Распутин наш. 1917

Глава 31 Deadline-линия смерти

Казанский собор не похож на православный храм ни внутри, ни снаружи. Совмещая черты греческого акрополя и римского амфитеатра, он таит в своей архитектуре что-то языческое. Нефы, уходящие колоннадами вдаль и вверх, в темный, теряющийся в сумраке свод, навевают сходство с тем длинным тоннелем, о котором рассказывают побывавшие в состоянии клинической смерти.

— Почему вы назначили встречу именно здесь? — спросил Батюшин, скользя взглядом по мрачному внутреннему убранству.

Распутин вздохнул и размашисто перекрестился. Не объяснять же царскому генералу, что когда-то в курсантской юности это место было одним из его любимых в Ленинграде. Здесь назначали встречи с друзьями, поскольку даже в непогоду очень удобно было поджидать друг друга под соборными сводами, надежно укрывающими от проливного питерского дождя, а в дни, когда солнышко прогоняло зимнюю хандру, нравилось сидеть на скамейках сквера, расположенного подле храма, подставляя свои бледные лица первым ласковым лучам.

— Мы с вами разгадываем чужие тайны, Николай Степанович, — прошептал он, вручая генералу восковую свечу, — а для настроя на нужный лад Казанский собор подходит лучше вашей канцелярии. Это здание буквально соткано из загадок. Вы когда-нибудь обращали внимание на то, что его купол создан из особого кованого железа? Построен храм ещё до войны с Наполеоном, а технология производства такого материала появилась только спустя полвека после завершения строительства. Вторая загадка — шедевр архитектуры возведён под руководством Андрея Воронихина — крепостного, едва получившего двухлетнее архитектурное образование и не имеющего практического опыта самостоятельного строительства. Сложнейшая конструкция из двух рядов железных рёбер, поддерживающих купол и крест на крыше, построена до разработки метода статического расчёта стержневых конструкций. Воронихин и слов-то таких не знал, но смог «на глазок» возвести диво дивное… Разве это не чудо — такое проникновение сквозь время?

— Никогда не задумывался…

— Вот именно, — Распутин взял под локоть генерала и направился с ним к тускло мерцающим лампадам, бросающим длинные мистические сполохи на лики святых. — Не знать, не замечать и не задумываться — это три кита, на которых зиждется власть тех, кто заметил, задумался и обратил полученные знания в свою пользу. Знаете, когда вольные каменщики сделали первый шаг к своему могуществу? Располагаясь табором у строящихся храмов, они фиксировали и анализировали не только процесс строительства, но и поведение народа, приходящего спастись и утешиться. Научившись подмечать то, что другие по разным причинам считали несущественным, масоны три столетия крутили монархами, династиями и целыми империями, как хотели. Кстати, почему над входом в православный столичный храм установлено масонское всевидящее око, вы тоже не задумывались?

Батюшин смотрел на Распутина широко раскрытыми глазами. В них плескался страх.

— Полноте, Николай Степанович, — улыбнулся Григорий, — ваши юношеские увлечения тайными обществами в настоящее время никого не волнуют и компроматом не являются. Мне точно нет никакого смысла копаться в ваших домашних сундуках хотя бы потому, что страх — очень ненадежный инструмент управления, скоропортящийся, да к тому же обоюдоострый. Испуганный человек опасен прежде всего для источника угрозы, так как постоянно будет стремиться от него избавиться. Это же элементарно.

— А какой же инструмент управления людьми, как вы изволили выразиться, вам кажется справедливым? — выдавил из себя генерал, шумно сглотнув.

— Надежда! Она главный и единственный двигатель всего земного… Доказано наукой! Во время жестокого эксперимента в одном американском университете[69] исследователь поместил крыс в бассейн с водой, чтобы проверить, как долго они могут держаться на плаву. В среднем зверушки изнемогали и тонули через 15 минут. Но прямо перед тем, как они сдавались, исследователь вынимал их, сушил, давал отдохнуть и возвращал в воду. Что вы думаете, как долго крысы продержались в следующем раунде? Еще 15 минут? Десять? Пять? Крепче держите свечку, милейший Николай Степанович! Шестьдесят часов!.. Надежду следует сделать официальным национальным символом, ибо она пронизывает всю нашу жизнь и присутствует даже в мелочах. Вот, например, этот собор. Вы видели по бокам от главной колоннады два пустых постамента? Согласно проекту, там должны расположиться бронзовые фигуры архангелов, но пока пьедесталы пустуют. Люди рассказывают, что архангелы пожелают занять свои места, когда в России воцарится мудрый, справедливый и честный правитель. Народ говорит не «если», а «когда». Надеется и верит! Разве это не прекрасно?

Внимательно оглядев оцепеневшего генерала, поругав себя за перебор информации, вываленной на голову неподготовленного хроноаборигена, Распутин кашлянул, привлекая внимание собеседника и ровным, холодным голосом предложил более приземленное объяснение:

— Церковь — идеальное место для подобных встреч. Удобно, не привлекает внимания. Мало ли кто решил пообщаться с Всевышним и встретил за этим богоугодным занятием другого богомольца. Но давайте перейдем к делу…

— Ваши сведения полностью подтвердились, — выйдя из состояния грогги и кивнув, яростно зашептал генерал, — солдат подкупают прямо у казарм[70], натравливают на жандармов, требуют, чтобы шли защищать население от полицейского произвола, хотя дело обстоит совсем наоборот — городовых самих впору брать под защиту. Да и силы не равны. Вся городская полиция — три тысячи человек, гарнизон — сто семьдесят тысяч, состоящий по большей части из резервистов и призывников второй волны, в основном крестьян, растерянных, распропагандированных, злых на правительство…

— … и очень хорошо вооружённых, — закончил за генерала Распутин. — Семимиллионная русская армия располагает двенадцатью тысячами пулеметов на пяти фронтах, а в 170-тысячном Петроградском гарнизоне, не нюхавшем пороха, их больше трех тысяч, четверть от фронтового наряда.

— Как же сподобилось такое? — свечка в руке генерал задрожала, расплавленный воск капал на пальцы.

— Каким образом их распределяли между фронтом и тылом, это вопрос к генералу Алексееву, начальнику генштаба. Главнокомандующий Николай II так и не разглядел в своем подчиненном руководителя военного заговора, — вздохнул Распутин, забирая из кулака Батюшина дрожащий огонёк и ставя перед образом Николая Угодника, — но меня больше занимает другой вопрос, как же все это проспали знаменитые генералы русского сыска Заварзин, Васильев, Спиридович, Глобачев и лично вы?

Батюшин зябко поёжился и опустил голову.

— За всеми думскими оппозиционерами уже полгода как установлено негласное наблюдение. Но армия всегда оставалась на особом положении, не допускающем контроля извне.

— Хорошо, пусть так. А что говорят филёры, ведущие наблюдение за теми, кто не находится на особом положении?

— Полицейские донесения последних трёх недель писаны, как под копирку: к иностранному гражданину N пришло больше гостей, чем ушло от него. Столько-то осталось ночевать и даже квартировать.

— Ну, это как раз понятно. Заговорщики боятся арестов, потому и перебрались на жительство к союзникам… Они просто еще не знают, что репрессии никому ничем не помогут…

— Надо собрать силы в кулак…

— Именно об этом я и хотел нижайше просить вас, уважаемый Николай Степанович. Возьмите на себя столь неблагодарный труд, перешагните через ведомственные барьеры, поговорите, с кем успеете. Надо спасать сотрудников аппарата по борьбе с уголовной преступностью и городовых. По ним будет нанесен первый удар. Оперативников лучше собрать в здании полицейского архива, городовых сконцентрировать в ближайших к участках тюрьмах. Сделать это необходимо сразу, как только военные объявят, что берут на себя ответственность за поддержание порядка в городе. Ждём уполномоченных делегатов связи из сформированных гарнизонов по известному вам адресу, сможем помочь оружием, патронами, медикаментами и продовольствием, наладим взаимодействие. Главное — выдержать первый удар штурмовых групп, потом будет легче…

— Господи, какие страсти вы рассказываете. Слушаю и поверить не могу. Может, обойдётся?

— Дорогой вы мой контрразведчик, вспомните наше общение за последний месяц. Я хоть раз вам соврал?

Батюшин молча покачал головой.

— Тогда давайте поторопимся, — продолжил Распутин, — времени осталось в обрез. С полудня 25 февраля всюду одновременно начнётся разгром полицейских участков. Скрываться дома бесполезно, у нападающих есть адреса не только жандармов, но и их родни. Не успевших бежать убьют… Точный срок полицейским можете не называть, все равно не поверят, просто держите его в голове, как дедлайн…

— Линия смерти, — автоматически перевел Батюшин, — хорошо сказано, к месту. Господи, прости нас грешных!

— Аминь…

Распутин вышел на свежий воздух, когда смеркалось. Мимо Казанского собора неслись в саночках на Большую Конюшенную к «Медведю» весёлые компании. Великолепное заведение, как и знаменитый московский «Яр», принадлежало Алексею Акимовичу Судакову — бывшему буфетному мальчику родом из Ярославля. Столичная ночная жизнь бурлила: к полночи у «Медведя» гульба достигнет апогея и не утихнет часов до трёх.

— Товарищ полковник!..

Звонкий голос заставил погружённого в своим мысли Распутина вздрогнуть и поскользнуться на утоптанном снеге. Колесом покатилась в сугроб фуражка. Еле удержав равновесие, Григорий обернулся, инстинктивно подгибая ноги в коленях и группируясь. Хрупкая женская фигурка, стоящая в неровном желтом круге света уличного фонаря, казалась невесомой, бесплотной, неземной, и только легкий пар дыхания, поднимающийся над каракулевой шляпкой, убеждал в реальности образа.

— Аня? Как ты меня нашла? Хотя, задавать такой вопрос королеве внешней разведки неприлично.

— Скажите, товарищ полковник, а в XXI веке дамы ждут кавалеров посреди ночи на пустой улице? — не отвечая на вопрос, вскинула голову женщина. — Вынуждена спросить, потому что у нас с тобой это входит в традицию. Не находишь?

Григорий подхватил тонкие пальчики в замшевых перчатках, бережно потянулся к ним губами. Анна смотрела на него снизу вверх вопрошающим взглядом, таким пронзительным и тревожным, что у Распутина противно заныло под ложечкой, и мурашки побежали по спине.

— Аня, что случилось?

— Не могу больше сидеть в этой студии. Все сюжеты мы уже отсняли, смонтировали, а копии делать можно и без меня.

— Что тебя беспокоит?

Анна повернулась и неторопливо, мелким шагом пошла вдоль ограды, отдаляясь от фонаря и погружаясь в сумерки, как в океан. Григорий ускорил шаг, догнал, аккуратно взял Ревельскую под руку, боясь спугнуть, потянул на себя.

— Ты сегодня спас кого-нибудь? — спросила она тихо, будто ветер позёмкой прошелестел.

— Не знаю… Может быть… Время покажет… А что?

— Сидя за монтажным столом, я убирала из киноленты бракованный кусок. Вырезала, склеила, просмотрела… Поразилась, насколько просто можно вычеркнуть образ. Был человек в кадре, чик-чик, и нет его… А фильм продолжается, как не бывало. И мне вдруг стало страшно. Пока я тут вожусь с киноплёнкой, кто-то могущественный махнет монтажными ножницами… Чик-чик, и я тебя больше не увижу… Ты ведь никогда не говорил, что будет, когда твоя миссия завершится…

— Не говорил, но думаю об этом постоянно… Не знаю… Иногда мне кажется, что ничего уже не произойдёт, всё случившееся — сон, наваждение, эксцесс мироздания, а я — игрушка в его руках, которой позабавились, забросили в старый шкаф и не вспомнят, словно нет никакой разницы, что я сделаю и как. Ведь с точки зрения здравого смысла не может быть никакого путешествия во времени, да и времени, как четвёртого измерения пространства, не существует. Вместо него — звучащая панорама, последовательность звуков и образов. Однажды возникнув, они уже не в состоянии исчезнуть… Оказавшись в начале этого века, не изменить того, что произошло со мной в XXI, хотя будущее еще не наступило… Вот такой парадокс…

— Хочешь обратно?

— Ещё месяц назад я бы радостно закивал. Каждое утро, просыпаясь, слышал шум машин за окном, рэп, доносящийся от соседей, треньканье мобильного телефона в кармане куртки, а когда открывал глаза, понимал, что это сон, и жутко страдал… А потом встретил тебя, и ловлю себя на мысли, что не хочу туда, где нет твоих глаз, твоего смеха и обещанного вечера за семейным самоваром…

Суровое лицо Анны прояснилось. Она рассмеялась, словно сбрасывая напряжение.

— Так нечестно! Ты сам запер меня в этой треклятой студии, где я денно и нощно ваяю пропагандистские агитки.

— Тебе не нравится?

— Это, конечно, интересно, но совсем не то, чем я хотела бы заниматься.

— В чем же тогда ты видишь своё призвание?

— Спасать людей! Только на войне я поняла, насколько уникальна каждая конкретная жизнь! Человек может коснуться дна, он даже может на этом дне остаться, но в любом из этих случаев будет безмерно богат, имея возможность обладать своей собственной судьбой. Ведь в самом человеке кроется целый мир, вселенная. Спасти её — то же самое, что вернуть на небо падающую звезду… Михаил Афанасьевич рассказал, какие чудеса ты творил за операционным столом…

— Ах вот ты про что… А Булгаков не говорил, что ради спасения пациента врач иногда просто обязан причинить ему боль? Или про мучительный выбор — чем следует пожертвовать, чтобы спасти то, что ещё возможно?

Анна остановилась, обожгла Григория взглядом исподлобья.

— Мне кажется, что это удел не только врачей. Мучительный выбор жертвы во имя спасения — разве не про это мы только что беседовали?

Григорий не ответил. Молча они прошли по деревянному настилу, мимо суровых грифонов, поддерживающих пролёты Банковского моста. Февральский вечер, как в шубу, кутался в лиловые сумерки. Бледные отсветы редких фонарей отражались на синих волнах снега, устлавшего лёд Екатерининского канала, а над ними уже зажглось созвездие Ориона. Великий пастух небес всё больше заваливался на запад, напоминая, что, несмотря на снега и стужу, время зимы подошло к концу.

Анна остановилась, смахнула снег с позолоченных лап мифического существа и повернулась к Григорию.

— Пока мы беседовали, меня вдруг осенило… Ты говорил, что твоя любимая детская книжка — «Алиса в стране чудес». Помнишь, как писал Кэрролл: «Не грусти. Рано или поздно все станет понятно, все станет на свои места и выстроится в единую красивую схему, как кружева. Станет понятно, зачем все было нужно, потому что все будет правильно». Это очень точно. «Fais ce que dois, advienne, que pourra».[71] А если вдруг случится то, чего больше всего боюсь… Я обязательно найду тебя… И мне не страшно, что придётся разрезать время, чтобы сделать шаг. Ты только верь — я сохраню для тебя лучшее, не смотря на боль, оставившую следы когтей прошлого в твоей душе.