умудряются продолжать борьбу».

Он описал мне, как происходили советские воздушные налеты на деревни, как кружились вертолеты, а люди разбегались врассыпную, словно полевые мыши от ястреба. Вертолеты же обстреливали ракетами любой движущийся предмет, все, что подавало признаки жизни или росло, любое строение, любой объект, связанный с возможным присутствием человека. Они выжигали землю, загоняя людей в города, находящиеся под контролем советских войск, чтобы их можно было зарегистрировать, а затем записать в афганскую армию.

Он предсказывал, что если Запад ничего не предпримет, то афганцы примут любую идеологию, лишь бы не видеть, как у них на глазах убивают их детей. Моджахедам придется сдаться из-за нехватки элементарных средств к существованию, и в этом случае суровая необходимость и разочарование в Западе заставят их помогать СССР продвигаться к нефтяным месторождениям Персидского залива и Индийскому океану. Они станут наемниками Кремля, как это случилось с кубинцами, только будут действовать более эффективно, так как воинственность является традиционной чертой афганца.

«Афганистан? Пустая затея». Таков был ответ одного из французских представителей в Европарламенте, когда я летом 1980 года в Брюсселе попытался поднять этот вопрос. Казалось, эта точка зрения преобладает, и ни у кого не хватает духа на борьбу с Советами. В газете «Таймс»[68] Жерар Чейланд назвал афганское движение сопротивления «одним из самых слабых в мире», из-за нехватки новых идей и революционной структуры. Автор, очевидно не понимал, что это традиционное движение опирается на чрезвычайно прочную основу — одну из великих мировых религий.

В это время борьба за Белый дом была в полном разгаре. Президентские выборы должны были состояться в ноябре 1980 года в атмосфере общей уверенности в том, что Картер слишком мягко относится к советской политике. Рональд Рейган пообещал в корне изменить отношение к русским, и его советники были рады пообщаться со мной на эту тему. Например, советник по вопросам безопасности Ричард Аллен в то лето подтвердил, что (насколько ему известно) Картер и его кабинет не предприняли ничего существенного, чтобы дать отпор советской оккупации. 26 августа высокопоставленная сотрудница госдепартамента США Джейн Кун охотно рассказала мне о 44 миллионах долларов, которые правительство выделило в помощь афганским беженцам, но когда я спросил ее о помощи моджахедам, она ответила: «Мне бы не хотелось это комментировать».

Представитель Белого дома Том Торнтон сказал мне: «Мы всегда занимаем такую позицию по вопросам, касающимся секретной деятельности. Если вы отрицаете проведение одной операции, вы должны отрицать существование всех остальных. Поэтому мы никогда не подтверждаем и не опровергаем». Британский МИД тоже давал двусмысленные ответы: «Кажется, помощь поступает, но оглашение ее источников вряд ли поможет афганскому народу».

Западные правительства не хотели открыто оказывать поддержку моджахедам. Я был не согласен с таким подходом, и официальные лица не раз разъясняли мне свою политику. Они боялись, что Кремль выставит моджахедов марионетками США, а свою оккупацию — конфликтом сверхдержав, войной между законным правительством и «бандитами». В таком случае Запад мог потерять дипломатическую поддержку «третьего мира» по этому вопросу, а также активную поддержку Египта и Саудовской Аравии.

Их также беспокоило, что серьезная помощь афганским союзникам может повлиять на стабильность в Пакистане, через который должна была бы идти вся помощь. Они боялись вызвать раздражение СССР, дать ему повод для дальнейших проявлений агрессии, а прямое вмешательство пакистанцев в вооруженные конфликты с советской армией могло послужить именно таким поводом. Сторонники Рейгана считали подобные страхи вполне обоснованными. «Это один из вопросов, которые мы предлагаем срочно рассмотреть, как только придем к власти в январе 1981-го», — сказал мне по телефону Ричард Аллен. Тем, кто желал более активной американской реакции на советскую агрессию, оставалось жить «в ожидании мистера Рейгана».

Я выражал недовольство тем, что Запад так «миндальничает», когда речь заходит о предельно ясном, как мне казалось, деле — помощи борцам за национальное освобождение[69]. В конце концов, когда Советы вмешивались в подобные антиимпериалистические войны, например, в Анголе или в ЮАР, они повсюду трубили о своем вмешательстве и очень им гордились. Кремль не стеснялся открыто заявлять о своей поддержке Африканского национального конгресса в борьбе против апартеида. Мир в целом не возражал против таких действий, а «третий мир» обожал СССР за это. Для Запада пришло время, думал я, нанести удар, исходя из своих принципов и идеологии, что так удачно и долго удавалось делать Советам, несмотря на отсутствие принципов и слабости их идеологии во многих других аспектах.

Я хотел, чтобы Запад поддержал умеренного Гайлани, а не фундаменталиста Гюльбеддина, который стремился не столько освободить свою страну, сколько поднять зеленое знамя ислама над городами Востока и Запада. Однако возглавляемая последним партия «Хизби ислами» была близка к правительству Пакистана. Гайлани не воспринимал Гюльбеддина всерьез, но один пакистанский политик сказал мне, что на нем держится «60 процентов джихада». Политика Гюльбеддина пользовалась симпатией лидера Пакистана генерала Зия-уль-Хака, и именно его секретная служба ПСИ поддерживала джихад. У ПСИ были хорошо налаженные связи с американским ЦРУ, поэтому Гюльбеддину, если верить Гайлани, доставалась львиная доля всех финансовых средств и оружия, которые поступали из американских источников, а его деятельность широко освещалась в прессе журналистами, которых направляли к нему пакистанцы.

Таковы были переданные мне жалобы Гайлани. Он рассказал, что Гюльбеддин был всего лишь ширмой, что у самого Гайлани есть 14 000 бойцов в районе Джаджи к северу от границы, но из-за нехватки оружия он может послать в бой только 2 000. Ему нужны ракеты САМ-7 типа «земля-воздух». По его мнению, они хорошо себя показали в 1973 году, когда малоопытные сирийские пехотинцы сбивали ими израильские истребители. Советы передали десятки тысяч этих ракет лидерам арабского мира, которые за наличные торговали ими направо и налево, так что их можно достать на подпольных складах. Ракетная установка стоила 7 000 долларов, ракета же — 3 000. Каждая ракета могла уничтожить советский вертолет стоимостью 9 000 000 долларов. Но у людей Гайлани не было этих ракет просто потому, что у них не было денег на покупку. Вместо ракет, сказал он, самым популярным оружием были автоматы АК-47, захваченные в огромном количестве у советских войск и марионеточной афганской армии. Но и автоматы имелись не у всех. Они могли расходовать не более двух долларов на человека и тратили их на самодельные боекомплекты для винтовок «Ли Энфилд-303», которые делали в маленьких мастерских под Пешаваром. Любой дефект самодельного патрона мог повредить нарезку ствола, и из этих винтовок они в отчаянии стреляли по советским вертолетам и видели, как словно горох отскакивают пули от укрепленных титаном фюзеляжей.

«Дело движется», — сообщил мне министр иностранных дел Дуглас Херд на конференции консервативной партии 7 октября 1980 года. По его тону я понял, что мне не следует выпытывать подробности. Он бы никогда публично не огласил, что и как сделала Великобритания, и, в соответствии с неписаными правилами тайных операций, никогда не открыл бы мне того, что могло подтвердить сказанное им. «Повстанцы получают оружие, и я думаю, что чем меньше говорится о том, как оно им достается, тем лучше», — заявил по телевидению лорд Каррингтон, ставший впоследствии министром иностранных дел. Но это меня не успокоило. «Может, Гайлани преувеличивает», — сказал я себе (иногда такое с ним случалось). Мне пришло в голову, что, может быть, ЦРУ помогало повстанцам деньгами и оружием. Но совершенно ясно, что за свое мужество они были достойны большего, и уж конечно этой помощи было недостаточно для противостояния Советской Армии.

13 октября 1980 года заместитель министра иностранных дел Иен Гилмур, очевидно обеспокоенный тем, что я слишком доверчиво относился к высказываниям Гайлани, направил мне письмо. Он писал, что Гайлани — всего лишь один из афганских лидеров. «Вас больше всего волнует, что Великобритания и другие западные страны избрали политику бездействия. Не уверен, что это так. Осторожность не означает бездействия. Оружие переправляется, и, что самое главное, оно попадает в руки воюющих в Афганистане».

Письмо продолжалось в корректном, но ледяном тоне предостережений, присущих МИДу: «Уверен, вы не хотите, чтобы вслух было произнесено нечто такое, что могло бы этому помешать… Вы, вероятно, читали о недавних (советских — прим. авт.) нападениях на (пакистанские — прим. авт.) пограничные посты… Огласка не способствовала бы… Не все может быть предметом публичных дебатов». Но это меня не убедило. Я был уверен в том, что мы должны помогать моджахедам и с гордостью оповещать о своих действиях весь мир.

4 ноября Рональд Рейган был избран президентом США. Он объявил, что его советником по национальной безопасности будет Ричард Аллен. Это обнадеживало, и я почувствовал, что настал удачный момент, чтобы подтолкнуть ближайшее окружение президента. Поэтому 26 ноября я написал в «Таймс», что по отношению к войне в Афганистане Запад хорошо действует дипломатически методами, но плохо военными. Армия Гайлани, писал я, за прошлый год получила всего лишь 1 000 винтовок, 80 единиц противотанкового оружия, 1 000 гранат, 400 мин и 200 000 обойм с патронами. Это «лишь ничтожная часть их потребностей». Им просто не давали инструмент, необходимый для работы. Я предположил (на основе информации, полученной от Гайлани), что большая часть помощи попадает в армию Пакистана, на черный рынок и в карманы отдельных лиц. Эту проблему можно было решить, напрямую снабжая такие группировки, как НИ ФА. Будущее не только Афганистана, но и отношений между Востоком и Западом в целом зависело от готовности новой администрации взять этого быка за рога.

Некоторые страны ухватились за это письмо и гневно его осудили, правда, по разным причинам. 27 ноября ТАСС цитировал мое письмо как «доказательство» того, что Китай, Египет, Саудовская Аравия и ЦРУ «вмешиваются во внутренние дела суверенной страны», «осуществляют действия, направленные против Демократической Республики Афганистан». В моем письме говорилось о постоянных опасениях Запада, что СССР будет использовать любой намек на иностранную помощь джихаду как предлог для атаки на Пакистан. Хотя генерал Зия был сторонником Запада, он управлял своей страной отнюдь не в соответствии с западными ценностями. Он был военным диктатором, исповедовавшим такие экстремальные исламские постулаты, как повешение убийц, отрубание рук у воров и публичное наказание плетьми неверных жен.

Так как источник моей информации в лице Гайлани был очевиден, пакистанские спонсоры призвали его к ответу и потребовали публично «объявить» все цифры и показатели. Тому пришлось скрыть правду, дабы сохранить свои отношения с Пакистаном. «Предположение о том, что пакистанская армия имеет некие связи с афганским движением сопротивления, абсурдно…», — писал он[70]. Он отметил, что Пакистан весьма щедро помогал беженцам, но «строго придерживался нейтралитета и невмешательства» по отношению к войне в Афганистане.

Письмо было неискренним, но оно являлась частью взаимного обмана, необходимого в «большой игре», шедшей между Востоком и Западом. Все знали, что Пакистан участвовал в джихаде, если не силами своей армии, то, по крайней мере, силами спецслужб. Это был единственный канал снабжения моджахедов. Никто не верил в нейтралитет Пакистана. Но Гайлани и его сторонники были в Пакистане гостями, поэтому его письмо должно было защитить официальную позицию Пакистана и создать хотя бы видимость нейтралитета.

Следующий удар по заверениям Гайлани и моим усилиям был нанесен корреспондентом «Таймс» в Пешаваре Тревором Фишлоком, опубликовавшим 29 ноября (то есть всего через два дня после заявления ТАСС) статью, в которой об афганском лидере говорилось, что прежде он торговал в Кабуле автомобилями «пежо». Утверждение, что Гайлани руководит десятками тысяч боевиков, абсурдно, писал он (и был прав). Борьбу, в основном, ведут независимые командиры, «люди гор», которые действуют на ограниченной территории, в крайнем случае проявляя не слишком ярко выраженную лояльность к какой-нибудь из пешаварских группировок.

По словам Фишлока и других критиков, лидеры моджахедов произвели на меня слишком сильное впечатление, особенно «умеренные», которые нередко обращались к западным государствам в поисках «поддержки». (Им были нужны деньги.) Их либеральное толкование ислама было для меня привлекательнее, нежели радикальные воззрения Гюльбеддина Хекматиара, но следует признать, убеждали меня, что при всей джентльменской обходительности Гайлани более яростным бойцом является все-таки Гюльбеддин, и он добивается больших успехов.

Мне говорили, что гайланисты — это «партизаны от Гуччи», они пекутся еще и о самообогащении. Они носят золотые часы «Ролекс» и владеют роскошными особняками в Лондоне, Париже и других дорогих городах мира. Не к лицу этим сытым людям в дорогостоящих костюмах, говорили мне, защищать интересы беднейших соплеменников. Меня убеждали, что я заблуждаюсь в своем стремлении помочь этим «отъевшимся котам», ибо они жиреют еще больше, наживаясь на безнадежной войне против сверхдержавы. Это — неравная схватка, и она приведет лишь к бессмысленному кровопролитию, а может быть, и к падению Пакистана и дальнейшему продвижению СССР на юг.

Мне пришлось столкнуться с точкой зрения, которую разделяли многие. Она четко выражалась в другой статье Фишлока: «Моджахеды мужественны, бесстрашны и патриотично настроены. Обычно у них неулыбчивое ястребиное лицо, ощетинившееся бородой, и патронташ на груди — воплощенный вызов властям. Многие восхищаются ими, считают символом сопротивления тирании. Но они никогда не смогут победить. То есть, не смогут способствовать выдворению русских. Они смогут время от времени портить им нервы, и то несильно. У них не хватает сил, оружия и организованности, чтобы нанести серьезное, основательное поражение хорошо вооруженному противнику с огромными ресурсами»[71].

Среди других точек зрения, оспаривающих мою, было предположение о том, что Советская Армия просто использовала эти мелкомасштабные боевые действия для обучения своих войск. Ведь это была для нее самая длительная военная кампания со времен второй мировой войны, потери были терпимыми, особенно если учитывать, что средства массовой информации находились под полным контролем государства, а это означало отсутствие антивоенного движения, призывающего «вернуть ребят на родину». Советский контроль над дорогами и аэродромами был несомненным и неоспоримым. Очевидная неспособность моджахедов объединиться перед лицом общего врага также выдвигалась в качестве одной из причин того, что «они никогда не смогут победить». Это весьма угнетающе действовало на тех, кто, как и я, восхищался моджахедами и хотел им помочь.

20 января 1981 года Рейган стал президентом США. И сразу же риторика Белого дома стала острее. Через девять дней, на своей первой пресс-конференции Рейган заявил: «До сих пор разрядка была односторонней, и СССР мог делать, что хотел». Рейган обратил внимание американцев на очевидность того, что целью Советов является мировая революция, и что они «сохраняют за собой право совершать любые преступления, лгать и обманывать ради достижения этой цели»[72].

Такой момент нельзя было упустить тем, кто был возмущен поведением советских войск в Афганистане. В феврале 1981 года я вылетел в Вашингтон, чтобы поддержать в Конгрессе лобби моджахедов, организованное комитетом «За свободный Афганистан» — инициативной группой, появившейся после победы Рейгана. «Дайте нам средства, и мы сделаем дело!» — призывал я от от лица афганцев. С таким же призывом в Вашингтоне сорок лет назад выступал от имени Великобритании Уинстон Черчилль.

Хаким Ариоби — полевой командир армии Гайлани — для большего эффекта одетый в полное афганское боевое обмундирование, произвел должное впечатление на сенаторов и конгрессменов. Афганцы встретились также с новым заместителем госсекретаря Джеймсом Бакли и его помощником Ником Велиотесом. Я постоянно сопровождал их во время недельного визита на Капитолийский холм. Мы ходили из кабинета в кабинет, объясняя, почему в интересах Америки помочь именно этому исламскому движению. Наши призывы были адресованы в основном правому крылу Конгресса. Я помню молитвы, совершавшиеся перед каждой встречей, и безалкогольные трапезы.

Афганцам задавали обычные вопросы. С какой стати Америка должна была поставлять дорогое оружие на другой конец света партизанам? Что, у Америки нет проблем возле собственных границ в Гватемале и Сальвадоре? Не втянется ли Америка в «очередной Вьетнам»? Каковы гарантии, что это оружие не будет затем перепродано менее дружелюбным исламским группировкам, а затем повернуто против Запада? Насколько глубока приверженность моджахедов закону и принципам демократии и плюрализма? Афганцы отвечали, что Запад на словах поощряет их борьбу, но отказывается поддержать их практически. Он ведет себя, как зритель на испанской корриде, подзадоривая быка и наслаждаясь зрелищем, думая при этом, что схватка ненастоящая и что быку, каким бы героем он ни был, в любом случае предстоит в конце концов умереть. Что и говорить, не очень то достойная позиция.

Афганцы описывали опустошительные действия вертолетов. Ариоби рассказывал: «Они прилетают по семь или по восемь сразу. У нас всего лишь одно зенитное орудие. А у них — современные ракетные установки. Мы просто беззащитны против них». Афганцы хотели получить ракеты типа «земля-воздух». Они были согласны на САМ-7, но предпочли бы американские «Ред ай», «Стингер» или британские «Блоупайп».

Бывший директор разведывательного управления министерства обороны Дэниел Грэхем рассказал нам: «Ред ай» — это устройство для запуска ракет, ориентирующихся на источник тепла. Его может переносить один человек. Научиться пользоваться им можно за два часа. Снимаете крышку со ствола и нацеливаете его на вражеский воздушный объект. Остальное ракета сделает сама. Даже на спусковой крючок нажимать не надо. Надо быть большим ловкачом, чтобы промахнуться».

Нам показали образцы советской «мины-бабочки» — зеленые, похожие на пропеллер предметы, почти как игрушки размером с большую монету. Их в огромных количествах сбрасывали с советских самолетов на территорию, где действовали моджахеды, после чего находиться на этой местности становилось очень опасно. Обнаружив такую мину, афганцы взрывали ее, швыряя в нее камнем, но нередко в темноте на нее наступали и калечили ноги. Мину мог подобрать ребенок — и через секунду потерять руку.

Ситуация была безысходной и трагической. В 1980 году в среднем по 80 000 афганских беженцев ежемесячно пересекали границу Пакистана. В декабре 1980 года их было уже 118 000, а в январе 1981 года — 143 000. В ООН были зарегистрированы полтора миллиона беженцев из Афганистана. Скоро их число достигло двух миллионов. При этом не учитывались «внутренние беженцы», то есть те, кто покинул свои деревни из-за бомбардировок и уничтожения посевов и бежал в большие города, где, по крайней мере, можно было получить продуктовый паек.

Единственным лучом света, замеченным нами, было падение морального духа в Советской Армии. Становилось ясно, что это уже не та Красная Армия, которая была в расцвете своей славы в 1945 году. Героев, которые отстояли свою родину, загнали Гитлера назад и подняли красный флаг над Берлином, сменили призывники, не видевшие смысла в этой грязной войне на далекой земле.

В войсках поддерживалась драконовская дисциплина, однако они все равно ее нарушали. Водка — традиционный источник удовольствия и развлечения советского солдата — выдавалась только офицерам. Тем не менее остальных это не удерживало. Они изготовляли горячительные напитки из антифриза, одеколона, тормозной жидкости, самолетного антиобледенителя, да еще умудрялись очищать гуталин и намазывать его на хлеб. Они грабили магазины и продавали военное оборудование, а деньги тратили на гашиш и порнографию, на все, что могло ослабить тоску и тревогу.

С приходом к власти нового президента США из тегеранского посольства выпустили на свободу американских заложников. Рейган теперь стремился доказать, что только из-за слабости предшественника его страна потеряла уверенность в себе. «Я запрашиваю ЦРУ о делах в Афганистане, а в ответ мне кивают, подмигивают или пихают локтем. Я буду только рад, если Америка решится достать этот вопрос из долгого ящика», — сказал конгрессмен Дуг Беройтер нашей группе, состоящей из афганских борцов и проафганских энтузиастов. «В Конгрессе нет ни одного человека, кто был бы принципиально против этой идеи», — сказал конгрессмен Дорнер. Вопрос в том, как сделать так, чтобы это принесло больше пользы, чем вреда. По окончании визита я рассказал о его итогах: «На Капитолийском холме набирает силу мнение о том, что необходимо наращивать активность по оказанию помощи афганским воинам»[73].

Маргарет Тэтчер сразу же подключилась к этому делу. Она писала мне[74]: «Я искренне восхищаюсь мужеством афганцев, сражающихся против советских войск, вторгшихся в их страну». Однако ее позиция в связи с моим предложением об открытой помощи моджахедам была достаточно осторожной: «Мы уже заявляли публично о том, как важно, чтобы силы сопротивления получали оружие. Вопрос о поставке оружия — очень сложный… Вопрос об Афганистане, мы, конечно же, рассматриваем в тесном контакте с американцами и пакистанцами». Вскоре, однако, она дала понять, что лично заинтересована в помощи моджахедам любыми способами. С этого момента, если вдруг министерство иностранных дел проявляло чрезмерную осторожность, к ней можно было обращаться с уверенностью, что она займет более решительную позицию.

Реакция советской и афганской враждующих сторон тоже была ободряющей. 19 марта кабульский лидер Ба-брак Кармаль осудил решение американцев снабжать оружием «контрреволюционных наемников», словно это решение уже было принято. Никакая помощь извне не спасет дела, итог которого предрешен, сказал он на пленуме своей партии. Похоже, что наши усилия воспринимались всерьез.

Затем нападкам подвергся я лично. В «Известиях»[75] появилась статья о лорде-антисоветчике, который отправился в Вашингтон для встречи с главарями афганских бандитских группировок и который планировал использовать свое членство в Европейском парламенте для международного вмешательства во внутренние дела Афганистана. Эта статья призывала США и Западную Европу прекратить «реакционный крестовый поход» и оставить «опасные иллюзии». Вскоре в Кабуле состоялись митинги, и демонстранты шли под странным лозунгом: «Смерть Европейскому парламенту!»

Автор статьи, отражавшей точку зрения советского правительства, преувеличил мое влияние. До принятия решения об обеспечении афганцев оружием, в котором они нуждались, было еще далеко. По возвращении из Америки я пришел к выводу, что наши критики во многом были правы. Советская Армия достигла своих целей. Правда, за пределами городов большая часть территории была для нее закрыта в том смысле, что передвигаться там было небезопасно. Контроль моджахедов над некоторыми районами был настолько сильным, что позволял организовать теневые органы управления и взимать налоги. Но в руках Советов было все, чего они добивались: Кабул, Герат, Мазари-Шариф, другие большие города, аэродромы и дороги.

Об этом рассказали моджахеды и разъяснили, чего именно они хотят от американцев. Однако принять решение о поставке им более современных видов вооружения было нелегко. Тут речь шла о стабильности правительства Зия-уль-Хака и всевозможных неписаных соглашениях между Востоком и Западом. Мы также понимали, что, даже когда средства начнут поступать, большая их часть будет утрачена по дороге из-за коррупции. Мы понимали и то, что единственным реальным поставщиком могло быть американское правительство. На этом конкретном участке сражений второй «холодной войны» не было места для самодеятельности или авантюризма. Так, по крайней мере, мне все время твердили.

Что касается морального состояния Советской Армии, то здесь дело обстояло по-другому. Тут можно было действовать без правительственных решений. Одним из способов давления был проверенный временем метод — использование пропагандистских радиопередач. Так без финансирования США появилось радио «Свободный Кабул», базирующееся в Мюнхене и вещающее на Восточную Европу — частное предприятие, созданное членом британского парламента Уинстоном Черчиллем и диссидентом Владимиром Буковским. Оно стало вещать на русском языке для советских войск с помощью небольших радиостанций на территории Афганистана. Программы были предварительно записаны русскими, жившими на Западе, а потом кассеты с записями доставлялись на место. Организаторы передач с самого начала сознавали, что крупную радиостанцию вскоре вычислят и разбомбят. Поэтому программы передавались с портативных радиостанций, расположенных в нескольких милях от советских позиций.

Радиостанции все время перемещались — ведь их могли атаковать, как только передача шла в эфир. И они находили своих слушателей среди скучавших, особенно по ночам, советских призывников. Радио «Свободный Кабул» приспосабливало политическую пропаганду под боевые условия, используя опыт британского «черного радио», полученный во время второй мировой войны. Целью радиопередач было сеять раздор между офицерами и другими чинами, подрывать взаимное доверие, чтобы ухудшение морального климата сказывалось на боеспособности солдат, чтобы врага боялись меньше, чем собственных офицеров.

Но разве могут несколько слов, произнесенных по радио, заставить советского солдата дезертировать? Офицеры убеждали солдат, и в этом была доля истины, что любого человека, попавшего в руки к моджахедам, рубили на мелкие кусочки. Может быть, они даже знали и о напутствии Редьярда Киплинга британским солдатам, попавшим в подобный переплет сто лет назад. В 1981 году Гайлани признался мне, что советских солдат, захваченных его людьми, немедленно убивали, из-за, как он выразился, «негодования, вызванного страданиями, которые причинили нашей стране иноземные захватчики». Командиры других групп разделяли его точку зрения и линию поведения. Им даже не приходило в голову брать советских солдат в плен. Это было не в традициях афганцев.

Впрочем, так же вели себя и западные солдаты в условиях партизанской войны. Во Вьетнаме пленникам не было пощады ни с одной, ни с другой стороны. Исключение составляли американцы, потому что коммунисты были заинтересованы сохранить им жизнь. В 1943 году немецкие солдаты, попадавшие в плен к греческим партизанам, например в критских горах, вполне могли ожидать смерти после допроса, и британские офицеры, воевавшие вместе с греками, им не препятствовали. Это объяснялось тем, что у партизан просто не было условий для содержания пленных. Охранять их и трудно, и опасно. Малейшая потеря бдительности позволяет пленнику бежать. Партизаны обычно ограничены в продовольствии. Им нечем делиться с пленными. Они не имеют возможности переправлять пленных в лагерь или в тюрьму на контролируемой ими территории, кроме тех случаев, когда к ним попадает крупная «шишка» — тогда для транспортировки изыскивают особые средства.

Пленник представляет собой особую опасность для любого партизанского отряда. Он активизирует противника. Противник стремится освободить его, чтобы предотвратить утечку информации, или даже убить его по той же причине. В общем, его пребывание в отряде привлекает нежелательное внимание. Как правило, враг принимает меры, чтобы найти его и освободить.

В случае освобождения бывший пленник становится еще более опасным. Он обладает информацией о тех, кто его взял в плен. Он может раскрыть, кто они, кто их союзники, как они действуют, как они оснащены, в чем их слабое место. Тогда врагу проще организовать операцию против отряда. Если на отряд, где находится пленник, нападут, то его скорее убьют, чем позволят освободить или сбежать.

И все же мы считали, что моджахеды выиграют куда больше, если изменят свою политику в этом вопросе. Мы обращались к ним, призывая соблюдать общечеловеческие, а порой и исламские принципы, напоминая им о том, что любой человек может обратиться к исламу с просьбой о защите и получить ее, даже если этим человеком будет враг. Мы говорили им, что советские военнопленные однажды им могут понадобиться. Их можно будет обменять на своих соратников, заключенных в кабульскую тюрьму Пули-Чарки, использовать для политического маневра или выкупа.

Мы говорили им: у нас есть основания полагать, что среди советских солдат в Афганистане найдутся такие, кто не желает воевать и сбежал бы к моджахедам, зная, что к ним хорошо отнесутся. Они послужили бы хорошим источником информации, как для Запада, так и для самих афганцев, и дополнительным рычагом давления на советскую сторону.

Мы вынашивали идею о том, чтобы создать систему, с помощью которой дезертиров можно было бы переправлять на Запад, где они могли бы начать новую жизнь. В основном мы думали про США и Канаду, где есть большие русские и украинские общины, которые бы оказали им психологическую поддержку в первые дни, а затем помогли бы им освоить английский язык и найти работу. Мы хотели, чтобы в будущем моджахеды согласились передавать военнопленных после допроса в Пакистан, где западные официальные лица могли бы с ними побеседовать, установить, насколько они искренни, и подготовить для отправки на Запад. Мы хотели, чтобы они могли донести этот факт до каждого бойца Советской Армии в Афганистане с помощью радио «Свободный Кабул» и других средств информации.

Мы верили, что, в случае успеха, распространение такой сенсационной информации будет иметь катастрофические последствия для СССР. Советским людям от Москвы до Кабула если не свои, то, по крайней мере, западные радиостанции расскажут, как их сограждане пользуются службой в армии, чтобы бежать на Запад. Мы могли себе представить, что почувствуют советские слушатели, когда в передачах радиостанций «Свобода» или Би-би-си услышат голоса «мальчиков», попавших в руки «бандитов», и описывающих свою прекрасную жизнь в Нью-Йорке и Калифорнии.

Именно к такой перспективе стали бы стремиться дезертиры из Советской Армии и советские военнопленные. Это была бы не медленная смерть, завершающая прославленную изощренность восточных пыток, о которых солдатам рассказывали пропагандистские фильмы и старшие по званию и которые применялись во время джихада. Вместо этих ужасов их ожидал бы скоростной «Боинг» и перелет на другое полушарие, где их приняли бы, как людей, «избравших свободу» ради Запада, ради афганского сопротивления и ради самих себя, и где их вознаградили бы всеми запретными плодами капиталистического мира. Они подробно описали бы тяготы солдатской жизни в Афганистане и то чудо, которое привело их к благополучию и безопасности в США. Это открыло бы глаза советским людям, солдатам в казармах и рядовым членам партии на непопулярность и абсурдность афганской войны. Дезертирство началось бы с ручейка и скоро превратилось в бурный поток.

Мы узнали, что к концу 1981 года некоторые группировки моджахедов изменили, согласно нашим предложениям, свою тактику и стали сохранять жизнь военнопленным при условии, что те примут ислам.

Тогда-то я и решил лично отправиться в Афганистан, но не официально, а с помощью моих друзей-моджахедов. Лидеры нескольких группировок предложили мне перейти с ними границу Пакистана. Они уверяли, что это не представляет никакой опасности. Расстояния не большие — Кабул от Пешавара отделяют всего шестьдесят миль. Большую часть пути можно было проехать на джипе, остальную — на осле. Я намеревался объяснить командирам, как они могли бы сочетать более человечное отношение к военнопленным со стратегией, с вооруженной борьбы против захватчиков.

Случай представился в декабре 1981 года. Европейский парламент принял решение обратиться к трем своим членам с просьбой посетить северо-западный район Пакистана и осмотреть лагеря афганских беженцев. На содержание этих лагерей Европа выделяла значительные средства, и Европарламент хотел убедиться, что эти деньги расходуются по назначению. Выбрали Карло Рипа ди Меану, Жерара Израэля и меня. Карло — итальянский социалист из правого крыла, бывший коммунист. Выходец из аристократической семьи, он был известен в Италии своими любовными похождениями и такими же похождениями своей жены. Жерар — француз, последователь де Голля, адвокат, специалист по правам человека (еврей, но вопреки своей фамилии не слишком ярый сионист).

8 марта 1982 года мы с Жераром Израэлем вылетели в Вашингтон. Там мы присутствовали на церемонии, устроенной президентом Рейганом в Белом доме по случаю «Дня Афганистана». Этот «праздник», учрежденный Европейским парламентом, был по моему предложению приурочен к традиционному персидскому празднику на-врузу, отмечаемому 21 марта, в первый день весны. Все это время мы готовились к вылету на северо-западную границу Пакистана, назначенному на 25 апреля. Работы было много, и она шла на драматическом фоне аргентинского вторжения на Фолклендские острова, начавшегося 2 апреля. А 7 апреля мы обедали с послом Пакистана. Наш разговор касался не столько Афганистана и лагерей для беженцев, сколько того, сможет ли «Империя» нанести Аргентине ответный удар.

Тем не менее посол Али Аршад успел затронуть весьма странную и неприятную тему, касающуюся фамилии моего французского коллеги. Неудобно, сказал господин Аршад, что у одного из трех делегатов Европарламента фамилия Израэль, что значит «Израиль». Пакистан, сказал он, солидарен со всеми арабскими странами и остальным мусульманским миром в противостоянии сионизму. Поэтому пакистанцам будет непросто приветствовать человека с такой фамилией как своего гостя, даже если его целью является помощь в решении пакистанских проблем, касающихся двух миллионов афганских беженцев.

Я заявил послу, что подобный аргумент не может быть принят всерьез. Одно дело, если бы Жерар был радикальным сионистом, сторонником политики премьер-министра Бегина, защитником аннексии Израилем Иудеи и Самарии. Тогда они могли бы возражать против его политических взглядов. Но ведь дело обстоит иначе. Да, он еврейского происхождения, но его национальные интересы связаны с Францией, а не со страной, в честь которой его назвали. И по политическим взглядам он не сионист, а сторонник де Голля, голлист. Казалось, ничто не могло снизить темпов нашей подготовки к отлету. Когда 11 апреля пришло известие о том, что один израильский экстремист напал на молящихся в мечети аль Акса в Иерусалиме, это, хотя и было очень прискорбно, вряд ли касалось нашего путешествия. Утром 19 апреля мне сделали прививки от холеры и тифа, и я начал принимать таблетки от малярии.

В результате я ослаб и лежал с температурой, когда во второй половине дня мне позвонили из посольства Пакистана и сообщили, что «не могут принять» делегата от Европарламента Жерара Израэля из-за его имени, но не из-за его национальности. Пакистан с радостью примет Карло Рипа ди Меану и меня, сказал представитель посольства, но не Жерара Израэля, особенно принимая во внимание нападение возле мечети в Иерусалиме на прошлой неделе.

В этом случае полетим ли мы с Карло 25 апреля, как это было запланировано? Я с откровенным неудовольствием просил передать Аршаду, что, разумеется, мы никуда не летим. Мы не сможем согласиться с отказом нашему коллеге, основанном буквально ни на чем — на простом совпадении имен — и подразумевающим расовые предрассудки. А что касается нападения на мечеть, я не сомневался, что Жерар осуждает этот поступок так же, как и мы.

В тот же день я написал послу, отметив, что ислам повелевает своим последователям уважать «народ Библии», евреев и христиан, которые, как и мусульмане, почитают Священное Писание. Я предупредил его, что подобное решение наносит оскорбление Европе и повредит репутации Пакистана. Я напомнил ему о европейской помощи Пакистану в деле поддержки афганских беженцев и о том, как наша миссия намеревалась изыскать пути увеличения этой помощи.

Через два дня в Страсбурге министр иностранных дел Бельгии Лео Тиндеманс передал мне телеграмму на голландском языке от Гая Копетта, посла Бельгии в Исламабаде. В ней говорилось, что пакистанское министерство иностранных дел радо приветствовать Рипа ди Меану и меня, но Жерару Израэлю отказано в приеме из-за «фамилии и происхождения». На состоявшихся затем в Страсбурге дебатах я заявил, что весьма огорчительно приходить к выводу, что во главе Пакистана, который объединяют с Великобританией прочные исторические узы, стоит антисемитское правительство. Я выразил уверенность, что все десять стран — членов Европейского союза заявят решительный протест. И 26 апреля это было сделано.

Высокопоставленный пакистанский чиновник разъяснил посольству Великобритании: «Единственную трудность представляет собой фамилия господина Израэля. Если бы она была другой, его еврейское происхождение не играло бы роли. Вся проблема заключается в общественном мнении, особенно когда атмосфера накалилась в связи со стрельбой в мечети аль-Акса. Лидеры афганского сопротивления, скорее всего, отреагировали бы соответственно и отказались бы принять всю группу». 30 апреля посол Аршад направил мне письмо, опровергая обвинение в антисемитизме. Пакистан принимает многих еврейских гостей, писал он, но его правительство опасается, как бы данный визит не стал причиной «сложностей» для самого господина Израэля. «У нас в Пакистане очень не любят, когда возникают ситуации, доставляющие неприятности нашим гостям».

Вот так наш пакистанский визит и моя тайная вылазка в Афганистан были отложены на неопределенное время. Вся эта история до смешного грустна. Саид Ахмад Гайлани передал мне, что, как ему кажется, лидеры сопротивления вряд ли стали бы возражать против встречи с Жераром Израэлем. Фамилия «Израиль» распространена и в Афганистане, и ее носят многие его друзья. Он сказал, что предлог надуман Пакистаном, хотя вряд ли Гайлани было удобно слишком возмущаться по этому поводу. В конце концов, и он сам был гостем Пакистана.

В довершение всех неприятностей у меня болела рука после прививок. Я был вне себя оттого, что наш план покончить с несправедливостью советского присутствия в Афганистане был загублен на корню таким абсурдным аргументом, как человек с неподходящей фамилией. Этот случай стал международным инцидентом, и должно пройти время, прежде чем дело разрешится без ущерба для репутации каждой из сторон, заключил я. Пока же мне, из солидарности с коллегой, да и более общих принципов, пришлось надолго отказаться от поездки в Пакистан. Мой план — подорвать верность советских солдат воинской присяге — рухнул, а путь к Хайберскому проходу был для меня закрыт в результате глупейшего случая.