Путешествия англичанина в поисках России

3. Солженицын на Западе

Тем временем Солженицын жил в Москве и подвергался в прессе жесточайшей травле; он развелся с женой и создал новую семью (в которой у него трое сыновей) с другой, более молодой женщиной, Натальей Светловой; подвергался преследованию со стороны КГБ, но не был арестован. «Раковый корпус» помог ему получить Нобелевскую премию и завоевать мировую славу. Роман приносил также и значительные деньги, и они откладывались на отдельный банковский счет, который мы открыли на имя Солженицына.

В начале семидесятых годов я услышал, что Солженицын написал книгу, еще более взрывную и политически значимую, чем «Раковый корпус». Она называлась «Архипелаг ГУЛАГ» и представляла собой историю советской тирании от Октябрьской революции 1917 года до настоящего времени — ни больше и ни меньше. Это была не очередная критика в адрес сталинского периода, как прежние произведения. Основываясь на огромном количестве исторических примеров, книга объясняла, что Ленин повинен в массовых убийствах не меньше, чем весь строй, порочный с самого начала, который был гораздо хуже всего, что русские люди вынесли до 1917 года.

Солженицын написал то, чего нельзя было писать: что плох сам советский строй, а не только путь, на который его повернул Сталин, и что царская Россия была лучше, чем Советский Союз под руководством Ленина и его преемников. Это было посягательством на самое святое. Мало того, это было вызовом еще одному табу. Книга Солженицына защищала выбор тех русских людей, которые перешли на сторону немцев и сражались против Советского Союза и Сталина в 1941–1945 годах. Другими словами, она представляла собой антисоветскую пропаганду в самом чистейшем виде.

Из этой книги в сотню языков мира вошло слово «ГУЛАГ» — сокращенное словосочетание «Главное управление лагерей». Автор объяснял, что жестокость системы, при которой десятки миллионов людей заключались в тюрьмы и лагеря, была неотъемлемой частью марксистско-ленинской идеологии. Это не было искажением или отклонением от принципов социализма. Так должно было происходить оттого, что вся власть была сосредоточена в государственных органах, а люди, пытавшиеся бросить им вызов с оружием или пером в руках, оказывались абсолютно беспомощными.

Не все экземпляры рукописи находились на руках у автора.

Часть была вывезена контрабандным путем за пределы России. Одна копия попала в КГБ. Были сделаны переводы на английский язык, и они могли быть опубликованы по первому слову писателя. К середине 1973 года стало ясно, что советские руководители были в панике — и не без оснований, — так как книга представляла для них большую опасность. Гром разразился в декабре 1973 года, когда издательство «ИМКА-пресс» опубликовало в Париже русский вариант книги. Писательница Лидия Чуковская точно предсказала возможный резонанс этого шага: «По неизмеримости его можно сопоставить только с событием 1953 года, — смертью Сталина.»[20]

Люди в Кремле пришли в ярость. Но что им было делать? Они не могли принять традиционные советские меры. Солженицына нельзя было убить, как убили Рауля Валленберга. Те времена прошли. Если бы они посадили его, как Синявского и других писателей, это тоже произвело бы плохое впечатление в мире, и на долгие годы стало бы больным местом в отношениях Востока и Запада. Требования об освобождении со стороны Запада, в том числе и западных коммунистов, не прекращались бы. С другой стороны, власти понимали, что нельзя больше позволять такому ярому «антисоветскому агитатору» жить и работать в системе, на которую он так неистово нападал. Он бросил вызов, и им нужно было отвечать на него.

В 1973 году они решили проблему с Синявским. К тому времени Андрей отбыл свой семилетний срок, и вскоре после освобождения из исправительно-трудовой колонии строгого режима ему и Майе было разрешено эмигрировать. Незадолго до этого я опубликовал за свой счет «Голос из хора», яркие впечатления Андрея о лагерной жизни. 8 октября 1973 года я обедал с Андреем и Майей в Париже и спросил их, не собирается ли Солженицын с семьей эмигрировать тоже. Тщательно подбирая слова, поскольку они не хотели публично ссориться с ним, пока он был еще в Советском Союзе, они сказали, что, по их мнению, вряд ли. Они сказали, что он не доверяет Западу и старается как можно меньше иметь с ним дело. По своей воле он никогда бы не покинул матушку Россию. Таков его принцип. Позже я узнал о коренном расхождении между Солженицыным и Синявским по этому вопросу, что проявилось в реакции первого на приговор, вынесенный второму в 1966 году (см. главу 1).

Наконец КГБ начал действовать. В московскую квартиру № 169 дома № 12 по улице Горького, где Солженицын жил с женой и тремя маленькими сыновьями, пришла повестка: «Гр. Солженицын А.И., Вам надлежит явиться в Прокуратуру СССР — улица Пушкинская, 15а, 8 февраля 1974 года в 17.00…»[21] Его не было в Москве, он находился на даче у Чуковских в Переделкино, и узнал об этом по телефону от Натальи, которая отказалась принять повестку, сославшись на то, что та не была должным образом зарегистрирована.

9 и 10 февраля против Солженицына ничего предпринято не было. «Я и сегодня не могу точно понять: почему не взяли меня в Переделкине на даче?» — пишет он. Но рано утром 11 февраля он вернулся в Москву, и вскоре ему вручили новую повестку. Посыльного усадили в коридоре, чтобы он подождал, пока Солженицын печатал на машинке ответ: «…Я отказываюсь признать законность вашего вызова и не явлюсь на допрос ни в какое государственное учреждение…»[22] Это не он должен быть наказан, продолжал писатель, а сотрудники НКВД и КГБ, совершавшие массовые убийства и виновные в «геноциде».

Сутки Солженицын провел в ожидании, что люди из КГБ вот-вот вернутся. Но ничего не произошло. Из своего опыта 1945 года он знал, что в ожидании ареста полезно собрать необходимые вещи, которые могут пригодиться в заключении. Но часы шли, и стало появляться чувство ложной безопасности. Солженицын с женой слушали зарубежные радиостанции, которые уже передавали заявление, сделанное им в то утро, и почти успокоились, почти были готовы поверить, что власть приведена в замешательство его требованием о привлечении преступников из КГБ к ответственности за геноцид, что власть готова отступить, не желая осложнений. Они начали думать, что день пройдет спокойно. Солженицын не стал обедать, а пошел погулять с пятимесячным сыном Степаном. Трехлетний Ермолай и полуторагодовалый Игнат оставались дома.

Звонок в дверь раздался около 5 часов вечера 12 февраля. Наталья пошла открывать и, оставив дверь на цепочке, вернулась сообщить мужу, что опять пришли из прокуратуры, на этот раз двое. Солженицын подошел к двери и после недолгих переговоров открыл ее. Сразу же откуда-то из углов и укрытий на лестничной площадке возникло еще шесть человек. Ввосьмером они вторглись в квартиру, столпились вокруг писателя, пока он собирал кое-какие вещи, затем повели его по лестнице вниз и посадили в машину. Четыре человека сели с ним, еще четверо заняли второй автомобиль, и обе машины тронулись.

Его отвезли в Лефортовскую тюрьму, произвели медицинский осмотр, обыск, отобрали овчинный полушубок для дезинфекции и нательный крест, так как тот был сделан из металла и мог быть использован для нанесения себе увечий. Затем Солженицына поместили в камеру с двумя валютчиками, и поскольку оба дымили сигаретами, он решил просить о переводе в одиночную камеру. Писатель сидел и вспоминал события более чем двадцатилетней давности, наблюдая знакомую обстановку камеры: яркая лампочка под потолком в проволочной сетке, черный хлеб на полке, оконце в двери камеры с открывающейся и закрывающейся заслонкой. Он знал, что ночью будет холодно, и попросил вернуть полушубок. Ему выдали второе одеяло, совсем новое. Валютчики пришли в изумление от внимания, какого был удостоен этот странный бородатый незнакомец.

В тот вечер, около девяти часов, его доставили к М.П. Малярову, заместителю генерального прокурора СССР, и объявили, что он обвиняется в государственной измене по статье 64 уголовного кодекса. Солженицын отказался ставить свою подпись под этим обвинением. Тогда ему и в голову не приходила мысль о его возможной насильственной высылке из страны. Он не мог знать, что советский посол в Бонне уже договорился о встрече на следующее утро в министерстве иностранных дел ФРГ для передачи важного сообщения. Солженицын думал, что его будут судить и приговорят либо к смерти, либо к длительному тюремному заключению. Иначе зачем бы Малярову упоминать о 64-й статье и государственной измене?

Вернувшись в камеру, Солженицын не стал оставлять ботинки на полу, а инстинктивно засунул под подушку, чтобы их не украли, пока он спит, да и чтобы приподнять подушку для большего удобства. Это заметил охранник и велел поставить ботинки на пол. Один из валютчиков все не мог заснуть и гадал, кто же донес на него в милицию. Солженицын, обладая мудростью и опытом бывалого арестанта, посоветовал ему не ломать голову над такими вопросами. «Спи, — сказал он, — спи, силы всего нужней пригодятся».

А в квартире на улице Горького Наталья жгла бумаги в ожидании обыска. Она наткнулась на заявление, заранее подготовленное мужем на этот случай: «Если такой суд будет назначен надо мной — я не пойду на него своими ногами. Меня доставят со скрученными руками в воронке. Такому суду я не отвечу ни на один вопрос. Приговоренный к заключению, не подчинюсь приговору иначе, как в наручниках…»[23] Она сразу же связалась с корреспондентом газеты «Фигаро», тот приехал, забрал текст заявления и передал его в зарубежные средства массовой информации.

Арест Солженицына стал главной новостью почти во всех странах и шоком для каждого, кто следил за развитием событий, как смертельная, давно ожидаемая развязка в античной трагедии. Я был очень подавлен, выступая на Би-би-си, в эфире программы «Сегодня», ранним утром 13 февраля. Я сказал тогда, что испытываю такое же ощущение нереальности происходящего, какое возникло, когда Советская Армия вторглась в Чехословакию. Мы ждали этого, но все-таки не верили, что кремлевские руководители способны на такую чудовищную глупость. Мне задали вопрос: «Но ведь Солженицын, вне всякого сомнения, вступил на путь оппозиции, полностью сознавая, к чему это может привести?» Я пришел в ярость и ответил, что этот человек не сделал ничего дурного. Он никого не убил. Он ничего не украл. В чем его вина? Он написал книгу. Почему же с ним надо обращаться как с преступником? По каким меркам мы должны оценивать действия советского правительства? По тем, которые применимы к нацистской Германии? Арест Солженицына можно было рассматривать только как безумный поступок отчаявшихся людей.

А в Лефортовской тюрьме настал час побудки. В отверстие для подачи пищи сунули хлеб и чай с «песком темноватым от Фиделя» вместо добротных белых кусков сахара, памятных Солженицыну из прошлого. Он долго пережевывал черный тюремный хлеб, чтобы избежать несварения желудка. Потом спросил соседей по камере, знают ли они что-нибудь про Ивана Денисовича. Те смутно помнили это имя, так как где-то слышали его в 1962 году, в период успеха, и спросили: «А вы — и есть Иван Денисович?» Он обнаружил, что вспоминает свою прошлую жизнь отрешенно, без страха, уверенный в том, что допросы его не сломят, но также и в том, что скоро умрет: либо его расстреляют, либо он через пару лет погибнет в лагерях. Но эта мысль не тревожила его, ибо работа была сделана. Он устроил им «веселую жизнь». «Архипелаг ГУЛАГ» скоро будет напечатан во всем мире. Советский строй уже никогда не будет таким, каким он был прежде. Он нанес ему глубокую рану.

Вскоре за ним пришли. Солженицын думал, что начнется допрос. Но его повели не в тот кабинет, где он был накануне вечером, а в другую комнату. Там ему предложили переодеться в пальто и белую рубашку. Он опять попросил вернуть ему полушубок и услышал: «Вы сейчас поедете». Его ненадолго отвели в камеру, затем привели туда, где с ним встречался Маляров. Писатель стоял в новой одежде, выданной ему КГБ.

Маляров начал зачитывать текст: «Указ Президиума Верховного…» При слове «указ» Солженицын понял, что с ним будет дальше. Раз имеется указ, значит, суда не будет. Значит, его вышлют за границу. Он оказался прав. Правительство ФРГ согласилось предоставить ему политическое убежище. Его сразу же отвезли в аэропорт Шереметьево, где полный пассажирский самолет уже три часа ждал его, чтобы доставить вместе с конвоирами во Франкфурт. Самолет поднялся в воздух, а сотрудники КГБ ошалело смотрели на писателя, который перекрестился и поклонился удалявшейся российской земле, не надеясь увидеть ее снова.

Несколько дней Солженицын провел в доме своего друга, немецкого писателя Генриха Белля, а вся мировая пресса стояла лагерем на соседних улочках. Затем он переехал в Цюрих поближе к своему адвокату Фрицу Хеебу и там ждал приезда жены с сыновьями. Несколько месяцев он был окружен журналистами, готовыми напечатать любое его высказывание. Каждое оброненное им слово ценилось на вес золота. «Архипелаг ГУЛАГ» был опубликован. Как и предполагалось, его воздействие на мировое общественное мнение было огромным. Книга подрывала сами основы марксистско-ленинского учения.

В марте 1974 года я написал ему письмо и сообщил, как мне казалось, хорошие новости. Более 800 000 экземпляров «Ракового корпуса» в моем переводе были напечатаны издательством «Бэнтам» в Нью-Йорке. Конечно же, мне хотелось встретиться с Солженицыным, но я понимал, что передо мной уже стоит большая очередь. Безвестный русский писатель, чье произведение я перевел шесть назад, стал героем, святым, суперзвездой. Мне было приятно предвкушать удовольствие, которое я доставлю ему своим известием.

Солженицын и Хееб начали принимать издателей, стремившихся купить права на его книги и иногда — но не всегда — заплатить ему за те книги, которые они опубликовали ранее. Однако издательство «Бодли хед» уже передало свои счета в распоряжение Солженицына и считало себя вправе гордиться своей осмотрительностью. Наконец в начале ноября 1974 года Макса Райнхардта из «Бодли хед» пригласили в Цюрих на встречу с Хеебом и его клиентом. Он пустился в путь, запасшись чеками за прошлые издания и контрактами на будущие, и ожидал, что будет согрет лучами благодарности великого человека за все, что мы для него сделали.

Эта поездка обернулась для Райнхардта суровейшим испытанием. Солженицын обрушил на него всю мощь своего обличительного таланта, который, казалось, почти ничего не проиграл от перевода его слов с русского на английский. Он сказал Райнхардту, что все его договоры не имеют силы: не только тот, что был подписан Личко, но и подписанный Хеебом, хотя тот действовал на основании неоспоримых полномочий, данных ему самим Солженицыным, пусть и по собственной воле.

Отчаяние Райнхардта видно из письма, которое он отправил мне по возвращении[24]: «Я нашел его (Солженицына — прим. авт.) очень недовольным, и чтобы успокоить его, потребуется огромное терпение и выплата компенсации. В противном случае он грозится предать огласке эту сделку, которую считает неэтичной, когда поедет в Швецию на церемонию вручения Нобелевской премии в начале декабря. Совершенно очевидно, что он настроен весьма решительно и знает, что делает…»

Я оказался перед лицом тревожной перспективы подвергнуться осуждению с трибуны Нобелевского комитета человеком, которого весь Запад превозносил как святого. Его имя было на устах всего мира. Ослепленная событиями февраля 1974 года пресса на каждое его слово реагировала мгновенно и без всякой критики. А «советологи», как и я, разумеется, боготворили Солженицына за ущерб, нанесенный им советскому руководству. Но писатель не слишком разбирался, против кого он применяет ту великую силу, которой обладает. Одним словом он мог ранить любого, кто стоял поперек его дороги, и был готов использовать свое могущество так, как считал нужным. Каждый, кто противился его требованиям, рисковал быть атакованным с такой же энергией и с таким же воодушевлением, с какими Солженицын нападал на КГБ.

Мы не были первыми среди тех, кто почувствовал на себе резкость языка или колкость пера Солженицына. Его книга «Бодался теленок с дубом» содержит много обвинений в адрес бывших друзей. Не был пощажен даже знаменитый диссидент академик А.Д. Сахаров. Ему вменялось в вину то, что он «слишком чист», что видит будущее своей страны слишком безнадежным, что чересчур много внимания уделяет проблемам евреев, желающих эмигрировать. Я видел, как отражались слова Солженицына на людях менее известных, таких как биолог Жорес Медведев и писательница Ольга Карлайл — людях, которые в разное время помогали ему, а в награду получали несколько фраз, которые могли нанести большой ущерб их репутации или карьере в тесном мире советологии.

Я не был в восторге от возможного возобновления юридических сражений 1970–1972 годов, но нам не оставалось ничего другого, как готовиться к ним. Мы имели дело с писателем, обладающим столь кипучим темпераментом, что с нашей стороны было бы безумием спасовать перед его угрозой, испугаться, что он предаст огласке наши действия, будь то в Стокгольме или где-либо еще. Мы опирались на то, что нам нечего скрывать, особенно теперь, когда Солженицын был на Западе, а не в когтях у КГБ. Любое проявление неуверенности с нашей стороны вызвало бы новые нападки и требования, а возможно и новые заявления со стороны «Прайвит ай». Собственно говоря, там уже зашевелились[25]. Я должен был ясно дать понять, что тоже готов обратиться к закону и в случае необходимости дать отпор великому человеку.

Знал я и то, что мне не приходилось особенно рассчитывать на помощь со стороны Райнхардта и издательства «Бодли хед». У них были собственные интересы в этом деле. Самым главным для них было не портить отношений с автором, чьи книги лучше всего продавались. Они уже в 1972 году опубликовали «Август 1914-го» — первый том эпопеи Солженицына «Красное колесо», посвященной первой мировой войне и русской революции. Они хотели печатать и его будущие книги.

Я вспомнил, что Солженицын неожиданно разрешил «Бодли хед» опубликовать «Август 1914-го» после того и несмотря на то, что Павел Личко «бессовестно злоупотребил» доверием автора, когда способствовал изданию тем же «Бодли хед» романа «Раковый корпус». Теперь главной заботой издательства было удержать Солженицына как своего автора и, в случае необходимости, освободиться от тех, кто привел его к ним семь лет тому назад. В конце концов Личко жил в Братиславе, больной, безработный, под надзором полиции. Он был не в состоянии доказывать, о чем же в действительности шел разговор в московском кафе «Лира» в марте 1967 года.

Поэтому я послал Солженицыну длинное письмо на русском языке с объяснением всего эпизода. И получил грозный ответ, с которого начинается эта книга. Я тоже впервые написал сердитый ответ и напомнил, что именно Солженицын первым вывел Личко на авансцену, когда передал ему свои рукописи и когда дал ему, первому из всех иностранных журналистов, серьезное интервью, что именно благодаря подписи Солженицына я стал доверять Личко. Я перечислил выгоды, которые писателю принес контракт на издание «Ракового корпуса», заключенный Павлом Личко — не только деньги, но и славу, которая помогла завоевать Нобелевскую премию и защитила от КГБ.

Я подверг сомнению утверждение о том, что наш «неряшливый неточный» перевод нанес писателю «непоправимый ущерб в глазах английского читателя». В действительности все было наоборот. Стиль нашего перевода, заметил я, пусть останется делом вкуса. Однако за семь лет книга уже продана в Великобритании и других англоязычных странах большим тиражом. Значит, перевод не так уж плох. К нынешнему моменту более миллиона экземпляров нашего издания печатается в Соединенных Штатах издательством «Бэнтам». Рецензии всегда были очень благоприятными, и особых нападок на наш перевод, который продолжает поступать в продажу, не было.

Что касается точности перевода, то я напомнил Солженицыну, что он слабо знает английский, и потому наверняка полагается на мнение «друзей», чьи мотивы в этом деле вызывали у меня серьезные подозрения. Многие хотели удостоиться чести переводить будущие произведения такого писателя. Я предложил ему, если он и впрямь считает наш перевод неряшливым и неточным, доказать это фактами.

Наступила гробовая тишина. Солженицын не ответил на мой вызов, и в сентябре 1975 года Макс Райнхардт, беседуя со мной, сообщил, что соглашение о «невмешательстве» было достигнуто, и это спасет жизнь нашему переводу. Солженицын не привел в исполнение ни одной из своих устрашающих угроз. Я больше никогда не писал ему и никогда не получал от него писем. Наш вариант «Ракового корпуса» остался в печати. Он и сегодня, более чем через тридцать лет после выпуска первого тиража, остается единственным изданием, доступным на книжном рынке англоязычных стран, а я дважды в год продолжаю получать по нескольку фунтов гонорара с его продаж от преемников издательства «Бодли хед» и сумму поменьше от библиотек.

«Бодли хед» выплатило Солженицыну часть денег, которые он хотел получить, и за это издательству было разрешено опубликовать еще три книги. К сожалению, его эпопея, целью которой было осветить период российской истории с 1914 года до смерти Ленина в 1924 году, не пользовалась успехом, и на Западе прошла почти незамеченной. Его вечной заслугой останутся написанные в Советском Союзе «Иван Денисович», «Раковый корпус», «В круге первом» и «Архипелаг ГУЛАГ», а также его мужество перед лицом воинствующего КГБ.

От всего этого семилетнего периода у меня осталось чувство радости, смешанной с грустью. С одной стороны, я горжусь тем, что сыграл свою роль в знакомстве английских читателей с одним из великих произведений современной литературы. Меня вдохновляет тот факт, что наш перевод выдержал испытание временем: в англоязычных странах были проданы миллионы экземпляров книги. Кроме того, хотя Солженицын и не разделяет моей точки зрения, я чувствую, что помог ему укрепить его творческую репутацию, чем он и пользовался, когда боролся против КГБ и утверждался в роли великого писателя. С другой стороны, меня злит то обстоятельство, что я позволил втянуть себя в сложные перипетии конфликта между Востоком и Западом, тонкостей которого я до конца не понимал. Вся эта путаница стоила мне многих бессонных ночей, да еще и поставила под сомнение мое здравомыслие и мою честность.

Меня волновало вовсе не то, что я навсегда лишился возможности занять пост министра в правительстве консерваторов. Политическая карьера, основанная только на членстве в палате лордов, редко бывает успешной. Единственным серьезным источником власти является выборная палата. Я скоро понял, что мне было бы лучше вести политическую деятельность с задних скамей, а значит Эдвард Хит и Джордж Джеллико, пожалуй, оказали мне услугу, когда уговорили покорно, без всякого протеста, подать в отставку и ждать повторного назначения после победы в суде. Я мог заняться другими делами, писать книги и статьи о странах социалистического блока и отстаивать интересы Великобритании в Европе.

Впрочем, эта история научила меня действовать с большей осторожностью, коль скоро я намеревался продолжать участие в борьбе за освобождение Восточной Европы от советского господства. Ни ЦРУ и МИ-6, ни КГБ не жаловали «свободных художников» в этом деле. Это было их личное поле боя, и они не любили, когда на него ступали посторонние. Они считали себя профессионалами в жестокой игре, а остальных — любителями. Пушки, не закрепленные на месте и не контролируемые людьми из Лэнгли или с Лубянки, могут нарушить равновесие мира разведки. Поэтому обе стороны стремятся столкнуть их в море.

Тогдашний редактор «Обзервера» Дэвид Астор сказал мне: «Вы вломились туда, куда ангелы боятся ступать». Он посоветовал быть более осмотрительным. В конце концов, это дело было не только литературным. Это была еще и политика на самом высоком международном уровне, часть великого противостояния нашей эпохи. Под угрозой были свобода и безопасность людей, не говоря уж об устойчивости как западного, так и советского строя. Он стремился убедить меня, что молодые люди, действующие на свой страх и риск, должны хорошенько подумать, прежде чем пускаться в такое опасное плавание, где тебя с обеих сторон подстерегают акулы, готовые напасть, как и произошло в случае с Личко. Возможно, я недооценил, насколько жестоки они бывают, но я уверен, что мои поступки в этом деле были вполне законными и что результат моего участия пошел на пользу Солженицыну.

Я получил ценные уроки, узнав безжалостное прямодушие советских диссидентов, а также двуличность наших секретных служб и грубость КГБ. С тех пор я следую принципу: словесные заверения не стоят бумаги, на которой они написаны.

О Солженицыне у меня сложилось двоякое мнение. В нем многое восхищает, например, его мужество и гениальность его ранних произведений. Его заслуги, литературные и политические, бесспорны, и я предпочел бы, чтобы такой человек поблагодарил меня, а не отругал. Я утешаю себя мыслью, что после всего, что он вынес, он не мог остаться спокойным и рассудительным человеком умеренных взглядов, способным договариваться. Его друг Лев Копелев однажды сказал мне: «Восток есть Восток, а Запад есть Запад. Вы не дождетесь, что Солженицын будет вести себя беспристрастно, как западный интеллектуал». Он стоит на том, что, по его мнению, является принципиальным, и понятие допустимого компромисса для него неприемлемо. Если бы он был другим, КГБ, наверное, сломал бы его уже много лет назад или хитростью обратил в человека, покорного власти, как это было проделано с миллионами других — и смелых, и малодушных. Весь его гнев, ранее направленный на КГБ, обрушился на нас, правда не надолго. Он оставил нас в покое с нашим переводом и нашими гонорарами на двадцать с лишним лет. Думаю, что столкновение с нами было одним из самых незначительных среди его многочисленных конфликтов, да и других дел у него хватало. А, может быть, он оценил слабость своей позиции в деле против нас.

Во всей этой истории сильно пострадал Александр Дольберг. Сейчас только безумный мог бы предположить, что он когда-то был агентом или чем-то обязан КГБ. И все же нападки со стороны «Прайвит ай» на долгие годы принесли ему неприятности, от которых он полностью не оправился. Суд признал измышления против него клеветническими, но они так и не были по-настоящему опровергнуты. Еще одной долговременной жертвой оказался Павел Личко. Его жена Марта рассказывала: «Павел отказался давать людям из КГБ показания, которых они добивались. Он восхищался Солженицыным, и нас обоих глубоко оскорбило предположение, что Павел мог желать ему зла. Для нас навсегда останется тайной, кто и почему состряпал это дикое обвинение».

Солженицын — человек, которому Личко предположительно нанес вред — после 1974 года спокойно и безбедно жил на Западе, почитаемый миллионами людей как герой и пророк. Личко же наоборот заплатил страшную цену за свое мимолетное участие в литературной политике. И дело не столько в восемнадцати месяцах тюрьмы. За освобождением в 1972 году последовали годы изнурительной болезни. На Западе его называли агентом КГБ. В собственной стране продолжали травить за то, что он работал на западную разведку. Он был зернышком между жерновами «холодной войны». Работу в Словакии ему больше не предлагали. Скандал постепенно затих, но Личко уже не смог занять какое-то положение в неосталинистской системе, сформированной после 1968 года. Он и его жена ни разу не связались со мной за восемнадцать лет, прошедших от его ареста до смерти в 1988-м году. А я знал, что мне брать на себя инициативу нельзя, так как этим я мог подвергнуть его опасности. Любой шаг с моей стороны, даже простая почтовая открытка, рассматривался бы словацкой полицией как попытка восстановить шпионскую сеть.

Личко с надеждой ждал, когда же изменится политическая ситуация, хотя бы для того, чтобы подать в суд на журнал «Тайм» за то, что тот в декабре 1970 года назвал его советским агентом, но сам становился все мрачнее и слабее здоровьем, и умер ровно за год до начавшейся в ноябре 1989 года «бархатной революции», которая бы его реабилитировала. В августе 1990 года Верховным судом Братиславы с него было снято обвинение в антигосударственной деятельности. В феврале 1991 года меня пригласили в Братиславу, где новый демократический директор словацкого телевидения, Роман Калиский, принес мне извинения за то, что его сотрудники в 1972 году назвали меня британским шпионом и «врагом». В марте 1991 года в эфир вышла телепередача, рассказавшая правду о моей роли в тех событиях и опровергшая фильм «Кто вы, лорд Николас Бетелл?», который секретные службы заставили работников телевидения показать 7 февраля 1972 года.

В свете того, что происходило с Личко с момента его ареста в сентябре 1970 года до его смерти в нищете в ноябре 1988 года, было бы полным абсурдом допустить, что он когда-либо работал на КГБ. Он мог бы навредить Солженицыну, если бы захотел, и извлек бы из этого выгоду, но он этого не сделал. Напротив, он остался верен человеку, оскорбившему его. И коммунистическая Словакия заставила его страдать за эту верность, тогда как западные советологи не оценили его заслуг.

Солженицын ставил перед собой долгосрочные цели, и тем, кто оказывался на пути к этим целям, иногда приходилось платить за это. Он со всей откровенностью признает это в книге «Бодался теленок с дубом», где пишет о 1971 годе: «Я… ощутил его как проход полосы затмения, затмения решимости и действия. Я не заступился за Буковского, арестованного той весной. Я не заступился за Григоренко. Ни за кого. Я вел свой дальний счет сроков и действий»[26].

Даже журналист Оберон Уо, чьи разоблачения «козней КГБ» в сентябре 1970 года вызвали всю эту бурю, под конец разочаровался в человеке, которого он с таким рвением защищал. «Какое-то время он (Солженицын — прим. авт.) был моим кумиром…» — записал он в своем дневнике в мае 1983 года[27]. Но пелена спала с его глаз, продолжал он, и он стал замечать религиозную и национальную нетерпимость, которая побуждала его прежнего кумира критиковать отсутствие духовности у иностранцев на Западе почти так же ожесточенно, как он критиковал советский коммунистический строй у себя на родине.