Разум

Седьмая глава

В предыдущих главах речь шла о том, сколько хлопот доставляет мне дочь и как напрасно я пытался отговорить ее устраивать столь пышное празднование своего дня рождения.

Поведал я и о моей особой связи с деревьями, для вящей убедительности сравнив себя с грушей.

А как сложилась моя актерская карьера?

Когда актриса, у которой воспалились глаза, поправилась, меня снова пригласили в Нову Баню. Там должны были отснять кадр, как героиня фильма, обманывая родителей, что она беременна, идет с отцом к знаменитому гинекологу. Отец, нервничая, ждет в машине, а гинеколог устанавливает, что никакой беременности у нее нет. Этого врача должен был сыграть я.

Надев белый халат, я стал ужасно смешон: халат мне дали на удивление большой. Таково было желание режиссера.

Настоящая сестричка объяснила нам, как обычно происходит такой разговор и что в такой ситуации делают. Кадры должны были быть целомудренны — без натурализма, но отчетливы по смыслу. Мы готовили реквизит для съемок, а героиня в ожидании сидела на стуле. Кадр начинался с того, что врач сбрасывает с руки резиновую перчатку и, садясь, говорит: «У вас нет беременности».

В том же интерьере снимался и другой кадр — та же самая героиня снова приходит к тому же самому доктору, но на этот раз уже в интересном положении. Он говорит ей:

— Не перенесли ли вы каких-либо заболеваний, например краснуху, ангину? Аборт?

Актриса качает головой. Врач вручает ей декретную книжку со словами:

— Вот вам декретная книжка. Каждый месяц приходите на осмотр.

Кадр из-за моей плохой памяти снимался очень долго, должно быть, я «перезубрил» текст, ибо, когда накручивали уже окончательно, я сказал: «Вот вам сберегательная книжка. Каждый месяц осмотр». Я заметил свою ошибку, прожестикулировал что-то руками, и мне показалось странным, что режиссер продолжает съемку. Актриса с серьезным видом взяла книжку и положила ее на колени — точно по сценарию. Только когда прозвучало режиссерское «стоп!», во всех углах, где стояли работники штаба, раздался дикий взрыв хохота. Не смеялась лишь актриса и настоящая сестричка. Ведь одна актриса знала, что это не было совсем случайной оговоркой — когда перед этим мы проговаривали текст, я сказал, чтобы ее чуть позабавить, точно такую же фразу. Тогда она не показалась ей такой смешной — она еще не вжилась в ситуацию. А то, что она не рассмеялась при окончательной съемке, доказывает, как актер волей-неволей вживается в свою роль. И обнаружилось нечто другое: внешне равнодушный и пресыщенный штаб сразу же проявил себя как организм, чутко реагирующий на каждый нюанс.

Для непосвященных необходимо заметить, что сначала текст записывается на магнитофон, стало быть, на съемочный материал ошибка не попала. Звук дополнительно записывается в студии.

По сценарию я должен был проводить героиню к дверям и по-отцовски обнять за плечи левой рукой — тут-то меня и охватила робость. Это было против моего обыкновения. К тому же я вспомнил, что девушка мне очень нравилась, и поэтому пришлось сделать над собой усилие, чтобы сосредоточиться и изобразить это объятие по-настоящему отцовским. Откуда мне знать, как в результате эта сцена будет выглядеть?! Думается, сам режиссер не знал этого, — ладно, проявленные снимки покажут.

Но кадр мы наконец отсняли, и сегодняшняя работа закончилась обычными аплодисментами. Переодевшись, я сразу же стал нормальным. Актрису я встретил в коридоре и сказал:

— Не сердитесь, что так трудно шло. У меня плохая память.

Затем я отправился в корчму пообедать или уже поужинать. Режиссер заверил меня, что все в порядке и что он вполне доволен. И оператор сказал, что за кадры у него нет никаких опасений.

Я устал, болела голова.

В корчме я пробыл полчаса. Потом сел в автобус на Братиславу. Шофер гнал как дьявол. Через два часа мы были у Авиона. По дороге я заснул, голова болеть перестала, но замлела шея.

Коллегам в конторе я отчитался в своих переживаниях за время съемок.

Не знаю, какой черт вселился в одного моего сослуживца, но ни с того ни с сего он вдруг начал рассказывать сюжеты из своей молодости и перед каждым сюжетом напоминал, что на это у него «копирайт». Хотел ли он тем самым намекнуть, чтобы я не вздумал в каком-нибудь сценарии использовать его воспоминания? Не знаю. Почти все его истории происходили после войны. Оружие, палатки, жизнь на лоне природы, бандеровцы. Пожалуй, ему нечего было опасаться за свои сюжеты — эти вещи за пределами моих интересов. Однажды с ним случился и пренеприятный казус. Отправились они в поход, разбили палатку и уснули. Была у них и прекрасная смелая овчарка. Коллега, верно, забыл, что эту эпопею сложил из двух разных воспоминаний, но, уж коль впутал в историю овчарку, ему пришлось постараться объяснить нам, а нам постараться поверить в то, что за этим последовало: они спали, якобы разразилась гроза, и кто-то вдруг попытался залезть в их палатку. Собака — только сейчас рассказчик вспомнил о ней — не отважилась даже залаять. Непрошеный гость всунул руку внутрь, сломал (или сорвал) жердь, и палатка рухнула. Неизвестный скрылся. Но они потом где-то его изловили — он оказался бандеровцем, за поимку которого получили пять тысяч.

Такие истории вряд ли стоит принимать всерьез. Они имеют целью разбудить страх и, возможно, после некоторого совершенствования, разбудили бы его. Но искусство именно и заключается в этом совершенствовании.

Побеседовав таким образом, мы пошли на американский фильм «Голоса». Глухонемая девушка, учительница глухонемых детей, влюбляется в шофера и певца. Она приглашает его в роскошную квартиру, названивая по какому-то телетайпу для глухонемых — аппарату, что вызвал особый интерес киношников, возмечтавших воспользоваться им при съемках какого-нибудь нашего фильма. Эта несчастная богатая девушка совершенно теряет голову. Хотя у нее вполне подходящая работа, певец убеждает ее принять участие в конкурсе танцовщиц, и тут режиссер уготавливает для зрителя настоящие муки. Конкурс в конце концов она выдерживает, но совсем не ясно, почему ей нужно стать танцовщицей. Я обронил вслух: «Если он хочет заполучить ее, то прежде должен ее уничтожить». Это замечание было явно неуместным, ибо многие женщины в зале переживали действие как нечто высокодуховное и правдивое. Певец вел себя невероятно самоуверенно и, хоть жил в нищете, отважился втянуть в свою среду и эту несчастную девушку. Правда, временами он даже задумывается, не жениться ли ему на ней.

Когда мы потом обсуждали фильм, я, человек наблюдательный, заметил, что воспринимать его нужно как пародию на определенный вид фильмов. Это сделано с расчетом на зрителя, считающего положение танцовщицы верхом успеха, а певца — того выше. Заурядный словак, однако, привыкший к термину «комедиант», понял бы всю историю не иначе как тяжкое испытание для этой богатой девицы: она подчинилась зову плоти, грубому мужскому началу, не довольствуясь пристойной связью с каким-нибудь равноценным партнером. Ей приспичило пасть в яму секса и изваляться там по уши в грязи.

Ее предыдущий любовник явно не знал той прописной истины, что с женщинами после определенного возраста нельзя скупиться на поцелуи и ласки. И потому его обскакал этот певец южного типа, возможно цыган или пуэрториканец или что-то такое же черное.

Кто-то заметил, что я расист. Но расист — это создатель фильма, если он думает, что таким мерзким образом может вести себя именно темный мужчина. Почему он не выбрал на эту роль какого-нибудь очень светлого человека? Шведа или англичанина? Если он считает, что такая роль для иной расы неподходяща, то тем самым он явно признается в своем расизме. Во всяком случае, режиссер никак не мог предположить, какая полемика вспыхнет в Словакии, откуда ему было знать, что подобного типа людьми мы сыты по горло и отнюдь не собираемся лизать им одно место. Представь я себе, что у моей дочери такой возлюбленный, который принуждает ее, хоть, слава богу, и не глухонемую, идти в какой-то подпольный театрик, чтобы принять участие в конкурсе в качестве танцорки, я бы убил ее собственной рукой. Сослуживица, у которой такая же дочь, как и моя, сказала, что она измолотила бы ее, если бы та вздумала пойти на этот фильм.

Злость не отпускала меня целый вечер.

Дома я рассказал о фильме жене. Она вспомнила, что еще до замужества встречалась с негром из Кении и что не считает это каким-то проступком. И только когда родители сказали ей, что люди подумают, будто она гуляет с негром ради денег, она больше не пошла к нему на свидание. Я заявил, что против негров ничего не имею, даже окажись их здесь больше, но если бы это были шоферы или бульдозеристы; однако это студенты, которые смоются из республики, оставив здесь разве что детей. В этом деле одинаково опасен и негр, и, допустим, вьетнамец — хотя я не видел, чтобы какая-нибудь наша девушка гуляла с вьетнамцем. Наверно, их девушки остались дома.

Жена отметила, что вьетнамцы низкорослые и что нашим девушкам они не под стать — смешно было бы смотреть на такую пару.

Словачка должна найти себе словака, сказал я, в крайнем случае чеха или венгра. Ну, сошел бы еще болгарин или румын. А уж немец или австриец — это попахивает корыстью. Напрасно станешь объяснять людям, что ты влюбилась в красивого австрийского предпринимателя — общественность не преминет истолковать это по-своему.

Жена ответила, что общественности в такие дела, как любовь, нечего совать нос. Чужая душа не гумно — не заглянешь!

Я сказал, что с иноземцем женщине приятней завязывать знакомство — он выглядит экзотично, таинственно, непогрешимо. Вот в этом, и ни в чем другом, коренится опасность. Будь у меня сосед готтентот, но явно порядочный человек, мне и на ум не пришло бы что-то запрещать дочери.

На другой день после этого разговора пришла дочка от бабушки и сказала, что в субботу собирается в Гбелы с подружкой, которая у них староста класса. Эта должность призвана была нас ошеломить и обезоружить. Я сказал, что эту поездку я ни в коем разе не позволю ей, хотя бы как наказание за то, что на именинах она напилась. Дочка вдобавок просила еще денег. Денег у нас не было, и я велел ей подождать до завтра, до выплаты, или, уж на худой конец, мы возьмем со сберкнижки. Но она не дослушала нас и испарилась. Я рассвирепел и запустил в жену пепельницу. Пепельница не задела жену, зато попала в окно — во всяком случае, хоть куда-то. Окно крепкое, замурованное, трудно будет вставить новое стекло.

Дочка вернулась вся вымокшая — над деревней пронеслась гроза — и объявила, что за деньгами придет завтра. И снова спросила: в самом ли деле ей нельзя поехать на экскурсию?

Я поинтересовался, что они там намерены делать — уж не пить ли опять? Дочка выразила недовольство, что я ей не доверяю, а потом я ведь все равно не могу проверить, пьет она или нет. Я сказал: она ошибается, если думает, будто я действительно не могу проверить — в таком случае я ни на шаг не выпущу ее из дома. И снова предупредил: если она приучится пить, если пристрастится к алкоголю, то это уже не моя будет беда, а ее.

Поладили мы на том, что деньги завтра даст ей мать, но в субботу вечером она обязана быть дома — я приду и проверю.

Дочка сказала, что из Гбелов привезет зайца.

Я сел и говорю:

— Два месяца назад, когда кошка окотилась, ты попросила, чтобы я оставил одного котенка. Я оставил: учу его, два раза он пропадал, свалился в яму, заблудился. Тебе до него и дела нет, а теперь хочешь зайца. Снова повесишь мне его на шею, да? Но это не кот, который ест один раз в день, а если и не получит еды — перебьется. А зайца куда поместим, в собачью конуру?

— Да, — сказала дочка.

— А собака где будет?

— Пока на дворе.

Я поднял руки к небу и воскликнул:

— Я-то думал, ты серьезная девочка, а ты идиотка. Никакого зайца ты не привезешь, слышишь. И впредь думай, прежде чем меня доводить до белого каления. А то я здесь чего-нибудь или кого-нибудь покалечу.

Наконец мы договорились, что зайца дочка не привезет.

Жена заметила, что она хоть и глупая, но зайца бы ни за что не взяла в дом — слышала, что они спариваются с крысами.

Когда дочь ушла, я сказал жене:

— Вам не удастся без конца меня здесь мордовать. Найду себе любовницу и перееду к ней…

— Куда? — задает жена вопрос по существу.

— Увидим. В два счета найду себе женщину, причем с квартирой. И, конечно, нормальную. Я не психиатр, чтоб тут изо дня в день демонстрировать всякие педагогические штуки, ухаживать за вами да еще деньги вам давать. Если еще раз встрянешь в наш разговор с дочерью, вышибу тебе зубы. Я, конечно, тут и имущество порчу, и дрянь я порядочная. А ты, ясное дело, хорошая, визжишь, словно с тебя шкуру сдирают, а в общем-то тебе на все плевать.

Жена привыкла к таким разговорам. Она молча ела пирог, а наевшись, пошла в гости к своей старушке.

Оставшись один, я сказал себе: и вправду, на этом свете я ничего не сделаю путного. Да и взгляды мои не стоят ломаного гроша. И на кой черт мне разум, если я не могу разрешить самые обыкновенные вопросы? Для кого я непрестанно учусь и коплю поучительные истории, если сам на основании их ничего не могу добиться на практике?! Одни лишь сентиментальные излияния или вспышки ярости — это все, на что я способен.

Прошли золотые времена, когда дочери было пять лет и она во всем меня слушалась…

Да, те времена уже не вернутся. И кончится тем, что все меня возненавидят.

Возможно, все расставила бы по своим местам бедность. Не имей я ни копейки или имей мы тютелька в тютельку только на то, чтоб прокормиться, — пожалуй, не было бы никаких проблем… Тогда бы дочка не просила денег на поезд, ездила бы автостопом и одевалась бы чуть похуже. Какого черта, проблемы бы остались, и к тому же я был бы смешон. Жена наделала бы долгов. Нет, без денег я бы начисто испекся. Хоть в чем-то превосхожу дочь и жену — они не могут заработать.

Но пришел день, когда я почувствовал себя победителем. Я получил письмо. Милая девушка, что играла с нами в карты на водах, писала мне:

Письмо заставило меня призадуматься. Возможно ли, чтобы такая девушка прониклась ко мне таким пониманием? Прочитав письмо во второй раз, почувствовал, что в нем сквозит и некое опасение, не стану я кому-нибудь рассказывать о наших разговорах. Ей казалось, что она слишком разоткровенничалась со мной. Но это были невинные детские грешки, которые иная ловкая женщина могла бы и выдумать, чтобы выглядеть поинтересней. Почерк всего, довольно длинного, письма был правильным и красивым, и это меня успокаивало — я и страницы не могу написать одинаковым почерком. Поскольку я два раза проехал через село, где живет моя приятельница, я и решил начать свой ответ именно с этого эпизода. Однако следом подумал, что девушка может испугаться: расстояние между нами она считает непреодолимым и во всей этой истории ее увлекает, несомненно, лишь переписка. Она безмерно обрадуется, если получит большое письмо, умное и полное комплиментов, но встречаться со мной, пожалуй, не входит в ее планы. Для нее это, скорей всего, увлекательное событие, если ею заинтересовался серьезный сценарист, зрелый мужчина. Но он не должен быть слишком близко.

Я подумал, что при длительной переписке выпадает из игры то, что женщину и мужчину больше всего сближает (те самые роковые прикосновения!), и, следовательно, отношения постепенно, приятно, безболезненно замирают. Но письмо разбудило во мне и надежду. Перед сном я не был таким испуганным и встревоженным, как обычно. Усталость сменил отрадный скепсис. Инициатива этой девушки подкрепила мою убежденность, что на мне не лежит никакой ответственности. Мир может идти вперед и без моего участия и даже позаботиться обо мне — а мне ни к чему быть в постоянной готовности и напряжении.

Когда жена закричала во сне — звала мать, я и не шелохнулся, и света не зажег, вообще не отозвался. Жена нашаривала выключатель, не в силах проснуться. Не понимала, где она. Она перебралась в дочкину комнату, и ночью, естественно, с трудом ориентировалась в новой обстановке. Поэтому даже окон не занавешивала на ночь. Выйдя в кухню напиться воды, я увидел, что в комнату к ней проникает свет. Поскольку она всегда жаловалась на бесстыдство людей, заглядывавших ночью к ней в окно, я тактично задернул штору. Однако темнота ужаснула ее. Жена не понимала, где она, что с ней, и потому кричала. Как я уже сказал, она не разбудила меня, я не спал. А значит, равнодушие к ее крику исходило не из того, что она потревожила мой сон. Письмо той девушки перенесло меня в мир, где не нужно постоянно остерегаться чего-то и биться головой об стену. Это был приятный, простой сновидческий мир — простой, как пенье кукушки. Он складывается только из двух звуков, и все-таки кукушка самая любимая птица, каждый знает ее, и никто не попрекает простотой. В вербняке у Моравы кукушки живут спокон века. Я слушаю их все лето — и все лето проходит у меня в каком-то безучастном полусне, без возбуждения и надежды. Но это письмо что-то разбудило во мне. Лето стало иным, чем обычно. Даже болезненные воспоминания об отце немного притупились, ослабли, хотя до сих пор и дня не проходит, чтобы я не думал о нем.

И на другой день утром, пребывая еще в приятной расслабленности, я вспомнил об отце. Жена, точно телепатически почувствовав это, стала высчитывать, как неладно мы поделили имущество. Тема на весь день. Два раза она была в магазине, но оба раза забывала купить хлеб, раздумывая лишь о том, как уличить нас в преступлении. После обеда пронеслась гроза. Я собрался написать письмо. Если оно должно быть приятным, придется немного слукавить. А если не лукавить, оно будет чересчур длинным — в нем я расскажу обо всем, что пережил с той поры, как вернулся с курорта домой.