Рубеж веков-2

Глава 6

Никто так и не узнал точно, что же получил Карл Эммануил за то, что отвёл свои войска, оставив ромеев одних против всей султанской орды. Конечно же кроме того, что ему вернули сына. Люди гадали, были ли ещё какие-то мотивы. Учитывая, что вскоре после возвращения в Северную Италию герцог выплатил всем своим кредиторам причитающееся, а потом начал кампанию против Женевы, все сошлись на мнении, что заплачено ему было немало. Другие же твердили, что расплатился он награбленным и тем, что получали савойские гарнизоны в целом ряде освобожденных городов Фракии, Македонии и Мезии.

Оставшиеся растерянные люди, испытывая терзающие душу страдания от предательства, и о том, как поступать им в данный момент. Потому как дело казалось уже вовсе проигрышным.

Все находили отдушину в проклятиях на всех итальянцев скопом.

Теодор не видел где точно, немного в стороне, правее от Сицилийской турмы начали бить орудия. Били не по «сицилийцам», ядра здесь не пролетали, за что можно было благодарить высшие силы, чем солдаты и занимались, удерживая оружие.

Выяснение, кто же ныне главный, для Лемка показалось весьма затянутым. Главным оказался хартуларий Гарид. Представитель василевса в войске, занимавшийся изначально лишь снабжением, ему предстояло взять на себя ответственность за жизни всех собравшихся под ромейскими знамёнами здесь, в Гемских горах, перед лицом превосходящих числом румелийцев.

Хотелось бы, конечно, чтобы ромеи устояли и в меньшинстве разгромили врага, и если не новый Лалакаон, то устроив новый разгром врагов при Биддоне. Но увы…

Хартуларий делал что мог. Он хотя бы попытался спасти наличествующие силы. Ему было не отказать в быстрой оценке ситуации. Не имея военного опыта — он сразу понял, что к чему и приказал отходить. Причём не абы как, а устроив очерёдность, чтобы войско оставалось организованной силой, а не толпой.

Начали уходить кто мог, а могли не все.

Румелийцы послали вперед конницу с заданием изматывать ромеев, держать их на месте до подхода янычарского корпуса, но не сближаться с ними. Румелийский же бей, возглавлявший мюсселимов и другие приданные конные части, видя плохое состояние ортодоксов, решился на атаку в лоб, желая опрокинуть пехотные полки гяуров и таким образом выиграть сражение одним ударом и забрать всю славу себе. Это было обычное дело — сарацины часто ставили всё на сокрушительный удар своей могучей конницы. Только турмы, обученные по испанскому образцу, выстояли и нещадно обстреливая массы конных, остановили их и раз, и другой. Мюсселимы, после столкновения с ромеями отступили к своим, смешав ряды наступающей пехоты и создав не на самом просторном месте пробку, и чуть не посеяв панику среди армии Селима Второго. Это дало какое-то время ромеям, чтобы отвести основную часть войск назад под прикрытием артиллерии.

Пока ромеи отступали, многие иноземные воины показали, что они добрались до этих земель не для грабежа, и до последнего следовали своему воинскому долгу. В частности, в этом сражении с лучшей стороны себя показали госпитальеры/иоанниты — старый монашеско-рыцарский орден.

Тогда Теодор этого не мог знать, но иоанниты (среди которых были и французы), заняли селение, рядом с которым располагались их позиции. Они несколько атак даже янычар, из-за чего не смогли вовремя отступить, и постепенно оказались в окружении наступающих румелийцев. На все предложения сдаться они отвечали ружейным огнем своих мушкетеров, мешая преследованию отступающим турмам.

И султану пришлось задержаться, чтобы подавить этот очаг сопротивления.

Разобрав дома крестьян на укрепления/завалы, превратив деревню в укрепленный лагерь во время передышек, иоанниты, осененные красным флагом с восьмиконечным орденским крестом, засели там крепко. Всего около пятисот мушкетёров и столько же рондашьеров, и прибившихся к ним отдельных воинов других турм. Пока румелийцы не подтащили пушки и не снесли все их баррикады, и все хоть сколько-нибудь целые дома. Но вместо того, чтобы ждать когда их расстреляют, оставшиеся орденские солдаты под пение псалмов и орденского гимна ринулись на изумленных сарацин.

— Ave Crux alba, summae pietatis signum,

Ave Crux alba, salutis nostra sola spes,

Corda fidelium inflamma, adauge gratiam, adauge gratiam.

Ut omnia vincat tuorum ardens caritas,

Ut omnia vincat tuorum ardens caritas.

(Радуйся, белый Крест, знак высшего благочестия,

Радуйся, белый Крест, единственное наше упование на спасение,

Зажигай сердца верных, умножай благодать, умножай благодать,

Чтобы все побеждала пламенная любовь твоих людей,

Чтобы все побеждала пламенная любовь твоих людей)

И сами сарацины в дальнейшем говорили, что мало в их истории было случаев, когда им приходилось драться с таким тяжёлым, упорным противником, который показал презрение к смерти

— Allah! Allah! — звали они своего бога. — Inşallah!

— Pro Fide! Pro Utilitate Hominum! — летело им в ответ.

— Смерть неверным! — звучало с обеих сторон.

В яростной схватке все орденские братья и приставшие к ним в этот печальный день дорого продали свои жизни, но не дрогнули и кровью вписали свой подвиг в историю мальтийского ордена. Их останки были растерзаны мстительными врагами (головы убитых были насажены на пики, а раненые подверглись чудовищным пыткам) и не удостоены погребения.

Именно подвиг иоаннитов, жизни их рыцарей и солдат дали шанс солдатам разбитой ромейской армии, спешно отступающих по узкой горной дороге, по которой только утром шли в обратном направлении, отступая обратно в узкие горные долины. Им пришлось бросить пушки и практически весь обоз. Лишь несколько самых лёгких калибров утащили где на телегах, где пушкари вытянули на себе.

Они вновь отходили в долины, где румелийцам, наседающим на пятки, не было возможности развернуть свои маневренные войска. От вражеской пехоты оторвались, а оставшиеся длинные пики и тяжелые пули на узкой дороге позволяли не так опасаться всадников

Уставшие солдаты бросали тяжелое железо, торопясь спасти свои жизни. Ведь многие из солдат, и так уставшие, под теплым дневным солнцем очень скоро начали осознавать всю тяжесть того немалого груза, под которым мы были обречены совершать переходы и сражаться.

Тяжесть, которую Лемк сам испытывал, была огромной, и он не раз видел, как многие из солдат, не бросивших доспехи и оружие, надеясь на них в столкновении с врагом, либо опасаясь трибунала, тонули на переправе, либо просто падали без всяких сил. Теодор сам закрывал глаза на то, как его люди избавлялись от некоторых «ненужных» элементов экипировки.

Вдоль дороги можно было увидеть скинутые половинки кирас, лежащие подобно яичной скорлупе, и кучки кольчуг. Были даже те, кто избавился от пик. С 18 футовым другом особо не побегаешь, а для «личных» нужд всегда есть клинок на поясе.

— Вы хоть знаете, сколько они стоят?

— Жизнь дороже… — отвечал один, шатающийся от усталости солдат, укладывая вещи под только начинающем зеленеть деревом, чтобы успеть за товарищами. Если отстать от войска, то быть убитым преследователями шанс был слишком высоким. Оказаться же их рабом было хуже смерти.

— Лагатор, не можу! — обливались потом даже упертые войнуки, зная, что если теперь попадут к сарацинам, то не стоит и надеяться на пощаду после перехода на сторону единоверцев. Фляги с водой, мушкеты и аркебузы, патроны на бандероли, не считая сушеной говядины и сухарей, было лучшим, что у них было. Находились ромеи, которые избавились и от клинков. Что же, с каждым километром небольшой вес даже в три фунта увеличивался всё больше и больше. Местные жители немало в дальнейшем собрали в кустах панцирей контарионов на «дороге горя».

Теодор всех сейчас понимал, у него у самого уже одеревенели плечи, спина и руки от мушкета, пусть он и был янычарский, облегченный. Но если контарион без доспеха встанет в первый ряд против сарацинской конницы, то долго ли он сможет выстоять под ударами и выстрелами?

С начала войны это было самое тяжелое испытание, которое выпало на долю солдат.

Лемк был в числе тех, чья рота/кентархия в числе первых шла на штурм переправы на реке Вите, которая, как узнали, была занята либо обошедшим их отрядом врага, либо бандой недобитых зейбеков. Никто не разбирался. Ведь когда части отступающих ромеев вышли на берег речки, они оказались под ружейным огнем. И прежде чем ромеи добрались до них, также пришлось пересечь длинную дорогу, при переходе через которую много столпившихся в кучу солдат были ранены либо кем-то из врагов, залегших в засаде. Тем не менее, яростным ударом, в отчаянном рывке, скопефтам и растерявшим пики контарионам не потребовалось много времени, чтобы вброд перейти речушку, и когда оказались за ней, открыли огонь, а затем бросились в атаку, перебив или обратив врагов в мешковатых шальварах в бегство.

Усталые, изможденные солдаты не могли совершать переход дальше. И кое-как наладивший управление хартуларий по совету офицеров приказал занимать оборону здесь, надеясь на ландшафт.

Берег здесь был удобный, высокий, постепенно поднимающийся, переходящий в гору, что густо поросла поверху деревьями. Лишь на месте переправы было довольно пологое место. Вокруг различались не только черно-бурые стволы багряника, но и ольсовые дубы, светлый миндаль, а у воды местами ивы свешивали в воду длинные косы. Течение было хоть и спокойным, но оно было, мешая выбивающимся из сил людям и лошадям.

Кое-как установили орудия напротив речных перекатов, по которым сами ромеи перешли на этот берег Виты. Впрочем, пороха было minimum, а потому надеяться на них не стоило. С другой стороны, участок обороны был не слишком широк — две турмы/полка вполне могли оборонять данный участок. Наверное именно поэтому хартуларий Петр Гарид, не задерживаясь, поспешил покинуть войско, умчавшись куда-то в сторону контролируемой придунавской Мезии. Теодор не увидел ни одного лица вокруг, кто был бы рад этому. А уж когда объявили, что переправу будут оборонять Сицилийская и Латинские турмы, то все погрузились в печаль. Никто не горел встречаться с противником, дух и мораль был на таком уровне, что наёмники Латинской терции собрались вокруг своих офицеров, требуя уводить их из этой гибельной ситуации.

Ромеи Сицилийской не сговариваясь, решили, что будут драться. Этому способствовали и командиры, которые уверяли, что их позиция замечательная и врагу не перейти здесь реку. Да Мартони, оставшийся и осуществлявший общее командование турмой после убывшего на Сицилию маркиза де Виллаба, а также де Вальверде в друнгарии. Лемку было некогда. Натан Моленар, проклинающий своё решение задержаться в этих восточных горах и ленивых декархов, не давал ему времени и Теодор, толком и не отдохнувший после марша, бегал, проверяя снаряжение у всей кентархии, считал запасы свинца, фитилей и пороха, а потом и вовсе мчался к уходящим скопефтам других турм и друнгарий, выпрашивая у них припасы для боя.

К своей удаче, Теодор ещё успел перекинуться несколькими словами с друзьями в рядах их кентархии, к сожалению, увидел не всех — где-то отстал Евхит. Потные, голодные, но в основном целые, они не унывали и шутили, что надеются встретить Евха в каком-нибудь монастыре местных ортодоксов, к которому он наверняка отправился в паломничество по случаю.

Мельком увидел Федоса Зарбаса, устало идущего в турме «критян» с другими сулиотами. Переглянувшись и взмахом руки пожелав другу удачи, Теодор вновь вернулся к задачам гемилохита.

Видят боги прошлого — не всё, но многое было сделано, когда показались пестрые толпы сарацин под своими бунчуками. И зрелище то было впечатляющее — две турмы (в одной из которых едва угомонили мятежные настроения) блеск текущей холодной воды, курящиеся дымки у аркебузиров и мушкетеров, контарионы в простых камзолах и кафтанах, а напротив движутся вражеские толпы.

И всё это в тишине.

А тишина, она бывает всякая. Это любой знающий человек скажет.

Есть такая, что успокаивает душу. Вроде той, которую встречаешь с удочкой у воды или в компании старого друга, когда и слова уже не нужны, чтобы понять друг друг друга.

А воины скажут, что тишина на войне может быть хуже всего — хуже визга картечи и свиста клинка над головой.

Она бывает такой, что кажется будто бы можешь дотронуться до нее рукой. Под воздействием тишины человек напрягается всею своею сущностью, не зная, что она ему принесет. И лишь сильные духом способны выдержать ту тишину.

Через реку в брызгах воды влетели несколько всадников и десяток стрелков без приказа шагнули вперед, проделали как один движение по прицеливанию и выстрелили по проклятым исмаилитам, которые тут же развернули коней и умчались. Почти тут же напротив появились сеймены и янычары, что начали палить по «сицилийцам». Под прикрытием их пальбы отряд в несколько сотен всадников попробовал прорваться к скопефтам, а им навстречу, сверкая наконечниками, густым частоколом выставили пики контарионы. Скопефты залпами били в замедлившуюся кучу людей и коней, пока те не убрались. А стрелковый бой на предельной дистанции разгорелся вовсю.

Так очень даже просто и начался бой на реке Вите.

В целом битва для выживших её участников осталась в памяти суматохой, всполохами, неразберихой, и никто не мог собрать воедино что же там происходило: ни одна история не сходилась с другой.

Для Лемка всё было просто: вокруг свои — солдаты, подчиненные болгары, команды Моленара. А со стороны врагов летели пули и порой стрелы.

В какой-то момент рядом раздался взвизг и Теодор увидел одного из войнуков — Младена Милушева, с которым у него были хорошие отношения, и который сидел согнувшись пополам и покачивался из стороны в сторону, обняв себя, как будто у него сильно болел живот. Бледный, он стонал:

— О, Боже! Лагатор Лемк! — сказал он, когда увидел, что Теодор смотрит на него. — Я умру! Я умру! Больно! Как больно… Больно! Я не могу этого вынести!

На него действительно было страшно смотреть. Вскоре изо рта у него пошла пена, по лицу струился пот. Его оттащили с глаз. Убрав его в сторону, всем стоящим в строю стало легче. А вскоре душа его покинула тело.

Вскоре прекратились команды от Моленара — его не убили, но пуля на излете порвала ему щеку и выбила несколько зубов с правой стороны.

Были новые атаки конницы и разъяренной пехоты врагов, которые отбивали картечью пушек, пиками и пулями.

Лемк стрелял уже почти в упор, враг подбирался очень близко, и нередко всё было настолько близко, что он видел, как их пули пронзают человеческие тела, как кирасы от пуль дырявятся, как кольца кольчуг вминаются в тела людей.

Он был вынужден схватиться за приклад под железом, чтобы не обжечься, продолжая палить.

Запомнился момент, когда после очередной атаки умирающий противник лежал рядом с остатками их кентархии, и его стоны, молитвы, просьбы воды нарушали тишину между атаками. Но никто его не тронул. Быть может опасаясь, что вот так же и он они будут лежать, но воды не было, и облегчить его положение солдаты могли только одним образом.

Самым впечатляющим, пожалуй, было то, что когда пехота врага подбиралась шагов на сорок-двадцать, то можно было видеть, как после залпа скопефтов враг падал целыми рядами под смертельным огнем пушек и мушкетов. А когда порох и ядра у пушек закончился, то каждый раз ужасной была резня, когда враги сталивались на берегу, и с трудом, но ромеи выставивали. Но сарацины, перешагивая через убитых и раненых, всё шли и шли вперёд, понукаемые своими беями.

Болгары, почерневшие от усталости и смурные, все больше посматривали в сторону склона гор, покрытых лесом.

Раненые стонали под ногами, и везло тем, кто мог позволить себе отползти, чтобы их не затоптали.

Неполные две тысячи человек не могли сдерживать натиск всей румелийской армии, даже без их пушек. Надежда была только в том, чтобы продержаться до вечера и уйти под прикрытием темноты в леса.

А вскоре сарацины переправились выше по течению, и ударом с фланга опрокинули оставленные войска.

И хотелось бы Теодору утверждать, что новые ромейские войска проявили себя как положено наследникам славного прошлого. Но это было не так. Завидя обошедшего их врага, люди дрогнули, строй — основа всего, распался. Тут всем стало понятно, что бой проигран. А когда стало понятно, что бой проигран, то началась анархия. Никакие команды не могли остановить солдат.

Сарацины, казалось, были со всех сторон. Они бешено рубили кривыми клинками бегущих без всякой жалости, иной раз даже не обращая на поднятые вверх руки.

В результате строй ромеев распался, армия побежала, и румелийская конница практически без сопротивления стала уничтожать бегущих солдат.

Вокруг Лемка падали его сослуживцы. Из стоящих рядом — пуля пронзила голову Райко Цекова, всадник срубил Йордана Тонева. Гибли многие другие, ищущие спасения. Солдаты искали его в лесу, убегая вверх по склонах, к высотам. Или же наоборот, направлялись к реке. Быть может именно то, что все бросились в разные стороны, а не побежали единой толпой и дало многим шанс на то, чтобы выжить. Сарацинские всадники улюлюкающими группами метались среди толп ромеев и азартно рубили своими тяжёлыми киличами по головам и плечам, прикрытых шляпами и шапкам, которые ни от чего не защищали.

Из стрелков и раньше мало кто имел шлемы, а уж после отступления похвастать этим мало кто мог. Теодор свою мисюрку сохранил — и не понятно, к лучшему то было или нет.

Когда паника накрыла всех вокруг, он пытался привести солдат и войнуков в чувство, вместе с несколькими офицерами. Правду сказать, именно пример иноземцев указал ему, как надо действовать.

— Стойте, трусы! Поднимайте оружие! Спокойно! Отступаем группой! Скопефты — не затушите фитили! Контарионы — пики вверх!

Может эти усилия и привели к какому-либо успеху, так как тогда ему прилетел удар по голове. Был ли то удар мюсселема, или убегающий солдат огрел его, чтобы под ногами не мешался… То осталось неизвестным, так как на какой-то период сознание покинула его тело, которое безвольно покатилось вниз со склона. Где и осталось лежать, скрытое ветвями молодых ив и сухой травой на неудобном берегу.