Распутин наш. 1917

Глава 25 Незнание опасности ведёт к массовому героизму

Февраль 1917-го вьюжит, хлещет по лицу холодными ладошками, пробирает до костей сыростью с Финского залива, тащит по низкому небу караваны грязно-серых облаков. На Дворцовой площади — заветрие. Здесь ненастье успокаивается, тяжело вздыхает, как рысак после скачек, сварливо пихается в спину, но уже не пытается свалить с ног. Снег, зависнув над брусчаткой, устало ложится вдоль фронтона Зимнего дворца, выкрашенного в непривычный для глаз современного человека кирпичный оттенок. Царская резиденция кажется необитаемой — светятся лишь несколько окон в её восточном крыле. Дворец, здания Генерального штаба и штаба Гвардейского корпуса выдержаны в единой тональности: красный песчаник цвета запёкшейся крови, без какого-либо выделения колонн или лепнины, созданной позже, в советское время. Угрюмое багровое кольцо. Городовые по углам. Разъезды конно-полицейской стражи.

Дальше за аркой, на Невском проспекте, повеселее. Звенят трамваи маршрута «нумер 5», идущие по линии от Знаменской площади, ныне Восстания, до Дворцовой и далее на Васильевский остров через Николаевский мост, мимо людских толп, заполняющих улицы столицы пугающе и неудержимо, как воды Невы во время наводнения. Лица суровые. Не до смеха. 18 февраля началась стачка на Путиловском. Администрация через 4 дня закрыла завод, тридцать тысяч человек остались без работы. На улицах не только они. Собирается демонстрация женщин-работниц под лозунгами «Хлеба!», «Долой войну!» Меньшевики и эсеры призывают «манифестировать» у Таврического дворца, чтобы выразить доверие и поддержку Государственной думе. Большевики зовут к забастовкам солидарности с путиловцами. На нескольких предприятиях Выборгской и Нарвской заставы начались стачки протеста из-за нехватки продовольствия, хлеба и дороговизны. Улицы заполнили протестующие, любопытные и праздношающиеся.

Всюду грызут семечки! Бабы, дети, парни, солдаты… Этой тупой, опасной болезнью охвачена вся Россия. Беспристрастные историки впоследствии назовут этот период русской революции семеедством. Психиатры обратят внимание на своеобразную «болезнь», изучат ее и отнесут, вероятно, к той же категории нервных расстройств, что и кусание ногтей, тики, непроизвольные гримасы и навязчивые жесты.

Толпа пока не лютует. Никто не хватает барышень за руки, не пытается оскорбить проходящих мимо «буржуев», но взгляды исподлобья, сжатые кулаки и многозначительное сплёвывание под ноги говорят сами за себя. Толпа взвинчена, накалена и достаточно крохотной искорки, чтобы жарко запылало.

Но это всё пока там, за пределами комплекса зданий на Дворцовой площади. Внутри кольца — кажущаяся защищенность, хрупкая безопасность.

Генерал Батюшин вздохнул, с завистью посмотрев на безмятежного Распутина, чувствующего себя совершенно спокойно в плотной людской массе, пока они пробирались к Зимнему.

— Завидую вашему самообладанию.

— Это же народ, Николай Степанович! Тот самый, в любви которому клянутся во всех питерских салонах! Чего ж его бояться? Его понимать надо!

— Устал, — Батюшин отвернулся, — надо уехать! Уехать, чтобы глаза мои не глядели…

— Куда? Как?

— Все равно. Через Белое море, через Владивосток, в Японию, в Китай, к черту на рога, потому что так жить нельзя!

Если бы человек, которому рвут зуб, мог рассуждать и разговаривать, то, возможно, сказал бы то же самое. Генерал говорил с болью, но продолжал жить именно так. Узнав о тайной работе своих ближайших помощников на французскую и английскую разведку, заботе прохвоста Манусевича-Мануйлова лишь о собственном кармане, контрразведчик резко сдал, поник. Из него словно вынули стержень. Именно поэтому сразу согласился на молчание Григория в обмен на полную свободу действий. По-хорошему, уличенных паршивцев надо отправить в отставку или отдать под суд. Но Батюшин помнил, люди с какими титулами и связями хлопотали за каждого из них. Поняв, что скорее выпрут его самого, чем разрешат навести порядок в подведомственной службе, решил не будить лихо, пока оно тихо. Видел, что недолго осталось. Скоро всё поменяется. Не только больные, но и здоровые зубы вырвут вместе с челюстью. Бежать поздно, да и некуда. Нужно пережить революцию до конца.

— Надеюсь, наша договоренность остаётся в силе? — тихо спросил Батюшин, не поднимая глаз на Распутина.

— Не о том думаете, Николай Степанович! Сейчас уже всё равно, кто что кому скажет. Ответ выслушивать придётся другим людям, и вам надо срочно делать выбор — оставаться соучастником, в лучшем случае — свидетелем, или побороться за статус обвинителя или, хотя бы, потерпевшего.

— Но как???

— Напишите публичное выступление, как бы вы готовили отчёт для начальства. Сделайте заявление для прессы и не держитесь так сильно за свое кресло, за свой кабинет, когда вокруг рушатся стены…

За время своей учёбы в Питере в ревущие 90-е Григорий не раз и не два бывал в залах Эрмитажа 181 и 182. Сегодня, войдя в кабинет Николая II в Зимнем Дворце, он не мог отделаться от чувства, что находится в музее, а царь — ненастоящий, страдающий напыщенной ненатуральной театральностью, скрупулёзно и достоверно созданной художниками мадам Тюссо.

Самодержец всероссийский сидел за рабочим столом и что-то задумчиво черкал в толстой тетради с грубой матерчатой обложкой. Увидев Распутина, встал, подошел к окну и только тогда развернулся всем корпусом к вошедшему.

— Как чувствуете себя, друг мой, — раздался тихий голос Николая II, ровный, мелодичный, но какой-то надтреснутый. — Моя дражайшая супруга, дочки, доктор Боткин и генерал Батюшин сообщили, что вы очень изменились за время пребывания в плену у злоумышленников…

— Ваше Величество! — Григорий решил, что не будет даже пытаться изображать своего однофамильца. — Всем известен ваш нехитрый трюк — разговаривая, встать спиной к свету, чтобы лицо было плохо освещено. Но, как правильно заметили члены семьи и подданные, я действительно изменился и даже против света прекрасно вижу ваше лёгкое смятение, замешанное на простом человеческом любопытстве. Предлагаю ограничить время на политес и сосредоточиться на вопросах. Постараюсь ответить исчерпывающе. Если угодно, могу смотреть куда-нибудь в окно, чтобы не смущать вас.

Николай II, не дослушав тираду до конца, сделал два шага вперед и с любопытством уставился на Григория, не мигая, по-совиному наклонив голову набок.

«Боже мой! Как сверчок на шестке», — подумал Григорий, разглядывая совсем не богатырскую фигуру монарха. Умение держать осанку, что уж греха таить, нивелировало невысокий рост. Но узкие плечи, тонкие кисти и шея, мундир свободного покроя упрямо навевали вердикт — «не орёл».

— Однако, — медленно, задумчиво проговорил самодержец, потёр подбородок кончиками пальцев и повторил, — однако… Алекс предупреждала, но всё равно… Не ожидал…

Царь повернулся к письменному столу, оперся о столешницу руками, опустив голову, словно пытался разглядеть какую-то подсказку на зеленом сукне.

— Вас пытались убить?

— Да. Почитай, уже совсем убили, ваше величество. Я чудом вернулся оттуда..

— И какие же вести, друг мой, вы ОТТУДА принесли? — тихо спросил самодержец.

Распутин взглянул на лопатки, прорезавшиеся через мундир, на тело царя, словно повисшее на собственных руках, будто на столбах, и к нему пришло озарение, как слово из кроссворда: а ведь он догадывается, не может не догадаться… Ему накануне осенью писал впавший в немилость великий князь Николай Михайлович:

Вторил ему и другой Великий князь, Георгий Михайлович:

Даже Сандро — великий князь Александр Михайлович, претендующий на роль друга, направил царю письмо, не очень логичное и ясное, но убийственное в своих выводах. Начав со слов «масса не революционна», «народ тебя любит», что было кисейной ложью, князь закончил беспощадным: «вопрос ведь в самом бытии России, как великой могущественной державы».

И это родственники! Подданные о приближающейся катастрофе гудели непрерывно, словно рой рассерженных пчёл, начиная со знаменитой записки Дурново.[54] Личный враг императрицы Гучков, и тот повторял великокняжеский вердикт в письме генералу Алексееву: «„Гниющий“ тыл неминуемо развалит фронт, да и всю страну втянет в „невылазное болото“».

Всё это Николай II знал, но вёл себя так, словно никакой угрозы государству Российскому и лично ему не существует. Будучи верховным главнокомандующим, он чаще говорил о прогулках и рыбной ловле, чем о военных действиях. «Его очень интересовало кино. Он с удовольствием обсуждал свою форму британского фельдмаршала — и как ему держать жезл», — вспоминал Бьюкенен.

«И что он сейчас хочет от меня услышать? Слова поддержки и одобрения этому потрясающему инфантилизму? А вот хрен тебе на всё твоё царское рыло», — зло подумал Григорий, чувствуя, что заводится и не в силах остановиться.

— Меня попросили задать вопрос, — проговорил он механическим голосом. — Понимаете ли вы по истечении двадцати лет царствования, что означает и каким смыслом наполнено словосочетание «помазанник божий»? Какова земная цель существования императора всероссийского? Какой миссии она подчинена?

Николай II определённо не ожидал такого продолжения разговора. Впервые за время аудиенции его блеклые глаза оживились, заблестели, брови поползли вверх, но наткнулись на невидимое препятствие и рухнули, а вместе с ними на лицо самодержца опять упала завеса вежливой отчужденности.

— Как всякий православный, верующий во единаго Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым, всецело вверяю тело и душу свою в руки Его и молюсь о ниспослании мне силы узреть волю его и действовать во славу Его, — заученно проговорил царь, осенив себя крестным знамением.

«Вот ведь кукла непрошибаемая, — поморщился Распутин, — вам бы поклоны бить в монастыре на пару с супружницей, а не державой править».

— прикрыв глаза, продекламировал Григорий вслух, –

— И что означают сии трагические вирши? — заметно напрягся император.

— Переход количества в качество, — бросил Распутин в царя еще одно непонятное словосочетание. — Количество упущенных возможностей уничтожить противоречия, мешающие жить, неумолимо меняет качество общества, радикализует его и заставляет искать решение насущных проблем в разрушении собственного государства. Это даже не бунт, а полная ликвидация существующих порядков. И причины — в бездействии высшего политического руководства, не использовавшего шанс изменить…

— Изменить, — сварливо перебил Григория Николай II, — вот и вы, друг мой, произнесли это проклятое слово. Вокруг все обезумели, непрестанно требуя срочных изменений. Любых, лишь бы не так, как вчера. В этой буре всёсокрушающих страстей должен быть кто-то, обладающий хладнокровием, стремящийся сохранять, а не уничтожать. Среди бегущих сломя голову должен быть хоть один, остающийся на месте, способный блюсти традиции…

— Традиции — это хорошо, — согласился Распутин, — но они — не вещь в себе и служат конкретной цели, а если таковая отсутствует, превращаются в окаменелый музейный экспонат. А люди не хотят жить в музее… Никто не против стабильности и спокойствия, но иногда, чтобы просто оставаться на месте, необходимо бежать изо всех сил…[56]

— Куда? Зачем?

— Да хотя бы за тем безжалостным техническим прогрессом, который оставляет России только два варианта существования — построить школы, университеты, заводы, фабрики, дать образование и переселить в города неграмотных крестьян, или стать сырьевой колонией, кормом для Запада, превратившись в рыхлую агломерацию враждующих миньонов. Массовые волнения и революционный хаос — идеальная среда для реализации второго варианта..

— Никаких волнений, никакого хаоса не будет, — взволнованно парировал Николай II, — Протопопов клянётся… Мне обещают…

— Врут, — нахально перебил царя Распутин, — одни — из желания сделать приятное, другие — из-за личного участия в дворцовом заговоре…

— В каком заговоре? — вскинул брови Николай II.

— В настоящее время таковых четыре. Могу предоставить подробное описание каждого, вместе с причинами возникновения и последствиями, на которые рассчитывают заговорщики.

Николай II опустил голову, зашел за стол, рухнул в кресло, бросив руки на столешницу и нервно перебирая пальцами.

— Передайте всё, что у вас есть, Протопопову… Какой смысл вникать в соображения карбонариев? Зачем выяснять все эти причины радикализации общества, как вы выразились…

— Чтобы понять, кто для кого существует — Отечество для царя или царь для Отечества. Кем и ради кого допускается жертвовать, чтобы жертва была оправдана?

— Разве нет возможности обойтись без жертв и мучительного выбора, связанного с ними?

— Есть, но для этого надо уничтожить стену, отделяющую вас от народа, и снова приобрести его доверие, затравленное, расстрелянное и задавленное на Ходынке, в Кровавое воскресенье, на Ленских приисках, в окопах Мировой войны…

Император выпрямился во весь рост и, жёстко глядя на Распутина, спросил:

— Вы мне говорите, что я должен заслужить доверие моего народа. Не следует ли скорее народу заслужить моё доверие?..[57]

— Можно ничего этого не делать, если вас не интересует результат, — поклонился Григорий.

Аудиенция была прервана. Шагая по длинным коридорам Зимнего, Григорий сдёрнул ставший ненавистным парик и содрал накладную бороду, небрежно скомкал и засунул в карман. Выйдя на Дворцовую площадь, подхватил горсть снега и с наслаждением протёр лицо, чувствуя, как жёсткая снежная крупа превращается во влажный компресс и почти сразу же — в ледяную корку. Сделав несколько шагов по брусчатке, он обернулся назад, скользнув глазами по безжизненным окнам. В одном из них, прислонившись лбом к стеклу, стоял маленький, тщедушный человечек. Неведомая высшая сила затащила его на трон самой большой и самой холодной в мире империи, наделила исключительными полномочиями в эпоху, названную впоследствии временем упущенных возможностей. Он мог стать Великим Реформатором и Великим Строителем, но у него хватало сил и мужества лишь плыть по течению, молиться да уповать на волю божью. Время, доверие, способность на что-то влиять — всё закончилось. Воля божья обычно прислушивается к чаяниям людей, но выполняет их совсем не так, как мы ожидаем. Страстное желание последнего императора России, чтобы все оставили его в покое, осуществится самым трагическим образом. «Бойтесь своих желаний, они могут исполниться!»…

В арке стояли, переминаясь с ноги на ногу, два человека, фигура одного из них была Распутину хорошо знакома. Он сначала не поверил своим глазам, остановился, присматриваясь. Окончательно узнав, ускорил шаг, бормоча под нос ругательства.

— Вы здорово рискуете, появившись здесь, — сказал Григорий по-французски, — приблизившись к Николаи.

— Надеюсь, это того стоит, и мой риск будет оправдан, — улыбнулся в ответ разведчик. — Никогда не думал, что буду рад вас видеть. Можете не сомневаться, я действительно очень рад. Хочется верить, что это взаимно.

— Даже не надейтесь, — буркнул Распутин, оглядываясь по сторонам и прикидывая, не оставил ли генерал Батюшин кого-нибудь из своих людей, знающих Николаи в лицо. — Предлагаю оперативно сменить место проведения переговоров. Мы тут с вами торчим у всех на виду, как три тополя на Плющихе…

— Что, простите?

— Неважно… Знаете, где лучше всего прятать деревья? В лесу! А людей, соответственно — в толпе. Засим приглашаю вас на февральскую демонстрацию трудящихся. В своей одежде сойдёте за инженера или преподавателя.

Не давая Николаи опомниться, Распутин вытащил его за руку на Невский проспект и запихал в самый центр процессии под красными флагами. Только здесь, еще раз оглянувшись по сторонам и не найдя ничего подозрительного, Распутин спокойно вздохнул, приноровился к скорости движения демонстрантов и зло зыркнул на германского разведчика.

— Ну, и какого черта вы делаете здесь, если более прежнего нужны сейчас в Берлине?

— Кому нужен? — сузил глаза полковник.

— Прежде всего — Германии, — жестко отреагировал Григорий, — все наши усилия в Петрограде будут половинчаты без вашей поддержки.

— Именно за этим я и приехал, — ответил Николаи, озираясь на красные флаги и транспаранты вокруг себя. — Проанализировав расклад сил в окружении моего императора, я понял, что без нейтрализации Варбурга мне не удастся справиться с диктатом Людендорфа и Гинденбурга. Эта троица очень плотно его опекает, заливая в уши елей про последнее усилие, после чего вражеский фронт рухнет. Но если генералы в основном сидят в ставке и видят монарха эпизодически, Варбург находится при нем неотлучно…

— У вас есть план, мистер Фикс? — перебил полковника Распутин.

— Вы это мне? — вскинул брови разведчик.

— Вам, Вальтер, вам. Как вы хотите решить эту проблему, находясь в Петрограде?

— У меня был план, Георг, но, познакомившись с новостями из Америки, я понял, что он явно уступает вашему и по размаху замысла, и по оригинальности исполнения.

— Я просто обязан спросить, а с чего вы решили, что это мой план?

— А я просто обязан ответить что-то невнятное про интуицию и дедукцию. Но лучше многозначительно промолчу…

— Вы мне еще предложите Рейхстаг штурмом брать…

— Разве это не мечта каждого русского?

— Даже не представляете, Вальтер, какой ответ крутится у меня на языке, но я его опущу, ибо в данный момент мы будем решать совсем другую проблему…

Увлеченные диалогом, Николаи с Распутиным и Дитрихом оказались на крошечном пятачке мостовой, окруженные плотным кольцом рабочих, лица которых не предвещали ничего хорошего.

— Не по-нашему балакают, — прошепелявил стоящий напротив здоровяк в треухе.

— Шпики, небось, — выдал с ходу резолюцию разбитной малый в картузе, с горящими на морозе ушами и почерневшими от работы с металлом грубыми руками.

— А мы сейчас их мехом наружу вывернем и посмотрим, что там внутри, — снова заговорил здоровяк, демонстрируя отсутствие переднего зуба.

Кольцо сомкнулось теснее.

— Товарищи! — зычно прокричал Распутин, отчего оцепление вздрогнуло, — произошла ошибка! Мы с товарищем Вальтером и его спутником — свои! Они — социалисты Пруссии, приехали бороться за мир во всем мире! Сегодня пришли поддержать вас, завтра вы поддержите угнетенный пролетариат Германии! Не надо тут насилие задумывать…

— Осади, хлопцы! — из-за спины здоровяка появился пожилой, крепкий мужичок в куцей куртке мастерового, с висячими усами «а-ля Тарас Бульба» и внимательными, смотрящими исподлобья глазами. — Кто его знает, может и правда, германские товарищи поддержать хотят.

Он приблизился, обошел вокруг троицу чужаков и совсем другим тоном, с легкой угрозой обратился к Распутину.

— А ты, господин-хороший, нас на глотку не бери! На тебе не написано, товарищ ты или наоборот. Но одёжка на вас справная, и гутарили вы не по-нашенски, вот хлопцы и проявили пролетарскую бдительность. И правильно сделали… Давайте-ка пройдём в штаб, там разберемся — чьи вы… Если соврали, то не взыщите — со шпиками у нас разговор короткий…

Он усмехнулся в усы, довольный растерянными лицами немцев и, обращаясь к своим подчиненным, коротко скомандовал:

— Аккуратно, но крепко берёте под белы рученьки господ-хороших и ведёте к товарищу Ивановичу. Пусть он разбирается, товарищи они али как. Сбегут — уши пообрываю.

— Россия — сплошное место для подвигов, — пробормотал Григорий, почувствовав на предплечье чьи-то крепкие, ухватистые пальцы.

— Что ты там бормочешь? — поинтересовался здоровяк, выдергивая Распутина и Николаи из толпы демонстрантов.

— Я говорю, — Григорий улыбнулся и чуть подвернул руку, чтобы удобнее было переходить на болевой захват, — незнание опасности ведёт к массовому героизму.