Распутин наш. 1917

Глава 35 Есть такая партия!

Снос царской власти, казавшейся ещё вчера незыблемой, в феврале 1917 происходил по тому же сценарию, что в 21 м веке окрестят «цветной революцией». Журналисты будущего назвали бы события тех дней революцией Красных Бантов. Кумачовые потоки залили столицу Российской империи! Яркая ткань украшала студенческие и солдатские шинели, шубы и бекеши, папахи и картузы, трепетала на штыках и в гривах лошадей. Красные пятна в сером февральском Питере выглядели празднично, нарядно, слегка напоминая кровь… Восторженная публика воспринимала их, как освобождение от тоскливого быта, военных тягот, личных неурядиц. Этот революционный атрибут, как символ обновления и надежды на лучшее, принадлежности к сражающимся за всё хорошее против всего плохого, в те дни носили все. Смело можно заключить, что революция Красных Бантов получилась скоропостижной, всеобщей и всеобъемлющей.

Если внимательно проанализировать процесс курощения плюшевого Никки, никакой принципиальной разницы с низвержением «сатрапов» Милошевича, Хусейна, Каддафи не найдёте. Всё начиналось попытками подружиться с англосаксами, продолжилось очень похожими управляемыми массовыми волнениями в столицах, а финиш… Впрочем, в феврале ещё ничего не закончилось, и Джордж Лэнсбери, главный редактор «Дейли Геральд», чрезвычайный полномочный представитель лондонского Сити, с нескрываемым удовольствием наблюдал, как толпы покорно подчиняются заголовкам в средствах массовой информации, проявляя чудеса управляемости там, где любой публичный политик потерпел бы позорное фиаско.

28 февраля стало ясно, что поднятое цунами не остановить, и некоторые досадные огрехи никак не повлияют на конечный результат. Отдельные штрихи, как тёмные пятна на поверхности Солнца, омрачали парадную картину торжества гибкой, мягкой силы над косным неповоротливым государственным аппаратом. Нюансы. Оттенки красного. В другое время Джордж не придал бы им значения, но его сегодняшняя миссия в Петербург заключалась именно в том, чтобы подмечать провалы и шероховатости, анализировать их, постараться определить источник помех и ликвидировать. Тогда сэр Лайонел Ротшильд по достоинству оценит старания Лэнсбери, вознаградив их с королевской щедростью, в том числе и руками самого короля.

Досадные огрехи в атмосфере общей эйфории не замечались восторженными обывателями, поглощёнными liberté, égalité, fraternité. А для Джорджа Лэнсбери они — как песок в глазах.

Не удалось разгромить тюрьмы и выпустить заключённых с помпой, пожарами, красными флагами над поверженными узилищами и последующим подключением уголовников к бесшабашным тотальным погромам. «Кресты» и Литовский замок отбились, использовав один и тот же нечестный приём, сманив большую часть собравшейся толпы перспективой разграбления винных складов, разгромив и рассеяв оставшихся без прикрытия боевиков. Серьёзно пострадали обе специальные штурмовые группы. Потрёпанные, они всё же смогли организованно отступить. Смельчаки, решившие пойти на штурм полицейского архива, сгинули полностью. Можно было перегруппироваться и повторить акцию, но чертиком из табакерки выскочил грузин-большевик, обошёл со своей дружиной места заключения и вывел всех политических, оставив уголовников в острогах и лишив таким образом революцию самых радикальных и брутальных активистов. Зато авторитет РСДРП(б) и лично товарища Сталина взлетел до небес, затмив разом все левые партии. А это не было учтено никакими планами!

Несомненные успехи на всех направлениях борьбы с царским режимом смазывались отсутствием значимой, правильной сакральной жертвы. Она обязательно должна появиться ради аршинных заметок в вечерней прессе, пышных похорон мучеников и следующей серии статей, заранее подготовленной для передачи в тираж. Но ничего хоть отдаленно похожего на «Кровавое воскресенье» организовать так и не удалось. На Знаменской площади, где собрались все ведущие репортеры крупнейших газет, ожидаемое масштабное кровопролитие превратилось в конфуз. Кто-то выдал солдатам «варёные» патроны, и вместо разящих залпов зеваки услышали холостые щелчки, а в объективы фотокамер попали беспомощные растерянные лица гвардейцев при виде стремительно накатывающей толпы демонстрантов.[81] Волынский полк, изрядно помятый и отпущенный в казарму под обещание не покидать её в ближайшие пять дней, смотал удочки под свист и улюлюканье митингующих, выместив обиду на начальнике, капитане Лашкевиче, и призвавшем бунтовать унтере Кирпичникове. И тот, и другой числятся без вести пропавшими.

С правильной, своевременной жертвой у сценаристов революции Красных Бантов пока не сложилось, зато опять получилось у Сталина, организовавшего похороны погибшей семьи городового и произнёсшего перед рабочими проникновенную речь о недопустимости самосуда над полицейскими.

— Пролетарская революция — это не тать, — говорил большевик притихшей толпе, — она не должна врываться по ночам в мирные дома и убивать ни в чем неповинных домочадцев. Пролетариат не воюет с детьми, даже если это дети классовых врагов. Городовой — тот же бесправный наёмный работник, выполняющий предписания работодателя, как рабочий, вытачивающий деталь по чертежам конструктора. Хотите, чтобы он делал что-то другое — предложите ему новые чертежи, поставьте иные задачи. Но убивать-то зачем? Что это породит, кроме страха и злобы с одной стороны, безнаказанности и вседозволенности — с другой? Какое светлое будущее можно построить на костях невинных?

Прогрессивная общественность ожидаемо вскинулась, яростно обличая полицию во всех смертных грехах и предлагая лишить «псов царского режима» всяческих человеческих прав. Но после похорон убитых детей эти заявления выглядели настолько людоедскими, что их не разместили даже радикальные газеты. Других мер, кроме злобного шипения, никто не предпринял. По заводам и фабрикам прокатилась волна митингов, забил фонтан резолюций, и на следующий день городовые вышли на работу вместе с пролетарскими патрулями. Полицейскую форму тоже украшали красные банты, что не лезло ни в какие ворота. Развод производил лично генерал Волков, спасённый рабочим патрулём, когда его, 70-летнего старика выволокли из здания губернского жандармского управления и устроили показательный суд линча.

Джордж прочитал донесения, сделал пометки на городской карте, подчеркнул фамилию Сталин, поставив возле неё три жирных вопроса. «Новая фигура на шахматной доске, неизвестная и опасная», — пробормотал он, не спеша оделся и вышел на свежий воздух.

Город притих, прислушиваясь к собственному бурлящему чреву, внешне ничем не выдавая волнение и страх. Революционная ситуация застыла в хрупком и нервном паритете. Полиция, не имея сил и воли для противодействия, не мешала разорять то, что не удалось отстоять в первую ночь, восставшие не лезли туда, где чувствовали непреклонную решимость не подчиняться уличной вольнице. Винные склады пали. Арсенал, Петропавловка, Кресты и Литовский замок, куда были стянута вся городская полиция, отбились. На тротуаре валялись сбитые вывески с надписями «Поставщик двора». Городовой на углу и патруль у костра, сложенного из деревянных двуглавых орлов, украшавших обувной магазин «Г. Вейсъ». Тут же, на Б. Конюшенной нумер 17, афишная тумба с рекламой, будто из другой жизни:

Неторопливо, с достоинством процокала казачья сотня. На втором этаже фешенебельного доходного дома нервно задёрнулась занавеска. В тот же день Татьяна Мельник-Боткина, дочь лейб-медика, сделала запись в своём дневнике:

После первой сшибки наступила оперативная пауза. Все ждали встречного хода противной стороны. Никто не хотел рисковать и отдавать инициативу. На окраинах появились первые баррикады, рабочие захватывали предприятия. В стачке уже участвовало около трёхсот тысяч человек. Политики привычно отделывались меморандумами и резолюциями.

Председатель Госдумы Михаил Родзянко отправил царю телеграмму, в которой назвал происходящее анархией, но не получил от него никакого ответа.

Председатель Совета министров Николай Голицын объявил о приостановлении до апреля работы обеих палат парламента — Госсовета и Госдумы. Родзянко отправил царю еще одну телеграмму с требованием немедленно приостановить действие указа и сформировать новое правительство, однако ответа на нее тоже не получил.

Анна Родзянко, жена председателя Государственной думы, прокомментировала поведение самодержца в своём дневнике:

Из записей Николая II:

На Шпалерной, где начинаются строения Таврического дворца, оживленно и людно. Смешанная толпа, разделяясь на группы, толкалась на мостовой и тротуарах. Ближе ко входу во дворец — разнокалиберные, серые от грязи автомобили, вооруженные люди, штатские и военные. Непривычно много женщин. Кокетливые каракулевые пилотки соседствовали с грубыми шерстяными платками. Над всем этим действом — густой базарный крик и беспорядок. Охотников приказывать больше, чем желающих повиноваться.

Все залы, коридоры и комнаты Таврического дворца с его ослепительно белыми стенами и колоннами, хрустальными люстрами и блестящим паркетом заполнили вооруженные рабочие и солдаты. Михаил Кольцов, свидетель тех событий, писал:

В огромном вестибюле и прилегающем зале, слабо освещённом и прокуренном, тесно от посетителей. Все «свои» — депутаты, имевшие вид хозяев дома, несколько шокированных бесчинствами незваных гостей. Оставив верхнюю одежду у швейцаров, они выделялись блестящими манишками, мрачными рясами и степенными армяками, но были в меньшинстве. Дворец заполняло постороннее население в тужурках и рабочих картузах, в военных шинелях и папахах. Солдаты, студенты, рабочие сбивались в кучи, растекались по залам, как овцы без пастуха. Пастыря пока не было.

— Какого чёрта они здесь делают?? — главный думский Родзянко кипел, как самовар.

— На заводы по телефону пришел приказ явиться представителям производств в Таврический в семь вечера на заседание Петроградского Совета рабочих депутатов, — подсуетился недавно освобожденный из тюрьмы ветеран рабочего движения Хрусталёв-Носарь.

— Что такое? Кто собирает?

— Кто-то от Гучкова. Точнее ничего не знаю.[82]

— Что наплел этот пройдоха?

— Рабочие фабрик и заводов, а также восставшие войска выбирают своих представителей во Временное революционное правительство…

— И от каких партий выдвигаются кандидаты?

— Вы видели, кто вышел сейчас на улицы? Те, кто о партиях ни черта не слышал… Их может повести за собой кто хочет.

— Вы понимаете что происходит? Понимаете чем это нам всем грозит? — картинно закатил глаза к небу лидер кадетов Милюков.

— Вот и разъяснили бы избирателям, что творится, — ответил с нескрываемой усмешкой думскому ветерану человек с подозрительно знакомым лицом в надвинутой на глаза смушковой шапке.

— Простите, не имею чести знать, — отрывисто произнёс Милюков, давая понять всем своим видом, что не считает место и время подходящими для дискуссий.

Незнакомец повернулся, и кадетский вождь вспомнил, где он видел этот профиль.

— Полноте, Павел Николаевич! Вы столько раз участвовали в совещаниях британского посольства, что могли бы уже понять — англичане никогда не складывают все яйца в одну корзину и не оставляют на хозяйстве безальтернативных управляющих. Вам, конечно, хотелось бы единолично распоряжаться судьбой Отечества, но у союзников другие планы на сей счёт, поэтому, помимо вашего думского временного комитета, они одобрили параллельный орган власти, акцептовав проект Керенского-Гучкова. Создавая временный думский комитет и Петросовет, организуя двоевластие, они сразу же закладывают конфликт между вами. Divide et impera! Ничего нового.

— Ваше высокопревосходительство, господин адмирал, — зашипел, как потревоженная гадюка, Милюков, — а вам не кажется, что вы сильно рискуете, столь фривольно распоряжаясь конфиденциальной информацией?

— Не сильнее, чем на мостике под огнем германских линкоров, — парировал Непенин, исподлобья взирая на тревожного депутата. — Впрочем, вы с сотоварищами можете испытать меня на прочность. В вестибюле ожидает делегация моряков Балтфлота. Выскажите им свои предложения и оцените реакцию…

— Победа восстания означает, что через несколько часов в руках Советов окажется если не вся государственная власть, то большая наличная реальная сила в государстве или, по крайней мере, в Петербурге, — громко, чтобы все слышали, произнес с непонятным воодушевлением давно отошедший от революционных дел, но неровно дышащий на власть, депутат госдумы Николай Суханов. — С капитуляцией царизма именно Совет окажется хозяином положения. При таких условиях народные требования неизбежно будут развернуты до своих крайних пределов.[83]

— Попытка удержать претензии снизу в каких-то границах довольно рискованна, она может дискредитировать нас в глазах народа, — Родзянко беспомощно обвёл взглядом присутствующих, ища у них поддержки.

Депутаты послушно опустили глаза долу…

Народ на первое заседание Петроградского Совета всё прибывал. Скромные рабочие и солдаты постепенно разбавлялись купцами, чиновниками, депутатами и интеллигентской публикой, надеявшейся на получение «исторических ролей». Быть представителем победоносного революционного пролетариата вдруг стало лестно и выгодно.

Совет расположился в трех комнатах бюджетной комиссии. Во главе стола «официальные» лица — Скобелев[84] и Керенский. Меньшевики столпились вокруг недоумевающей фигуры Чхеидзе, от которого в ответ на все вопросы доносились обрывки одних и тех же фраз: «Я не знаю, господа… Я ничего не знаю…»

Комнаты давно набились до отказа, а заседание всё не начиналось. Соратник Керенского депутат Соколов бегал, распоряжался, рассаживал, разъясняя присутствующим авторитетно, но без видимых на то оснований, кто какой имеет голос, а у кого его вовсе нет.

Слово взял Скобелев.

— Товарищи! Старая власть падает… Но она еще сопротивляется… Сегодня на заседании Государственной думы создан Временный комитет… В него вошли наши товарищи — Чхеидзе и Керенский…

По рядам пошел гомон. Думские фракции меньшевиков и эсеров давно не являлись авторитетом среди рабочих и солдат.

— Президиум Думы еще колеблется: они не решаются взять власть в свои руки… Мы оказываем давление. Имейте в виду, товарищи, разрушить старое государство гораздо легче, чем устроить новое. Очень трудно составить новое правительство! Очень! Это может затянуться… день‑другой. Имейте терпение.

По мере того, как Скобелев говорил, шум и недовольные крики нарастали. Ситуация выходила из под контроля.

— Товарищи! Экстренное сообщение! — неожиданным фальцетом взорвался Керенский.

Зал замер.

— В городе начинается полная анархия. Тысячи солдат не желают возвращаться в казармы, где их может ожидать ловушка… Они не имеют ни крова, ни хлеба. Сегодня ночью им — революционным борцам — негде спать. Они распылены по городу и, будучи голодными, могут пойти на крайности — стать источником буйств и грабежей.

— Так надо накормить их и собрать сюда, в Таврический. Места хватит… — от самых дверей раздался низкий грудной голос с кавказским акцентом.

— Правильно! Вот голос народа! — подхватил Керенский. — Вот чем должен заниматься Совет, а не распрями! Исполком создал продовольственную комиссию. Во главе ее стоят известнейшие экономисты — наши товарищи Громан и Франкорусский. Вот они, — и он указал на «известнейших» экономистов, которых никто не знал и в глаза не видел.

— Далее, — воодушевился Керенский, — Совет должен организовать охрану города и оборону революции. Исполком создал военную комиссию, в которую вошли я и наши товарищи революционеры — подполковник военной академии Мстиславский и лейтенант флота Филипповский.

— Погодите-погодите, товарищ депутат, — раздался тот же глуховатый кавказский голос, — зачем так торопиться? Вы сказали, что ваши товарищи экономисты решат продовольственный кризис? Похвально! Можно узнать каким образом?

— Давайте не будем отнимать хлеб у специалистов, — попытался отбрехаться Керенский, — мы уверены…

— Так поделитесь своей уверенностью, — в голосе оппонента послышалась насмешка, — или разрешите заслушать предложения ваших товарищей. Что они собираются делать, как решать проблему?

— Считаю это несущественным… — занервничал Керенский.

— Да? — удивился обладатель всё того же голоса, — давайте проголосуем! — и, обращаясь к аудитории, объявил чуть громче, — кто, как и товарищ Керенский, считает конкретный план решения хлебного вопроса в Петрограде несущественным?

Ни одной руки не поднялось. По рядам побежали неуверенные смешки, настолько лицо Керенского выглядело смущенным и озадаченным. Сталин оторвался от дверного косяка, на который опирался во время дискуссии и, не торопясь, пошёл к президиуму, сопровождаемый любопытствущими взглядами.

— Защита революции своевременна и оправдана, — произнёс он чётко, приблизившись к Керенскому почти вплотную. — Для многих присутствующих это буквально вопрос жизни и смерти, а посему, позвольте узнать, какими военными силами располагают представленные нам подполковник Мстиславский и лейтенант Филипповский?

Глаза Керенского налились кровью. Он хватал воздух ртом, пытаясь сказать что-то резкое, но голос предательски осёкся, и из заслуженного эсера вырвался неприличный птичий клёкот.

— Позвольте! — оттолкнув своего коллегу, подскочил к Сталину Чхеидзе, — а вы? Что вы предлагаете? Критиковать у нас все горазды!

— Считаю, — Сталин сразу развернулся лицом к аудитории, — что в первую очередь Совет должен ясно и четко озвучить свою позицию по важнейшим для всей страны вопросам — войне и хлебу. Народ необходимо накормить, войну — закончить!

Последняя фраза, произнесенная Сталиным особенно громко, неожиданно для думских депутатов потонула в овациях.

— Популизм! — прорезался фальцетом голос Керенского, — пустословие! Нет и быть не может готовых решений для проблем, зревших десятилетия! Требуется долгая, кропотливая работа… Нет партии, способной…

— …есть, — перебил Керенского Сталин, — есть такая партия…

Из дневника Николая II: