Рубеж веков-2

Глава 26

Недолго находясь в Адрианополе, Теодора позвали к эпарху/префекту города на ужин. Как позже узнал, это было традиционное мероприятие, и среди гостей были офицеры иностранных контингентов и наемников, рыцарь-иоаннит, иностранные купцы.

Этот ужин оказался мероприятием, больше напоминающим спектакль, чем ужин. Возможно это была встреча между «своими» для решения важных вопросов. Гости, собравшиеся в просторной трапезной, представляли собой довольно пеструю мозаику. Среди них были офицеры иностранных контингентов, разнаряженные так, будто они проводили больше времени перед зеркалом, чем в поле; неприветливо смотрящие друг на друга купцы из Генуи и Венеции, щеголявшие дорогими тканями и непринужденным высокомерием; рыцарь-иоаннит весьма строгого вида и прочая подобная публика.

Сначала был ужин. На столах, украшенных канделябрами, стояли блюда, многочисленные и разнообразные блюда: от тушеной баранины в пряностях до восточных сладостей. Среди напитков господствовали коммандария и мальвазия как среди мужчин, так и среди женщин. Теодор ел осторожно, больше наблюдая за окружающими. Знакомых у него здесь не было, и как держаться и какие правила были в ходу не понимал.

На него смотрели как на деревенщину, улыбаясь шептались, и Теодор принимал всё на свой счёт. Он остро воспринимал себя здесь лишним.

После ужина начались танцы. Музыканты, расположившиеся в углу зала, заиграли лёгкую, но сложную мелодию. Мужчины приглашали дам. Фигуры танца, полные поклонов и плавных движений, казались Теодору чем-то совершенно чуждым.

Он, не зная, куда деть себя, отошел к стене, держа в руке бокал вина.

Время от времени к нему подходили гости, как например капитан-неаполитанец пытался рассказать о своих прошлых летних походах против крестьян, ушедших в горы с таким жаром, будто это был настоящий подвиг, а не банальный грабёж. Теодор отвечал сдержанно и вежливо, но ощущал, что в этом обществе ему нечего делать.

Понимал его тут, скорее всего лишь молчаливый иоаннит по имени Жан, с которым они стояли молча (потому как не могли понять речи друг друга) у одной из стен зала приёмов и пили вино.

Его наблюдения прервались, когда к нему подошла одна из дам. Высокая, изящная, с густыми тёмными локонами и взглядом, в котором читалась смесь любопытства и легкого пренебрежения.

— Вы странно одеты, — заметила она, не скрывая лёгкой улыбки.

Теодор мельком взглянул на свой наряд — полурасстегнутая дублет поверх рубахи, широкие штаны с серебряной вышивкой и пояс, с кинжалом в ножнах.

— Это на мне смесь латинской, болгарской и сарацинской одежды. — ответил он сдержанно.

Дама приподняла тонкую бровь.

— Странно это, носить такую одежду. Вы ведь видите, все мужчины носят другую одежду. Вы выглядите диковато.

— Я только с войны, — пояснил Лемк спокойно, почесал шрам на щеке, затем скрестив руки на груди. — И ношу то, что удалось отнять. Заимствовал, что оказалось удобным.

Она тихо засмеялась, словно это было забавной выходкой.

— Сейчас тон в моде задают выходцы из республики святого Марка, — произнесла она с тонкой ноткой превосходства. — Все носят их одежды.

Теодор улыбнулся краем губ, в его голосе прозвучал суховатый сарказм:

— Когда мы будем воевать в Италии, то непременно возьму их одежду.

Дама отпрянула на шаг, не зная, что ответить.

— Знаете, я вас сегодня видела. Вы были на Бычьей площади. Я видела как вы смотрели на тех бедолаг… на площади. Так, нууу… тяжело. Вы очень тяжело смотрели на рабов, — сказала она, глядя на него с любопытством. — Вы плохо к ним относитесь?

Теодор ответил просто:

— К ним — нет, — ответил он. — Мне просто не нравится само рабство.

— Но ведь это… обычай, — осторожно заметила дама. — В империи это всегда было.

— Обычай, который давно пора реформировать, — сухо бросил Теодор. — Раб работает плохо, если его бьют. Он никогда не будет думать о завтрашнем дне, никогда не возьмёт на себя труд защищать свою землю.

Дама нахмурилась, будто пыталась понять, не шутит ли он.

— Почему вы так уверены?

Теодор усмехнулся:

— Потому что мы уже проходили это. Когда-то, после распада империи, выжили только те, у кого были арендаторы — свободные люди, которые работали за долю урожая и могли взять в руки оружие, чтобы защитить себя и своих господ. А рабы… они громили всё вокруг, били в спину и переходили на сторону врагов. Рим пал не только под ударами варваров, но и из-за собственных цепей.

Она молчала, разглядывая его лицо, будто искала в нём ещё одно объяснение.

— Рабы нужны только ленивым хозяевам, — добавил он. — А ленивый хозяин — враг сам себе.

Дама смерила его взглядом с головы до ног и, развернувшись, ушла.

Теодор выдохнул и смахнул невидимый пот — как общаться с благородными дамами он даже представить не мог. Но вроде бы все прошло не так уж плохо.

Вскоре, видя что на него не обращают внимания, тихо ускользнул с этого вечера.

В Адрианополе пришло известие, что нужно идти дальше, в Подунавье. Команда к походу уже не удивляла никого. Лемк принял приказ без споров и провел свои сотни через Велико-Тырново, двигаясь к Никополю. Этот путь занял две недели — не из-за препятствий, а потому, что спешить было особо некуда.

Картина, открывшаяся перед ними, напоминала о том, что война неоставляла эти места в покое. Если год назад Теодор считал, что земля разорена, то теперь понял, насколько ошибался. Перед ним была пустая, словно вымершая страна. На месте селений — редкие обугленные остовы, едва заметные среди сорной травы. Крестьяне, научившиеся никому не доверять, при виде любых вооруженных людей, не разбирая кто это — сарацины или ромеи — бросали всё и скрывались в горах и лесах, словно звери. Никто из них не верил, что армия несет что-то кроме бед.

Сарацин у Данубы уже не было.

Уход их объяснялся многим: ударами армии Петра Кавасила, беспорядками в горных районах Болгарии, нехваткой припасов. Лемк верил, что и его люди внесли свою лепту. Он был уверен, что именно действия их отряда — многочисленные стычки, уничтожение обозов и диверсии в горах — заставили султанскую армию ослабить хватку в этих краях.

На пути к Никополю им довелось не раз пересекаться с отрядами иностранных солдат, обосновавшихся в отвоёванных городах. Вид их повседневной жизни вызывал у людей Лемка то ли раздражение, то ли досаду. Чужаки вели себя не как защитники, вернувшие землю её жителям, а как захватчики, продолжающие грабёж.

Савойцы и их наёмники умудрялись обложить местных налогами, выбивая дополнительную часть на собственные нужды. Они беззастенчиво устанавливали свои порядки, обращаясь с местными как с побеждёнными. Из окон домов, в которых они квартировались, раздавался пьяный хохот. В переулках то и дело слышались крики, да и мелкие ромейские и болгарские торговцы явно не могли расслабиться, чувствуя в чужаках постоянную угрозу.

Пока добирались до места, узнавали новости не самые приятные новости. Нигде об этом неофициально не объявляли, но слух несся по стране со скоростью лесного пожара — произведена порча монеты!

Когда в казне не осталось средств, а солдаты стали требовать своего, император отдал приказ, который лишь на время решал проблему. Теперь в каждом громмо куда меньше серебра и гораздо больше меди.

Монеты разошлись по рынкам и лагерям, и сначала никто ничего не заметил. Но вскоре торговцы, приглядываясь к новому серебру, стали просить расплачиваться старыми монетами. Новые серебро темнело быстрее обычного, а на весах монеты стали подозрительно лёгкими. Поняв, чем им платят, в лавках стали расти цены.

Недовольство росло, и слухи о том, что монету «испортил» сам император, быстро разошлись. Казна пополнилась, но доверие к власти обесценилось вместе с её деньгами.

Появились сведения и о Георгии Ховрине. В Большом дворце было объявлено что в гости к императору прибыл его дальний родственник. Со временем его и других, живых или погибших в скрытой и явной борьбе за трон стали называть «Μακρινοί συγγενείς» — дальние родственники, макрин сингенис, оставив только первую часть — Макрин или Макрины.

Дукс новосозданной провинции Мезия Антон Конталл встретил Теодора так, как встречают людей, которых не ждали, но от которых трудно отделаться. Взгляд, полный едва скрытого раздражения, и тон, полный превосходства, не оставляли сомнений: разговор этот был для него обременительной формальностью.

— Вас утверждают на должности гемилохита, — произнёс он, словно выносил приговор. — Сотня человек под вашим командованием. Симеон вас проводит. — указал он на человека возле себя.

Для Лемка это стало откровенным ударом. Он еле сдержал раздражение. А Конталл продолжал:

— Траян Лазарев, Евстафий Фотиад, Марк Галани, становятся протодекархами, — продолжал дукс, скользя взглядом по бумагам. — Сидир Мардаит, и эти… Евх и Юц — десятниками. Остальных ваших людей мы распределим по другим турмам и друнгариям.

Слова о «распределении» звучали как упоминание о скотине, что отправляют в разные загончики. Лемк почувствовал, как кровь прилила к вискам, и, невзирая на всю очевидную опасность, позволил себе возразить:

— Простите, господин, но мы сражались вместе, и мне казалось, что имею право…

Дукс поднял на него глаза. Холодный взгляд человека, привыкшего, чтобы его слушались без вопросов.

— Право? — повторил он. — Вас никто в звании друнгария не утверждал. Вы слишком много себе позволяете. Скажите спасибо, что вас за это не судили.

Теодор почувствовал, как слова словно били по нему пощёчинами.

— Столь высокое звание, — продолжал дукс с акцентированной медлительностью, — может занимать человек знатных кровей. Либо состоящий на верной службе не менее двадцати лет. А не как вы — за пару лет из рядовых пытаетесь добраться до верхов.

Лемк сжал зубы, чтобы не сказать лишнего. Всё его существо кричало о несправедливости, но он знал, что спорить бесполезно. В этой комнате правила диктовал дукс, а он, Теодор Лемк, был лишь одним из тех, кто должен был подчиняться.

— Йованна…

— Женщина в звании протодекарха! Вы с ума сошли! Взять её не то что командовать людьми, а даже солдатом… солдаткой… Это навлечь позор на славные традиции великой армии! Её место в обозе, штопать дыры, варить похлебку для воинов и согревать им постель. Даже не заикайтесь о ней в моем присутствии!

Казалось бы — живи и радуйся. Для выходца из самых низов, достигшего звания, о котором многие и не мечтают, это был повод для гордости. Денег хватало, чтобы не думать о завтрашнем дне, и положение в армии обеспечивало определённый комфорт. Но вместо радости в душе Теодора поселилась глухая обида.

Он чувствовал себя обделённым. Нет, дело было не только в его собственной участи, а в судьбе тех, кто шёл за ним, веря, что общая победа принесёт им больше, чем просто выживание. Его люди ждали. Они заслуживали большего. А оказалось — вон что. Их растаскивали по другим отрядам, разрушая всё что связывало их вместе, созидаемое в течении многих месяцев.

Теодор стиснул зубы. Он уступит долгу. Если армия решила, что его место здесь, он останется.

Он принялся за службу с тем упорством, которое так долго вело его вперёд. Но в сердце его росло горькое разочарование, которое он старался не показывать. Долг был выше личных обид. Или, по крайней мере, должен был быть.

Ему дали в подчинение сотню не самого лучшего качества. Основу воинов составляли мушкетеры, носившие на себе отпечаток бедности империи. Их одежда выглядели смешением остатков награбленной сарацинской роскоши и необходимости приспособиться к суровой реальности. Основу их костюма составляли камзолы или кафтаны из дешёвого сукна или грубой шерсти, по большей части выцветшие и залатанные. Поверх или под низ они носили кожаные куртки, овчины, дублеты. На головах мушкетёров были простые меховые шапки, подбитые войлоком, или платки, завязанные по-сарацински — влияние соседей. Их сапоги, тяжёлые и грубо выделанные, больше подходили пастухам, чем солдатам. Мушкеты были длинными, в взятые с добычи, или массивными, с большими грубыми прикладами — итальянские. За поясами — ничего больше по размеру чем корды не было.

На контарионов без слез вообще было не взглянуть.

Эти люди казались одновременно жалкими и грозными. Они больше походили на разбойников, а не на имперских солдат. И всё же в их взглядах читалась упрямая решимость. Они уже пережили одну кампанию, и это было хорошо.

Первое время всё шло хорошо.

Они патрулировали места, где проходила условная граница с валашскими боярами. Присматривали за оставшимися поселениями помаков и сарацин, ждущих возвращения султанских сил. Выслеживали банды зейбеков и их логова. Защищали караваны прорывавшихся по Дунаю легких судов из Вены и Прессбурга купеческих судов.

Теодор обнаружил письмо случайно, как часто находят вещи, которые не предназначены для чужих глаз. Его силы патрулировали очередную дорогу, когда в придорожной пыли они наткнулись на труп валаха. Лежавший на спине, мужчина был одет в добротную одежду — широкополая шляпа, расшитый плащ. Коня не было, возможно убежал, а тело выглядело свежим. Из спины торчала стрела и кровь не успела свернуться.

— Должно быть, купец или чиновник, — бросил кто-то из солдат, осматривая убитого.

Теодор, руководствуясь привычкой не оставлять ничего недосмотренным, обыскал сумки мертвеца. Но письмо, на удивление, нашли солдаты, взявшие померить его плащ и нащупавшие что-то инородное.

Это был письмо, написанное спешно, но чётким почерком, явно предназначенное для кого-то важного.

«…наших условий они согласны придерживаться, — прочёл Теодор, сидя на корточках рядом с телом. — В случае перехода под власть Габсбургов мы получим защиту и все гарантии. Необходима лишь ваша поддержка, чтобы склонить остальных…»

Он дочитал до конца, где стояла подпись. Имя подписавшего было выписано чётко и не оставляло тени сомнения.

Теодор молча выпрямился, зажал письмо в кулаке и окинул взглядом своих людей. Никто ничего не заметил, никто даже не понял, что он нашёл. Он сунул письмо за пазуху, решив пока никому ничего не говорить.

Теодор не любил пытки. Они всегда были грязным и неприятным делом. Однако порой без них было не обойтись. Особенно когда на кону стояло предательство, которое могло стоить жизни тысячам.

Слугу звали Симеон, и его отловили в трактире, где тот коротал часть вечера за вином им игрой в кости. Двое бывших войнуков молча скрутили его, когда он вышел, чтобы идти домой. Ему накинули мешок на голову и увели так быстро, что вряд ли кто заметил.

Симеона притащили в заброшенный дом на окраине дома. Дом стоял на отшибе, вокруг было ни души, что обеспечивали еще несколько человек.

— Ты ведь знаешь, что я хочу услышать, начал Лемк спокойно.

— Не понимаю вас, добрый господин… — озирался Симеон. — Я слуга…

— Я знаю, чей ты слуга. И думаю, что понимаешь. Меня интересуют переговоры твоего хозяина с иноземными гостями.

Симеон задергался, раскачиваясь на стуле:

— Я ничего не знаю! Я ничего не знаю! — закричал он, явно стараясь призвать таким образом кого-нибудь себе на помощь.

Теодор жестом велел одному из своих людей затянуть верёвки крепче. Хруст сустава и первый болезненный вскрик слуги прозвучали в тишине дома.

— Ты понимаешь, что я не спешу? У меня есть время. А вот у тебя… — Он сделал паузу, глядя, как Симеон ловит ртом воздух, с трудом выдавливая слова. — Оно заканчивается.

Шло время.

Теодор продолжал не спеша, с выдержкой, задавать вопросы, ожидая, пока слуга, дрожа, начнёт раскрывать детали. Симеон не стал спешить с ответами, но Лемк всё равно чувствовал, что их разговор всё ближе к развязке.

Он наблюдал, как дрожит тело Симеона. От боли его лицо исказилось, но он сохранял молчание в главном.

Теодор не торопился. Он знал, что терпение — важная часть этого дела. Он посмотрел на своего помощника, и тот незаметно проверил крепкость верёвок. Симеон снова попытался вырваться, но от боли лишь всхлипнул.

— Ты сам виноват, — сказал Теодор. — Это не я выбрал эту дорогу для тебя. Это ты сам её выбрал.

Слуга продолжал молчать. Теодор не менял интонации, его голос был тихим, почти с сочувствием.

— А ты не хочешь нам помочь? Тебе не нравится этот путь, я знаю. Но ведь тебе его навязали. Признайся, ты и сам хотел бы избежать этого.

Симеон медленно поднял глаза, и Теодор заметил страх в их глубине. Но тот не ответил.

— Сколько времени ещё ты сможешь держать молчание, Симеон? — спросил Теодор, обводя взглядом фигуру слуги. — Время работает не на твою сторону. Скажи, зачем ты и твой хозяин решили так рискнуть?

Допрос занял весь остаток ночи. Симеон продержался дольше, чем Теодор рассчитывал. Не выдержав пытки, заговорил сдавленным голосом. Он рассказал о заговоре, о тайных и явных встречах, о золоте, которое должно было прийти из Вены. Теодор записывал все, стараясь не пропустить ни единого слова.

Когда слуга замолчал, Теодор поднялся и подошел к проему окна. За окном простиралась темная, без единого огонька, равнина. Надо было идти в эту темноту, чтобы сделать светлое дело.