Рим. Новый Порядок. Том 1

Глава 20

930(177) март, Рим, домус Секста Клавдия Публия

Триклиний дома Секста Клавдия Публия был наполнен мягким светом бронзовых светильников, мерцающих в полумраке. Мозаичный пол изображал сцены из великих побед Рима: триумфаторы, славящие Юпитера, казались ожившими под ногами. На стенах фрески с мифологическими героями, намекающими на величие хозяина дома и его гостей.

Кушетки в форме буквы "U" были обиты алой шерстью с золотистой вышивкой, символизирующей сдержанную роскошь. На каждой лежали подушки с узорами ветвей лавра и дуба — знаков добродетели и силы. Центральное место занимал Клавдий, с холодным, задумчивым выражением лица.

На низком столике из кипариса стояли серебряные кубки с испанским вином, блюда с чёрными оливками, инжиром, жареными перепёлками, приправленными сирийскими специями, и корзины с хлебом. В комнате витали запахи сандала и благовоний, создавая атмосферу торжественного уюта.

Голоса гостей звучали негромко, но напряжение висело в воздухе.

— Друг мой, — начал Луций Анций Регул, откинувшись на кушетку. — Ваше лицо полно тревоги. Раз вы собрали нас для разговора, то он, без сомнения, о Императоре. Или я ошибаюсь?

— Ты не ошибаешься, Анций, — произнёс Клавдий, делая знак рабу наполнить кубок вином. — Триумф Марка Аврелия поражает размахом, но разве он подобен триумфам Траяна? Это насмешка над традициями.

— Ты о Коммоде? — усмехнулся Гай Фабий Курион. — Мы знаем твоё неудовлетворение им.

Клавдий поднял кубок, но не выпив, поставил его обратно.

— А разве мало причин? Он молод, амбициозен, умен, и это делает его ещё опаснее. Вы следите за настроениями в легионах? Даже те, что считаются лояльными Сенату, теперь пропитаны философией нео-стоицизма. Все только и говорят о значимости легионов в новом порядке Империи. Конечно, легаты и трибуны поддерживают нас, но что они могут, если легионеры видят своим героем цезаря?

— Легионы — это серьёзно, — задумчиво сказал Курион. — Но полагаться на них следует в последнюю очередь. Никто не хочет повторения времён Юлия Цезаря.

— Я не знаю как так быстро все меняется, — вздохнул Анций, — уважение легионов нужно заслужить кровью на полях сражений. Мы привыкли к тому что это занимает много времени, но не замечали, как Марк Аврелий затенял Коммода от нас.

— Я против войны, — твёрдо произнёс Курион. — От неё все устали. Император и его сын приносят мир. Кто поддержит нас, если мы будем выглядеть врагами этого мира?

Клавдий скривился:

— Это не мир, это начало тирании. Если ты не видишь, Курион, как философия нео-стоицизма выдавливает Республику, то ты уже её часть.

Курион поджал губы, но промолчал. Он был против ослабления Сената, но ему импонировала новая философия: она давала шанс бороться с христианством, которое он ненавидел. Его жена увлеклась этим учением, и это принесло разлад в семью. Если философия Логоса могла восстановить мир в его доме, он готов был её поддержать. А также Коммода, но умеренно.

Он бросил взгляд на молодого мужчину в углу, который слушал молча. Это был зять Клавдия, Марк Юний Крисп, недавно назначенный на должность в провинции.

— Ты привёл нас сюда, Клавдий, чтобы что-то предложить? Или это просто банкет разочарованных? - спросил Курион.

Клавдий встал.

— Я привёл вас, чтобы предупредить. Если мы не найдём способ защитить наши интересы, следующий триумф закрепит не только сына, но и его порядок. Тогда Сенат станет местом молчания и поклонов.

— Вы предлагаете объединиться? — спросил Крисп. — Но кто наш союзник в эпоху Логоса?

Наступила тишина. Сенат не был бессилен, но перед лицом Императора он был слаб.

— Может, нам создать философию, где главный — Сенат? — осторожно предложил Крисп.

Клавдий закатил глаза.

— Ты предлагаешь воевать с ним там, где он силён? Скажи, как глубоко ты изучал философию, чтобы опровергнуть его тезисы?

— Я не философ, — признался Крисп. — Но мы можем заплатить философам.

— Это пустая трата, — сказал Анций. — Все виднейшие философы на стороне Логоса. Они видят его преимущества, – не согласятся ни за какие деньги браться за такую работу. Слабых же нанимать опасно: их разобьют, и это только укрепит Императора. Публий прав, не стоит лезть в это поле.

— Возможно, у Коммода есть слабости? — предложил Курион.

— Я о таких не знаю, — ответил Публий, пригубив вино. Его голос звучал спокойно, но твёрдо. — Цезарь ведёт себя как примерный сын.

Все молчали, обменявшись взглядами. Каждый из них в меру сил и возможностей наблюдал за молодым Коммодом. И действительно, никакого поведения, которое можно было бы поставить ему в вину, пока не наблюдалось.

— Остаётся немного путей, — после короткого размышления заговорил Анций. — Противодействовать ему в Сенате. Но, увы, у Императора много сторонников. Мы не добьёмся большинства.

— Позиция Императора в Сенате сильна, — с грустью согласился Публий.

— Иной путь — это путь Цезаря...

Слова Анция повисли в воздухе. Никто не решался развить тему, но всем было ясно, что он подразумевал устранение Марка Аврелия и его сына.

Наконец, Публий осторожно заговорил:

— Это радикальный шаг. И, на мой взгляд, пока нецелесообразный. Императорская семья сильна, отец и сын дополняют друг друга. Убить отца и дать сыну толчок, как это произошло с Августом? Сенаторы помнят тот урок. Убить сына? Но тогда останется разгневанный отец, и его месть может оказаться куда хуже. Убить обоих сразу — задача невероятно сложная.

— Это сложный путь, — согласился Курион. — Мы можем оставить его в качестве крайней меры, но сейчас... У Марка Аврелия, как у Люция Вера, всё может решиться естественным образом.

Сенаторы молча кивнули. Все понимали, что выжидание — наиболее безопасная тактика на данный момент. После смерти отца Коммод будет уязвим.

— Какие ещё пути? — нарушил молчание Публий.

— Я вижу два, — ответил Курион. — Первый: обвинить Императора в реставрации царей. Это может вызвать недовольство, особенно среди сторонников Республики.

— Согласен, сторонников Республики ещё достаточно, — кивнул Анций. — Но будем откровенны: этот путь будет слабеть со временем, особенно по мере укрепления философии нео-стоицизма.

— Верно. Это нужно использовать сейчас, — подтвердил Публий.

— Я уже вижу, как на такие обвинения ответят, — вмешался Крисп.

— Да? И как же? — заинтересовался Анций.

— Новая философия стоит на двух опорах Рима: традиции и адаптации. Отстаивание Республики — это зацикленность на традиции и игнорирование адаптации. Новое заменяет старое. Варвары держатся за старое, а мы, если будем говорить только о традициях, нас станут сравнивать с варварами.

— А тирания царей, разве не есть более древняя традиция?

— Да, выглядит так, но кто осмелится сказать что Принципат это царство? Выходит что Сенат уже столько лет терпит это?

Да, путь тоже неоднозначный, и позиция слабая, даже они сами сходу находили чем оппонировать. И понятно что это можно использовать, но умереннно.

— Какой второй путь? — наконец спросил Публий.

— Договориться с Коммодом, — пожал плечами Курион. — Если сражаться с ним сложно, то, возможно, стоит попробовать дружить. Это позволит не только выявить его слабости, но и убедить не слишком упирать на Императора в философии. Возможно, он сам смягчит учение, сделав в нём место для Сената.

Разумное предложение. И самое безопасное.

— Можно начать с этого, — нехотя признал Публий.

Они продолжили обсуждать возможности, но все варианты казались слишком слабыми, чтобы принести ощутимые результаты. Постепенно разговор снова вернулся к мысли, что переговоры с Коммодом могут быть самым разумным шагом.

***

930(177) март, Рим, Палатиум

Сегодня я работал с отцом в его кабинете. Самый эффективный способ учения — погружение в практику.

Cursus Publicus — имперская почтовая служба, организованная ещё Августом, обеспечивала нас информацией со всех концов Империи круглый год. Я думал, что смогу поразить всех нововведением вроде ямской службы, но, изучив работу текущей системы, понял, насколько она развита. Гонцы пользовались станциями для отдыха и смены лошадей, маршруты были организованы с удивительной точностью.

Сегодня мне предстояло читать донесения и корреспонденцию. Отец объяснял суть вопросов, вводя меня в контекст задач. Я пока не принимал никаких решений и не ставил резолюций. Моей задачей было лишь изучать и вникать. Отец, принимая решения, объяснял их логику: почему выбирается именно этот подход, а не иной.

Работа напоминала офисную рутину из моей прошлой жизни — разве что кофе не хватало, чтобы взбодриться. Объёмная и нудная, она всё же была важной. Но я всё равно чувствовал раздражение: прервал свои занятия ради этого.

— Отец, я понимаю, что всё это важно и нужно изучить, — заговорил я, отложив один из свитков, — но, может, я вернусь к своим изысканиям?

Отец хмыкнул и откинулся в кресле.

— Твои изыскания могут занять годы, — спокойно сказал он. — Ты предлагаешь мне всё это время ждать? И что, если они закончатся ничем? Ты сам это допускаешь. А учиться надо сейчас.

— Я не против учиться, и ты сам это знаешь. Но у меня складывается впечатление, что ты торопишься. Сенаторы шепчутся, что ты готовишь меня как царя-наследника. Не думаю, что это полезно для нас обоих. Может, стоит не торопить события?

Отец вздохнул, облокотившись на стол:

— Сенаторы... Я тоже знаю, о чём они шепчутся, и мне известно, чем они заняты. Не волнуйся о них. После войны они не осмелятся ничего предпринять. А насчёт твоей юности... Разве ты сам не говорил, что этот недостаток проходит со временем? Знаю, многие против воспитания преемника из сыновей. Но опыт показывает, что это надёжный способ передать власть подготовленному Августу.

Я промолчал. Отец считал мой образ жизни исключительно своей заслугой. Я не знал, каким был Коммод в прошлой жизни, но знал из истории, что наследственная монархия имеет склонность к вырождению. Она не защищена от этого, да и сама по себе крайне костна в адаптации к новым вызовам.

Мне было ясно, что отец имеет в виду не столько кровную наследственность, сколько воспитание наследника с детства под его контролем. Размышляя над этим и практикой усыновления, я понял, что принятие чужого человека не вызывает у меня отторжения, если он разделяет мои идеи и цели. Если сын оправдывает ожидания — прекрасно. Если нет, усыновление могло бы стать стабильной альтернативой.

Математика на стороне усыновления. Но, возможно, стоит создать комбинированную систему: воспитывать кровного наследника, не полагаясь только на него, а использовать усыновление как дублирующий механизм. Это потребует законного закрепления, чтобы избежать борьбы за власть. Пока это лишь мысль, деталей у меня нет.

Я понимал, что метод отца даёт повод для обвинений: его подход внешне неотличим от наследной монархии.

— И не забывай — ты обещал! — в конце концов напомнил отец, пристально посмотрев на меня.

На это нечего было возразить. После триумфа произошло моё первое серьёзное политическое разногласие с отцом, о котором я не люблю вспоминать. Оно до сих пор меня беспокоит.

Дело в том, что мой дорогой, заботливый отец-император Марк Аврелий задумал выдвинуть меня на пост консула. Консул — это была серьёзная должность в эпоху Республики, но теперь она в основном носит представительный характер. Тем не менее, это важная политическая ступень. Именно это и объяснял мне отец.

А я, в свою очередь, возражал, что это всё равно обязательства, которые отнимут у меня слишком много времени. А мне это время нужно для более глубокого обучения, изысканий в философии и разработке колоната. Тогда я ещё не знал Фабия, но ведь договорённость с отцом была заключена раньше!

Последним моим аргументом стало то, что эта должность могла бы быть уместной, если бы я не представил Империи свою философию. Сейчас же сенаторы крайне недоброжелательны, и этот шаг разозлит их ещё больше. Пусть они немного успокоятся и привыкнут. А год — не такой уж большой срок. Пусть меня выберут на следующий год.

Тогда я впервые увидел во взгляде отца разочарование, и это заставило меня чувствовать вину. Чтобы как-то примириться, я пообещал помогать ему в делах, совместно учиться и участвовать в управлении, если он всё же назначит меня суффект-консулом. Это в некотором роде замена ординарному консулу, если те уходили в отставку или их срок завершался досрочно. Формально я становлюсь консулом, но в основном это почётный статус и символическая функция.

Узнав больше о роли суффект-консула от отца, я в итоге согласился. Это не записывается в анналы, а формально у меня были права участвовать в заседаниях Сената, которыми я пока пользоваться не хотел. Так что, если формально — я консул в 15 лет.

Теперь я нахожусь здесь, с отцом, исполняя своё обещание.

— Я помню своё обещание и не отказываюсь, — наконец сказал я хоть что-то.

Отец сдержанно кивнул и перебил мои мысли:

— Лучше проверь отчёты от Пертинакса. Ты же просил держать тебя в курсе северных дел в Маркомании и Сарматии.

Это уже было интересно. Я потянулся за папирусами и с увлечением углубился в чтение.

В отчётах, присланных из северных провинций, основное внимание уделялось строительству фортов и стен на новом лимесе. Описывались потраченные ресурсы, отмечалась нехватка некоторых материалов. Например, требовались дополнительные поставки древесины для укреплений и железа для производства крепежей.

Далее шли сводки о состоянии легионов. Всё было в пределах нормы, хотя в нескольких частях указывались проблемы: дисциплина новобранцев, трудности с языком и адаптацией варваров. Особое внимание уделялось необходимости обучению латыни: из-за этого тренировки шли медленнее, чем хотелось бы. Проблемы с дисциплиной чаще всего возникали у старших новобранцев, привыкших к племенным военным традициям. Но никаких серьёзных угроз не было. Терпение и труд все племена перетрут.

Ещё один отчёт касался взаимодействия с местным населением. Контакты с варварами, живущими вдоль лимеса, оставались напряжёнными. Хотя явного сопротивления не наблюдалось, нервозность в общении с римскими войсками сохранялась.

Особое внимание я уделил отчёту о совете старейшин, перечитав пару раз, чтобы не упустить ничего. Закончив, я откинулся на спинку стула и вздохнул.

— Генерал отлично пишет доклады по военному делу, фортификации и снабжению. Но, увы, не силён в политических вопросах, — заметил я, обращаясь к отцу.

— Что ты имеешь в виду? — заинтересованно спросил он.

— В его описаниях совета старейшин всё слишком сухо и кратко. Собрались, поругались, подрались, разошлись. И так пять раз. Кто с кем спорил? О чём был конфликт? До чего договорились? Какие у них основные проблемы и сложности? Ответов на эти вопросы в отчёте нет.

Отец задумался, скрестив руки на груди.

— Ты прав. Если мы следим за Сенатом в Риме, то чем хуже эти варварские советы? Генералу нужно указать на необходимость более детальных отчётов.

— Думаю, он просто не подходит для этой должности, — предположил я. — Его место — военная власть. Но для управления территорией нужен кто-то с опытом. Можно отправить туда одного-двух сенаторов… хотя, боюсь, это будет как впустить лису в курятник.

— Сенаторов туда точно нельзя, — кивнул отец. — Найду подходящего администратора и назначу его префектом провинции. В Дакии Пертинакс тоже был не слишком популярен. Я думал, он учёл прошлый опыт. Видимо, ему действительно стоит оставить только военные обязанности. Надеюсь, это разделение не приведёт к конфликтам.

— Не должно быть... - неуверенно высказал мнение.

Мы оба понимали, что выявление этой проблемы — уже шаг вперёд.

— Кстати, о сенаторах, — неожиданно начал отец, скрестив руки и внимательно глядя на меня, — сенатор Клавдий Публий выразил желание пригласить юного цезаря в гости.

— Неожиданно, — задумчиво ответил я, но затем, вспомнив триумф, добавил: — Хотя нет, не так уж неожиданно. Какой повод?

— Праздник Анны Перенны, — пояснил отец. — Он организует обед в честь богини. Песни, тосты, все традиции. Возможно, это и выглядит как жест вежливости, но ты понимаешь, что за этим стоят иные цели.

Я нахмурился, размышляя.

— Если он хочет поговорить, лучше я узнаю, о чём, лично.

— Да, но будь осторожен. Такие приглашения всегда несут скрытый подтекст. Может, мне пойти с тобой?

Я покачал головой:

— Без тебя рискованно, но с тобой разговора не получится. Потом ещё начнут шутить, что я без тебя шагу сделать не могу.

Отец нахмурился, но кивнул.

— Они всё равно будут говорить, но если ты уверен в своих силах — иди.

— Я пойду, — спокойно сказал я. — Как ты сказал, они не посмеют ничего дурного предпринять. Возьму с собой Декстера. Всё равно он скучает здесь без дела.

— Это разумно, — произнёс отец. — Будь внимателен. Сенатор Публий не из тех, кто действует без цели. И помни: этот праздник для них может быть способом проверить тебя.

— Тем лучше, — сказал я спокойно. — Если они хотят прощупать меня, то и я смогу узнать больше о них.

Я кивнул, осознавая, что предстоящая встреча будет не просто выражением любезности. Это был шаг в тонкой политической игре, где любая ошибка могла дорого стоить.

***

930(177) 17 марта, Anna Perenna, Рим, домус Секста Клавдия Публия

Дом сенатора Клавдия Публия встретил меня мраморным атрием, украшенным статуями предков. Залы тонули в мягком свете бронзовых светильников, а лёгкий аромат сандалового дерева витал в воздухе. Рядом со мной шёл Декстер, явно напряжённый.

— Всё будет хорошо, — спокойно сказал я, заметив его состояние. — Вряд ли тут случится что-то непоправимое, прежде чем выясним свои интересы. А я настроен на примирение.

Декстер кивнул, стараясь взять себя в руки.

— Знаю, доминиус. Но всё же… все эти политические игры и сенаторы. Вы уверены, что нужно было брать меня?

— Уверен, — ответил я, поднимаясь по ступеням. — И чем спокойнее ты будешь вести себя, тем легче всё пройдёт.

В дверях триклиния нас встретил сам Клавдий. Его лицо выражало учтивость, но в глазах блеснула еле заметная оценивающая искорка.

— Сальве, цезарь Коммод! — произнёс он, низко склонив голову. — Для меня честь принимать вас в моём доме.

— Сальве, сенатор Клавдий, — ответил я, слегка кивнув. — Благодарю за приглашение.

Клавдий взглянул на Декстера.

— Ваш спутник, полагаю?

— Да, это Тит Флавий Декстер, мой доверенный человек, — спокойно сказал я. — Если не возражаете, он присоединится к нам.

— Конечно, — с лёгкой улыбкой ответил Клавдий. — Прошу, проходите.

Триклиний был обставлен со вкусом: мозаика на полу изображала сцены из мифов, фрески на стенах — подвиги героев. Центральное место занимал накрытый стол, на котором уже стояли блюда: вяленое мясо, оливки, свежий хлеб и серебряный поднос с жареным ягнёнком.

За столом уже находились Луций Анций Регул и Гай Фабий Курион. Их лица выражали спокойствие, но мне показалось, что в их взглядах скользнула тень беспокойства. Анций насколько я знал из политических раскладов сильно дружен с Клавдием, а вот Куриона было удивительно видеть. Он очень осторожный человек, я бы даже сказал скользкий. Смотря на него мне почему-то всегда всплывало сравнение с Cicero (Цицерон) из одного сериала в прошлой жизни. С реальным Цицроном мало имевший общего, но черезмерное увлечение интиригами привело к грустному концу в обоих историях.

— Позвольте представить вам моих друзей, — произнёс Клавдий, указывая на них.

— Мы уже знакомы, — ответил я, заметив, как Декстер, остался позади меня и замер.

— Это хорошо, — улыбнулся Клавдий. — Считайте это дружеским обедом в честь праздника Анны Перенны.

Я занял место на центральной кушетке, а Декстер остался стоять неподалёку, предпочитая оставаться в тени. Его присутствие придавало мне уверенности, и я знал, что он будет внимательно следить за каждым словом и движением собравшихся.

Слуги поднесли кубки с вином, и началась трапеза. Разговоры сперва касались обычных тем — праздников, состояния акведуков и общественных дел. Но я чувствовал, что это лишь завеса для истинной цели встречи.

Наконец, Клавдий сделал первый ход.

— Цезарь, должен признать, Август был прав, когда на триумфе упомянул вашу философию. Мы привыкли думать, что триумф — это только военная победа. Но ваша философия показала, что победы могут быть иными. Позвольте выразить вам признание: она стала частью триумфа.

— Благодарю, сенатор, — спокойно ответил я. — Новая философия открывается нам постепенно, словно Альпы, к подножию которых мы подходим. Издалека это кажется лишь дымкой, но чем ближе мы подходим, тем больше понимаем истинный масштаб. Нам еще предстоит путь к вершине, с которой открывается обзор на истинный мировой порядок.

Сенаторы внимательно слушали.

— Безусловно, — поддержал Курион. — Ваша философия вызывает восхищение. Она стремится придать порядок Империи. Но возможно ли, что новый порядок может разрушить уже имеющийся? Может, мы зря ломаем то, что и так работает?

Я уловил скрытое беспокойство в его словах. Это был первый намёк на опасения Сената.

— Было бы глупо утверждать, что я приношу только порядок, а всё, что было до меня, — хаос, — ответил я. — Возможно, я говорил это ранее, но повторю для пояснения: в Империи есть и порядок, и хаос, в разных проявлениях, в разных местах. Империя — это клубок разноцветных нитей: одни из них уже упорядочены, другие требуют распутывания. Моя задача — соединить их в одно целое, в красивую тогу, устранив мусор и хаос. Именно так надо понимать текущее состояние Империи. Ломать то, что уже упорядочено, — это глупо.

Анций кивнул, но добавил:

— А не слишком ли стремительно мы движемся? Ваша философия прекрасна, но она врывается столь стремительно в нашу жизнь. Поспешность может затянуть узлы в этом клубке, или, того хуже, спутать порядок с хаосом.

— Скорость перемен зависит от нужд Империи, — спокойно ответил я. — Иногда обстоятельства требуют действий. Хаос не всегда статичен, он порой активно противодействует порядку. Пример тому — война. Мы не можем ждать, пока разбираемся с собственными проблемами. Варвары, нападающие на наши земли, несут хаос, и Империя обязана реагировать, устраняя хаос как внешний, так и внутренний. На самом деле, я уверен что нет пока никаких неразрешимых или опасных решений. Могут быть некоторые опасения, но я уверен что они разрешаться после необходимых пояснений.

Клавдий, слегка наклонившись вперёд, задал главный вопрос:

— Возможно, в этом случае, цезарь, вы поясните, в чём роль Сената в новом порядке? Мы все внимательно читали ваш Манифест, про значимость Империи, про роль Императора. Но почему ничего не сказано о Сенате?

Вот и наступил долгожданный вопрос. Я сделал паузу, собравшись с мыслями.

— Вы правы, уважаемый сенатор. Это требует пояснений.

Я оглядел присутствующих, почувствовав, как их взгляды впиваются в меня и продолжил:

— Вы могли заметить, что в Манифесте многое не упомянуто. Ко мне могут подойти торговцы, лавочники, рабочие или военные и спросить, где упоминается их роль? Если бы я попытался описать всё, Манифест был бы невозможен для написания за одну жизнь. Но это и не нужно. Роль Манифеста — в выражении мирового порядка, его принципов. А учитывать детали и решать их место — это наша задача. Это не только наша свобода, но и бремя. Мы обязаны изменениями укреплять порядок, а не разрушать его.

Сделав паузу, я продолжил:

— Есть ещё одна причина, почему не стоит писать в Манифесте обо всём. Порядок — это вечное понятие, но его форма может быть изменчивой. Это не слабость, а сила. Если всё будет описано и закреплено, любое изменение окажется невозможным, а Империя станет неспособной отвечать на вызовы времени.

— Сенат — часть Империи, а Империя — это порядок. Логос учитывает всё, что приносит пользу государству. Если Сенат и Император будут работать вместе, мы достигнем высот, о которых даже не мечтали. Не стоит держаться за старое, но и не стоит бояться нового. Я вижу для Сената роль, которая сохранит его силу и влияние, но эта роль будет иной. Это не утрата власти, это её трансформация.

Клавдий поднял бровь, но молчал, а я продолжил:

— Некоторые сенаторы держатся за старые порядки, как старейшины германских племён, которых я встречал. Они предпочитали маленькую, но абсолютную власть в своих общинах, игнорируя возможности, которые мы им предлагали. В итоге они проиграли тем, кто разглядел перспективы и смог адаптироваться. Так же и для Сената: порядок Империи открывает перед вами новые горизонты. Нужно не бояться изменений, а искать своё место в этом новом порядке. Поверьте, мне есть что предложить вам, но это потребует времени.

Я завершил, чувствуя, что мои слова нашли отклик. Сенаторы выглядели задумчивыми, но напряжение в комнате ослабло. Декстер, видимо, тоже почувствовал это и слегка расслабился.

Когда трапеза завершилась, я поднялся и обратился к хозяину:

— Благодарю за гостеприимство, сенатор. Этот вечер был полезным.

— Это была честь для меня, цезарь, — ответил Клавдий.

Но в его голосе всё же чувствовалось лёгкое напряжение. Возможно, я не до конца убедил опытного политика.

Покидая дом, я осознавал, что сделал первый шаг в этой тонкой игре. Сенаторы поняли, что я не тот юнец, каким они меня представляли. Моё мнение уже значит нечто в Империи, с чем им придётся считаться. И, что важнее, я дал понять: манипулировать мной не получится.

***

После того как цезарь со своим сопровождающим покинули дом, Публий вернулся к гостям, молча налил себе кубок вина и опустился на кушетку.

— Ну что же, я был прав насчёт необходимости наладить дружбу с цезарем, — сказал Курион, глядя на собравшихся с тонкой улыбкой.

Публий поднял на него гневный взгляд.

— Ты это называешь дружбой?

— Нет, конечно, — спокойно ответил Курион. — Нам ещё рано говорить о дружбе. Но Коммод ясно дал понять, что не намерен воевать с нами. Он даже говорил о сохранении нашей власти…

— Это просто слова! — воскликнул Публий, резко ставя кубок на стол. — Вы вообще слушали, что он говорил? Он сравнил нас с какими-то вонючими варварами! Это, по-вашему, проявление дружбы?

— Вы немного передёргиваете, уважаемый, — заметил Курион, подняв руки, как будто умиротворяя.

— Передёргиваю? — Публий откинулся назад, его голос был полон горечи. — Да он привёл нам пример, где старейшины, отказавшиеся принять волю Императора, остались ни с чем! Более того, они потеряли даже то, что имели. Власть, по его словам, обретут лишь те, кто будет верен Императору и следовать его воле.

В комнате повисла тишина. Слова Публия заставили задуматься даже Куриона, но было ясно, что он не собирается показывать этого. Анций, сидевший молча, выглядел растерянным, как будто мысли, которые он пытался отогнать, всё же овладели им.

Публий взглянул на своих гостей, и его охватило разочарование. Он мысленно застонал, осознавая свою ошибку. Ему не следовало говорить об этом вслух. Хотя, если задуматься, они бы всё равно додумались до этого сами. Но теперь он своими руками посеял среди них сомнение. Единство против Императора стало недостижимой целью.

Прав оказался Коммод. Они действительно ничем не отличались от тех самых старейшин германских племён, которых он упомянул. И сейчас он, Публий, словно бы кинул между ними яблоко раздора.

Курион прервал молчание, глядя на него с холодной усмешкой:

— Вы, безусловно, правы, уважаемый Публий, — сказал он. Но его взгляд выдавал противоположное: Курион явно думал, как лучше использовать услышанное.

Анций выглядел смущённым, его взгляд метался от одного собеседника к другому. Наконец, он произнёс:

— Неужели нам действительно придётся ради сохранения власти в этом новом порядке следовать за Императором?

Публий молчал, стиснув зубы. Он знал, что эти двое, каждый по-своему, уже начали склоняться к новой реальности. Курион видел в философии Логоса шанс для личной выгоды, а Анций, лишённый внутреннего стержня, просто боялся остаться в стороне.

Публий поднял кубок, не думая о тосте. Лишь бы не видеть их лиц.