Семейная тайна

ВЕЩЕСТВЕННОЕ ДОКАЗАТЕЛЬСТВО

В то утро Роман Петрович Беловежский проснулся с хорошим настроением. Никакие дурные предчувствия не мучили его.

Солнце, собрав слабеющие силы, выпустило в сторону Привольска мощный поток лучей, прежде чем уступить зимней непогоде. Весело блестели вымытые стекла, шумно чирикали под окнами воробьи, легкомысленно радуясь вернувшемуся летнему теплу, с кухни доносились дразнящие запахи свежемолотого кофе, звуки расставляемых чашек, позвякивание ножей и вилок.

Роман Петрович, обычно не любивший разлеживаться в постели, на этот раз несколько минут пребывал в неподвижности, прислушиваясь к своему собственному состоянию.

Минул год его директорствования на привольском заводе. Всего лишь год? Ему казалось, что прошло гораздо больше времени с того дня, когда он впрягся в этот воз. Он знал, что будет не легко. Но не ожидал, что так трудно. Его предшественник Громобоев, казалось, выполнял свои сложные директорские обязанности легко, играючи. Было впечатление, что он появился на свет, чтобы директорствовать, распоряжаться судьбами завода и людей. Только теперь Беловежский понял, чего стоила Громобоеву эта легкость. «Надо навестить старика, давно у него не был, — подумал Беловежский. — Может быть, спросить: не захочет ли вернуться в этот особняк?» Тут же ответил себе: нет, не захочет. Если бы захотел, не был бы самим собой, Громобоевым.

То, что Беловежский давно не навещал Громобоева, отнюдь не было следствием его черствости или забывчивости. Нет. Не было дня, чтобы он не вспомнил старика. Потому что не было дня, когда бы не приходилось ломать того, что было заведено еще при Громобоеве. С чем же было к нему идти? Роман Петрович мог заранее предугадать, что скажет ему старик: «Ломать, Рома, легко, вот строить… трудно».

Сейчас, конечно, было еще далеко до того момента, когда вырисуются контуры обновленного привольского завода. Но направление, по которому пойдет его перестройка, уже определилось. После заседания коллегии министерства Роман Петрович мог это сказать себе и другим с полным основанием.

Вот почему у него возникло желание не сегодня-завтра навестить Громобоева. Теперь ему было что сказать старику, объяснить — во имя чего затеяна ломка.

Трель телефонного звонка отчетливо разнеслась в утренней тишине. Послышались легкие шаги Медеи за полуприкрытой дверью. Раздался ее приглушенный, еще не освободившийся от сонной хрипотцы голос:

— Да, это квартира Беловежского. Он еще спит… Это его жена. А что случилось? Что?! Я его сейчас позову.

Медея появилась в дверях спальни.

— Что там? — спросил Роман Петрович нарочито спокойным голосом, не желая расставаться с тем состоянием душевной умиротворенности, с которой пробудился сегодня.

— Арестован твой шофер Игорь Коробов. Он подозревается в убийстве завгара Лысенкова!

— Что?!

— Боже мой, какая неприятность! — прижав руки к груди, сказала ему Медея Васильевна после того, как он, закончив разговор со следователем горотдела милиции, положил трубку на рычажки. — Он же бросил тень на твое доброе имя, Рома!

Беловежский с недоумением посмотрел на жену и начал быстро одеваться.

Для расследования убийства гражданина Лысенкова была создана оперативно-следственная группа во главе со следователем прокуратуры. В нее вошли следователь Толокно и инспектор Зубов.

Молодой следователь Люсин, которому временно в отсутствие уехавшего в кратковременный отпуск Толокно поручили дело об убийстве на Морской улице, зашел к начальнику отдела капитану Сарычеву и положил ему на стол несколько листков, соединенных канцелярской скрепкой.

— Что это?

— Письмо подозреваемого Коробова на имя капитана Толокно. Оно написано еще до убийства. Передано в день убийства им самим дежурному по горотделу.

— А кто нам, кстати, сообщил о предполагаемом преступлении?

— Невеста Коробова Примакова.

— Та самая, у которой мы брали подписку о невыезде?

— Да… Она оказалась не виноватой.

— Что ж это она? Хотела заложить дружка?

— Говорят, что, наоборот, хотела его спасти. Боялась, что на него нападут.

Начальник отдела рассмеялся:

— Удружила, нечего сказать! Мотивы преступления выяснили?

Он придвинул к себе листки и углубился в чтение: «На автовокзале города Привольска орудует подпольная группа махинаторов. Они имеют личные машины или работают по доверенности. Занимаются левыми ездками…» Дочитав, сказал:

— Ну, тут все ясно. Видимо, с Лысенковым деньги не поделили. Вот тебе и мотив для убийства!

— Мотивов тут больше чем достаточно, — сказал Люсин. — Этот Коробов считал Лысенкова виновником гибели своего деда.

— Уже разобрался? Что ж, поздравляю. Готовь обвинительное заключение.

Люсин помялся:

— Не рано ли?

Сарычев поднял голову:

— Считаешь, что у нас недостаточно доказательств, подтверждающих вину Коробова? Ну и ну! Задержан на месте преступления?

— Да.

— Орудие убийства — разводной ключ принадлежит ему?

— Ключ действительно принадлежит ему. Однако эксперты сомневаются, что смертельное ранение Лысенкову могло быть нанесено этим ключом.

— Сомневаются? А что, удалось отыскать другое орудие убийства?

— Нет.

— Так, может быть, у нас есть улики, указывающие, что преступление совершено другим лицом?

— Достаточных улик против других лиц пока нет.

— Тогда в чем дело?

Люсин задумчиво посмотрел в окно. Дубовый лист прилип к стеклу. Он был похож на отпечаток грязной ладони на светлой прозрачной стене.

— Понимаете какое дело, товарищ капитан. От народу нет отбоя. Все идут и идут. Утверждают в один голос, что Коробов не мог совершить убийства.

— А кто же его совершил? Святой дух?

Люсин выложил последний козырь:

— Директор завода товарищ Беловежский тоже уверен в невиновности Коробова… Может быть, дождемся капитана Толокно? Говорят, он был раньше знаком с задержанным, ему знакома его личность…

— Ждать Толокно? А сроки?

— Он через пару дней выйдет.

— Как? Уже? Ну, ладно, будь по-твоему, — нехотя согласился Сарычев.

Дмитрий Матвеевич Примаков, бледный от перенесенной болезни и нового, свалившегося на него несчастья — ареста Игоря, звеня орденами и медалями, вошел в кабинет следователя Толокно и сердито проговорил:

— Где это видано, чтобы ни в чем не повинных людей в тюрьму сажать?

— Во-первых, не в тюрьму, а в изолятор. А во-вторых, мы с посторонними людьми своих дел не обсуждаем. Этот Коробов кто вам — сват или брат?

— Не сват и не брат, однако, может, скоро родней станет. Лучшего зятя я бы не хотел.

— Хорош зятек, в убийстве подозревается, — поддразнил Примакова Толокно.

— Вы того, товарищ следователь… Говорите, да знайте меру. Нет за Коробовым вины!

— Так вы его выгораживать пришли?

— То есть, как это, того-етого… выгораживать? Выгораживают подлецов да жуликов вроде вашего Лысенкова.

— Выбирайте выражения! Вовсе он не мой. А потом — кто вам сказал, что Лысенков подлец и жулик? Коробов?

— Кое-что порассказал, не скрою. Да я и сам не слепой, шестой десяток землю топчу. Этот Лысенков был такой тип… Как его только земля носила!

— Как я вижу, вы, гражданин Примаков, разделяли с Коробовым его ненависть к Лысенкову.

— Ничего я ни с кем не разделял, — почуяв подвох, сказал Примаков. — Вы еще скажете, что мы… того… вместе его порешили.

— Вас лично никто не подозревает, — заметил следователь Толокно.

— Я вам говорю: никогда бы на такое дело Игорь не пошел. Да вы сами посудите. Коробов оставил в Москве квартиру, работу и сюда приехал… не за заработком. Они у него и так неплохие были, таксистом работал, у него цель какая была? Могилу деда своего, солдата, отыскать. О добром имени его позаботиться. Вот и посудите, может такой человек собственное доброе имя в грязь затоптать? Людей о нем поспрошайте. Они вам расскажут, что это за человек, чем дышит, что у него главное, в жизни.

— Все это так, — сказал Толокно. — Однако улики…

— Ничего не стоят все ваши улики против факта человеческой жизни: честный работящий парень. Вот вам весь сказ.

— Ваша позиция мне ясна, Дмитрий Матвеевич. Вы мне лучше вот что скажите: куда у вас пуговицы с рукавов подевались?

Примаков непонимающе глядел на следователя:

— Какие пуговицы? При чем тут они?

— Маленькие, металлические… думаю, были такие же, как вот эти, только поменьше диаметром, не так ли?

Примаков вывернул руку, приблизил обшлаг рукава к глазам.

— И впрямь нет. Ух, Дарья. Совсем мужика запустила. Выдам жинке по первое число.

— Семья большая? Дети малые в доме есть?

— Какая большая… Я, жена, дочка да сын.

— Сколько ему?

— Девять лет. Федей звать. Сынок. Шустрый такой мальчишка. Целыми днями на голубятне сидит.

— А вы не будете возражать, если я как-нибудь к вам в гости зайду?

— Милости просим! Чаю попьем с бубликами.

Он возникает в комнате следователя Толокно бесшумно. Еще секунду назад его не было, и вот он уже стоит у стола. Румяные щечки, седая бородка клинышком, спортивная куртка. На голове яркая вязаная шапочка с помпоном.

Современный гномик, прибывший по судебной повестке.

— Я и сам собирался к вам, — с мрачной торжественностью объявляет ювелир.

— Собирались? По какой причине? Если не секрет?

Христофор Кузьмич тяжело вздыхает. Он снимает свой вязаный колпак и хватается за табуретку, чтобы подтащить ее поближе к столу.

— Я пришел с повинной, — торжественно сообщает он. — Сорок лет назад из-за моей халатности утеряны ценности артели «Красный ювелир». Их украли. Но я расплатился… Да, да… Передал в руки представителей подполья другие ценности… У меня есть… то есть была расписка.

— А где она, расписка?

— Хранилась в сейфе. Но он не так давно был похищен из моего дома.

Следователь просит Христофора Кузьмича подробно рассказать о том, что произошло в промозглый сентябрьский день 1942 года на шоссе, ведущем в Привольск. Когда ювелир оканчивает свое повествование, Толокно спрашивает:

— Почему вы решили рассказать об этом только сейчас, спустя сорок лет?

Ювелир часто-часто кивает, клинышек бородки трясется.

— Я знал, что вы зададите этот вопрос! Я молчал потому, что… Потому, что… — Он не знает, что сказать, и выкрикивает: — Но я ведь вернул!

— Понятно, — говорит следователь. — Вы боялись ответственности за свою халатность. А теперь уже не боитесь, потому что истек срок давности?

Христофор Кузьмич отрицательно качает головой.

— При чем тут это? Для совести нет срока давности. Если бы вы знали, сколько бессонных ночей я провел, проклиная тот день и час, когда согласился взять на себя ответственность за имущество артели!

— Могу вас успокоить. Имущество артели нашлось. В похищении ценностей участвовали инкассатор и его дружки… Но воспользоваться награбленным им не удалось. Попали под бомбежку и погибли. Ящики, обнаруженные в кустах у дороги, спрятал у себя в сарае сельский кузнец. Когда гитлеровцев прогнали, он передал ценности властям. Я знаю об этом от отца, он тоже был следователем, и именно ему в свое время довелось заниматься этим делом.

Христофор Кузьмич обхватил голову руками.

— Боже мой! Выходит, я возместил пропажу, которой, в сущности, не было?! Подумать только, по собственной воле отдал драгоценности на сотни тысяч рублей! — вырвалось у Христофора Кузьмича.

Следователь прищурился:

— А откуда у вас, позвольте спросить, скромного труженика артели, появились такие сокровища?

— Это клад! Я нашел клад…

Христофору Кузьмичу ничего не оставалось, как поведать следователю о содержимом стального сейфа фирмы «Остер-Тага», волею обстоятельств попавшего к нему в руки.

— Так… — следователь задумался. Потом задал вопрос: — Не эти ли сокровища интересовали лиц, похитивших недавно из вашего дома упомянутый сейф?

Христофор Кузьмич сидел понурившись. Потом поднял голову и начал рассказывать:

— Все началось с этого проклятого кольца…

— Какого кольца?

— Кольца с аметистом. О! Кровяной аметист — это коварный камень! — Ювелир говорил словно в бреду. — Созвездие аметиста Овен, он господствует в небе с двадцать первого марта по девятнадцатое апреля. Если человек появился на свет именно в этот период, аметист будет благоприятен для него. Если нет…

— Вы, видимо, появились на свет в иное время. Так в чем же коварство аметиста и как оно, это коварство, проявилось по отношению к вам? — сдерживая улыбку, спросил Толокно.

— Подлинными талисманами считаются камни подаренные или полученные по наследству, — не отвечая на прямо поставленный вопрос, произнес ювелир, — купленные становятся ими лишь спустя много лет… А краденый аметист приносит своему новому, незаконному владельцу страшное несчастье.

Толокно усмехнулся:

— Выходит, кража аметиста — преступление — уже само таит в себе неотвратимость наказания. Любопытно! Но ближе к делу. Итак, к вам в руки попало краденое кольцо с аметистом… Дальше!

— С этого все началось… Женщина, которая сдала кольцо мне на переделку, видимо, сообщила своим сообщникам о сейфе «Остер-Тага», и тогда они похитили у меня сейф.

— Вы знаете, кто это сделал?

— Знаю, потому что этот страшный человек пришел ко мне. В грубой форме он потребовал вернуть драгоценности…

— Это был Лысенков?

— Да.

— А как ценности попали к нему? Вам что-нибудь известно об этом?

— Он обнаружил сейф в немецкой машине… Награбленное добро…

— От кого вы об этом узнали. От Лысенкова?

— Нет… От Тимоши Ерофеева. Он был свидетелем боя на шоссе… видел, как Лысенков обнаружил, а затем закопал сейф. Лысенков хотел устранить свидетеля, погнался за Тимошей. Убегая от своего преследователя, он подорвался на мине. Я подобрал Тимошу раненого возле дороги и спас ему жизнь. Он был благодарен мне.

— Как Ерофеев относился к Лысенкову?

— Считал его виновником своих бед. Ненавидел этого человека. Искал его долгие годы, но не мог найти.

— При каких обстоятельствах произошла их встреча?

— Это случилось в тот день, когда Лысенков пришел ко мне в дом во второй раз, Тимоша увидел его поднимающимся на крыльцо и стал за ним следить.

— С какой целью?

— Я этого не знаю.

— Как подействовала встреча с Лысенковым на Ерофеева?

— Ужасно. Он был страшно возбужден! Еще бы, сорок лет отыскивать негодяя и потом вдруг столкнуться с ним нос к носу!

— Убийство Лысенкова избавило вас от его домогательств. Не так ли?

— Не полагаете же вы, что я… что мы с Тимофеем…

— Вас я не подозреваю. Но разве не мог Ерофеев, который, как известно, вам лично был весьма предан, попытаться освободить вас от опасного врага?

Христофор Кузьмич прошептал:

— Не думаю… Несмотря на мрачную внешность, Тимофей добрый, безобидный человек.

— Ну и где он, по вашему мнению, сейчас находится, этот безобидный человек?

— Он готовился к поездке в Москву. На операцию. Голубей продал. И отправился. Я думаю, он уже в больнице.

— А я в этом сомневаюсь, — сказал Толокно. — Ну, ничего. Поищем. Если что узнаете о нем, сообщите.

Христофор Кузьмич не уходил, медлил.

— Это правда, что в убийстве подозревается Игорь Коробов?

— Допустим.

— Я уверен, что это не он.

— Даже уверены? А почему?

— Хороший парень. Светлая душа. Я ему серебряное колечко подарил. Для невесты. Сказал, что деньги можно не платить. Но он принес, с первой же зарплаты отдал. Все это мелочь, конечно. Но когда их набирается много, таких мелочей, можно уже говорить о характере. О личности.

— Но если не Коробов? Кто же тогда? Ерофеев?

Несколько мгновений ювелир молчал. Губы его тряслись.

— Извините, мне тяжело рассуждать на эту тему. Ерофеев близкий мне человек. Мне остается только надеяться, что вы во всем разберетесь и невиновные не пострадают.

Следователь Толокно вошел в кабинет начальника отдела Сарычева и сказал:

— Все свидетели в один голос твердят, что Коробов не мог убить Лысенкова.

— Кто же тогда? Ерофеев?

— Ювелир отрицает это. Тем не менее известно, что Ерофеев ненавидел Лысенкова. Разыскивал его много лет. Писал и отсылал во все концы порочившие его письма. Налицо острый конфликт между ними.

— Выходит, физически сильный Лысенков стал жертвой инвалида? Старика?

— Он не старик… На десять лет моложе Лысенкова.

— Да, но ведь годами из больниц не выходил… Кстати, где он находился в момент убийства? Выяснил?

— Ювелир утверждает, что Ерофеев выехал на лечение в Москву.

— На место прибыл?

— Нет. В больницу не явился.

— Что ж, — поскреб пальцами лоб Сарычев, — я не исключаю, что Коробов и Ерофеев были в сговоре. И вдвоем ухлопали Лысенкова. Тот ожидал встретить одинокого хиляка, а Ерофеев взял и позвал себе на подмогу здоровенного парня. После убийства Ерофеев скрылся, а Коробов не успел. Не мог же он предположить, что Примакова позвонит нам. Или такой вариант исключен?

Толокно призвал на помощь всю свою объективность.

— Не исключен. Но именно потому, что вариантов несколько, необходимо продолжить следственную работу. Пока не останется только один вариант.

— А я что — возражаю? Продолжай, на то ты и следователь. Ерофеев связан с прошлым Лысенкова. Коробов — с настоящим. Второе, на мой взгляд, гораздо существеннее. Напрасно ты ищешь мотивы убийства в седой старине. То, что было, быльем поросло. Надо выяснить, что не поделили Лысенков и Коробов сегодня, сейчас? Ясно? Лично мне это дело представляется простым, как апельсин.

Следователь Толокно поморщился. Он не любил апельсинов. У него была на них аллергия.

Выйдя из машины возле горотдела милиции, Беловежский увидел Лину, медленно спускавшуюся по выщербленным ступеням.

— Лина? Вы? Здесь?

Лина обратила к Беловежскому бледное лицо.

— Я просила свидания с ним. Но они говорят, что это запрещено.

Беловежский испытал болезненный укол от того, что Лина так свободно и так открыто, не таясь, выказывает свое чувство к другому.

— Да, идет следствие. Видимо, позже… — сбивчиво сказал он.

— Что — позже? Разве его не освободят?

— Я убежден, что Игорь ни в чем не виноват и скоро все разъяснится, — уже твердо произнес Беловежский.

Лина сделала шаг вперед и схватила его за руку.

— Вы должны добиться его освобождения! Понимаете, должны! Они вас послушают!

Она смотрела на него покрасневшими воспаленными глазами. В них были надежда и сомнение.

«Она опасается, что я могу из ревности, из неприязни к Коробову отказаться помочь ему», — догадался Роман Петрович.

— Лина. Вы можете меня не любить. Но не уважать меня вы не имеете права, — тихо проговорил он.

— Да, да… не знаю, что со мной. Ведь это я позвонила в милицию и сказала, что он там. Хотела его спасти. И вот что вышло. Обещайте мне, что вы не оставите его. Я верю в вас!

Примерно за час до этого другая женщина — Медея уговаривала Романа Петровича не ввязываться в это дело, предоставив события их естественному течению. Сейчас Лина требовала от него прямо противоположного.

— Мужайтесь, Лина. Вот увидите, все будет хорошо. — Беловежский прошел к следователю.

— Я вас пригласил, чтобы вы, Роман Петрович, помогли нам разобраться в существе отношений между вашим личным водителем Коробовым и заведующим гаражом Лысенковым, — сказал Толокно директору привольского завода.

— Отношения? Что я могу знать об их отношениях? — спросил Роман Петрович.

Толокно уточнил вопрос:

— Не поступали ли к вам, как к директору завода, от Коробова заявления на неправильные действия заведующего гаражом?

Беловежский подумал.

— Знаете, поступали. Коробов неравнодушный человек, ему казалось, что в гараже нет порядка, работы ведутся по старинке. Это естественно, он прибыл к нам из столичного таксопарка. До московских кондиций, сами понимаете, мы не дотягиваем. Да, еще вот что… Он жаловался на нехватку запчастей, я даже комиссию посылал в гараж для проверки его сигнала.

— Сигнал не подтвердился?

— Нет. То есть да.

— Как прикажете понимать?

— Комиссия, ознакомившись с положением дел, пришла к выводу, что запчасти имеются, но буквально вчера стало известно, что Лысенков комиссию обманул… То есть выясняется, что Коробов был прав.

Эти сведения Беловежский получил накануне от секретаря партбюро Славикова. А тот, в свою очередь, от кладовщика Макарычева. Макарычев много чего порассказал о художествах Лысенкова. Передавая директору подробности этого разговора, Славиков сказал: «Да, запустили мы с тобой автохозяйство, Роман Петрович», — что Беловежский воспринял как неприкрытый упрек в свой адрес.

Сейчас, беседуя со следователем, он вторично испытал чувство неловкости за упущения в гараже. Это чувство еще более возросло, когда Толокно спросил:

— Чем объяснить, Роман Петрович, ваше терпимое отношение к заведующему гаражом? Вам говорили, сигнализировали, а вы…

— Уж не хотите ли вы намекнуть на какие-то мои особые отношения с Лысенковым? — поднял брови Роман Петрович. Но Толокно этих поднятых бровей не увидел, поскольку взор его был устремлен на лежавшую перед ним на столе шпаргалку, согласно которой он и вел с Беловежским беседу.

— Скажите, а это правда, что завгар Лысенков в свое время был ординарцем вашего отца Беловежского?

— Вам это известно?

— Некоторое время назад у Лысенкова были недоразумения с ГАИ. И вот в подтверждение своих былых заслуг он предъявил письмо вашего отца. Мне его показали.

— Я хочу внести ясность в этот вопрос, — решительно сказал Роман Петрович. — Никакого отношения к появлению Лысенкова на заводе я не имею. Когда я сюда прибыл, он уже работал.

— Мы это знаем, — спокойно ответил следователь.

— Между мной и завгаром существовали строго официальные отношения. Хотя признаю: давно бы надо заняться гаражом, да все руки не доходили. Судя по всему, Лысенков здорово запустил дело.

— Боюсь, что вы недооцениваете размаха и характера его деятельности, — проговорил Толокно и пододвинул к Беловежскому полученный им отчет Коробова о махинациях Лысенкова на городском автовокзале.

— Да это же черт знает что такое! — быстро пробежав глазами записку, воскликнул Беловежский. И не удержался от удивленного возгласа: — Безобразие! Отчего же он меня не поставил в известность?!

Следователь заметил:

— Я бы мог ответить: потому что его сигналы на заводе игнорировали… Но я этого не скажу. Дело в том, что это мы просили Коробова до поры до времени держать сведения в тайне.

— Это не меняет сути, — мрачно произнес Беловежский. — Тут прямая моя вина. Махинатор орудовал под самым носом, а мы… Стыдно!

— Вы сказали «махинатор»? А вот ваш отец в своем письме дает гражданину Лысенкову совсем другую характеристику.

— И что из этого следует?

Толокно поднял наконец глаза на своего собеседника. То, что он увидел, показало ему, что он зашел слишком далеко.

— Да, вы правы. Только то, что у вас и у вашего отца диаметрально противоположные взгляды на гражданина Лысенкова и его деятельность. Впрочем, этому можно найти объяснение. Вы знали его в последнее время, а ваш отец — в далеком прошлом. Люди меняются…

— Увы, нет, — с горечью произнес Беловежский. — У меня есть основания полагать, что отец в свое время не разобрался в Лысенкове.

— А что — Лысенков действительно сыграл пагубную роль в судьбе деда вашего водителя?

— Откуда мне знать? Одно хочу сказать, какова бы ни была эта роль, свести с ним счеты при помощи убийства Коробов не мог.

— Все словно бы сговорились — «не мог», «не мог».

Неожиданно Беловежский улыбнулся.

— Да вы сами, товарищ Толокно, в этом уверены… В противном случае не стали бы мне давать записку Коробова о махинациях Лысенкова. Разве не так?

Толокно строго взглянул на Беловежского.

— Одно дело «считать», что не мог, а другое — «доказать», что не мог. Дистанция большого размера! Без свидетеля тут не обойтись.

— Без какого свидетеля?

Толокно ответил:

— И Лысенков, и Коробов искали встречи с Ерофеевым по одной причине. Тот, будучи мальчиком, оказался единственным свидетелем того, что произошло между Лысенковым и дедом вашего Коробова в тот осенний день, когда они остановили на шоссе гитлеровский «мерседес».

Федя Примаков, тщательно вымытый и причесанный на прямой пробор, чинно сидел, положив исцарапанные, с обгрызенными ногтями руки на острые худые колени, обтянутые чулками в резиночку.

— Я слышал, ты себе соорудил хорошую голубятню? — начал разговор с мальчиком Толокно.

— А что? Нельзя?

— Почему нельзя. Можно. Гоняй голубей на здоровье.

— А ты, дядя, из милиции?

Следователю ничего не оставалось, как подтвердить этот факт.

— Ты, выходит, воров ловишь?

— Приходится иногда.

— Так ты чо, решил, что у меня голуби краденые?

Следователям обычно не нравится, когда им задают вопросы. Но одергивать мальца тоже не хотелось. Стараясь направить разговор в нужное русло, Толокно спросил:

— А ты где голубей раздобыл?

Федя ответил с вызовом:

— Взял и на Птичьем рынке купил!

— Да ну? — понарошку удивился следователь. — А деньги откуда? Ты же, Федя, вроде еще не работаешь.

— Дядя Игорь дал. Он к нашей Лине ходит.

Следователь Толокно вовсе не собирался выведывать у мальчонки личные тайны примаковской семьи. Поэтому снова перевел разговор на голубей.

— Ты знаешь, Федя, а я ведь тоже в детстве голубей гонял.

— Не врешь?

— Почему ты не веришь?

— Маманька говорила, кто на голубятне целый день торчит, у того ветер в башке. Он ни учиться, ни работать не станет, и толку из него не будет. А ты вот в милиции служишь, деньги зарабатываешь. Сколько платят-то? Много или мало?

Следователь Толокно тяжело вздохнул. Ему еще никогда не доводилось брать показания у такого свидетеля.

— Голубей-то приручил? Или улетают?

— А почем знаешь, что улетают? Игорь сказал?

— Сам догадался.

— Летают. — Федя сделал хитрое лицо и засмеялся. — Да я знаю куда. Хвать-похвать, и домой.

— Ты не только голубей гоняешь. Еще и в расшибалочку режешься…

— Я не на деньги! — выкрикнул Федя.

— А на что?

— На пуговицы!

— Ну, тогда ладно, — сказал следователь Толокно, полез в карман и достал из кармана носовой платок, завязанный в узелок. Распустил узел, высыпал на стол несколько металлических пуговиц.

— Это не твои?

— Мои! — радостно сообщил Федя и сделал попытку схватить пуговицы с края стола. Толокно накрыл их ладонью.

— Скажи, Федя, зачем ты в пятницу ходил на Морскую улицу и что делал в доме номер тринадцать?

Лицо Феди сморщилось, губы задрожали, и он горько заплакал. Потекло из глаз и из носа одновременно.

В комнату с встревоженным лицом заглянула Дарья Степановна.

— Господи! Что такого наделал? Малец еще. Чтой-то вы за него взялись?

Следователь ответил строго:

— Не мешайте нам. Поплачет и перестанет. Ничего с ним не случится.

Наплакавшись вволю, Федя заговорил, Медленно кружилась бобина принесенного следователем магнитофона, записывая рассказ мальчика.

На Морскую улицу за улетевшим сизарем Федя собирался идти вместе с дядей Игорем. Однако тот почему-то не пришел. Тогда Федя незаметно улизнул из дому и отправился в путешествие один.

…Толкнул калитку, и она, заскрипев, отворилась. Он оказался во дворе. На пожухлой траве стояли деревянные козлы для дров, вокруг были набросаны опилки. На боку лежало ржавое ведерко без дна. От покосившегося сараюшки к дому натянута была веревка. На ней бултыхались на ветру задубевшие штаны.

Федя задрал голову. Голубятня была пуста. Однако на стрехе крыши ворковал один голубь. Сизарь! Сердце забилось от радости. Феде не терпелось взобраться поскорее наверх и завладеть своим любимцем. «Вот куда забрался… Сейчас я тебя», — проворчал он и полез на чердак по наружной лестнице. Некоторые перекладины были сломаны, другие вовсе отсутствовали. Но это не могло остановить деревенского мальчика, привыкшего лазать по лестницам, заборам и деревьям.

Вскоре он очутился на чердаке. Отсюда лаз вел на голубятню.

Голубь сидел на стрехе. Шея его вертелась как на шарнирах, круглые глазки стеклянно поблескивали. Казалось, птица настороженно следит за Федиными движениями.

Мальчик добрался до конька крыши. Голубь незамедлительно перелетел на другое место. Так оно и пошло. Стоило Феде приблизиться к сизарю, тот отскакивал в сторону, словно затеяв с мальчиком игру.

Федя сунул руку в карман за остатками сладкого коржика. Однако добраться до крошек было нелегко. Пришлось выложить все свое богатство — рогатки с намотанной на черенок красной резинкой и кожаным лоскутком и металлические пуговицы, споротые с отцовского пиджака.

Наконец он собрал крошки и на ладони протянул голубю. И что вы думаете? Голубь взмахнул крыльями и доверчиво подлетел к Феде. Тот ловко ухватил его. Теперь было делом минуты пробраться сквозь лаз в крыше обратно на чердак. Он совсем уже было собрался спуститься на двор, но неожиданно зазвучавшие громкие голоса заставили замереть на месте.

«Что там за шум?» — «Голубь…» — «Скажи-ка мне, друг Тимофей, зачем ты мне камнем в окно шарахнул? Молчишь? Не отвечаешь? Тогда я тебе скажу. Этим камнем ты мне хотел что сказать? Вот, мол, я, Тимофей! Жив! И хочу с тобой, Лысенков, поговорить! Так? Ведь так?» — «Так».

Слышно было хорошо. Где-то была щель, и звук проникал через нее на чердак. Федя поискал и обнаружил сгнившую трухлявую доску. Полез в карман за ножиком, но вспомнил, что оставил его дома. Сучковатой рогаткой начал полегоньку отковыривать от дощечки гнилушки. Распластавшись по полу, прильнул к щели глазом.

Порыв ветра толкнул калитку, и она отворилась с противным скрежещущим скрипом. Инвалид вскочил с лавки и склонился к оконцу: не идет ли кто?

Воспользовавшись моментом, Лысенков выхватил из кармана нож, нажал пальцем на кнопку, и из него бесшумно выпрыгнуло узкое стальное лезвие. Не помня себя от страха, Федя на чердаке закричал. Голубь вырвался из его рук и захлопал крыльями.

Инвалид быстро повернулся. Лысенков был уже рядом, уже занес руку для удара. Инвалид отпрянул, нож, разрывая рубаху, скользнул по руке…

«Не уйдешь, собака!» — страшным голосом закричал Лысенков и, вновь замахнувшись, бросился на инвалида. Тот встретил его сильным ударом. Лысенков вскрикнул и повалился как подкошенный на пол, головой под стол.

— А чем он его ударил? — спросил следователь.

Федя ответил:

— Как чем? Кулачищем! Дядька как грохнется под стол. Я все видел, я глазастый.

— Какой же ты глазастый, если говоришь, что дядька упал головой под стол. Он же возле двери лежал.

Федя сделал хитрое лицо:

— А вот и врешь. Сбить меня хочешь? Не выйдет! Голова под столом, а тулово тут, посреди…

— А в какое место он его ударил?

Федя, не раздумывая, указал рукой на правый висок.

Следователь снова хотел выразить сомнение в Фединой наблюдательности — смертельная рана была нанесена в левую часть головы Лысенкова, а не в правую, но вспомнил горячность мальчонки и оспаривать его не стал.

— А дальше что было?

Дождавшись ухода инвалида, Федя поймал голубя, спустился по наружной лестнице во двор, вышел на улицу, прикрыл за собой ногой скрипучую калитку. Дверь в дом была полуотворена, Федя постоял минуту, подумал. Сказал голубю: «Погодь!» — и шмыгнул в дом.

— Так… — проговорил следователь Толокно. — А теперь скажи, Федя, куда ты спрятал нож, который взял в доме?

Федя не стал упираться. Слез со стула, вышел во двор, полез на свою голубятню и через пару минут вернулся с ножом.

Следователь взял нож, внимательно осмотрел его. Нажал на кнопку. Выскочило острое стальное жало. В ложбинке на лезвии запеклась струйка крови. Он не сомневался, что это кровь инвалида.

— Спасибо, Федя, — произнес следователь Толокно. — Ты нам очень помог.

Мальчик замялся.

— Тебе чего?

— А ножик не отдадите? Я бы его Антошке показал.

— Не могу, Федя. Вещественное доказательство.

«Спасибо, ты нам очень помог», — сказал Толокно Феде. А что делать? Не говорить же мальчонке, что его показания еще более замутили и без того нечеткую картину убийства на Морской улице.

Усевшись за свой стол, Толокно выдвинул ящик, порылся в бумагах. После чего снял трубку телефона и позвонил ювелиру Христофору Кузьмичу. Спросил:

— Ерофеев случайно не левша?

— Левша! — отвечал Христофор Кузьмич.

— Вы не путаете?

— Да что вы! Когда рубил дрова, колун всегда держал в левой руке, а тесак в правой.

— Какой еще такой тесак?

— Стальной. От немецкого карабина.

«Вот, кажется, и орудие убийства нашлось», — подумал про себя Толокно.

— А где он, этот тесак?

— Поищите у него в халупе. Должно быть, там.

«Да мы все там обыскали, а нашли шиш с маслом», — хотелось ответить ювелиру, но Толокно удержался. Попрощавшись, повесил трубку.

Он посидел минуту в неподвижности, потом снова набрал номер. На этот раз у него состоялся разговор с медэкспертом. Толокно попросил выяснить, нет ли на левом виске Лысенкова следа от удара кулаком. Через некоторое время медэксперт перезвонил и подтвердил: да, есть небольшая гематома, не замеченная при первом осмотре.

— Так, — проговорил Толокно.

Теперь он задумался надолго. Утверждение Феди, что инвалид ударил Лысенкова кулаком в левый висок, подтвердилось, выходит, с уважением нужно отнестись и к другому его свидетельству. Он утверждал, что Лысенков после удара свалился на пол возле стола. Получается, что, очнувшись, он встал на ноги и двинулся по направлению к двери, где его и встретил неизвестный со стальным тесаком в руке. Кто это был — вернувшийся обратно Ерофеев, Игорь Коробов или еще кто-то — третий? Вот это и предстояло выяснить следователю Толокно.

Все последнее время Толокно не оставляло ощущение, что он ищет убийцу не там, где следует. Это подозрение переросло в уверенность после того, как удалось отыскать инвалида Ерофеева. Помог это сделать ювелир Христофор Кузьмич. Он позвонил следователю и, сказав, что по-прежнему свято верит в невиновность Тимоши, сообщил: тот собирался до своего отъезда в Москву на операцию сделать одно дело, «заплатить последний долг», как он выражался. Тимоша собирался поставить памятник на могиле одного солдата. Не исключено, что после объяснения с Лысенковым инвалид занялся этим.

— А где он собирался ставить памятник? — спросил Толокно.

Последовал четкий ответ:

— На сороковом километре Приморского шоссе.

В тот же день Толокно вместе с Люсиным выехал в указанное ювелиром место. Памятник — огромный белый валун у дороги — обнаружить оказалось нетрудно. А вот Ерофеева отыскали не сразу. Надорвавшись, устанавливая валун, он теперь в беспамятстве лежал в районной больнице. Как только Тимофей пришел в себя, Толокно с разрешения врача допросил его. Запинаясь и с трудом подбирая слова, Ерофеев рассказал о своей ссоре с Лысенковым, повторив почти в точности все то, что следователю уже было известно от Феди.

На вопрос, где находится тесак, которым он колол дрова, Тимоша ответил: на полке у двери.

Толокно поверил: очень может быть, что тесак и впрямь спокойно лежал на полке у двери, пока случайно не подвернулся под руку убийце.

Кто же этот убийца?

У Толокно была привычка: когда розыск заходил в тупик, он принимался философствовать. Как ни странно, отвлекающие, казалось бы, рассуждения не раз выводили его на правильный путь.

Из документов, из показаний свидетелей перед Толокно мало-помалу вырастал образ Лысенкова — фигуры зловещей, даже страшной. При всем своем желании казаться исключительным он был вполне зауряден, этот Лысенков, в нем угадывались черты целого явления — лысенковщины, как определил его для себя Толокно. Да, социальные корни Лысенкова уходили в далекое прошлое, он был порожден действительностью, которая давно ушла в небытие. Действительность ушла, а Лысенков остался. Он растворился среди других, себе подобных. Что скрывать, они еще есть, лысенковы, которые воспринимают окружающий мир и людей лишь как средства для удовлетворения своих безграничных и корыстных вожделений.

Но кто же все-таки и за что убил Лысенкова?

Жизненный опыт научил Толокно при встрече с незнакомыми людьми прежде всего определять для себя движущую силу их существования. У одних эта сила была со знаком плюс, у других — со знаком минус. Преступниками чаще всего оказывались вторые, те, кто ставил свой личный, эгоистичный интерес выше интереса всех остальных людей.

Ни Игорь Коробов с его остро развитым чувством справедливости и трогательной заботой о доброй памяти деда, ни калека Тимофей Ерофеев, не приемлющий подлости Лысенкова, — не отвечали представлению Толокно об убийце. Так стоит ли держаться за эти версии только потому, что других нет, а эти как бы сами просятся в руки?

Толокно сгреб протоколы допросов со стола, запер их в сейфе и поехал в гараж привольского завода.

Он уже был здесь ранее — недели две назад, сразу же после убийства Лысенкова. Разговора с шоферами тогда не получилось. Все они с похвалой отзывались об Игоре Коробове, а на расспросы про Лысенкова отмалчивались, словно он не утерял своей власти и после смерти. Да и сам Толокно тогда еще не ясно себе представлял, о чем именно спрашивать этих парней.

Сейчас следователем двигала определенная цель. Убийцу нужно искать среди таких же преступников, каким был сам Лысенков, среди многочисленных его пособников по махинациям, которые он проворачивал в гараже и на автовокзале.

Толокно повезло. К нему подошел маленький сухонький человек с венцом седых волос над оголенным, загорелым черепом — кладовщик Макарычев и предложил свои услуги. Он хотел бы быть полезным следствию.

— Как и все остальные, вы считаете, что Коробов этого сделать не мог?

Макарычев с горячностью подтвердил: да, не мог. Тогда Толокно поинтересовался: много ли было у Лысенкова врагов, не случалось ли у него в последнее время ссор, столкновений с кем-нибудь из подчиненных?

Макарычев тотчас же припомнил: совсем недавно у завгара было крупное объяснение с водителем Заплатовым. Они громко и злобно кричали друг на друга. Заплатов выскочил из конторки Лысенкова красный как рак, потрясая в воздухе кулаками и изрыгая ругательства.

— А где он сейчас, этот Заплатов?

— Пропал.

— Как пропал?! Когда?

— Да на другой день после того, как у него сгорел дом, который он строил.

— Сгорел дом? Когда точно это произошло?

— Примерно за неделю до убийства Лысенкова.

— А вы не можете сказать, что послужило причиной размолвки между завгаром и Заплатовым?

— Я не могу. Не слышал их разговора. А вот Дима в момент их перепалки находился в диспетчерской: рядом с конторкой. До его ушей кое-что донеслось.

— Кто такой этот Дима?

— Шофер, комсомолец. Редактор стенгазеты.

Дима, высокий парень с красивым лицом, подтвердил. Да, он слышал обрывки разговора между Лысенковым и Заплатовым. Сперва завгар в чем-то упрекал Заплатова, тот отпирался, говорил, что вещь всплыла на толкучке случайно, что вины его в этом нет. Однако Лысенков этим объяснениям не поверил, стал упрекать шофера в непомерной жадности, она его-де когда-нибудь погубит. «Вот сгорит синим пламенем твой дом, тогда узнаешь», — сказал он. Эти слова завгара вызвали у Заплатова бешеную ярость. Он закричал во весь голос: еще неизвестно, у кого дом раньше сгорит, у него или у Лысенкова, с силой хлопнул дверью и прогрохотал сапогами по железной лестнице.

— О какой вещи шла речь? Что именно всплыло на толкучке? — поинтересовался следователь.

— Может, кольцо? — высказал предположение Дима. — В гараже ходили слухи, что Заплатов продает и перепродает какое-то кольцо, стараясь достать денег на достройку дома.

Вернувшись в горотдел, Толокно зашел в следственный изолятор, куда к этому времени был переведен Игорь Коробов, и задал ему вопрос:

— Фамилия шофера, укравшего когда-то у пассажирки кольцо с аметистом, Заплатов?

Игорь подтвердил. И добавил:

— Кольцо на переделку ювелиру сдавала сожительница Заплатова Галина Самохина.

— А кто украл его с подоконника директорского особняка?

— В момент кражи Заплатов находился в особняке. По моей просьбе он как раз в то время отвозил Медее Васильевне продуктовый заказ.

— А раньше сказать не мог? — сердито произнес Толокно.

— Вы же не спрашивали…

— Ах, так? Ну и сиди, раз такой умный.

Толокно захлопнул за собой железную дверь и ушел.

Мрачного вида мужчина рубил дрова возле остова полусгоревшего сруба. Он казался рыхлым, вялым, болезненно слабым. Но стоило ему, приметившись, взмахнуть тяжелым колуном, как под нездорово бледной кожей, под линялой голубой майкой мгновенно вздувались крутые шары мышц. Следовал мощный удар по стальному тесаку, и огромная, в сучьях, коряга разваливалась надвое, обнажая белое, слоистое, свое древесное естество.

В глаза бросилось дикое несоответствие между неторопливым и безмятежным хозяйствованием дровосека и зловещим видом высившегося за его спиной черного остова полусгоревшего дома.

Следователь Толокно оглянулся на шагавшего вслед за ним инспектора Зубова. Тот кивнул, правая рука его юркнула за полу пиджака, где находился пистолет. «А что, все может быть», — подумал следователь, охватывая взглядом коренастую фигуру с колуном в одной и тесаком в другой руке.

— Вы гражданин Заплатов? — окликнул Толокно мужчину.

От неожиданности тот промахнулся, сверкающий на солнце стальной тесак, по утолщенной части которого Заплатов наносил удар, со звоном выскочил из бревна и отлетел в сторону, в траву. Толокно быстро подошел, наклонился и поднял тесак.

— Жадность в очередной раз вас подвела, Заплатов, — сказал он. — Этот тесак не ваш, он принадлежит гражданину Ерофееву. Он его, конечно, опознает, да и ювелир подтвердит…

Заплатов сильнее сжал в руках топорище. Зубов вышел из-за спины следователя. В руках у него был пистолет.

— Не делайте глупостей, Заплатов, — быстро сказал он. — Бросьте колун.

Сила на глазах покидала Заплатова. Опали бугры мышц, обвисла на лице, на покатых плечах бледная кожа, пальцы разжались, и колун с глухим стуком упал на землю.

— За что вы убили Лысенкова? Из-за дома? Это он поджег?

По сверкнувшему в маленьких глазках Заплатова огню Толокно понял, что угадал. Перед ним стоял человек с неразвитым умом и грубыми чувствами, проявлявшими себя слепыми и буйными вспышками. Его жизненный кругозор был ограничен четырьмя плоскостями будущего домика, обгорелые останки которого чернели за его спиной, — декорации к разыгравшейся драме.

В тот роковой вечер Заплатов шел по следу завгара. Он видел, как Лысенков скрылся в доме под голубятней. Некоторое время спустя оттуда выбежал хромой и быстро растаял в темноте. Заплатов ждал Лысенкова, но тот не появлялся. Из дома вышел мальчишка с прижатым к груди голубем. Подождав еще немного, Заплатов шагнул в дом. Он увидел распростертого на полу Лысенкова. Вместо радости почувствовал острое сожаление: кто-то разделался с завгаром раньше его. Вдруг лежавший на полу Лысенков шевельнулся и застонал. А потом стал медленно подниматься. Ошалело взглянул на Заплатова. «Ты?!» Заплатов, подчиняясь горевшему внутри него мстительному чувству, схватил с полки у двери стальной тесак и с силой ударил Лысенкова в висок.

У него не осталось ощущения, что он убил человека. Просто доделал то, что другой, видимо, по ошибке не довел до конца.

Уходя, Заплатов прихватил тесак с собой: «Хорошая вещь, — пронеслось у него в голове, — пригодится колоть дрова».

Игорь сидел в кабинете следователя и, сжав голову руками, слушал записанный на магнитофонную пленку рассказ Феди Примакова о разговоре Лысенкова с инвалидом. Феде сейчас было примерно столько же лет, сколько было Тимофею Ерофееву сорок лет назад. Поэтому у Игоря поначалу было ощущение, будто звучащий в комнате мальчишеский голос принадлежит не Феде, а самому Тимоше.

Лысенков. Ну вот я к тебе пришел и спрашиваю: за что ты столько лет меня ненавидишь? Повсюду письма шлешь, напраслину возводишь. Мол, негодяй Лысенков, убивец… Ату его! Нет ему места под солнцем!

Тимофей. Нету.

— Ага, подтверждаешь! Так вот я тебя спрашиваю, в чем моя вина? Кого я погубил, со свету сжил?

— Того… чернявого… Коробова.

— Так разве это я его порешил, дурья твоя голова? Фриц в него стрельнул, фриц. Ты, должно быть, не видел?

— Видел. Вы как сговорились? Думаешь, я не помню? Все помню. Он машину гранатой подорвал и фашиста на тот свет отправил… А ты? Ты что должен был делать? Второго фрица на мушке держать. Где ж ты был? Почему Коробова одного против двух оставил?

— Почему да почему… Дождь шел, глина раскисла. Вот и оскользнулся.

— Врешь!

— Я же потом немца добил.

— То-то что «потом». И языка не взял, и товарища загубил. И давай в машине шуровать. Вот шкура! Шкура и есть!

— Эй ты, язык-то не распускай. А то я его мигом окорочу.

— Не боюсь я тебя, нехристя.

— Нехристя. Ты-то больно верующий… В Библии что сказано: простим врагам нашим.

— Простить? За то, что на мину меня погнал?

— И поделом тебе, не подглядывай!

— Убивец, черная душа…

— Эй, ты, полегче, а то не ровен час! Вон калитка скрипит. В гости кого ждешь? Может, дружка своего, ювелира? Вот бы кстати. Я с ним давно потолковать хотел. Пора должок получить. С него. И с тебя.

…Следователь нажал на клавишу, и голос Феди замолк.

В комнате тихо. Только слышен шелест бумаг, которые Толокно собирал со стола, складывая их в стопку.

Игорь с волнением посмотрел на Толокно. Что он знает об этом человеке? Казался сухарем, отрывистость его суждений можно было принять за резкость. А на самом деле отличный следователь. Дотошный. Вон как до всего докопался.

Игорь сказал:

— Спасибо.

— Ты Феде Примакову спасибо скажи… Отцу его Дмитрию Матвеевичу… Да директору своему, да старику ювелиру. И чего они за тебя, спрашивается, распинались? Что ты им такого хорошего сделал?

Толокно и раньше задавался этими вопросами. Кто он им, внук солдата Игорь Коробов, почему всех так занимает его судьба? Размышляя об этом, пришел к выводу: уж таков, видимо, механизм возвышения человеческой души. Активно отыскивая в жизни главную линию своего поведения, перестраиваясь сам, человек невольно вовлекает в орбиту этой перестройки и тех, кто живет, работает рядом с ним. В трудную для парня минуту люди пришли, помогли отыскать и подлинного убийцу, и вещественные доказательства его преступления.

— А вообще-то главное вещественное доказательство — это мнение людей о тебе. Пока оно доброе, это мнение, будь спокоен: ты, парень, на верном пути, — вслух закончил свои размышления следователь Толокно, соединил лежащие перед ним листки железной скрепкой (предварительно подложив под нее уголок ярко-зеленой бумаги), сунул их в папку «Дело», а папку — в сейф.

На другой день после возвращения Игоря к нему в комнату, расположенную на верхнем этаже заводского клуба, поднялся поэт Окоемов.

— Лина мне рассказала. Я всей душой с вами. Ваш дед… я, да, мы воевали вместе, если и не рядом, то неподалеку друг от друга. Я сейчас пишу книгу о войне. Это мой долг. Я принес вам несколько страниц… Прочтите. Не сейчас, потом. Вот.