Русские цари

Николай I, род. 25.6.1796 г., император с 14.12.1825 г., коронован 22.8.1826 г., умер 18.2.1855 г., похоронен в Петропавловской крепости. Отец — Павел I (20.9.1754 — 11/12.3.1801, император в 1796–1801 гг.), мать — Мария Федоровна (София Доротея Вюрттембергская-Мемпельгардская) (25. [по н. с.] 10.1759 — 24.10.1828). 1.7.1817 г. вступил в брак с Фридерикой Луизой Шарлоттой Вильгельминой Прусской (в России Александрой Федоровной) (12.7. [по н. с.] 1798—19.10.1860). Дети; Александр (II) (17.4.1818 — 1.3.1881, император в 1855–1881 гг.), Мария (6.8.1819-9.2.1876), Ольга (30.8.1822-18.10.1892), Александра (12.6.1825 — 29.7.1844), Константин (9.9.1827-13.1.1892), Николай (27.7.1831 —13.4.1891), Михаил (13.10.1832 — 5.12.1909).

В то время как Центральную Европу и Францию в 1848 г. охватила волна революции, царская империя оставалась незатронутой такими сотрясениями. Только небольшое число внутренних противников самодержавия и несколько свободолюбивых эмигрантов лелеяли надежды на распространение революционного огня на Россию. Она, однако, оказалась непоколебимым оплотом самодержавного порядка и спокойствия. Под железной рукой императора кризисные годы — 1825, когда военный мятеж отодвинул, на задний план восшествие на престол нового монарха, и 1830, когда взбунтовались поляки, — представлялись относящимися к далекому прошлому, а подавляющее большинство подданных, казалось, приобрело иммунитет к бацилле мятежа и неповиновения.

Покой в восточной империи был обманчивым. И без революционного созвучия с остальной Европой появлялись признаки смены отлива приливом. Сообщений о революционных событиях за границей было достаточно для того, чтобы заставить пугливый режим отказаться от считавшегося необходимым умеренного курса реформ. Власти верили, что преследования и подавление не только позволят избежать европейского кризиса, но и смогут повернуть вспять созданные отчасти ими самими предпосылки внутренних преобразований.

52-летний русский император Николай 1, бывший самодержавным правителем уже 23 года, почти панически боялся даже самых слабых манифестаций против, как он считал, созданного исключительно его волей государственного и общественного порядка. В письме князю Ивану Федоровичу Паскевичу от 30 марта 1848 г. монарх, ставший неуверенным в самом себе, писал о том, что один лишь бог может сохранить империю от полной гибели. Что побудило повелителя не доверять крепости, обычно считавшейся неприступной, которая приобрела на сотрясавшемся от кризисов континенте репутацию «жандарма Европы», сомневаться в фундаменте своей власти? Было ли заложено в его природе, в его характере, короче говоря, в его личности, свойство принимать собственные ощущения за реальное состояние государства, или же был повод для того, чтобы независимо от этого считать сложившиеся в России обстоятельства столь прискорбными?

Поколения ученых едины в оценке долгого периода правления Николая I, как темной эпохи русской истории. Петр Великий мог окрылять фантазию даже дальних потомков или по меньшей мере волновать их умы в спорах о последствиях его правления. Екатерина II или Александр I также удостоились ученых споров, хотя бы по поводу противоречий в их действиях. Но, если они усердно старались придать своему самодержавному правлению хотя бы видимость просвещенности и политической законности, Николай I удовлетворялся тем, что осуществлял правление, как бог велел, и рассматривал его как нечто само собой разумеющееся. Этим можно объяснить, почему мнение об эпохе часто приравнивалось к мнению о самом правителе. Существует множество анекдотов и рассказов, которые демонстрируют нам человека и монарха, беспокоившегося по самым ничтожным поводам и, очевидно, не доверявшего никому, кроме себя самого. Фактически «николаевская эпоха» обнаруживает такую цельность, что каждое специальное исследование почти неизбежно становится зеркалом, отражающим это целое. Идет ли речь о пороках вновь созданной тайной полиции или о формулировании официальной националистической государственной идеологии, над всем неизбежно веет дух того, что русский историк Пресняков назвал «апогеем самодержавия». Восхищение некоторых современников внешним блеском и стабильностью империи не могло существенно изменить негативное мнение, которое начало складываться в Европе о России. Русофобия сменила прежние, нередко наивные идеальные представления о царе и народе, которые по воле истории последними вступили на мировую сцену и перед которыми явно открывалось светлое будущее, свободное от стесняющих рамок «узкой» Европы. В качестве главных свидетелей, выступивших против приобретшего дурную славу государства, привлекали знакомого с ситуацией за рубежом русского философа Петра Яковлевича Чаадаева, опубликовавшего в 1836 г. «Первое философическое письмо», и французского путешественника Адольфа де Кюстина, произведение которого «La Russie en 1839» («Россия в 1839 г.»), вышедшее в 1843 г. на французском и немецком языках, произвело сенсацию. Оба автора были едины в оценке прошлого России: отсутствие у России долгой истории обусловило то, что «воспитание человеческого рода», в котором значительно преуспели другие страны, было у нее еще впереди. То, что Лейбниц считал чрезвычайной милостью судьбы, рассматривая Россию как «чистый лист» (tabula rasa), открывавший все возможности для строительства идеального государства, теперь стало клеймом отсталости.

Чаадаев приобрел мало сторонников на своей родине. Император скорее вызвал в образованных кругах и придворном обществе одобрение, когда объявил неслыханно откровенную критику произведением безумца. Он велел взять автора под медицинский контроль, запретить журнал, в котором было опубликовано «Письмо», сослать издателя и уволить цензора без права на пенсию. Более явным, чем согласие с произведением Чаадаева некоторых русских публицистов западной ориентации, оказалось неприятие его со стороны тех, кто после этого еще настойчивее твердил о реконструкции блестящего, по их мнению, русского наследия. Еще более нетерпимым им казалось то, что основные идеи русского философа вскоре пробили себе дорогу в столицы Европы в произведении маркиза де Кюстина.

Вследствие обоснованного здесь исторического толкования закрепилось почти единодушное негативное мнение о России эпохи реставрации и ее правителе, усугублявшееся национальными предубеждениями. Мы читаем о неслыханно упорной «политике стагнации» (Теодор Шиманн), заведшей Россию во внутри- и внешнеполитический тупик. Перед нами возникает самодержец, который, кажется, позаимствовал свои представления о государстве и обязанностях правителя из параграфов военного устава, и чье пристрастие к прусской военной традиции дало повод анархисту Бакунину считать Николая чужаком в собственной стране, не понимавшим ни характер, ни нужды своего народа.

И в то же время нельзя забывать о том, что эпоха Николая I одновременно была золотым веком русской литературы, временем первого расцвета русского композиторского искусства, хотя бы в лице М. И. Глинки, становления русского театра, развития наук, основания русской школы права и эпохой географических разведывательных экспедиций на Кавказ, в Среднюю Азию и на Дальний Восток. Даже если итог его правления фактически можно считать зловещим предзнаменованием общественного и социального перелома в России, нет основания рассматривать его исключительно с точки зрения ее тяжелого конца или перспективы последующего времени реформ. Поскольку отчуждение, порожденное разочарованием реформами преемника и вылившееся в растущую радикализацию общества, уже обладало новым качеством. Мы также рекомендуем проявлять осторожность, проводя прямую линию от истоков «революционного движения», уходящих корнями в первую половину 19 в., к революции 20 в. Аналогичные параллели проводятся и в отношении созданной Николаем тайной полиции, которую в ряде случаев считают возродившейся во времена Сталина. Представляется более оправданным, точнее рассмотреть балансирование Николая между реакцией и относительным прогрессом, начало и конец которого обозначили два важных исторических события, каждое из которых по-своему характеризовало эпоху в целом.

Ничто в жизни Николая, которому было почти тридцать лет (он родился 25 июня 1796 г.), не было ориентировано на судьбоносное событие, которое в конце 1825 г. неожиданно привело его, третьего сына, на русский престол. Его родители, коронованный вскоре после рождения Николая великий князь Павел и вюрттембергская принцесса София Доротея, сами занимались воспитанием младших сыновей, тогда как воспитание наследника престола Александра и следующего по возрасту брата Константина взяла на себя их бабушка Екатерина П. Даже если не придавать слишком большого значения раннему опыту, нельзя не искать в детстве и юности Николая того, что наложило бы отпечаток на его дальнейшую судьбу. Он взял из проникнутой милитаризмом обстановки, окружавшей его отца, нечто большее, чем просто привычку еще с детских лет носить военную форму. Эго, как и богатый выбор военных игрушек, могло бы остаться только эпизодом, если бы не многолетний воспитатель граф М. И. Ламбсдорф, для которого умственные навыки значили намного меньше, чем военные. Оглядываясь назад, Николай писал, что воспитатель порождал в нем постоянное чувство страха и стремление избежать наказания. Если примечательной характерной чертой, которую он проявлял на занятиях у других учителей, преподававших ему греческий язык, латынь, немецкий, естественное право, историю права, английский, французский и математику, была педантичность, то это вряд ли могло предполагать склонность к утонченной духовности.

Военная игра фактически стала для подростка желанной компенсацией за тяготы ненавистной учебы. В армии он видел нечто большее, чем только часть общества. Он определял ее, как полностью соответствующую ему среду и как совершенный образец сосуществования людей. Все в этом благоустроенном мире команд и повиновения брало свое начало от обязанности «служить». Каждому было отведено свое место. Николай лелеял эту идеализированную бескровную картину в течение всего времени освободительных войн, пока идиллию не разрушило первое непосредственное фронтовое впечатление: во время русско-турецкой войны в 1828 г. он познал банальную жестокость восхищавшего его ремесла, что, правда, уже не могло поколебать его видение мира. Страсть к армии разделяла его жена Шарлотта, с которой его связывала глубокая симпатия с 1815 г. В 1817 г. она последовала за ним в Петербург и после перехода в православие стала его женой, Александрой Федоровной. Счастливые-отношения старшего офицера и прусской принцессы характеризовались тем, что они отдавали предпочтение личной жизни и боялись общества и политики. Во время посещений дворов европейских династий после рождения сына Александра они казались беззаботной семьей.

Трудно переоценить тот перелом, который внесли в жизнь неподготовленного к этому Николая и его семьи смерть Александра I и отказ от престола законного, но жившего в морганатическом браке, наследника Константина. Хотя Константин принял такое решение раньше, он сообщил о нем только Александру. За одну ночь Николай был брошен в чуждый ему мир политики. Кроме того, его восшествие на престол сопровождалось драматическими событиями. После того, как весть о смерти Александра с недельным опозданием дошла до Санкт-Петербурга, непонятная для общественности ситуация с престолонаследием привела к двухнедельному междуцарствию, которое отчасти интерпретировалось в народе как попытка устранения Константина от власти. В действительности тайный манифест Александра I 1823 г., объявлявший Николая наследником престола, о котором он, вероятно, знал, не мог разубедить его в том, что примогенитура является единственным порядком наследования. Согласно этому Николай мог быть коронован как император только после официального и публичного отречения Константина. По соображениям законности он игнорировал манифест 1823 г., соответствовавший петровской традиции, и после получения сообщения о смерти Александра I немедленно принес присягу старшему брату. Это стало причиной так называемой «борьбы великодуший». Николай твердо отражал упреки матери: «Мы все знаем, что мой брат Константин — наш повелитель, наш законный суверен. Мы выполнили свой долг, пусть будет, что будет!» Поскольку формально наследником Александра считался Константин, некоторые историки включают его в список императоров династии Романовых. Правда, Николай в своем манифесте по случаю восшествия на престол — задним числом датировал начало собственного правления днем смерти Александра. Но эти события показали, каким принципам собирается следовать новый император.

Как уже говорилось в предыдущей главе, начало правления Николая I было отмечено еще одним запоминающимся событием. Группа дворян-офицеров использовала междуцарствие для поспешной подготовки восстания В день присяги новому императору они с несколькими армейскими частями вышли на Сенатскую площадь в Петербурге, однако выступление было быстро подавлено. После короткого замешательства Николай оказался хозяином положения и затем жестко и решительно расправился с мятежниками, названными «декабристами» по названию месяца, в котором произошло восстание. Шок от неслыханного события был глубоким. Были еще свежи воспоминания о беспорядках при вступлении на престол Петра I и дворцовые перевороты после его смерти, о которых Николаю подробно рассказывали учителя. Хотя восстание и было весьма ограниченной операцией, но нового императора впредь больше не покидал страх перед революционными беспорядками. Спокойствие и порядок стали максимами Николая I. Во время следствия, которое он частично проводил сам, Николай выяснил, что вольнодумные идеи широко распространились в дворянских кругах. Суд приговорил пятерых предводителей к позорному наказанию повешению, а большое количество участников — к многолетней каторге и ссылке в Сибирь. Это потрясло прежде всего дворянское общество. Многие декабристы происходили из очень уважаемых семей, имевших тесные связи с императорским двором. Почти шестьсот человек были вовлечены в процесс императорской следственной комиссией. Хотя движение заговорщиков не имело поддержки в народе и осталось изолированным событием в крестьянской России, но оно стало, с одной стороны, предвестником появления нового поколения людей, все больше отчуждавшихся от государства, а с другой — бросило тень на следующие три десятилетия правления Николая I.

Осознание своего долга перед богом и отечеством в продолжение всей жизни было одним из немногих важных руководящих принципов Николая. Он приводил его в качестве последнего аргумента в пользу своих действий прежде всего тогда, когда не хотел считаться с разумными возражениями против своей политики. Его самодержавное правление должно было быть «живым примером» для всех подданных. Тем самым Николай соответствовал идеальному типу самодержца, какой пропагандировал вопреки нараставшим критическим высказываниям, раздававшимся повсюду в Европе, вестфальский барон и прусский регирунгсрат Аугуст фон Гакстхаузен, путешествовавший по России в 1843–1844 гг. и пользовавшийся милостью Николая, благодаря своим русофильским склонностям. В переведенном на несколько языков трехтомном сочинении «Studien ueber die innern Zustaende, das Volksleben und insbesondere die laendlichen Eunrichtungen Russlands» («Исследования внутренних отношений народной жизни, и в особенности сельских учреждений России»), появившемся между 1847 и 1852 гг., он не только впервые познакомил европейское и образованное русское общество с особенностями крестьянской общинной жизни в царской империи. Скорее, он выразил свое безграничное восхищение русским народом, который, «как единая семья», сохранял верность династии Романовых более двух столетий и был чужд всякой мысли об ограничении отеческой власти «царя». Согласно этому, патриархальное государство было ничем иным, как слепком с деревенской общины, которому Гакстхаузен пел гимн, производивший сильное впечатление на образованных русских людей:

«Русская семья представляет собой микрокосм русского народного государства. В русской семье царит полное равенство прав; но пока она нераздельна, главой ее является отец или после его смерти перворожденный брат, который неограниченно распоряжается всем имуществом, и по собственному усмотрению выделяет каждому входящему в общину члену семьи необходимое».

За этим хорошо налаженным и прочным порядком следил император — заботливый отец страны. В соответствии с этой картиной Николай видел свою задачу преимущественно в том, чтобы то сверхосторожно, то безжалостно устранять возникающие недостатки. Он считал только себя компетентным в этом и ответственным за это. В манифесте по случаю окончания процесса над декабристами от 13 июля 1826 г. он облек эту мысль в знаменитые слова:

«Не дерзкими мечтами, которые всегда оказывают разрушительное действие, а сверху постепенно усовершенствуются отечественные учреждения, устраняются недостатки и злоупотребления. Согласно этому постепенному усовершенствованию, мы всегда будем благосклонно принимать любое умеренное стремление к улучшению, любую мысль об укреплении силы закона, о расширении истинного образования и усердия, если оно будет донесено до нас открытым для всех законным путем. Поскольку мы не имеем и не можем иметь никакого другого желания, чем видеть наше отечество на высшей ступени счастья и славы, которую избрало для него провидение».

Способности и качества Николая обусловили то, что он исполнял свои «отцовские обязанности» скорее строго, чем мягко и был скорее нетерпим, чем снисходителен.

Хотя Николай и вступил на престол как бы против своей воли, но он проявил полную готовность немедленно начать упражняться в непривычной для него политике, исследовать недостатки в стране, в правительстве и администрации, а также в социальных отношениях. Кое-что было ему известно по собственному опыту, поскольку уже за десять лет до своего воцарения он совершал дальние инспекционные поездки по югу, юго-западу и западу государства. Этой привычки он придерживался и во время своего правления, но при этом больше концентрировал внимание на военных гарнизонах и поселениях. Из результатов расследования заговора декабристов он сделал вывод, что, с одной стороны, реформы неизбежны, а, с другой — следует придавать большее значение власти дворянства, если ему вообще еще можно доверять. К обнадеживающим признакам его готовности к реформам относится созыв примерно через год после воцарения «Комитета 6 декабря», в который входили самые близкие советчики. Председателем комитета стал опытный государственный деятель, граф Виктор Павлович Кочубей, бывший уже при Александре I членом «Тайного комитета». Па комитет возлагались большие надежды, поскольку после потрясения от восстания декабристов ряду молодых дворян представлялась возможность непосредственно участвовать в ревизии состояния государства. Император, казалось, был заинтересован в том, чтобы сгладить впечатление от жестокой расправы с декабристами введением осторожных перемен. Многообещающим не в последнюю очередь было то, что он снял с должности главное действующее лицо ненавистных военных поселений А. А. Аракчеева и дал несколько поручений М. М. Сперанскому, вернувшемуся в 1821 г. из сибирской ссылки (см. главу «Александр I»).

Однако недоставало решительного импульса к осуществлению реформ, о чем свидетельствовало обращение со сколь подробными, столь и разочаровывающими отчетами комитета о состоянии бюрократии и тяжкой доле крестьян. Они не стали поводом для мужественной внутренней политики, которая попыталась бы направить изменения в упорядоченное русло, а служили исключительно отправными точками для мероприятий, целью которых была более надежная защита самодержавия от неугодных тенденций. Рекомендации по ослаблению вездесущего произвола или по усмирению крестьянских волнений наталкивались на глубокий страх перед тем, что вмешательство в существующий порядок или уступчивость в аграрном вопросе поставят под угрозу всю систему. Если студенты университета оказывались слишком свободомыслящими, то правительство не боялось урезать повинный в этом, по его мнению, образовательный канон. Если накапливались непорядки в государственном аппарате, то оно видело выход только в большей бдительности контролирующих инстанций. Но если вдруг без реформы нельзя было обойтись, то ее проводили в таких узких рамках, что эффект очень быстро угасал. Николай и его ближайшие соратники руководствовались не мужественным взглядом в будущее, а обращенной в прошлое заботой о нуждающемся в защите якобы добром наследии.

Склонность к тому, чтобы держать в тайне все неприятное, выразилась и в манифесте царя от 2 мая 1826 г., который запретил открытое обсуждение крепостного права. Упоминание многочисленных крестьянских волнений в значительной степени омрачило бы обманчивую картину спокойствия, сложившуюся в столице, и показало бы зарубежным странам обратную сторону якобы цветущей «житницы Европы». «Общество» оставалось в неведении относительно действительной обстановки в стране. Но Николай не мог избежать конфиденциального рассмотрения аграрного вопроса. С одной стороны, крестьяне кие бунты постоянно напоминали о нетерпимом положении в деревне. Драконовскими карательными экспедициями вряд ли можно было справиться с этой бедой. С другой стороны, обзор существующих законов способствовал осознанию непрочности той почвы, на которой стояло государство, в значительной мере зависевшее от крепостного права. Многочисленные помещичьи хозяйства погрязли в долгах. Ввиду всеобщей технической и культурной отсталости шансы на улучшение были очень невелики. Фактически во время правления Николая I полдюжины тайных комитетов рассматривали возможности решения проблемы, но без ощутимых результатов. Это относилось и к созданному в 1835 г. Пятому отделению собственной его императорского величества канцелярии, которое возглавлял генерал Павел Дмитриевич Киселев, получивший впоследствии графский титул, Николай видел в нем «начальника штаба по крестьянскому делу», который добился определенных успехов в реформе государственного крестьянского хозяйства. Государственные крестьяне все-таки составляли примерно пятьдесят процентов сельского населения. Новый порядок управления должен был принести им более надежную защиту от произвола государственных чиновников, больше начального школьного образования и улучшение агротехники, в то время как государство ожидало более высоких доходов от преобразования налоговой системы. Благие реформаторские начинания вновь образованного в 1837 г. Министерства государственных имуществ в большинстве случаев не выдерживали испытания действительностью, во-первых, из-за их половинчатости, во-вторых, из-за того, что крестьяне не были готовы к переменам и иногда упорно сопротивлялись им. Лишь в фискальной сфере чувствовалось уменьшение хронических денежных затруднений государства, хотя надолго уладить проблему государственных финансов не удалось.

Старания Киселева облегчить также долю помещичьих крестьян, сначала путем ослабления судебной власти дворян, не увенчались успехом. На фоне революционного развития в Европе в конце сороковых годов император все чаще игнорировал аргументы своих советников, к которым он охотно прислушивался, когда речь шла о других вопросах. Он боялся демонстрировать свою власть дворянству. Он питал надежду на то, что помещики последуют примеру государства и добровольно пойдут на аналогичные уступки своим крепостным. Принуждать их к этому было непозволительно для монарха, который хотя и признавал крепостное право в «нынешнем положении» злом, но считал его устранение «злом еще более гибельным».

Ожидание того, что дела урегулируются сами собой, было характерно для всей экономической политики. Правительство довольствовалось уровнем развития промышленности, который недалеко ушел от уровня конца 18 в. Оно не видело повода для стимулирования отдельных отраслей, хотя бы производства чугуна или шерсти. Николай иногда больше узнавал о состоянии отраслей от иностранных путешественников, чем от отечественных корреспондентов Так, Александр фон Гумбольдт, который в 1829 г. по приглашению императора совершил научную экспедицию по Среднему и Нижнему Уралу, строго конфиденциально сообщал, что русская горная промышленность находится в «прискорбном состоянии». На то, что в саксонском Фрайберге выполняла тысяча шахтеров, на предприятиях в Колывани требовалось пять тысяч недостаточно обученных и живших в убогих условиях крепостных, к бедствиям которых были совершенно равнодушны местные органы власти. Попытки сократить избыток сельского населения путем развития промышленности и создания мануфактур в условиях крепостничества наталкивались на препятствия. Уже в тридцатые годы правительство снова отказалось от мероприятий, содействовавших росту городов, которые должны были расширить внутренний рынок, но на самом деле лишь увеличивали финансовые и социальные затраты государства. На окраины столиц и в провинциальные центры стекались толпы оторванных от земли крестьян. Там распространялись эпидемии инфекционных болезней, самой ужасной из которых была эпидемия холеры 1831 года. Однако министр финансов Канкрин был того мнения, что поместное дворянство нуждалось в большем внимании, чем промышленники. Он настойчиво сопротивлялся радикальной реформе сельского хозяйства, которая ориентировалась бы на благополучие крестьян, ссылаясь на отсутствие финансовых средств и неисчислимые социальные последствия.

О общеэкономической программе не могло быть и речи. Тем удивительнее, что Николай несмотря на значительные опасения советников расчищал путь строительству железных дорог. Канкрин не хотел видеть в новом средстве сообщения ничего, кроме «современной болезни». Ему казалось, что необходимые на это денежные средства можно гораздо лучше использовать в сельском хозяйстве. Главноуправляющий путями сообщения и публичными зданиями, генерал Карл Толь, который мало понимал в финансах и совсем ничего в машиностроении, в специально созданной комиссии по строительству железных дорог призывал ограничиться существующими наземными и водными видами транспорта, то есть конными повозками и паровыми судами, которые в достаточной степени покрывали потребность аграрной России. На императора, напротив, произвели впечатление планы венского профессора Франца Антона Риттера фон Герстнера, строителя Дунайско-Молдавской ветки, и он сначала одобрил строительство опытного участка от Петербурга до Царского Села длиной 23 км, официально открытого в 1837 г., затем линии Варшава Вена и, наконец, участка от Петербурга до Москвы, который был открыт в 1851 г., а впоследствии был назван Александром II «Николаевской железной дорогой».

Экономические соображения играли лишь второстепенную роль. Николай видел самое большое преимущество в более быстрой перевозке войсковых частей. Таким образом, раннее введение самого современного средства сообщения нельзя рассматривать как признак принципиально новой ориентации экономической политики в направлении развития промышленности либо как решение в пользу широких социальных перемен или против них. Возражения Канкрина, считавшего, что железная дорога повредит крестьянским формам транспорта и из-за недостатка угля приведет к вырубке лесов на больших площадях, остались без связных, экономически обоснованных ответов. Николай рассматривал предприятие как явную авантюру, ручаться за успех которой должны были не частные инвесторы, а государство. Он ожидал, что в случае неудачи инвесторы возложат именно на него одного ответственность за то, что их средства были вложены неправильно. Впрочем, он преодолевал тайное сомнение в пользе строительства железных дорог шуткой: в один прекрасный день станет возможным утром поехать на обед к московскому генерал-губернатору князю Голицыну, а с наступлением ночи снова вернуться в Петербург. Если первые железнодорожные линии наряду с пассажирским сообщением за короткое время дали и большое увеличение объемов перевозки грузов, особенно зерна, то это было скорее незапланированным сопутствующим явлением. Большие капиталовложения быстро привели к пониманию того, что слабое в финансовом отношении государство не может долгое время самостоятельно нести такие расходы. Поскольку военно-стратегические преимущества хотя бы Варшавско Венской железной дороги, проявившиеся при подавлении венгерского восстания или при привязке столиц к судоходству по Волге в расчете на внешнеполитические цели в Персии, в экономическом отношении не давали никаких шансов на прибыль.

Как и в большинстве больших проектов, основное бремя строительства железных дорог легло на крепостных. Они составляли основную часть задействованной рабочей силы и в ужасных условиях вели престижную линию от Петербурга до Москвы порой по болотам и другим непроходимым местам. Клейнмихель, преемник Толя, стремясь предоставить императору возможность как можно раньше открыть линию, противился любым попыткам улучшить условия жизни и труда железнодорожных рабов. Тысячи людей умерли от болезней и лишений.

Укрепление Николаем личного стиля правления обусловило значительное расширение императорской канцелярии. Минуя вызывавшие подозрения государственные инстанции — комитет министров и отраслевые министерства, непосредственно подчиненные доверенные императора составляли отчеты и выполняли инструкции. Созданное в 1826 г. Второе отделение, а не министерство юстиции, под руководством реабилитированного Сперанского посвятило себя кодификации законов, начатой еще при Александре I. Впервые все законы со времени Уложения 1649 г. (см. главу «Алексей Михайлович») были собраны в хронологическом порядке и в 1830 г. опубликованы в 45-томном «Полном собрании законов Российской империи». Через три года Николай одобрил изданный на этой основе 15-томный систематический «Свод законов Российской империи». Тем самым была создана важная предпосылка правосознания, по крайней мере, в ведущих слоях общества. Без этого была бы немыслима юридическая реформа при Александре II, равно как и систематическая оценка существующих правовых отношений в структуре крепостного права. Однако Николай побоялся сделать следующий шаг. Отказываясь привязать монаршью волю к закону, он попытался воспрепятствовать зарождению независимого правопорядка. Это не в последнюю очередь выразилось в странном обычае держать в тайне некоторые законы и тем самым не допускать упорядоченного оформления правоотношений или сравнительно-правовых исторических исследований.

Еще до коронационных празднеств в августе 1826 г. Николай в указе от 3 июля стал крестным отцом учреждения, которое должно было как можно полнее информировать его «обо всех без исключения событиях» в государстве, но прежде всего о «подозрительных и вредных личностях», а также о деятельности иностранцев в пределах страны. Учредив Третье отделение собственной его императорского величества канцелярии, император создал насколько эффективный, настолько и противоречивый орган надзора, который заменил прежнее Особое отделение Министерства внутренних дел и компетенция которого была описана весьма неопределенно. Свойством характера Николая было выдавать повседневное вторжение его агентов в частную жизнь подданных и выведывание их мыслей за выражение его благосклонности. Такому пониманию чувствовал себя обязанным и шеф жандармского корпуса, ставшего теперь постоянным полицейским подразделением, граф Александр Бенкендорф, доверенный сановник императора и выходец из старинного прусского рода, который под конец военной службы осел в Эстляндии. С сожалением он отмечал в своем рапорте императору об общественном мнении в 1829 г., что жандармерия, которую ведущие лица в империи оценивали как «морального лекаря народа», могла бы еще более эффективно выполнять свои обязанности, если бы местные органы власти не вели себя так строптиво. Мнения же современников о способностях графа и генерала дают мало оснований для того, чтобы слишком прислушиваться к его самооценке. Это, однако, ничуть не изменило неумеренного восхищения, которое выражал ему Николай. Можно было считать его не очень умным и не очень достойным, для императора была важна только его преданность. Обоих связывал совместный опыт работы в комиссии по расследованию заговора декабристов, укрепившая их в намерении создать необычную систему надзора. Она должна была защитить подданных от государственного преследования именно тем, что «своевременно ограждала бы их от заблуждений». Николай и начальник его полиции были убеждены, что смогут донести императорскую волю во все уголки империи и предотвратить любое повторение движения декабристов.

Даже доброжелательные сторонники осторожных перемен считали себя теперь вытесненными на обочину или за пределы противоречивого «порядка». На эту, поначалу аморфную и почти не имевшую собственного голоса оппозицию государство резко отреагировало таким образом, что между императорской властью и обществом разверзлась пропасть. Самодержавие в значительной степени само создало себе противников.

В прошлые десятилетия небольшому, но растущему образованному слою удавалось разными способами прикоснуться к европейскому образованию — в университетах, в салонах и кружках, на основе увеличивавшегося количества книг и журналов или путем непосредственного знакомства с западными странами во время поездок, лечения на курортах, учебы в немецких университетах или временной эмиграции. Порой либеральная, порой реакционная политика в области образования — впрочем, правление Николая I не было в этом оригинальным — в конце концов не могла существенно изменить эту ситуацию. Так, количество гимназий увеличилось до семидесяти, а количество учащихся примерно до 18 000. Правда, указ от 1818 г. временно ограничил круг посещающих учебные заведения детьми дворян и чиновников, чтобы упорядочить доступ к университетам, а также воспрепятствовать распространению царившего там «порочного духа». Бенкендорф в своем годовом отчете за 1829 г. писал, что «общественное мнение» откровенно высказывалось против существования Министерства просвещения.

Новая атмосфера обусловила изменение устоявшихся клише. Если раньше «старая» Москва считалась по привычке отсталой, то теперь она со своим полным жизни университетом стала воплощением прогрессивного мышления, в то время как придворный «западный» Петербург закоснел в военных формах. В ходе польских беспорядков 1831 г. правительство ужесточило политику в области просвещения. Оно строго ограничило возможности учебы за границей и четырьмя годами позже лишило университеты гарантированных им прав автономии. В конце сороковых годов оно, наконец, спряталось за ограничением учебного плана в надежде, что допущение только тех дисциплин, которые служат государственной пользе, задушит в зародыше духовный посев предыдущих десятилетий. К последним отныне больше не относилась философия. В университетах, число студентов в которых сократилось, и в старших классах гимназий воцарилась военная муштра. Несмотря на эти вмешательства расширенные возможности для получения образования привлекали все большее число представителей низших, неблагородных сословий (так называемых разночинцев), которые все больше и больше задавали тон в литературных и философских кружках. В таких условиях возникла своеобразная русская интеллигенция, из которой во второй половине столетия вербовали участников различные движения, в том числе и революционные.

Оппозиция, с самого начала не отличавшаяся единством, впоследствии не преодолела элементарной схизмы, которая посеяла в ней раздор по вопросу о тождестве и будущем России. В философии, публицистике, литературной критике, художественной литературе или в ориентации на военный переворот, — постоянно можно было заметить два основных течения, которые со времен Николая I и в дальнейшем существовали в России: с одной стороны, западники, посвятившие себя начатому Петром I обновлению в смысле достижения европейского уровня развития, а с другой — славянофилы, верившие в то, что в русской старине можно найти более надежные пути, чем в западноевропейской современности. Разделительная линия теряет резкость контура при более близком рассмотрении жизни и творчества отдельных личностей, представлявших одно или другое направление. Общее нередко стояло рядом с непримиримыми противоречиями. Изначально убежденные западники, такие, как публицист Александр Иванович Герцен, один из тех «раскаявшихся дворян-помещиков», которые хотели полностью поставить свое богатство и образование на службу благу крестьян и оздоровлению страны, не желали даже в длившейся десятилетиями эмиграции жертвовать своим представлением об исконно русском аграрном, общинном социализме, тем более после того, как увидели победу неприкрытого материализма западных демократов в революции 1848 г.

Как вольнодумно ни развивались бы отдельные тайные кружки в тридцатые и сороковые годы и как восторженно ни принимались бы европейские философы и литераторы, никакая система мыслей не помогала преодолеть пропасть между современными требованиями элиты громадной страны и очевидной нищетой ее крестьянских масс. Не страдало ли правление Николая той же диспропорцией между теоретическим желанием и практической возможностью? В своей вере в то, что решительным вмешательством можно заставить забыть прежние слабости, император впал в не менее изматывающую иллюзию, чем его оппоненты, мерой которых также всегда было целое, а не обозримая часть. Как тот непоколебимо держался за идеальную картину империи, подвластной исключительно его воле, так сторонники самого известного кружка сороковых годов, по словам его основателя Михаила Васильевича Буташевича-Петрашевского, молодого служащего Министерства иностранных дел, доверяли «общим принципам» западноевропейской науки, чтобы применить их «к нашей действительности». То, что здесь было утопическим социализмом Шарля Фурье, дополненным размышлениями о социальной революции на основе крестьянских восстаний, в других кружках сконцентрировалось на философских спекуляциях, наследующих идеи Гердера, Шеллинга, Гегеля или Фихте. Если следовать свидетельству литературного критика Павла Васильевича Анненкова о «замечательном десятилетии» между 1838 и 1848 гг., то это поколение интеллигенции задало тон, в котором с того времени обсуждалась история России.

После революционных лет (1830–1831) различие между реальными, потенциальными или только воображаемыми опасностями было для Николая весьма условным, а после 1848 1849 гг. оно вообще ничего не значило для него. Так, члены кружка Петрашевского, «петрашевцы», после раскрытия их деятельности познали всю жестокость императорского правосудия. 21 обвиняемому из 123 привлеченных к ответственности был вынесен смертный приговор. Император не отказался от того, чтобы лично разработать все детали жуткого спектакля. 22 декабря 1849 г. преступников привели на казнь на Семеновскую площадь в Петербурге, завязали им глаза и только тогда, когда они ждали смертельных выстрелов, им объявили о помиловании и замене казни многолетним лишением свободы и ссылкой. Среди них находился и писатель Ф. М. Достоевский.

Вероятно, Николай не раз осознавал цинизм таких действий. В том, в чем он видел устрашающее воспитательное мероприятие для введенных в заблуждение, непослушных подданных, проявилась неспособность увидеть признаки перемен в России. Его грубое представление о вине и наказании повернуло первые осторожные шаги общественной гласности в сумерки революционных волнений и вызвало у части еще небольшого, но крайне активного образованного слоя отчуждение вместо лояльности.

Сама фаза «цензурного террора» в лучшем случае могла еще помешать этому прорыву, но не могла совсем остановить его. Скорее она способствовала возникновению тех имевших двоякий смысл произведений, которые принесли русской литературе в лице А. С. Пушкина, М. Ю. Лермонтова, Н. А. Некрасова, Н. В. Гоголя, Ф. М. Достоевского и И. С. Тургенева мировое признание. Сначала от закона о цензуре 1828 г. ждали послаблений. Пушкин, лично общавшийся с императором, даже приветствовал то, что царь будет впредь сам цензуровать произведения поэта. Он ждал от этого «неизмеримого преимущества» по сравнению с практикой мелких чиновников и редакторов. Правда, опыт показал, что ему следовало считаться с опасностями, проистекавшими из осознания верховным цензором себя как «любезного стража законов литературы» и «отца искусств и наук». Если следовать графу Бенкендорфу, то можно было бы без всякого ущерба полностью отказаться от русской литературы.

Перед 1848 г., а больше всего после него, действия правительства во внутренней политике приобрели гротескные черты. Чем умнее оно хотело править, тем больше доказывало свою уязвимость. Ум и власть постепенно входили в противоречие друг с другом. Это оказало губительное воздействие, так что впоследствии, при радикальном меньшинстве, это затронуло не только монархию, но и государство в целом. Но сначала поворот к ужесточенным репрессиям и связанный с этим отказ от дальнейших реформ в оставшиеся годы правления Николая I разрушили надежду на возможный консенсус между монархией и «обществом». Преемник, Александр II, должен был при своем воцарении заново заручиться одобрением общества.

Если бы император проявил несколько больше политического искусства и меньше бряцал оружием, то, очевидно, больше бы соответствовал реальному положению в России. Страх перед революцией сузил его восприятие, но таким образом, что без сомнения существовавшие, но сравнительно небольшие в европейском масштабе симптомы беспокойства приобретали в его представлении чрезмерный размах. Николай стал памятником уходящей эпохи, в которой была предпринята абсурдная попытка форсировать европеизацию Российской империи и одновременно огородить ее от Европы. Для того, что последовало дальше император выбрал себе советников, которые были «менее умны, чем услужливы». Из их отчетов ему лишь изредка удавалось почерпнуть неискаженную правду. В большинстве случаев они рисовали такую картину государства, которую сами хотели бы видеть. Николай, напротив, из-за этого попадал во все большую изоляцию от действительных политических и экономических событий, так что революция в Европе стала для него лишь навязчивой идеей.

Тем не менее сохранились и положительные результаты некоторых мероприятий, которые в ряде случаев проявились только при преемниках Николая. Несмотря на широко распространенную коррупцию и бюрократическую неповоротливость, в органы власти постепенно проникало сознание того, что большее соответствие делу требует более высокого уровня образования. Лицей в Царском Селе и основанная в 1835 г. Императорская школа правоведения должны были способствовать улучшению подготовки молодых кадров чиновников. Это вряд ли могло что-либо изменить в глубокой пропасти между успешной службой в центральной администрации и мало ценившейся деятельностью в провинции. По настоянию высшего дворянства, но, может быть, понимая, что бесконтрольное увеличение численности дворян за счет повышения по государственной службе в будущем вряд ли может принести пользу, Николай манифестом от 11 июня 1845 г. поставил заслон дальнейшим послаблениям при пожаловании чинов в бюрократии и вообще приему в чиновничество лиц неблагородного происхождения. Табель о рангах осталась действующим критерием близости чиновников к монарху, и министр народного просвещения С. С. Уваров два года спустя совершенно в этом духе подчеркнул в памятной записке, что она слыла со времен Петра I в России, как и у других славянских народов, выражением «драгоценного принципа равенства перед законом». Поэтому великий русский историк В. О. Ключевский вполне справедливо назвал время Николая I завершением и высшей точкой эпохи господства или усиленного развития бюрократии в истории России. Хотя люди недворянского происхождения все еще имели право вступить в ряды администрации, но на самом деле мир чиновников не открывался. Желаемая новая ревальвация принципа оценки труда посредством присвоения чинов уже стала относительной, поскольку чиновничество рекрутировало новых членов преимущественно из себя самого. На это замкнутое общество император мог быстрее всего переносить свои военные идеалы. Чин и униформа, знаки отличия и эполеты стали внешними признаками прогресса. Несмотря на некоторые признаки реформ в начале своего правления, Николай не подвергал серьезной проверке спорные предложения компетентных советников. Он упорно не обращал внимание на явные недостатки бюрократии, следуя тому принципу, что то, что продолжалось так долго, будет существовать и дальше. Барон М. А. Корф, член Государственного совета и приближенный императора, заметил в своем дневнике, что тот всегда подчеркивал, что нуждается не в умных, а в послушных людях. При общей «нехватке людей», то есть способных чиновников на всех уровнях, император таким отношением прерывал и без того уже тонкую связь с образованным обществом.

Тот, кто исследует принципы николаевского режима, наталкивается, прежде всего, на жесткий, и в такой же степени плакатный элемент — теорию «официальной народности». Простая формула «православие, самодержавие, народность» легко скрывает действительное значение. Она получила свой смысл в результате стремления дать многонациональному государству национальную русскую идеологию и на «современный» лад узаконить право чиновничества на ведущую роль в нем. В формулировании этой идеологии принимали участие не только ведущие государственные чиновники, заинтересованные в том, чтобы отсталая империя в какой-то степени восприняла от европейских национальных движений настроение подъема, не перенимая их демократического элемента. Не менее старательно университетские ученые, прежде всего историки, подбирали свидетельства славного прошлого, которое использовалось в качестве фона для столь же многообещающего будущего. В этом отношении были совершенно единодушны такие разные личности, как «придворный историк» Карамзин, основатель новой русской исторической науки С. М. Соловьев, или либеральные ученые, например, профессор Московского университета, историк М. П. Погодин. Сообразно этому, русский народ, сам представлявший собой сплав славянских, финских и северогерманских народностей, в ходе тысячелетнего развития доказал свое мужество, вызвавшее уважение у зарубежных народов, «воссоединил» утерянные части своего старого наследия и практически достиг своих «естественных границ». Не жажда завоеваний, а призывы о помощи соседних народов, родственных в этническом отношении или по вере, вызвали желание и дали повод к тому, чтобы законным образом обеспечить защиту от враждебно настроенных соседей. У развитых соседей заимствовалось только необходимое для заполнения культурного вакуума северных, восточных и южных частей империи. Но если государственное образование представлялось в значительной степени изолированным, то «национальное становление», интеграция и унификация несовместимых частей нуждались в значительном содействии. Только во второй половине столетия оказалось, что попытка перекрестить многонациональную империю в национальное государство без помощи неприкрытой политики русификации не удалась.

Идеология «официальной народности» полностью соответствовала взгляду императора на мир. С детских лет ее элементы составляли суть его воспитания и его опыта. Теперь он, как и его министр просвещения, связывал с ней надежду на то, что удастся дать привлекательный идеал тем образованным людям, которые позволили соблазнам западной идеологии ввести себя в заблуждение. Одновременно это было эффективным средством от возникновения в пределах границ империи национальных движений, которые давали о себе знать повсюду в Польше и на Украине, а также в прибалтийских провинциях, среди литовцев и белорусов.

Уже во время движения декабристов в находившемся под русским влиянием Королевстве Польском и остальных польских частях Российской империи сформировалось национальное и политическое сопротивление. Революционные новости из Парижа и слухи о возможном русском походе на Запад стали толчком к вооруженному восстанию. Хотя покушение на брата императора великого князя Константина, верховного главнокомандующего польскими войсками, не удалось, но повстанцы смогли повести. за собой не только население Варшавы, но и значительные части армии. После того, как польский сейм 25 [по н. с.] января 1831 г. лишил Николая польской короны, которую он без особого восторга принял всего около двух лет назад, новое правительство, возглавляемое князем Адамом Чарторыйским, встало на курс военной конфронтации. Однако Запад не оказал ожидавшейся вооруженной помощи. Более того, внутрипольские беспорядки, начиная с лета 1831 г., помогли численно превосходящим русским вооруженным силам в подавлении восстания. Конституция 1815 г. была отменена.

Польша окончательно лишилась прежней формальной самостоятельности.

Если правительство Николая I осуществляло после аннексии королевства, несколько позже поделенного на губернии, массированную политику русификации, то она была в значительной степени рассчитана на польский особый случай. В своем «Завещании» император в 1835 г. настрого приказывал наследнику:

«Никогда не давай свободы полякам. Продолжай начатое тяжелое дело обрусевания этой области и стремись к тому, чтобы закончить его и ни в коем случае не дай ослабеть принятым мерам».

Жесткие меры в отношении основанного в 1846 г. в Киеве украинского «Братства святых Кирилла и Мефодия», напротив, были скорее нацелены на восстановление статус-кво в империи и непосредственно не находились в русле агрессивной политики культурной и языковой русификации.

Уварова часто и в значительной мере справедливо обвиняли в обскурантизме и реакции. Поскольку его соображения об особом развитии России изучены явно недостаточно, то их оценивали только как измышления заблуждавшейся аристократической клики. Было бы удивительно, если бы высокообразованный человек его ранга удовольствовался пустой бутафорией. В действительности его соображения обнаруживают поразительные параллели с выводами независимых умов того времени. Поколение, выросшее и посещавшее университеты при Николае, не в последнюю очередь идентифицировало себя с его режимом. Сравнение императора с древнерусскими народными героями было им вовсе не чуждо, и казалось уже решенным, что его «святая личность» займет незыблемое место в русской истории. Университетский профессор С. П. Шевы-рев писал в 1841 г. в первом номере журнала «Москвитянин», что Россия, несмотря на контакты с Западом, сохранила три существенных элемента (он имел в виду Уваровскую формулу) «в их полной чистоте» и будет строить на них надежное будущее. В соответствии с этим ни одна другая страна не имела такого «гармоничного политического бытия», как Россия Николая I. Даже либерально-консервативный философ и правовед Б. Н. Чичерин сохранил в воспоминаниях о времени своей учебы в Москве в сороковые годы в меньшей степени то, что запрещалось, а в большей степени то, что при Николае могло способствовать духовному развитию, хотя в известных случаях только в личной сфере. По его мнению, Россия нуждалась в еще большей зрелости, чтобы уверенно и без ущерба для себя меряться с Западной Европой. Если Уваров и вместе с ним император сделали из этого вывод, что необходимо защищать страну от проникновения западной культуры с помощью цензуры и ужесточенного государственного контроля, то Чичерин в написанных после смерти Николая I трудах по истории права и о крестьянской деревенской общине оправдывал самодержавие. Он считал, что уровень развития России вынуждает даже либералов отдавать самодержавию предпочтение перед любой другой преждевременно введенной вольной формой государства. Даже Пушкин не сомневался в целесообразности государственной цензуры. Он одобрял стремление поборника более либеральной цензурной практики и предшественника Уварова в пока еще ведавшем цензурой Министерстве народного просвещения, князя Карла Ливена, принципиально указывать авторам правильный путь. Что было «правильно для Лондона», так выражал эту мысль поэт, то было бы «слишком рано для Москвы». Это в значительной степени соответствовало мнению Николая, что можно будет подумать о конституционных институтах только тогда, когда Россия сформируется как единое целое.

Если собрать все эти замечания, то по ту сторону заклинательного характера официальной идеологии обнаружится практически непоколебимое принципиальное согласие по поводу пользы господствующей формы государства. Однако в то время как Николай и его советники с ее помощью хотели ввести старое государство в новое время, минуя революцию, в обществе разгорелся спор о необходимости изменения самодержавия, которого последнее стремилось избежать путем усиливающейся самоизоляции. Между позициями Чаадаева и Шевырева нашлись бы точки соприкосновения, но только в том случае, если бы правящая династия принципиально не отказывалась от диалога с обществом. Правда, казалось, далеко еще то время, когда на точку зрения первой могло бы встать большинство. Но как явный сигнал можно было рассматривать слова маркиза де Кюстина, утверждавшего, что он приехал в Россию, чтобы найти «доводы против представительного правления», а вернулся «приверженцем конституций». Правительство даже не искало сторонников среди славянофилов, объявляло многих из них политически неблагонадежными, как и их ориентированных на Запад противников. Официальная интерпретация основ русской народной жизни не могла удовлетворить даже силы, положительно относившиеся к государству, хотя цензура должна была защищать ее от критики. Существенные отрицательные моменты в царской империи находили и те, кто хотел предотвратить недостатки западной цивилизации. Высказывание Погодина, согласно которому в России все по-иному, от климата, мышления, веры и убеждений и до биологии, не подходило для прочного становления национального самосознания. Поскольку сентиментальное прославление русской действительности оставляло после себя горький привкус, когда утверждалось, что «подозрение и страх» характеризовали жизнь на Западе, тогда как в России царило всеобщее «доверие».

Николай и Уваров, напротив, придерживались того мнения, что основу любого единства образует православие, а обязательство за него, естественно, берет на себя самодержец России, ответственный только перед богом. Отсюда вытекала переоценка роли православной церкви, которая после многих лет практически полной несамостоятельности по крайней мере снова приобрела ранг важной опоры самодержавия. Это произошло на фоне ужесточенного преследования староверов, за монастырями которых тайная полиция вела наблюдение, как за «якобинскими клубами», и растущего напряжения в отношениях с другими конфессиями и религиями в государстве. В конце концов, «русский народный дух» по существу держался на якобы нерушимом наследии православия и самодержавия как олицетворении подлинно русской жизни или, как считал дипломат и поэт Федор Иванович Тютчев, «русской идее». Моральное и культурное превосходство в условиях отгораживания от Запада расцвело бы пышным цветом и позволило бы стране приобрести всемирную значимость.

Вскоре стало трудно разобраться в том, что собственно нужно защищать — пошатнувшийся «Священный союз», который Александр I понимал как вхождение России в семью монархов Европы и связанным с которым считал себя и его брат, или же Россию как последний бастион легитимистской политики, несхожесть которой с другими монархиями, казалось, становилась все более очевидной. Николай воспринимал Европу не как родственную по духу и отождествлял ее с разрушительной силой революции и национальными движениями. Тютчев в начале 1848 г. (вскоре после того как он был назначен главным цензором в Министерстве иностранных дел) конгениально облек это в формулу: «Уже давно в Европе есть только два истинно ведущих центра — Россия и революция… Между ними невозможны никакие переговоры, никакие договоры, существование одной равнозначно смертному приговору для другой».

С того времени, как волна революции дошла от Франции до Польши (1830 1831 гг.), такие мысли стали господствующими. Теперь больше не исключалась возможность «крестового похода против России», причем полем битвы «революция» избрала Польшу. Правда, Николай мог не бояться того, что польский кризис будет использован другими государствами, поскольку Франция и Англия не хотели ставить на кон русские уступки в бельгийском вопросе. Однако Австрия вела себя пассивно, и только прусский «нейтралитет» оказался на пользу России, поскольку он поставил заслон усилиям Польши, искавшей союзников на Западе. Не демонстрируя слишком большой и открытой солидарности, три «восточные» державы: Австрия, Пруссия и Россия, несмотря на это, еще раз произвели такое впечатление, будто совместно хотели сдержать европейскую революцию. Кроме того, она в более или менее равной степени усугубляла польский вопрос со времен раздела, поэтому эти государства боялись перехода мятежа через русские границы. Как с удовольствием заметил Меттерних, согласившись удовлетвориться существующими польскими владениями и взаимно выдавать дезертиров и политических беженцев, они еще раз пришли к большому взаимопониманию.

Силовые действия резче обозначили грань между Россией и конституционными государствами Англией и Францией, не гарантируя прочности участвовавшей в разделе триады на продолжительный срок. Первоначальная концепция «Священного союза», на которой существенно отражались личные связи монархов, на глазах расплывалась и подменялась формальными обязательствами. Общий противник, каким был прежде Наполеон, больше не появлялся, а территориальные условия в Европе вряд ли требовали более концентрированных мер по их упорядочению. На передний план выступила неприкосновенность статус-кво, определение которого в сердце Европы было значительно более простым делом, чем на Балканах, в отношении Османской империи, в Закавказье, где мусульманские горские народности с 1825 г. в течение нескольких десятилетий давали почти непрерывные бои русским войскам и объявляли им «священную войну», или в отношении Персии, которая оспаривала у России доступ на кавказские территории.

Наконец, из держав, участвовавших в разделе, преимущественно Россия теряла авторитет из-за военного подавления ноябрьской революции в Польше, которое дало руссофобным тенденциям в Западной Европе новый импульс. Но внешнеполитическая изоляция царской империи усилилась прежде всего в «восточном вопросе». Уже Адрианопольский мир после русско-турецкой войны 1828–1829 гг. открыл ей благоприятные перспективы на на Босфоре и в Дунайских княжествах. Хотя русский флот в 1833 г. во время турецко-египетского конфликта вынужден был уйти из морских проливов из-за угрозы столкновения с англо-французскими соединениями, но в Ункяр-Искелесийском договоре 8 июля 1833 г. удалось заключить оборонительный союз с Турцией, который укрепил положение России на Балканах. Подозрение, что Николай намеревался сделаться стражем целостности Османской империи и обеспечить себе исключительный доступ к морским проливам, вызвало активизацию не только Англии и Франции. Усилились трения с Австрией, особенно из-за действий России в Дунайских княжествах. Уже поэтому спаянность подтвержденной 18 сентября (по н. с.) в Мюнхенгретце или 15 октября (н. с.) 1833 г. в Берлине триады монархистских «восточных держав» была непрочной и за нее нужно было заплатить обещанием России в будущем договориться на Балканах с Австрией. Пруссия из-за отсутствия там собственных интересов не была склонна к втягиванию в конфликты, чем укрепляла тыл России. В этом отношении обновленный альянс трех дворов не стал гармоничным «законным браком», которым его считали, если верить письму австрийского посла в Петербурге Меттерниху от 2 января 1835 г. Поэтому не было и повода верить в то, что он строится на взаимном согласии и в отличие от «любовной связи двоих развратников» — имелись в виду морские державы Англия и Франция — обещает не коррупцию и хаос, а порядок и счастье. Высоко ценимого Николаем принципа законности, внешнеполитического эквивалента самодержавия внутри государства, самое позднее со времени Лондонской конвенции 1827 г. по греческому вопросу было уже недостаточно для объяснения политики диктата на Балканах. Николаевской России трудно было прийти к упорядоченным отношениям с Францией, которая постоянно заново подтверждала свою славу родины революции. Годовой отчет тайной полиции за 1830 г. сообщал, что «почти каждому образованному человеку» было известно, «что Францией в последнее время руководили мистики и иезуиты». Английская королева Виктория, в свою очередь, не принимала никаких мер для того, чтобы серьезно отвечать на попытки России наладить более тесные контакты. В действительности австрийский дипломат граф Антон Прокеш фон Остен был, по-видимому, прав, когда писал, что восточный вопрос давно стал проблемой «между Россией и остальной Европой».

Так как Россия хотела продолжать укреплять свое господствующее положение в Центральной и Восточной Европе, а Николай при этом приобрел репутацию «жандарма Европы», который держал свой собственный дом в узде и как никто другой подходил на роль передового бойца с революцией, то страх перед могущественной военной державой на Востоке распространялся уже с 1848 г. Благодаря внешнеполитическим обязательствам русская армия выросла до миллионного постоянного войска, содержание которого истощало финансовые возможности, несмотря на огромные природные ресурсы. Роковым образом сказывалось то, что внешней картине уделяли больше внимания, чем модернизации военной техники. По меньшей мере применительно к морским проливам русский перевес по Ункяр-Искелесийскому договору от 13 июля (по н. с.) 1841 г. в договоре о Дарданеллах, подписанном в Лондоне, сменился интернационализацией (Россия, Австрия, Великобритания, Франция, Пруссия, Османская империя).

Поскольку русский император чувствовал себя призванным совершить в европейском масштабе то, что он совершил в России, то 26 апреля 1849 г. он уступил просьбе молодого австрийского императора Франца Иосифа и осуществил военное вмешательство в венгерское восстание, что стало последней антиреволюционной демонстрацией силы. Если бы Николай при этом ближе принимал к сердцу спокойствие своего государства, нежели габсбургской империи, на помощь которой он так самоотверженно поспешил, то он мог бы рассчитывать на большую благодарность. Однако, как показывает пример Франца Иосифа, обстоятельства в борьбе за выгодное решение восточного вопроса тем временем очень быстро менялись. Бывший друг, Россия, сделался для него «естественным врагом», о чем он сообщал в октябре 1854 г. в письме к своей матери. Он думал, что теперь сможет самостоятельно справиться с революцией. В конце своей жизни Николаю пришлось принять к сведению окончательный крах «Священного союза».

Хотя Россия и была в значительной степени предоставлена сама себе, но в 1853 г. она вступила в войну с Османской империей, грозившую за короткое время стать мировой войной, поскольку к Турции присоединились Великобритания и Франция, а также Сардиния, Пьемонт, а позднее Австрия. Причиной готовности России к войне были внутритурецкие реформы, угрожавшие потерей права на русский протекторат над османскими христианами. В войне безжалостно вскрылись фасад официальной России и прятавшаяся за ним отсталость. Несмотря на ряд значительных побед на Дальнем Востоке и в Закавказье, смелая русская армия не могла долгое время компенсировать существенные недостатки в системе снабжения, транспорте, военной технике, а также общую дезорганизацию, коррупцию и промышленную неразвитость. Продолжавшаяся почти год осада и, наконец, взятие 27 августа 1855 г. союзными войсками морской крепости Севастополь на Черном море знаменовали собой не только поражение русских, но и вписали одну из самых мрачных глав в современную военную историю.

Николай не стал свидетелем тягостного конца Крымской войны, и поэтому ему не пришлось делать соответствующие выводы. 18 февраля 1855 г. за полгода до заключения мира он внезапно умер. По сравнению с масштабами поражения и ответственности России условия Парижского мира, заключенного 3 (по н. с.) марта 1856 г., были, с одной стороны, унизительными, зато с другой — более мягкими, чем можно было ожидать. Они в основном касались черноморского вопроса и предписывали нейтрализацию, запрет на строительство укреплений, свободное судоходство и запрет на заход военных кораблей в проливы. Не обремененная дополнительными репарациями Россия тем не менее была отброшена в исходное состояние.

Блеск и нищета три десятилетия правления Николая I шли рука об руку, и не удивительно, что во мнениях о его личности и деятельности преобладают крайности. Но одновременно удивляет то, как мало было расстояние между положительным и отрицательным полюсами. Такой представитель радикального направления, как В. Г. Белинский во время одного из своих многочисленных перепадов настроения оценил значимость картофеля для России выше, чем конституции, от которой ждали чего-либо только неспособные к действиям «образованные городе кие классы». Много лет друживший с императором барон М. А. Корф, которому после 1848 г. был вменен в обязанности надзор за ужесточившейся цензурой, другим путем пришел к тому же выводу: в России не было питательной среды для революции, поскольку требования народного представительства, свободы печати или национальной гвардии девять десятых русского населения посчитали бы полной бессмыслицей. Очевидное пренебрежение оставшейся одной десятой составило дилемму правления Николая.

В зависимости от точки зрения наблюдателя, эпохой Николая восхищались как временем последнего расцвета русской монархии под впечатлением внешней стабильности царской империи, или, рассматривая частью консервативную, частью реакционную внутреннюю политику, говорили о рождении «полицейского государства» на классических принципах 18 в. В действительности Николай, несомненно, отметил эпоху печатью своей личности. Он присутствовал во всем, но ни в чем не открыл новых путей, и был лишен эпитетов крупной исторической фигуры. Его усердие и творческие силы были в значительной степени истощены пустым сохранением полученного наследия и заботой о своем сновидении о прекрасном самодержавии. Уже Погодин заметил, что желание Николая подражать своему блистательному предшественнику Петру I в совершенстве власти, в изменившихся условиях должно было закончиться «оптической иллюзией». Правда, Николай сожалел о том, что не мог оставить своему сыну мирное, благоустроенное и счастливое государство. Однако принципиальное сомнение в деле всей его жизни он не унес с собой в могилу. Хотя события последних десятилетий его жизни существенно повредили его чувству собственного достоинства, слова завещания 1835 г., очевидно, оставались для него в силе и двадцать лет спустя. В случае, если Александр заметит в государстве какое-либо движение или беспорядок, отец рекомендовал ему: «Немедленно садись на коня, прояви мужество там, где это необходимо… и ты спасешь Россию».

Сыну оставалось нести все последствия понимаемого таким образом личного владения огромным государством и конкретно ощутить всю глубину катастрофы после Крымской войны. От его умения зависело, удастся ли обновить отягощенное наследие без серьезных общественных потрясений.