Распутин наш. 1917

Глава 1 15 января 1917 года. 900 вёрст от Петрограда

Вагон мерно покачивался и убаюкивающе постукивал на рельсах. Григорий стоял в тамбуре, уткнувшись лбом в холодное стекло. Короткий зимний день вприпрыжку бежал за горизонт вслед за куцым пассажирским поездом «Мальмё-Стокгольм». За окном мелькали и исчезали разъезды, полустанки, названия которых знакомы лишь железнодорожникам, работающим на этих участках. По грунтовке, петляющей вдоль железной дороги, неспешно тащились конные подводы, чуть быстрее катились неуклюжие, угловатые автомобили с вытаращенными пучеглазыми фарами, похожие на лягушек. Неспешно, с достоинством брели одинокие бюндеры — шведские фермеры. Внешний вид людей и четырехколёсных экипажей создавал стойкую иллюзию нереальности происходящего. Казалось, что с минуты на минуту выскочит с мегафоном режиссёр в сбитой на затылок бейсболке и махнёт рукой «Снято! Всем спасибо!» Понабежит киношная братия в ярких жилетках, начнёт шустро разбирать реквизит, стилизованный под начало XX века, и за нарисованным холстом обнажится привычная Григорию картинка 2019 года с асфальтом и антеннами, современными машинами, закусочными «стрит-фуд», яркими разноцветными куртками, шапками, джинсами причудливых фасонов и мини-юбками — они почему-то вспоминались чаще всего при взгляде на строгих дам эпохи Kinder, Küche, Kirche…

«Что ж такое?! Почти месяц, и никак не могу привыкнуть! — проворчал Распутин, крепко зажмуриваясь и всякий раз обнаруживая перед глазами неизменный этнографический пейзаж. — 1917 вместо 2019-го… „Куда вас, сударь, к чёрту занесло, — пропел он знаменитую советскую песню, — неужто вам покой не по карману?“ Вопрос, кстати, совсем не риторический. Как говорил генерал Миронов насчет загробной жизни, Адама и Еву из Рая с позором выперли, двери и запоры ада Христос сломал 2 000 лет назад. Приём страждущих прекращён в обоих направлениях. А куда же тогда попадают души всех почивших? Зависают в ожидании Страшного Суда между небом и землёй? Или также, как я, снова и снова возвращаются в этот грешный мир, чтобы исправить свои ошибки, что-то понять или подготовиться к тому, о чём пока не ведают? Может рядом — руку протяни — есть ещё такие же скитальцы? Господи! Тоскливо-то как одному, затерянному во времени и пространстве!»

Григорий освободил оконный стопор. Створка послушно поползла вниз, пуская в тамбур холодный январский ветер, обдающий лицо колючей влагой. Запахло сажей. Он видел на повороте, как из трубы паровоза валил дым и застывал в воздухе неподвижными кусками ваты. Ближе к паровозу клубы вспыхивали, окрашиваясь пурпуром. Вдали от него облако мерцало менее яркими, серыми тонами, оседая на мёрзлой земле тяжелой, сажистой росой.

«Ничего-ничего! Доберусь до Стокгольма, зайду к местным финансовым тузам и с шутками-прибаутками гопников из „святых“ девяностых вытрясу информацию для обоснования сепаратных переговоров о мире. Благодаря архиву педантичных Дальбергов мне известно куда идти, кого щемить и с какой конкретно бумажки снимать копии. Есть всё-таки что-то хорошее в послезнании, что поможет крушить старые намерения, создавать новые обстоятельства, обнажать тщательно скрываемые факты и конструировать условия, которые придётся учитывать по обе стороны фронта. Многие сильные мира сего будут, конечно, против. Внешне солидарное кубло соратников не любит яркий свет. Зато гражданское общество начала XX века, вкусившее свободу слова и печати, будет только „за“. Политтехнологии, как средство обработки и внедрения информации, как набор методов манипуляции общественным мнением, пока не сформировались в систему, и нынешний политический бомонд даже не догадывается, что абсолютно неизвестный, не облечённый властью, но имеющий нужную информацию аноним может превратить муху в слона и утопить его в стакане воды. Изменить людей не удастся, но в моих силах повлиять на обстоятельства, определяющие их поведение. Посмотрим, как перенесёт вегетарианская публика 1917 года циничные приёмчики чёрного пиара и предвыборных кампаний конца XX, начала XXI столетия… Результат того стоит. Надо как можно быстрее прекратить мировую бойню, чтобы приговоренные молохом войны к закланию остались живы… Если среди них есть та жизнь, ради которой я оказался в прошлом, моя миссия будет выполнена. И состоится, наконец, обратный перенос и долгожданная встреча с дочкой и внуком… А если нет?… Тогда придется бегать по планете и спрашивать: „Простите, не вас ли, случаем, надо спасти от безвременной и досадной кончины?“…»

Уложив сумбурные мысли в план действий, Григорий почувствовал ускользающую из под ног опору, закрыл створку и спокойно, созерцательно бросил взгляд скучающего путешественника в вагонное окно.

По обочинам железнодорожной колеи, как в калейдоскопе, менялись сочетания перелесков, домов, дорог, проезжающих мимо повозок и автомобилей, земли и облаков. Ещё один январский день остался в прошлом. Робко, неуловимо закончился, так толком и не начавшись. Солнце, снижаясь, прижалось к горизонту, становясь переливающимся жёлто-оранжевым, превратилось в кроваво-красный шар, расплавляющий лёгкие слои перистых облаков, прожигающий натянутые вдоль дороги провода, прорывающийся сквозь голые чёрные деревья малиновыми сполохами. Всё ярче и насыщеннее расползаются они по небосводу, и вот уже весь горизонт горит и завораживает алым заревом. «Как повяжешь галстук — береги его! Он ведь с нашим знаменем цвета одного!» — вспомнил Распутин школьную пионерскую поэзию, а вместе с ней — ещё одну угрозу, оттеснённую на задний план сиюминутными хлопотами…

Закончить войну — это далеко не всё, во всяком случае — для России! Никакие победы на фронте и на море, никакой мирный договор не решит фундаментальные проблемы Российской империи, а без этого страна обречена на новую кровь. Негласный мирный договор между правящими и управляемыми — общественный консенсус, вдребезги разбитый Манифестом Петра III о вольности дворянства, склеить не удается. Живущие на одной земле под одним небом, исповедующие одну религию, сословия Российской империи стремительно самоизолировались, привыкая смотреть друга на друга сначала через лорнет, а позже — и через перекрестие прицела. Взаимная вражда скреплена кровью, пролитой на землю Ходынки, она впиталась в снег «Кровавого воскресенья», смешалась с золотым песком во время расстрела на Ленских приисках, требуя отмщения и покаяния. Внутренний конфликт усугублялся технологическим отставанием от стран Европы, нерешённым земельным вопросом в голодной, нищей деревне. Социальная разобщённость на фоне полуколониальной зависимости от Запада режет глаз. Как понять, что страна колонизирована? Её элита мечтает купить товар метрополии, получить образование метрополии, свалить жить в метрополию. Бестолковая и ленивая, инфицированная западопоклонничеством, она сама по себе является постоянным источником социального напряжения, настоящей бомбой под государством российским. Никто так не приближает революцию, как правящее сословие. Народ не понимает механизм деградации, но чувствует пятой точкой — «хреновато», смотрит в рот царя-батюшки: «Спаси, помазанник!» А там такое…

Государь Император всея Руси искренне считает, что Империя — это его жена, мама, дядьки, тетки, братья, камергеры, фрейлины и прочие захребетники, а всё остальное — обслуживающий персонал и прилагаемый инвентарь. В министры, военачальники, губернаторы назначаются самые безнадёжные — такие, как полководец с манией величия великий князь Николай Николаевич, не менее великий главный артиллерист страны Сергей Михайлович с балериной Кшесинской в роли ведущего консультанта по военным закупкам, престарелый Горемыкин или псих со справкой Протопопов. Дума, где тоже заседают далеко не спинозы, тихо сходит с ума от такой кадровой политики и чисто из вредности блокирует законы, исходящие от царских назначенцев. После увлекательного перекидывания «горячих картофелин» бюджетов и законопроектов, император волевым решением распускает Думу, штампуя пачками временные Указы, нужные для работы любимого правительства своей жены. Новоизбранная Дума эти Указы спускает в унитаз, и цикл повторяется. Так уже было три раза, в четвертый — не прокатит, и начнется… Как и полагается на Руси, с шутками, прибаутками, погромами, расстрелами, анархией и полным уничтожением всего ценного, что как раз стоило бы сберечь при любом катаклизме.

Кровавая революционная каша с миллионами погибших, изувеченных, эмигрировавших чёрной тучей нависает над страной, её неотвратимость сравнима с огромной волной, неумолимо накатывающей на побережье. Как мирить непримиримых? Что может сделать один человек, знающий чем это всё закончится? Стена и бездна!..

Протяжный гудок, шипение выпускаемого пара и скрип тормозов прервали размышления Распутина на самом тревожном месте.

Купаясь в паровом облаке, поезд застыл на куцей железнодорожной станции. Стоянка неизвестно сколько минут. Пассажиры, толкая друг друга, высыпали на перрон, кто с чайничком за водой, кто еду купить. Распутин прогулялся вдоль непривычно маленьких вагонов на пять окон и не спеша спустился с платформы к грунтовке. На десятом шаге с обочины выпрыгнул заяц и с треском ломанулся в кусты, где спугнул двух косуль. Вся эта банда, заметавшись, без оглядки поскакала в лес. В это же время метрах в двадцати спокойно и с достоинством дорожку переходил бобёр. «Просто зоопарк под открытым небом, — покачал головой Григорий, любуясь буйством природы в двух шагах от цивилизации. — Жаль, что нет времени погулять всласть и надо идти в тесное купе».

Возвращаясь, Распутин задержался на перроне подольше, пока совсем не стемнело. Скрипучий, древний поезд осточертел хуже горькой редьки. Прогуливаясь среди других пассажиров, добрёл до своего вагона, остановился и прислушался — из соседнего тамбура доносилась немецкая речь. Самого говорившего, стоящего внутри, видно не было, только красный огонёк в руке курильщика порхал ярким мотыльком снаружи, временами подсвечивая его пальцы.

«Люди Николаи, — внезапно посетила неприятная мысль. — Да нет, ерунда, паранойя…»

— Простите, Карл, но вам, как моряку, в первую очередь должно претить участие в этой акции, — горячо шептал курильщик, по-дирижёрски жестикулируя между затяжками.

— Мне много что претит, дорогой Вильгельм, — раздался из глубины тамбура слегка хриплый голос, — но больше всего — вид кораблей Хохзеефлоте, удирающих от русских линкоров. Впрочем, 8я армия, бежавшая из под Митавы, тоже не вдохновляет.

— Это случайность! — тёзка кайзера жадно затянулся и огонёк в его руках снова светлячком заплясал над перроном, — просто неудачное стечение обстоятельств. Русским повезло, а нам — нет. Так бывает…

— Не знаю, как у вас, в пехоте, а на море случайностей не бывает, капитан, — скрытый в глубине тамбура Карл определенно не собирался щадить Вильгельма. — Любое нечаянное стечение обстоятельств на поверку оказывается рукотворным. Согласованные, как никогда, действия русских, их знание наших слабых мест на море и на суше говорят только об одном — о резкой активизации их разведки, о появлении нового, неизвестного нам источника информации. Наш долг — выявить этот источник и заткнуть его… Так что, лучше воздайте хвалу небесам за ту ниточку, что попала нам в руки. И вообще, что вы так раздражаетесь? Мы приглашены в группу, как эксперты по своей специальности. Всю грязную работу пусть берут на себя коновалы Гесса…

Распутин, собираясь сделать следующий шаг, застыл, как вкопанный, услышав знакомую фамилию.

— Знаете, Карл, — хмыкнул курильщик, — это тот случай, когда я сам готов идти в первых рядах. Будьте добры, покажите еще раз фотографию сирены, утопившей дивизион ваших эсминцев.

— А вы эстет, Вильгельм… Извольте… Да держите же крепче… шайсе!

Из тёмного зева тамбура выпорхнула открытка, будто её вытолкнула рука, неловко хватающая следом воздух. Изображение, показавшееся до боли знакомым, спланировало к ногам Распутина, как сухой лист. Автоматически наклонившись, Григорий поднял фотографию и подал выскочившему на свежий воздух курильщику — высокому брюнету с римским носом, кавалерийскими усами и аккуратно уложенной прической под косой пробор.

— Данке! — коротко кивнул тот, повернулся через левое плечо, как на плацу, и в два шага исчез в тамбуре, откуда послышался раздражённый шёпот собеседника:

— Чёрт возьми, Вильгельм, какой вы неловкий! Это ж вам не фотографии шансонеток из варьете!

— Я вас умоляю, Карл! Кто про это знает?…

Дальнейший диалог Распутин не слышал. На одеревеневших ногах он прошёл к своему вагону, нырнул в чрево поезда и вытер испарину, выступившую внезапно на лбу. Он вспомнил, где видел эту фотографию.

— У них действительно был налажен потрясающий семейный бизнес. Хотя лично я обмен не считаю адекватным. Если немецкий Дальберг сдавал брату собственную резидентуру, то французский, пользуясь своим положением атташе в Петербурге, кормил немцев в основном русскими агентами, оценивая их весьма дешево — один немец менялся на трех русских.

— Неравноценно!..

— Не то слово! Сдавал целыми картотеками, которые, сволочь такая, получал, как союзник, в русском разведуправлении, якобы для совместных действий. Вон смотри, целая коробка из Генерального штаба с учетными карточками…

— Ух ты! А это что за красавица? Неужто тоже агент? Анна Ревельская… Знаешь такую?

— Откуда? Красивая, я тоже обратил внимание. Там на обороте надпись на немецком «Totkriegen» и дата неразборчиво, возможно, январь 1917…