Семейная тайна

ПЕРСОНАЛЬНОЕ ДЕЛО

Заседание партбюро, на котором должна была рассматриваться жалоба жены инженера Злотникова на Николая Григорьевича Хрупова, было назначено на четверг.

Накануне прошел дождик, мелкий, моросящий, один из первых дождей лета. Делая на листке «Еженедельника» пометку о времени начала заседания, Беловежский подумал: «после дождика, в четверг» и невесело усмехнулся.

«После дождика, в четверг» — позже, когда-нибудь, потом, может быть, никогда… Уже давно Роман Петрович собирался выступить перед коллективом привольского завода с новой программой, изложить продуманную систему действий. Да и пора бы — без малого год минул, как он возглавил завод. Впрочем, Громобоев вон сколько просидел в директорском кресле и ни разу не выступал с «новой программой», не добивался крутого переворота, не крушил, не ломал, тем не менее завод не выходил из числа хорошо работающих.

У Романа Петровича тоже были поводы для того, чтобы испытывать удовлетворение. Несколько месяцев назад во время встречи с и. о. начальника главка Трушиным он принял решение не добиваться корректировки плана и тем самым поставил на карту репутацию завода и свою собственную. Стоило завалить годовой план — и немедленно последовала бы расплата… И вот план выполнен в полном объеме, с большим трудом, но выполнен. Как тут не помянуть добрым словом хитроумного и изобретательного зама Фадеичева, чудом раздобывшего для завода несколько сот недостающих рабочих, выбившего из поставщиков узлы и сортаменты металла, которые, казалось, никак нельзя было выбить. Да и не только Фадеичева, а и сотни, тысячи других людей, не позволивших заводу соскользнуть вниз, попасть в число отстающих.

План выполнен, но этого мало, мало! Надо двигаться дальше, постараться дать привольскому заводу вторую жизнь, с помощью коллектива подтянуть старое производство, созданное полвека назад, к кондициям 2000 года. Вот так, никак не меньше! Об этом Роман Петрович мечтал бессонными ночами, ворочаясь в постели. Но, конечно, ничто не могло быть сделано до тех пор, пока директорская мечта не сделалась мечтой всего коллектива. Выходит, пора, давно пора встать перед этим самым коллективом и сказать… Сколько можно откладывать?

Заседание парткома началось с обсуждения жалобы жены Злотникова. Может быть, потому, что письмо зачитывала женщина, заведующая отделом кадров Веселкина, и делала это прочувствованно, с выражением, было ощущение, будто сама жена Злотникова стоит здесь и обращается к присутствующим.

— «Врач сказал, что еще немного, и с моим мужем могло случиться непоправимое. Подумать страшно! Молодой, цветущий человек мог уйти из жизни… А из-за чего? До этой черты, до этой опасной грани Леву довел его непосредственный руководитель Хрупов. Об этом нелегко писать. Хрупов для нас не чужой человек, нередко навещал Леву, даже в шутку называл себя «другом дома». Да только никакой он Леве не друг, а злейший враг, я теперь это ясно вижу. Я не хочу, понимаете, не хочу остаться вдовой только из-за того, что ваш Хрупов не умеет работать с людьми!»

Члены парткома чувствовали себя не в своей тарелке, выглядели подавленными, сидели, вперив глаза в темно-зеленое сукно, которым был застелен стол в парткоме. Все старались не смотреть в сторону главного инженера Хрупова, со скучным видом расположившегося на дальнем углу стола.

— Ну, что, товарищи, приступим? — спросил секретарь парткома Славиков. — Что вы можете сказать по поводу письма Злотниковой, Николай Григорьевич?

— Ничего, — не поднимаясь с места, ответил Хрупов.

Славиков откашлялся.

— То есть вы хотите заявить, что не согласны с письмом Злотниковой?

— Кто вам сказал? Согласен.

— Значит, все так и было?

— Все так и было.

Славиков в замешательстве посмотрел по сторонам.

— Кто хочет взять слово?

— Я хочу! — громко сказала Веселкина.

— Да ты только что брала, Анна Федоровна. Письмо вслух читала… Может, других послушаем? — Славиков своей репликой несколько разрядил обстановку.

Начальник цеха Ежов поднялся и сказал, почему-то обращаясь к Веселкиной:

— Откровенно говоря, я не понимаю, в чем, собственно, вина Хрупова?.. Ну, ставил сложные технические задачи… ну, давал жесткие сроки…

— …Ну, довел человека до приступа, — вставил Фадеичев.

— Ерунда! — оборвал его Ежов. — Что тут происходит? Эмоциональная женщина в состоянии аффекта написала нам жалобу, а мы, взрослые люди, распустили губы, вот-вот расплачемся! Попробовала бы моя баба… то есть жена, в партком сунуться. Я бы ей! — Ежов потряс костистым кулаком.

— Позор! — выкрикнула Веселкина. — И это говорит начальник цеха! Достался бы мне такой муженек! Я бы его в мешок — и в воду! Благо море вон оно, рядом.

Ежов огрызнулся:

— Это еще бабушка надвое сказала: кто кого.

— Тише, товарищи! Тише! — Славиков свел брови у переносицы, но от этого его доброе лицо вовсе не стало грозным. — Я вижу, отвыкли мы с вами полемизировать в спокойных, деловых тонах. Сбиваемся на спор, на крик… А ведь так нельзя. Наш долг во всем как следует разобраться и решить, кто тут прав, кто виноват, как дальше жить.

— А мне кажется, виноватых тут вообще нет, — произнес тонким, подростковым голосом начальник производства Сабов. — Товарищ Хрупов настоящий руководитель. Волевой, настойчивый. В производственном отделе все девчонки в него влюблены. Да-да, не смейтесь. Он им кажется таким современным…

— Суперменом? — делая вид, что не расслышал, переспросил Фадеичев.

— Я сказал: «современным»!

— А мне послышалось, суперменом.

Все опять засмеялись.

— Главный инженер целиком отдает себя заводу… У него даже нет времени на личную жизнь.

— Ну, это вы, товарищ Сабов, явно преувеличиваете! — заявил Фадеичев.

— Не перебивайте меня, пожалуйста, Александр Юрьевич, я сам собьюсь, — покраснел Сабов.

— Жмите дальше.

— О главном инженере я уже сказал. Теперь о Злотникове. Лева такой талантливый, просто ужас! Никогда не знаешь, что он еще придумает. У него не голова, а… атомный реактор. И никогда не задается, тихий, скромный, добрый. А как любит своих малышей! А жена… Таня. Я с ней мало знаком. Один раз танцевал в заводском клубе на Новый год. Она мне показалась славной. Я бы гордился своей женой, если бы она написала такое хорошее, умное и искреннее письмо в мою защиту.

— И инфаркт — это тоже прекрасно? — снова не удержался от реплики Фадеичев.

Беловежскому показалось, что он угадывает мотивы поведения своего зама.

О том, что между, новым директором и главным инженером нет ладу, на заводе знали, конечно, все. И о безобразной сцене в директорском кабинете, когда Хрупов в ответ на упрек Романа Петровича швырнул ему в лицо деньги, тоже, без всякого сомнения, было известно. Поэтому перед нынешним заседанием партбюро многие ожидали, что Беловежский не упустит случая свести счеты с непокорным. Фадеичев в этом, по всей видимости, был уверен. Может быть, поэтому он так непримирим к Хрупову?

За последние месяцы между директором и его замом сложились особые отношения. Беловежский чувствовал: в этом невысоком, и, казалось, неторопливом человеке таятся ясный ум и огромная нерастраченная энергия. Собственно говоря, Фадеичев тратил эту свою энергию как только мог — трижды был женат, защитил диссертацию, писал экономические статьи в московские журналы, читал лекции в местном политехническом институте. Но все равно нерастраченного горючего еще имелось много, до дна было далеко.

Сделав Александра Юрьевича своим советчиком и наперсником, Беловежский вызвал у него новый, может быть, последний взрыв творческой энергии. Фадеичев то и дело давал ему умные советы, вносил дельные предложения. Он многое сделал, чтобы помочь заводу натянуть недостающие проценты к годовому плану.

Но долго это длиться не могло! Беловежскому было ясно: пора вводить в действие новые мощные факторы, с протяженным во времени эффектом, обеспечивающие успех на долгие годы вперед. Интересно, понимает это Фадеичев или нет? Иногда Роману Петровичу казалось, что Александр Юрьевич слишком увлекается тактикой в ущерб стратегии. Сейчас, например, он больше всего хлопочет о том, чтобы добиться осуждения Хрупова, принести, так сказать, на подносе голову главного инженера директору и тем самым заслужить его одобрение.

Эти угадываемые мотивы поведения Фадеичева Роман Петрович никак не мог одобрить. Нечто в этом роде ему советовал сделать по отношению к Хрупову и отец Петр Ипатьевич…

Беловежский откинулся на спинку стула, отдаваясь невеселым размышлениям. Его последняя поездка домой, предпринятая им попытка восстановить прерванные еще в студенческие годы душевные контакты с отцом, сблизиться с ним, результата не дала. Дело было даже не в том, как вел себя по отношению к матери, к нему, сыну, старик. Вызывала неприятие, протест сама жизненная позиция отца, поставившего себя в центр вселенной и легко, без суда и следствия, выносившего суровые приговоры всем, кто думал или действовал иначе, чем он. До сих пор Романа Петровича жег стыд за отца перед шофером Игорем. Вместо помощи и сочувствия он получил от Петра Ипатьевича бессердечные, напыщенные сентенции о жестокой статистике войны. Где был у отца ум? Почему не дрогнуло, не отозвалось на чужую беду сердце?

— Кто еще хочет высказаться? — спросил Славиков.

Фадеичев тотчас поднял руку.

Беловежский поморщился. Одно только допущение, что Фадеичев захочет использовать сложившуюся ситуацию для сведения давних счетов с не любившим его главным инженером, настроило Романа Петровича против зама. Однако чем больше он вслушивался в речь Фадеичева, тем яснее ему становилось: в словах Александра Юрьевича немало жестокой правды.

— Я не первый год работаю вместе с Николаем Григорьевичем Хруповым, — говорил Фадеичев. — Ценю его как грамотного инженера. Но его, с позволения сказать, моральные качества не приемлю. И для меня нет секрета в том, кто виноват в возникшей ситуации. Он, Хрупов.

Что, собственно говоря, произошло? Главный инженер, возомнивший себя этаким богом автоматизации, собрал из цехов самых перспективных инженеров, тем самым оголив производство, и сгруппировал их вокруг себя, подчинив решению хотя и важной, но, по существу, частной задачи — созданию АСУ. Произвольно установил для них высокие оклады, а взамен требовал неимоверного напряжения сил. Во имя чего? Во имя завода? Отнюдь нет. На карту поставлен был личный престиж главного инженера. Сначала он пытался доказать недоказуемое Громобоеву, а когда тот ушел, то и новому директору товарищу Беловежскому, и всем нам.

Спрашивается, что дала заводу бешеная гонка, организованная главным инженером? Каков ее результат? Я уже говорил: цехи оголены, большинство инженерных постов занимают практики. АСУ так и не стала эффективной, экономия от ее внедрения до сих пор является «условной». А инженер Злотников с «безусловным» приступом находится в городской больнице. Не поручусь, что вслед за ним туда не отправятся и другие честолюбивые молодые люди, всерьез принявшие наполеоновскую риторику главного инженера.

Надо хорошенько подумать, может ли руководить производством такой человек.

Обсуждение достигло своей высшей точки. Присутствующие затихли, ожидая, как развернутся события дальше. Как воспользуется открывшейся возможностью — поставить главного инженера на место — директор, как Хрупов поведет себя — примет ли бой или сдастся… Разумеется, развязка зависела не только от Беловежского или Хрупова, а и от каждого из них, от всех вместе. Члены парткома это понимали. И, готовясь выслушать выступление директора, старались предугадать, как повернется дело, и определить свою личную позицию.

Славиков спросил у директора:

— Не хотите ли вы, Роман Петрович?

Беловежский кивнул:

— Вы угадали… Я как раз хотел попросить слова.

При этих словах Беловежского главный инженер Хрупов на другом дальнем краю стола подобрался и непроизвольно сжал лежавшие на зеленом сукне пальцы в кулак.

— У меня для вас, товарищи, добрая весть, — сказал Беловежский. Все лица обернулись к нему. — Сегодня утром я побывал в больнице, общался и с главврачом, и с самим Злотниковым. И могу сообщить: самое страшное позади. То есть непосредственная угроза жизни миновала. Он переведен из реанимации в обычную палату, жена его навещает…

Все с облегчением заулыбались, закивали друг другу, возник шум.

— Тише, товарищи… Сказанное, конечно, не означает, что у нас нет предмета для обсуждения… Предмет есть, и очень важный. Письмо жены Злотникова — это очень искренний и важный человеческий документ, который нас о многом заставляет задуматься. Но, прежде чем перейти к сути, хочу сказать о другом. То, как мы все, члены парткома, дирекция, коллектив, прореагировали на это письмо, уже само по себе свидетельствует, что моральный климат у нас на заводе, в нашей партийной организации, хороший, здоровый. Конечно, жену Злотникова прежде всего волнует здоровье мужа, она хочет спасти семью. Это понятно. Мы с нею рядом в этой беде, сочувствуем ей всей душой, чем можем — поможем. Но разве в одном Злотникове дело?

Хотим мы этого или не хотим, но его жена выдвинула на повестку дня вопрос первостепенной важности — вопрос о стиле руководства, о человеческих и, я бы даже сказал, о партийных качествах руководителя. Давайте разберемся, товарищи, что же произошло? Точнее всех это сформулировал Фадеичев: главный инженер привлек к созданию АСУ наиболее перспективных молодых инженеров, материально заинтересовал их, к слову заметим, в нарушение всех существующих финансовых правил, и возложил на них сложные технические задачи, требуя их решения в сжатые, рекордные сроки. Так?

— Так! Гнал и в хвост и в гриву! — сказала Веселкина.

Беловежский кивнул.

— Лично мне, как вы знаете, довелось работать под непосредственным руководством Николая Григорьевича. И могу вам со всей ответственностью сказать: рука у него тяжелая. Он требует, чтобы подчиненные ему люди работали, как говорится, на пределе. Хорошо это или плохо?

В помещении парткома стало так тихо, что было слышно, как позвякивают на широком мятом лацкане Примакова медали, которые он, один из немногих на заводе, надевал во все торжественные дни.

— Мы с вами, товарищи, живем в чрезвычайно интересное время — эпоху научно-технической революции. Страна вручила нам, инженерам, удивительную технику, отпускает огромные средства на ее развитие и освоение. Но означает ли это, что так называемый человеческий фактор сошел на нет, стал второстепенным и подчиненным? Да ни в коем случае. Умение руководителя в том и состоит: добиваться, чтобы каждый раскрывал свои возможности, давал заводу, стране все, что может дать, а иногда и больше. Без ущерба для физического и морального, духовного здоровья.

Беловежский обвел взглядом напряженные лица всех сидевших за столом, усмехнулся:

— Вот вы, должно быть, ломаете голову: куда гнет директор? Да никуда я не гну. Я не могу с легкой душой осудить одержимость главного инженера… Но… Честно говоря, если бы он в свое время не заставлял меня делать стойку на ушах, вряд ли из меня вышел бы грамотный инженер.

Искренность директора понравилась. Члены парткома одобрительно зашумели.

Беловежский постучал карандашом о бутылку «Боржоми», стоявшую посреди стола, попросил тишины.

— …Но и принять стиль Хрупова мы не можем. Мне говорили, что в последнее время Злотников довольно часто жаловался на сердце, даже обращался к главному инженеру с просьбой об отпуске, о переводе на другой, более спокойный участок. И в том и в другом ему отказали, заподозрив в желании удалиться в тихую заводь, отсидеться… Причем грубо отказали, в оскорбительной форме. Проявлена элементарная черствость, нравственная глухота, на что никто из нас, руководителей, не имеет права. Тут мало высказать товарищу Хрупову свое порицание. Надо идти дальше. Все ли мы отвечаем предъявляемым требованиям?

Я вижу необходимость выработать у нас на заводе рекомендации для руководителей, подсказать им, как надо вести себя с подчиненными. Руководитель обязан уметь владеть собой. Грубость — это признак слабости, а не силы. Это элементарно… Но от всех нас требуется нечто большее, умение формировать социально-нравственный климат в коллективе. Как это лучше делать? На этот вопрос пусть ответит комиссия, которую мы создадим. А партком, я думаю, возглавит эту полезную работу. Так, товарищ Славиков?

Славиков закивал, заулыбался.

— Это наш долг, Роман Петрович. Нас уговаривать не придется.

— И еще, товарищи… Не знаю, как вам, а мне в таких условиях работать не нравится: Производственные помещения закопченные, в цехах или духота, или ветер гуляет, того и гляди, ОРЗ схватишь. Зашел тут на днях в бытовку механического цеха, так, честно говоря, неудобно стало. Вы можете сказать: не первый год на заводе, раньше со всем мирился, а как стал директором… Правильно, товарищи. Признаюсь вам: теперь смотрю вокруг такими глазами, будто заново родился. Вот мое предложение: с понедельника, не откладывая, развернем перестройку. Цех за цехом. Отдел за отделом. А начнем с бытовок… Строительство здания нового клуба временно приостановим. Сразу все не поднять. Приведем в порядок завод, тогда и за новый клуб примемся. Есть вопросы, товарищи?

Слесарь Примаков обернул к директору свое круглое лицо и простодушно сказал:

— Что-то я не пойму…

Славиков встрепенулся:

— Вы, товарищ Примаков, говорите откровенно, не стесняйтесь. Мы хотим услышать мнение рабочего человека. Что вы обо всем услышанном думаете? Вы же член парткома, вам отмалчиваться негоже.

Дмитрий Матвеевич Примаков чувствовал себя неспокойно. Обсуждалась ситуация необычная, поэтому ему трудно было сориентироваться и занять определенную позицию. Раньше, при Громобоеве, этого не было. Вопросы выносили на обсуждение простые, решение было ясно с самого начала, да и роль каждого в разговоре тоже была определена. Не то чтобы давали листок с репликой, как в театре, этого, конечно, не было, но намекали — ты, мол, давай, выскажись в таком-то плане…

Сегодня Примакова никто за язык не тянул, к выступлению не подталкивал, но Дмитрий Матвеевич чувствовал, что отмалчиваться нельзя. Его и так все вокруг упрекали: привык, мол, с чужого голоса петь, а сам-то что думаешь, Примаков? Свои мысли-то у тебя есть или нет? Может, смелости не хватает их высказать? Если по-честному, то ее-то, смелости, как раз и не хватало. Не привык еще излагать свое мнение свободно, без оглядки на начальство. Так что же, выходит, он, Примаков, трус? Нет, Примаков себя трусом не считал. Да взять хотя бы фронтовую службу, честно делал свое солдатское дело, просто, исправно, так, как до этого на заводе слесарил. Свидетельство тому — боевые медали, что рядом с мирными, трудовыми, позвякивают сейчас на его груди. Да и чего, спрашивается, Дмитрию Матвеевичу бояться? Ниже рабочего не назначат, на кусок хлеба для себя и для семьи всегда заработает. Смелей, Примаков!

Нет, не случайно корил себя за душевную робость, за податливый характер, за непослушный язык Дмитрий Матвеевич. Причина была — обида, которая тяжелым камнем ворочалась в груди и не давала ему дальше спокойно жить. Кто его обидел? Да похоже, что все. И новый директор, который поначалу сгоряча взял Примакова с собою в Москву в командировку, однако, в отличие от Громобоева, к делу не приспособил, да и в вагоне-ресторане вел себя как-то странно, не по-директорски, уделял больше внимания Линке, а не Примакову, словно его тут и не было.

А хуже всего был разговор в цехе, о котором доброхоты рассказали Примакову подробно, с деталями. Выходило, будто он не по долгу, а по собственной воле ваньку валял — расхаживал в рабочее время по конференциям и худсоветам. И начальник цеха Ежов Примакова тоже обидел. После директорского визита враз переменился по отношению к Дмитрию Матвеевичу, глядел на него хмуро, слова цедил сквозь зубы небрежно, словно перед ним был не заслуженный слесарь, а пэтэушник-первогодник… А горлохват Шерстков и вовсе обнаглел после того, как Беловежский пожал ему руку и поставил в пример всему цеху. Это особенно было обидно Примакову. Что ж, получается, что вся его долголетняя беспорочная, безотказная служба на заводе вовсе уж ничего и не стоит? Достаточно Шерсткову один раз выкинуть фортель — вернуть деталь для дополнительной обработки фрезеровщикам, и вот уже ему и слава, и почет? Нет, с этим Примаков никак смириться не мог.

Дмитрий Матвеевич поднялся, оправил мешковатый пиджак, выловил из-под лацканов ускользнувший внутрь ворот рубашки…

— Я скажу… Не было такого никогда.

— Чего не было-то?

— Чтобы в повестку дня болезнь ставить. У меня инфаркт десять лет назад случился. Ну и что? Привезли в палату кулек яблок от профкома, и все. Поторопили: не залеживайся. Скорее становись в строй, работа ждет. И я… того-етого… даже в санаторий не поехал. В цехе оклемался.

— Вы, должно быть, нас не поняли, уважаемый Дмитрий Матвеевич, — Славиков сделал попытку помочь старому рабочему сформулировать мысль. — Мы все тут ратуем за то, чтобы улучшить моральный климат. Что же тут плохого?

Однако Примаков подсказки не принял, проговорил упрямо:

— Раньше, того-етого… порядок был. А сейчас? Бузотера Шерсткова в первую строку тащат. У всех на глазах ручку жмут. А мне за общественную работу по шее наложили. Вот тебе и весь моральный климат.

Беловежский, как и все, с напряжением вслушивавшийся в слова Примакова, нахмурился.

— Ну, ясное дело, по Громобоеву тоскует. Понравилось в президиумах-то сидеть, — шепнул своему соседу Фадеичев.

Эта его реплика, достигнув слуха Романа Петровича, сослужила последнему плохую службу. Беловежский жестче, чем хотел, произнес:

— Не знаю, как там у Шерсткова обстоит с общественной работой, а вот что касается технической смекалки, то поучиться у него никому не грех. В том числе и старым рабочим…

Довести свою мысль до конца Беловежскому не удалось.

— Ну, спасибо. Уважили. — Примаков поднялся с бледным мучнистым лицом и, нетвердо ступая, вышел из кабинета. Все, как загипнотизированные, смотрели ему в спину. Потом разом заговорили.

Славиков сказал:

— Зря ты его так, Роман Петрович. Тут разобраться надо. Нам, конечно, проценты нужны, ох как нужны. Но не всякие проценты, а советские. Нам небезразлично, что движет человеком. На кого он работает: на самого себя или на общество. Примаков всю жизнь заводу отдал…

Ежов:

— Он что — по своей воле по облдрамтеатрам таскался? Звонят из парткома, и я его чуть ли не силой выпроваживаю. Да ему легче десять деталей сделать, чем три слова произнести.

Веселкина:

— На словах-то мы горазды: «ветераны», «ветераны»… А как дойдет до дела…

— Товарищи! Меня не так поняли! — вскричал огорченный Роман Петрович.

Но было уже поздно.

Славиков пришел на помощь:

— Не расстраивайтесь, Роман Петрович. Я с ним поговорю. Ну так какое же мы примем решение? Подготовить, обсудить и утвердить кодекс о взаимоотношениях руководителей и подчиненных, так?

— Так, — подтвердил директор и вздохнул.

— Что же вам, Александр Юрьевич, не понравилось в моем выступлении? — спросил Беловежский Фадеичева, когда тот после заседания парткома прошел в его кабинет.

Фадеичев кинул на директора быстрый взгляд («сделал моментальное фото», — отметил про себя Роман Петрович) и, оценив степень его благодушия, сказал:

— Концовка, Роман Петрович, концовка… Смазали вы ее, видит бог, смазали.

— Вы имеете в виду мое высказывание по адресу Примакова?

— Да нет, пожалуй… Он вас просто не понял и потому обиделся. Тут вы не виноваты.

Беловежский не разделял веры Фадеичева в собственную правоту, но оставил эти его слова без внимания.

— Вы что, ожидали, что я наброшусь на Хрупова? Втопчу его в грязь?

Фадеичев пожал плечами.

— Зачем так грубо? Достаточно высказать негодование. И требовать увольнения ни к чему. Можно тихо и спокойно выдвинуть на другую должность. По собственному желанию. В нашем Привольском политехническом институте, например, освободилась кафедра металловедения. Достаточно было придать товарищу Хрупову небольшое ускорение, и он бы сам проделал путь по определенной траектории.

— Вы можете ответить мне на один вопрос: зачем мне и заводу избавляться от Хрупова?

Фадеичев выглядел растерянным.

— Заводу? Нет, заводу Хрупов, пожалуй, не мешает, — пробормотал он. — Я думал, что вы… Эти его выходки… Да вы сами несколько раз говорили, что…

— Это очень важный разговор, Александр Юрьевич. От того, как он закончится, зависит, сможем ли мы с вами работать дружно. Я в жизни претерпел многое от человека, который относится к людям так, как вы мне советуете. И внутренне порвал с ним, хотя это очень близкий мне человек.

Фадеичев покраснел, растерялся. Но быстро овладел собой. Вскочил, забегал по кабинету.

— Что я вам советую? Вы меня не так поняли!

— Надеюсь. Немного скепсиса в работе, да и в отношении с людьми не повредит. Но только не цинизм! Он всеразрушающ. А ведь мы с вами по самому характеру нашей профессии созидатели, разве не так?

Фадеичев диву давался: этот простоватый с виду, имевший за спиной в полтора раза меньше годков, чем он, новоиспеченный директор поучал его, словно библейский пророк с длинной седой бородой, а он, Фадеичев, вместо того чтобы возмутиться, покорно ему внимал и более того, даже внутренне с ним соглашался. В чем тут дело — не в одном же обаянии высокой директорской должности!

Фадеичев уже подумывал, как выйти из неловкого положения, в котором оказался, как вернуть свою обычную позицию, но Беловежский сам прервал затянувшееся внушение, сказав:

— Если я правильно вас понял, мы оба ищем путь, чтобы склонить Хрупова к сотрудничеству на пользу завода?..

— Конечно, конечно. Но как это сделать?

Беловежский помедлил:

— Мне кажется, я это уже сделал…

— Когда?

— Сегодня.

— Сегодня?!

— Ну, разумеется! Печальный случай со Злотниковым, конечно, встряхнул его, заставил о многом передумать… Я не сомневаюсь, что он со вниманием отнесется к нашим предложениям.

— Как, у нас уже есть предложения?

Посредством этих слов «у нас» Фадеичев незаметно вновь объединил себя с директором.

— Бессмысленно держать в отделе АСУ несколько десятков инженеров. Сейчас они гораздо нужнее в цехах, а точнее — в узких местах, которых у нас хоть отбавляй. Тут вы правы.

Фадеичев всплеснул коротковатыми пухлыми руками:

— Но эти инженеры привыкли находиться в особом положении, привилегированном. Уж не знаю как, но Хрупов находил возможность осыпать их благодеяниями — тринадцатые зарплаты, премии, участие в фирмах, работающих на договорных началах, и т. д., и т. п. И вдруг мы низвергнем их с небес на землю. Да они разбегутся! Таких молодцов везде с руками оторвут.

— Не разбегутся. Вот взгляните.

Беловежский достал из стола мелко исписанный его рукой лист и протянул Фадеичеву. Тот прочел:

— Ого! — воскликнул Александр Юрьевич. — А как на это посмотрят в главке?

— Пойду к министру. Буду просить дать нам право на эксперимент. Так сказать, в порядке пробы…

— К самому министру? А не боязно?

Беловежский поежился:

— Боязно. Пойду, потому что годовой план закончили с перевыполнением. А то бы не сунулся. Кстати, как насчет квартального? Новые идеи есть?

— Идеи-то есть… Но вот как вы на них посмотрите?

Фадеичев кратко и деловито изложил план очередной «аферы» — так он сам называл свои операции, находившиеся на грани дозволенного. Для того чтобы выполнить план, заводу спешно требовался определенного вида металл. Однако взять его было неоткуда, на уральском заводе вышел из строя прокатный стан. Этот металл можно было, по сведениям Фадеичева, получить на другом, украинском заводе. Там соглашались срочно отгрузить всю партию, но при условии, что привольский завод отпустит им партию своих компрессоров.

— А фонды у них на наши компрессоры есть? — поинтересовался Беловежский, заранее предвидя ответ.

— В том-то и дело, что нет. Может, рискнем, нарушим закон? Ведь не ради собственной корысти действуем, а на пользу государства.

Беловежский ответил:

— Нарушение закона не может идти на пользу государства. Мы вот что сделаем. Садитесь завтра на самолет, летите в Москву и выбивайте фонды для поставщика. А выбьете — летите на Украину и выбивайте металл. Машины им дадим из сверхплановых…

— А будут ли они — сверхплановые-то?

— Будут, вы же сами ради этого стараетесь.

Фадеичев поднял голову и пристально посмотрел на директора. Мальчик, но многообещающий. Как ни странно, Фадеичеву с ним приятно работать. Поверил он в него, что ли? Теперь Фадеичеву захотелось доказать Беловежскому, что тот имеет дело не с ловчилой, находчивым комбинатором, а вдумчивым инженером, способным, на большее, нежели то, чем он занимался все это время: помогал выкручиваться из безнадежных ситуаций и тем самым поддерживать корабль на плаву.

— Все это хорошо, — произнес Фадеичев и, откинувшись на спинку кресла, прикрыл глаза тяжелыми голубоватыми веками, всем своим видом подчеркивая важность того, что собирался сказать. — Тактика важна, но нам пора подумать и о стратегии. Вы сегодня на парткоме меня удивили, сильно удивили. Завод перебивается, еле-еле вывозит план, а вы затеваете реконструкцию. За счет чего, спрашивается? Конечно, обещанного три года ждут. Но ведь и три года пролетят. Что тогда скажете?

— Вы уверены, что я заговорил о перестройке ради красного словца?

— Не сомневаюсь. — Фадеичев почти бравировал своей проницательностью.

— А вот и ошибаетесь, премудрый Александр Юрьевич.

Утром, покидая больницу после короткого — буквально минутного — посещения Злотникова, поразившего его застывшей белизной лица и полной неподвижностью, Беловежский встретил в вестибюле миловидную стройную женщину в узкой черной юбке и черной водолазке. Она шагнула к нему навстречу:

— Вы Беловежский? Я узнала вашу машину у входа. Мне Лева как-то показал, с антеннами.

Не так давно Роман Петрович оборудовал в машине радиотелефон, и теперь директорскую «Волгу» узнавали по дополнительным стрелам антенн, торчащим в разные стороны.

— Я только что разговаривал с главврачом… Он говорит…

— Да, да, я знаю, — не дослушав, перебила его женщина. — Я вас остановила, чтобы выполнить Левину просьбу.

Она сунула руку в хозяйственную сумку и извлекла оттуда пачку листков. Это была докладная записка «О некоторых соображениях по внедрению АСХ». В скобках стояло: «Новая технология с применением гибких производственных систем».

По дороге на завод Беловежский внимательно прочитал записку. Это был сжато изложенный план коренного переустройства производства на основе методов, которые на рубеже двухтысячного года должны были стать, по утверждению Злотникова, «повсеместно преобладающими». Впечатление, которое произвело на Романа Петровича чтение записки, было настолько сильным, что ему захотелось тотчас же схватить трубку телефона, позвонить кому-нибудь и поделиться своей радостью. Он с трудом удержался от этого мальчишеского жеста.

Беловежский позавидовал Злотникову. Ум этого парня способен на яркие озарения, он мог сделать нечто такое, чего от него никто и не ждал. Сам Роман Петрович обладал умом иного свойства. Его ум был, пожалуй, похож на электронно-счетную машину: быстро просчитывал и отбрасывал варианты, пока не оставался только один вариант — лучший. Вот и сейчас мозг Беловежского стремительно проделал огромную работу и сообщил своему обладателю: Злотников подсказывал верный путь.

Но, поняв это, Беловежский понял и другое. Осуществить то, что предлагал Злотников, неимоверно трудно. Надо вызвать энтузиазм коллектива, заразить его идеей переустройства — без этого не обойтись. А начинать переустройство надо не с гибких производственных систем, о которых пока мало кто слышал, кроме узкого круга специалистов, а с того, что знакомо каждому — с бытовок, производственных интерьеров, бытовых услуг. А уже после ставить перед коллективом глобальные задачи. Роман Петрович прикинул: первое никоим образом не противоречило второму. На подготовку технического проекта реконструкции завода уйдет год, не меньше. За это время можно сделать многое для того, чтобы привести завод в порядок.

Однако поставленный Фадеичевым вопрос, где взять дополнительные резервы для перестройки, требовал немедленного ответа.

И Беловежский его дал.

— Помните, вы привели людей с филиала завода кондиционеров? — спросил он Фадеичева.

— Как же не помнить! Двести семьдесят три человека. И не какие-нибудь, а живые, деятельные, высококвалифицированные!

— Верно. Людей мы уже взяли, а теперь возьмем и сам филиал. Будем туда временно один за другим переводить цехи, чьи помещения подвергнутся реконструкции.

Фадеичев не нашел ничего лучшего, как спросить:

— А нам его дадут? Этот филиал?

— И кто мне это говорит? Человек, который, по собственному выражению, может луну с неба достать! Полетите в Москву за фондами, заодно решите в министерстве и вопрос с филиалом. А я договорюсь с местными властями. Думаю, нас поддержат. Они, кажется, сами не знают, что делать с филиалом.

Беловежский с улыбкой смотрел на своего зама. Фадеичева трудно чем-нибудь удивить, но, кажется, сегодня ему это удалось.

Роман Петрович имел все основания быть довольным сегодняшним днем, но что-то царапнуло его изнутри. Он вдруг вспомнил нелепую сцену с Примаковым, разыгравшуюся на заседании парткома, и хорошее настроение улетучилось.

Если рассматривать ситуацию в чистом виде, без привходящих обстоятельств, то, пожалуй, можно было бы счесть, что и тогда, в цехе, и сегодня, на парткоме, он действовал и говорил искренне и верно. Но истина заключалась в том, что ситуации «в чистом виде» не существовало, производственное и личное шли рядом, переплетались, и так плотно, что порой трудно было разобрать, где одно и где другое. Не была ли обостренная до крайности взыскательность, проявленная Романом Петровичем по отношению к старому слесарю Примакову, продиктована пусть неосознанным, но тем не менее отчетливым стремлением показать, что для него не существует личных пристрастий, что отец Лины может быть им подвергнут критике, как и всякий другой. Реакция членов парткома, не поддержавших его, одновременно и огорчила, и обрадовала Романа Петровича. Хорошо, что Примаков не потерял доверия и любви коллектива, плохо, что он, Беловежский, пошел на поводу у своих не совсем ясных и, кажется, совсем неблагородных побуждений.

«Надо будет завтра же распорядиться, чтобы в Аллее передовиков обновили портрет Примакова, а то покоробился весь», — сказал себе Беловежский, успокаивая таким образом угрызения совести…

— Запомните, Александр Юрьевич, сегодняшний день! Он для нас — исторический, — сказал Роман Петрович на прощание Фадеичеву.

— А какой сегодня день?

— Четверг, после дождика, — отвечал директор.