Распутин наш. 1917

Глава 26 Для успешного противостояния мировому империализму…

От угла Литейного проспекта и улицы Жуковского, носившей до 1902 года название Малой Итальянской, мимо портика с восемью колоннами главного корпуса Мариинской больницы шагала весьма занимательная процессия. В её центре цугом угрюмо брели четверо крепких детинушек в узнаваемом прикиде рабочих — коротких двубортных суконных куртках с отложным воротником. Верхняя одежда добрых молодцев была расстегнута и приспущена на плечи, рукава одного связаны с рукавами другого, отчего дистанция сократилась до вытянутого пальца, и идущие сзади регулярно тыкались передним в спину. Руки были заняты сползающими штанами, лишенными всех средств поддержания оных на поясе.

Шедший рядом с пелетоном крепкий мужичок в лисьей шубе недовольно хмурился, крякал и прикрикивал на четырёхголовую восьминогую гусеницу.

— Держать строй! В кучу не сбиваться! Левой! Левой!..

Процессия выравнивалась, переставала заваливаться набок, и тогда командир негромким голосом продолжал.

— Пролетарского бойца отличает дисциплина, любовь к порядку и готовность в любую минуту встать на защиту завоеваний трудящихся. Для успешного противостояния мировому империализму всё свободное время надо посвящать боевому слаживанию, выработке чувства локтя и умению взаимодействовать в самых сложных, непривычных условиях. Строевая подготовка, умение ходить нога в ногу, подтянутость как нельзя лучше подходят в качестве вводного курса по начальной военной подготовке…

Лицезрели всё это действо двое прилично одетых господ, следовавших на некотором отдалении, да извозчики, неторопливо правящие саночками в центре проспекта. Угольный дым от котельных, дровяной — от множества печей и каминов перекрасил снег на проезжей части в грязно-серый, а гужевой транспорт щедро унавозил. Резкий запах естественной конской жизнедеятельности смешивался с ароматом шкварок и щей близлежащих кухмистерских, создавая непередаваемый букет единения города и деревни.

— Товарищ Григорий, — захныкал самый молодой участник движения, — а можно…

— Отделение, стой! Раз-два! — скомандовал Распутин, поморщился, глядя, как сбивший ногу строй моментально превратился в кучу-малу, и продолжил, обращаясь к задавшему вопрос.

— Можно Машку за ляжку, боец, а в пролетарской армии следует обращаться «разрешите». Как понял?

— Я!.. Есть!.. Понял, — запутался молодец и умоляюще посмотрел в глаза командиру. — Товарищ Григорий, разрешите сказать… Может хотя бы в штаб не надо в таком виде показываться?

Распутин подошел поближе к вопрошавшему, внимательно заглянув ему в глаза.

— Звать-то тебя как, аника-воин?

— Федором кличут…

Распутин вздохнул, улыбнулся не совсем искренне и развел руками, окинув взглядом участников процессии.

— Надо, Федя! Понимаешь? Надо!

Штаб РСДРП(б) был похож на редакцию в предбанкротном состоянии или на захолустное уездное присутствие, а не на военно-революционную организацию. Никаких суровых постовых с винтовками, с примкнутыми штыками на входе, жужжащих телеграфов и дежурных, кричащих что-то грозное в эбонитовые трубки телефонных аппаратов. Просторное полуподвальное помещение, предоставленное местной старообрядческой общиной, окаймлённое грубыми дощатыми столами, скудное освещение подслеповатых оконцев под самым потолком и несколько человек, торопливо сортирующих листовки, разложенные неровными стопками везде, где только можно их приткнуть. Всё очень скромно. Из респектабельного — лишь отчаянно щелкающая печатная машинка «Ундервуд» и дым дорогого табака «Герцеговина Флор», висевший в воздухе фиолетовым смогом.

— С каждым днем жизнь становится труднее…, — размеренно диктовал Сталин, прикуривая очередную папиросу. — Война, кроме миллионов убитых… несет в себе и другие беды: продовольственный кризис и связанную с ним дороговизну… Довольно терпеть и молчать! Чтобы спастись от надвигающегося голода, вы должны бороться против войны, против всей системы насилия и хищничества.[58]

— Товарищ Иванович![59] — громогласно раздалось от входа одновременно с хлопнувшей дверью, — там наши с демонстрации шпиков привели! Спрашивают, что делать.

— Что делать, что делать, — недовольно пробурчал Сталин, — столько раз инструктировал и всё без толку. Ладно, пойдём — посмотрим, что там за шпики…

— Иосиф Виссарионович, разрешите доложить! — обрушилось на революционера при выходе, пока он щурился, привыкая к дневному свету. — Ячейка боевой организации РСДРП, пытавшаяся задержать меня с гостями, как агентов охранки, надёжно зафиксирована и доставлена в целости и сохранности. По дороге среди товарищей проведена широкая разъяснительная работа о бесполезности лезть с кулаками на танк и о текущем политическом моменте. Народ проникся и готов соответствовать! Доклад закончил!

Сталин поперхнулся дымом, закашлялся, опешив, но быстро оценив всю комичность ситуации, опустил на лицо завесу строгости и сосредоточенности. Неторопливо обошёл «бутерброд» из участников боевой пролетарской группы, встал рядом с Распутиным, задумчиво пыхтя окурком, и спросил обыденно, словно про рыбалку или охоту:

— Ну, и как они вам? Приглянулись? Выйдет из товарищей толк?

— Всё, как в старой песне, — вздохнул Григорий, — «Один студент кирпич носил. Другой зачем-то в яме ползал. Никто вреда не приносил, не говоря уже о пользе…» Но думаю, если поработать вдумчиво, через полгода круглосуточного труда без выходных и перекуров будут вполне соответствовать минимальным требованиям.

— Полагаю, у нас нет столько времени.

— Тогда остаётся привлекать готовых специалистов. Войны, в том числе и классовые, выигрывают профессионалы. Любители годятся только для массовки.

— Я вас понял, — Сталин медленно размял в мелкую пыль окурок, не обращая внимания на тлевший табак, — надеюсь, вы не против, чтобы наши товарищи привели себя в порядок? А вас с гостями приглашаю на чай. Мне показалось, что мы в прошлый раз не договорили…

— Охотно, только разрешите отправить моих гостей отдыхать, а не чай пить. Они как-никак иностранцы, только что из сонной Скандинавии и сразу же оказались в бурлящем водовороте событий. Опасаюсь за их душевное равновесие. А на нашей базе они будут защищены, напоены, накормлены и никуда не денутся…

Сталин молча кивнул. Вальтера Николаи, демонстрирующего всем своим видом неутомимость и готовность участвовать в разговоре, загрузили в роскошные сани вместе с Дитрихом. Распутин расплатился с извозчиком и вслед за Сталиным спустился по заледенелым ступенькам в его штаб.

— Зачем надо было устраивать этот спектакль? — недовольно проворчал революционер.

— Чтобы наглядно продемонстрировать разницу между армией и вооруженным народом. Когда какой-нибудь умник начнет вам рассказывать, что органы правопорядка и профессиональных военных можно безболезненно заменить вооружёнными рабочими, вы вспомните этот эпизод и сможете аргументированно объяснить, почему это мнение глубоко ошибочно.[60]

— Этот пролетариат не был вооружён, — парировал Сталин.

— И слава Богу! — широко перекрестился Григорий. — Оружие в неумелых руках опасно в первую очередь для его носителя. Результат был бы еще плачевнее!

— Царю вы также наглядно демонстрируете ошибки его политики? — усмехнулся будущий генсек, жестом приглашая к столу, где на углу притулился закопченный чайник и жестяные кружки.

— В этом нет необходимости, — пожал плечами Григорий, с удовольствием кладя на язык кусочек колотого сахара. — Вы замечали когда-нибудь, что жених за свадебным столом присутствует исключительно потому, что в бракосочетании участвуют два человека… Так вот, новоиспечённый муж на свадьбе играет такую же роль, что и царь в современной России.

— Да вы, оказывается, ниспровергатель авторитетов и опасный смутьян, — улыбнулся Сталин.

— Что вижу — то пою, — не остался в долгу Распутин. — Смею уверить — именно среди монархистов самый большой процент разочаровавшихся в нынешней династии. Вот, например, идеолог монархического «Русского собрания» профессор Никольский после высочайшей аудиенции в дневнике своем написал:

Не менее жёстко о монархе отзывается самый известный юрист России Анатолий Фёдорович Кони:

Даже творческий человек поэт Бальмонт вынес самодержцу приговор. Вот, послушайте:

Распутин запнулся, обратив внимание на испытывающий взгляд революционера, не притронувшегося к чаю.

— Я знаю эти стихи, — кивнул Сталин, — они написаны, если не ошибаюсь, сразу после русско-японской войны. Вся их соль — в последнем куплете, где автор категоричен и беспощаден:

— Да, именно так, — подтвердил Распутин и по выражению лица будущего генсека понял, что вместо правильности цитаты Сталин хочет спросить о точности поэтического предсказания.

— У меня складывается впечатление, — задумчиво произнёс Иосиф Виссарионович, — что вы говорите о настоящем времени, как о прошлом. Рассказываете о событиях вчерашнего дня, словно вспоминаете о давно минувшем… И эти дневниковые записи… Если отбросить абсурдное предположение, что вы тайком проникали в жилища господ Кони, Никольского и заглядывали в их личные бумаги, то либо вы умеете читать потайные мысли, либо каким-то образом получаете информацию из будущего, где эти дневники уже стали музейными экспонатами…

— А какая версия вам больше нравится? — натянуто улыбнулся Распутин, водя пальцем по краю кружки.

— Меня устроит любая, способная принести пользу нашей борьбе, на алтарь которой положено немало жертв.

— А сколько еще предстоит! — невольно вырвалось у Распутина, но он закусил губу, увидев, как революционер вскинул голову и насупил брови.

— Какие разочарования постигли и постигнут господ монархистов, я услышал, — разгладив морщины на лбу, тихо произнес Сталин, превратившись в рыбака, увидевшего поклёвку. — А какие разочарования ждут меня? Нашу партию? Наше дело?

Распутин отставил кружку и потёр уставшие глаза. «А вот теперь, Гриша, очень осторожно, чтобы не наломать дров», — подумал он.

— Начну с того, что ваша партия не едина и состоит из двух частей. Одна хочет справедливой власти в процветающей стране. Вторая страстно желает растворения России в бурных потоках мировой революции, слияния её в единое целое с другими странами в виде земшарной республики, с полной потерей самобытности, с превращением в сообщество единообразных общечеловеков.

— И что в этом плохого? — Сталин приготовился к дискуссии по теории марксизма.

— Это невозможно по разным причинам… Хотя бы по климатическим. Не смогут существовать по единым правилам «и финн, и ныне дикий тунгус, и друг степей калмык». Ритм жизни, окружающая среда, непохожие насущные проблемы, даже время для них течет по-разному. Всевышний, кстати, тоже не терпит однообразия, и человек вряд ли сможет изменить его планы…

— Большевики не верят в Бога, — перебил Распутина Сталин.

— А ему всё равно, верите вы в него или нет. Вера в высшие силы с материалистической точки зрения — признание человеком некоего предела своих возможностей, который сохранится, несмотря на весь технический прогресс.

— Думаю, сама история опровергнет это утверждение, — упрямился революционер.

— Антропоцентричность обязательно приведет к попытке приблизить рассвет командой светилу «Солнце, встать!», после чего неизбежно наступит осознание рамок бытия, — улыбнулся Григорий. — Что же касается мировой революции, то эта идея по указанным выше причинам в момент своего зарождения была обречена на провал. Он будет самым большим разочарованием современных революционеров.

— Самым большим? Значит, будут и малые?

— Куда ж без них? — пожал плечами Григорий. — «Весь мир насилия мы разрушим до основания» — поётся в «Интернационале». Попытка следовать этому правилу таит в себе две угрозы. Первая проявится сразу после завершения процесса разрушения, и окажется, что на руины положили глаз предприимчивые соседи, сохранившие свою государственность. Продолжение куплета — «мы наш, мы новый мир построим» — при наличии по соседству плотоядных хищников может вообще не состояться. Стройка — дело не быстрое, здание светлого будущего надо спроектировать, обеспечить материалами, огородить и охранять от мародёров. А как это делать, если старые институты обеспечения безопасности сломаны? Вторая проблема — люди. Ваши соратники, профессиональные революционеры, посвятившие всю свою жизнь разрушению, за редким исключением, не способны к созиданию. На любой должности они будут делать то, что умеют лучше всего. И в определенный момент придёт понимание, что для физического выживания страны необходима ликвидация ликвидаторов…

— Пролетариат не позволит! — не выдержал Сталин.

— А куда ж он денется с подводной лодки! — съязвил Григорий. — Это будет еще одним вашим разочарованием. Ленин в книге «Что делать?» писал, что рабочие способны ставить только экономические требования. Далее этого их кругозор не распространяется. Так с чего им вдруг начать мыслить политическими категориями? Именно поэтому заводы, отданные в управление пролетариату, будут останавливаться один за другим. Произвести из подручного материала зажигалку, сбыть ее на блошином рынке проще и понятнее, чем налаживать производственную кооперацию, договариваться с заказчиками и поставщиками, учитывать необходимость отчислений в фонды всеобщего благосостояния, на оборону и науку. Даже работа вспомогательного и управленческого персонала рабочему избыточна и непонятна[61]…

— Это потому, что наш рабочий тёмен и забит! — запальчиво возразил Сталин, — но ему на помощь всегда готов прийти более развитый и образованный пролетариат Германии, Франции, Америки…

— Пролетарская солидарность всегда будет отступать перед геополитической целесообразностью. Пролетарий Германии по приказу своей буржуазии с огромным удовольствием как стрелял, так и будет стрелять в своего классового собрата из России. Про солидарность трудящихся он вспомнит только в случае смертельной угрозы своему существованию и то, только на время присутствия такой угрозы.

— А вы пессимист… — натянуто улыбнулся Сталин.

— Пессимист — это хорошо информированный оптимист, — вздохнул Распутин, — вам же нужна не патока, а суровая правда жизни. Так её есть у меня… К тому же, мои слова очень просто проверить экспериментальным путем…

— Вы хотите сказать, что всё зря, и наши усилия тщетны? Революция не нужна? — набычился революционер.

— Нет, не хочу. Революция происходит именно потому, что дальше жить, как прежде, невозможно. Однако лечение лечению — рознь. Вот представьте, что вы — стоматолог, а Россия — ваш пациент с полным ртом гнилых, обломанных зубов. Они болят так, что пациент готов лезть на стенку. У вас есть выбор — вырвать, не разбираясь, все, или аккуратно вылечить то, что можно спасти, удалив лишь самое безнадежное.

— И какие зубы, по-вашему, можно спасти?

— Коренные. Профессиональные. Специалистов, требующих длительной и очень дорогой подготовки. Особенно технических. Это всегда штучный и весьма востребованный товар в любой сфере, будь то инженеры, учёные, военные или полицейские.

— Ищейки?

— Иосиф Виссарионович, для подготовки оперативного сотрудника уголовного розыска нужно от трех до пяти лет в зависимости от специфики. Но без них государство потонет в криминале, и никакой вооруженный пролетариат от этого не спасет. С бандитизмом худо-бедно вооруженные рабочие ещё справятся, хоть и с неоправданно высокими потерями, но с более изощренными уголовными преступлениями — хищением, мошенничеством, мздоимством — нет. Нереально. Или вы относитесь к тем прекраснодушным, полагающим, что все эти пороки пропадут сами собой, стоит только свергнуть самодержавие?

— Нет, я так не считаю, — улыбнулся Сталин. — Большевики не склонны преуменьшать трудности предстоящего государственного строительства. Но армия в ее нынешнем состоянии, как мне кажется, вообще не поддастся никакому лечению и реформированию. Офицерский корпус будет держаться за свои привилегии железной хваткой.

— Да нет уже никаких привилегий, — махнул рукой Распутин, — во всяком случае — на фронте. А в тылу офицерство отягощено таким количеством кастовых условностей, что воспримет освобождение от них как благо. Посудите сами, какой бред! Офицер может сидеть в театре не дальше седьмого ряда партера, причем только в двух императорских театрах — Мариинском и Михайловском. Если он заказывает вино в ресторане, то может выпить один бокал, а платит за целую бутылку. Он не должен торговаться с извозчиком. Там, где обыкновенный человек платит 15 копеек, ему приходится тратить рубль. Он должен делать покупки только в определенных магазинах. Сыр, фрукты и вино — только в Елисеевском, меха — только у Мертенса, драгоценности — у Фаберже, цветы — у Эйлерса. И так далее… Офицерские привилегии — субстанция крайне относительная и весьма обременительная. Это больше похоже на почетное рабство. Но, отнимая их, надо сразу что-то дать взамен. Из Маркса для этого ничего не подходит — старик в упор не видел государство в целом и профессиональную армию — в частности.

— Рабы-золотопогонники — сильно сказано, — улыбнулся Сталин в усы, — хоть и оскорбительно по форме, но верно по содержанию. В таком случае они должны быть счастливы лишь тем, что их освободили от бремени рабства, и не требовать более того.

— Иосиф Виссарионович, вы ведь помните Ветхий завет. Что говорили Моисею Корей, Дафан и Авирон во время бунта вышедших из Египта евреев? «Зачем ты вывел нас из Египта? Мы ведь жили в цивилизованной стране, где было всё — от судебной системы до канализации. Ты говоришь, что мы там были рабами фараона — но теперь мы рабы случайности: нам нечего есть и пить, нам угрожают хищники, нас грабят, насилуют и убивают окрестные дикари. Мы умрём тут; ты вывел нас на смерть. А главное — в чём образ будущего? Ты говоришь, что мы идём в землю обетованную, но пока что мы бесцельно блуждаем по пустыне. Куда мы идём? Каким будет этот твой „израиль“? И будет ли он вообще?» Моисей утопил их в яме с дерьмом, но чтобы ответить на все вопросы, ему пришлось пойти на Синай и вернуться оттуда со скрижалями Завета…

Распутин с наслаждением допил чай, поставил на стол кружку. Взглянув на Сталина, отметил, что его глаза перестали светиться обжигающей желтизной. Черный зрачок утонул в карей радужке… Или, может быть, свет упал на лицо чуть под другим углом…

— Нужен образ будущего, Иосиф Виссарионович, — продолжил Григорий. — Народу хочется понять, как грядущие изменения видят революционеры. Как они будут рушить весь мир насилия, и в кого полетят обломки? Где будет жить население, когда старое здание рухнет, а новое еще не построят? Ведь в этом желании нет ничего неприличного. Я прав?

Сталин встал, прошёлся по помещению так мягко ступая, что не скрипнула ни одна половица.

— Вы читали программу нашей партии?

— Да, и могу биться об заклад — этим не могут похвастаться девять из десяти членов РСДРП, во всяком случае — из числа рабочих.

— Вы жестоки, — Сталин покачал головой, — но не могу не признать — справедливы. Рабочие действительно политически инертны и малообразованны… Но есть мнение, что если дать им больше свободного времени и возможность закончить школу…

— Вы получите таких же политически инертных, но только эрудированных членов общества. Они будут охотно и грамотно костерить начальство, живо интересоваться международными делами, но при попытке заставить конспектировать «Капитал» или изучать программу партии протекут водой сквозь пальцы. И это не от лени. Рабочий — всегда практик. Его не интересует теория, но волнует практическое воплощение. Поэтому программы и планы пролетариату надо предоставлять в виде кратких, как выстрел, и простых, как пять копеек, лозунгов. «Долой войну!», «Даёшь электрификацию деревни!», «Землю — крестьянам, заводы — рабочим!»… Ну и так далее… «Море — морякам, горы — горнякам!»… — продолжил он, грассируя и пародируя ленинский выговор.

— За вами хочется записывать, — улыбнувшись, заметил Сталин. — Такое впечатление, что в вашей голове есть образ справедливого будущего…

— Только в общих чертах.

— Не скромничайте. Будем считать, что партия решила посоветоваться с народом в вашем лице. Что является главным? Какой лозунг может объединить всех подданных империи, включая лелеемую вами армию?

Распутин закинул ногу на ногу, сцепил руки в замок, обхватил колено и, прикрыв глаза, начал говорить медленно, словно диктовал текст машинистке.

— Самодержавие перестало отвечать требованиям времени, когда на высшие должности проникли люди, не готовые нести какую-либо ответственность за результаты своей работы, отрицающие саму возможность таковой.

— Государственная дума требует от царя ответственное правительство… — вставил реплику Сталин.

— Имитация! Чем готовы отвечать за свою работу думские министры?

— А какую меру ответственности вы считаете оправданной и приемлемой?

— Ту, что определил для себя в 1914-м генерал Самсонов после разгрома его армии в Восточной Пруссии…

— Не слишком ли круто? — Сталин вновь мерил шагами помещение. — Кабинет министров — это всё-таки не штаб армии на линии фронта.

— Не фронт, — согласился Распутин, — но людские потери от ошибки или преступного бездействия министров вполне сопоставимы с военными. Поэтому не вижу ни одной причины для снисхождения высшему политическому руководству. «Кому много дано, с того много взыщется» — говорит Евангелие от Луки…

— Министр, готовый в случае ошибки застрелиться, — это слишком радикально даже для профессионального революционера, — покачал головой Сталин.

— В случае ошибки, повлекшей человеческие жертвы, — поправил его Григорий, — готовый к тому, что его могут расстрелять…

— Расстрелять… — машинально повторил Сталин за Распутиным. — Как в вас уживается жестокость к обитателям коридоров власти с христианской апологетикой?

— Человеческая жизнь бесценна, её необходимо беречь. Для того, чтобы простой человек был защищен, чиновник должен чувствовать себя ужом на раскаленной сковородке, видеть над собой дамоклов меч ответственности, готовый снести голову совсем не фигуральным образом…

— А сами? Вы готовы лично соответствовать таким жестким требованиям?

— Так я всё время рассказываю именно про себя.

Сталин остановился, достал из бездонных карманов брюк пачку с папиросами, долго мял одну из них в руках, думая о чем-то и глядя мимо Григория. Наконец, приняв решение, он кивнул своим мыслям, закурил, добавив чада в насквозь прокуренное помещение.

— Хорошо. На таких условиях я готов принимать участие в реализации ваших планов. Вы говорили, что главное сейчас — прекратить войну, защитить ценных специалистов и не допустить голода в Петрограде. Это полностью совпадает с задачами нашей партии на данном этапе. Как вы намерены поступать?

— Я попрошу у вас карту Петрограда и его окрестностей.