Семейная тайна

ЖИЛИ-БЫЛИ ДЕД ДА БАБА

Город спал.

Ночь по-матерински укрыла его темным и теплым покровом, утишила звуки, погрузила в покой.

Спали люди, улицы, дома.

В многоэтажных коробках служебных зданий замерли скоростные лифты и ночные вахтеры мирно дремали за стеклянными дверями холлов, удобно устроившись в огромных мягких креслах. Залы магазинов, безлюдные и аккуратно прибранные перед уходом уставшими за долгий день продавцами, в скудном ночном освещении выглядели подобно театральным сценам, которые покинули актеры.

В окнах жилых домов лишь кое-где горели золотистые квадратики окон, словно жильцы выделили дежурных, чтобы те, бодрствуя, сторожили их сон.

Впрочем, в этот поздний час, на грани ночи и нового, грядущего дня в окраинных районах, где высились трубы заводов, продолжали свою неутомимую работу мартены и другие «непрерывные производства», по возможности приглушив, сбавив на несколько тонов свои обычные грохоты и шумы.

Бесперебойно трудилась медицинская служба города. На станции «Скорой помощи» кривая вызовов, резко подскочившая вверх к восемнадцати часам, к двадцати трем резко пошла на спад: люди угомонились, уснули и вместе с ними уснули их недуги, реальные или воображаемые.

В огромных парках, подобно слонам, стоя спали автобусы и троллейбусы, оставив на улицах города лишь немногочисленные подвижные дозоры — такси.

…Зеленый огонек, плохо различимый среди пестрых красок дня, но четко выделяющийся на черном бархате ночи, прочертил параболу вокруг здания гостиницы «Москва» и замер у хорошо освещенного главного входа. Из машины вышел водитель, высокий, ладно скроенный парень в модной короткой курточке из лакированной кожи. Обошел «Волгу», ткнул ногой в покрышку заднего колеса и неспешно направился к входу в гостиницу.

На его пути тотчас же вырос пожилой швейцар с опухшим от сна лицом.

— Что надо, молодой человек?

Молодой человек повертел у него перед носом ключом от машины, нацепленным на длинную цепочку.

— Такси вызывали?

— Если вызывали, значит, выйдут. А ты небось за полчаса до срока прикатил да на счетчик рубля полтора намотал? Нет на вас управы. А тут цельные сутки за гроши… — пробормотал швейцар, явно недовольный тем, что таксист прервал его сон.

— Ты, папаша, того… Не распускай язык-то. Сам привык полтинники сшибать, думаешь, и другие тоже так?

Но спорить со швейцаром парню явно не хотелось. Им тоже владела ночная истома. Да к тому же швейцар был прав — и насчет срока прибытия, и насчет цифры на счетчике. Можно было, конечно, объяснить швейцару, что виной всему не шоферская корысть, а план, побуждавший водителей работать на самой грани дозволенного… Но стоит ли связываться с вредным стариком?

— В общем, я здесь… — буркнул он в спину удалявшегося к гардеробу швейцара и вышел на улицу, сел в машину, склонил голову на руль и задремал…

Его разбудил щелчок замка задней дверцы. В машине кто-то был.

— Постойте, как фамилия? Машину Бердникова вызывала.

— Ну да, Бердникова, — ответил не совсем трезвый мужской голос. — Это коридорная, по моей просьбе…

— Куда ехать-то?

— Во Внуково. Гони побыстрей! Заплачу вдвое.

— Мне не надо вдвое. Мне надо сколько положено, — ответил водитель. Его обидел резкий, властный голос, которым разговаривал с ним подвыпивший ночной пассажир.

Тот почувствовал сопротивление, рассмеялся.

— Ишь ты, какие мы гордые, «сколько положено»… А кем положено? Кому положено?.. Ведь все это понимать надо. Одному сто рублей много, а другому и миллиона мало, давай еще…

По доносившемуся с заднего сиденья голосу водитель без труда определил, что говоривший этой ночью спать вовсе не ложился, засиделся за столом, много съел, много выпил и теперь хотел поговорить.

— Где нам об миллионах думать, нам бы план натянуть, — миролюбиво заметил парень. — Надо!

— Ты опять про план… — с усмешкой произнес пассажир. — Затвердили, как «Отче наш». А что это такое — не понимаем. Надо. И все… Опять же вопрос — кому надо, чтоб план был выполнен? Начальству, чтоб премию получить? Или тебе самому?

— И самому, и государству, — отвечал водитель.

— Ишь ты, о государстве печалишься? Говорят, был такой французский король… Государство, говорил, это я. Он, значит… А ты кто — король? Не очень-то похож на короля. Был бы королем, на своей машине раскатывал бы, а не на казенной, с огоньком.

— Придет время, может, и свою куплю.

— «Придет время», — снова передразнил водителя невидимый пассажир. — Машина, парень, тебе сейчас нужна, пока молод, а не потом, когда начнет песок сыпаться. А то как в поговорке: есть зубы — нет мяса, есть мясо — нет зубов. — Он снова захохотал.

— А у вас что — смолоду все было? — спросил с вызовом водитель.

Вопрос этот почему-то сильно уязвил пассажира. Он ругнулся:

— Язви твою! Все было — вша в кармане и блоха на аркане. Однако ничего, выправился. Видишь, не я тебя везу, а ты меня.

Непонятно откуда взявшаяся злость, прозвучавшая в словах пассажира, обидела водителя, и он замолчал. Однако мужчина сделал еще одну попытку продолжить разговор.

— Эх, попался бы ты в мои руки, паря, я бы из тебя быстро человека сделал!

— А я и так человек, а не обезьяна.

— Уверен? — с наглым смехом спросил пассажир.

На этот раз водитель не ответил.

Так, молча, они и проделали оставшийся путь до Внукова.

— У меня к тебе, парень, просьба. Пойди погляди, идет регистрация на пятьсот тринадцатый рейс или нет? Если нет, ты меня к ресторану подбрось, а то от разговоров горло пересохло.

Водитель вышел из машины, оглядел площадь, прилегавшую к аэродромным постройкам, старым и новым, недавно появившимся. Он сразу заметил кроме таксомоторов, выстроившихся в длинную колонну на стоянке, группу машин, стоящих поодаль. В некоторых из них уже сидели пассажиры, а шоферов не было. Они сейчас рыщут по аэровокзалу, подбирают приезжих, чтобы загрузить машину полностью и с каждого пассажира взять по счетчику.

Парень сплюнул на тротуар. Он не любил «мастеров-аэродромщиков».

В здании аэровокзала в этот ранний час народу было не так много, как обычно. Аэролинии, хотя и работали круглые сутки, не могли не приноравливаться, однако, к работе городского транспорта, прерывавшего на несколько ночных часов свою работу. Поэтому водитель сравнительно легко получил в справочной необходимую информацию о 513-м рейсе и, поигрывая ключом, вернулся к машине. У него екнуло в груди: ночного пассажира на месте не оказалось. «Сбежал, не заплатив! И как я мог попасться на такой нехитрый трюк!»

Раздосадованный водитель уселся на свое место, оглушительно хлопнул дверцей. Начал вставлять ключ и тут увидел валявшуюся на соседнем сиденье смятую ассигнацию. Взял, поднес к глазам. Двадцатипятирублевка. Напрасно он минуту назад клял пассажира, тот сдержал обещание: заплатил вдвое.

Водитель усмехнулся: чудак. А ведь он даже не видел его в лицо. И сел невидимкой, и улетучился незаметно. Ну да шут с ним. Одно слово: чудак.

В таксопарк водитель Игорь Коробов вернулся уже на рассвете. Отметился у «вратаря», тот при помощи устройства «штамп-часы» отметил время завершения смены. По крутому пандусу въехал на «свой» этаж.

Прежде чем покинуть машину, по заведенному порядку, тщательно осмотрел салон. Его ожидала находка. В расщелине между задней стенкой и сиденьем он обнаружил записную книжицу в зеленом пластиковом переплете. Игорь Коробов осмотрел ее. В книжице не было ни фамилий, ни адресов, ни телефонов. Страницы покрывали убористые колонки букв и цифр:

Водителю стало тотчас же ясно, что первые цифры и буквы означали номера автомашин, однако понять, что скрывалось за остальными знаками, он не мог. Книжку, судя по всему, обронил человек, имевший отношение к автотранспорту. Но кто именно? Может, последний пассажир — «чудак»? А может, и нет. Игорь сунул книжицу в карман, чтобы при первом удобном случае передать ее в комнату находок.

А сейчас надо было сдать выручку. Водитель достал из кармана кошелек с личным номером, пересчитал выручку, добавил сверх суммы, как положено, лишних двадцать копеек — для кассирши, пошел сдавать. Бросил кошелек сквозь отверстие «копилки». Он мягко упал на груду таких же кошельков, брошенных в сейф ранее вернувшимися в парк водителями. Утром придет кассирша, пригласит «понятого», кого-нибудь из шоферов, и при нем отопрет сейф. У него на глазах возьмет кошелек, взглянет на номер, отыщет платежную ведомость, высыпет деньги на стол, примется считать…

Таксопарк между тем заполнился людьми. Ночная смена еще не разошлась, а дневная уже прибыла.

Внимание водителя привлек шум возбужденных голосов. Шоферы, столпившись, образовали круг, посередине которого стояли краснолицый механик по прозванию Три пятеры и молодой таксист Витюха.

— Так ты даешь рубль или нет? — грозно вопрошал механик.

— Да я уже давал, — ответил Витюха.

Приближался ТО-2. Все машины парка пройдут тщательный осмотр и подвергнутся ремонту. Для водителей — это время дополнительных расходов, для ремонтников — пора сбора обильного денежного урожая. Конечно, шофер мог и не давать слесарю денег, тот все равно принялся бы за работу. Но так бы ее растянул и выполнил столь небрежно, что водитель, замученный частыми неполадками, не раз проклял бы свою скаредность.

Накануне Витюха уже передал требуемую мзду механику и теперь не мог взять в толк, чего же еще тот от него хочет. Между тем Три пятеры знал, что делает. Четыре машины колонны в настоящее время были бесхозными. Двое водителей уволилось, один был в отпуске, еще один болел. А ремонтировать эти машины все равно надо. А кто заплатит? Вот механику и пришло в голову разложить недостающую сумму на оставшихся водителей. Ничего, не обеднеют.

Может быть, если бы Три пятеры дал себе труд толково объяснить Витюхе, в чем дело, тот и выложил бы свой рубль. Но механик торопился. То тут, то там раздавалось громкое хлопанье дверок, означавшее, что водители ночной смены, уставшие после многочасового мотания по городу, расходятся по домам. Потом гоняйся за ними. Лучше кончить дело сейчас. Три пятеры с раздражением взглянул на тщедушного Витюху, облаченного в ярко-желтый пиджачок из кожзаменителя, дешевые мешковатые джинсы отечественного производства и ярко-красные кеды, со злостью произнес:

— Эй, шкет… Не жлобись, выкладывай деньгу. Не мне, колонне надо! Да поскорей!

Вокруг них уже образовался кружок. Водители, за долгую смену стосковавшиеся по общению в своих металлических кабинах, обрадовались возможности постоять на сквознячке и принять участие в даровом развлечении.

— Не сдавайся, Витюха! Стой на своем! — со смехом выкрикнул Додик, хитроватого вида парень, скрывавший за внешне благодушным балагурством расчетливую корысть.

— А ты молчи, не подначивай, — хмуро сказал Три пятеры. Ему уже не терпелось прервать разговор, угрожающий превратиться в производственное собрание. — Если ты такой жадюга — не давай! — Он зло сплюнул на бетонный пол. — Отнеси рублик своему папочке. Пусть он на книжку положит.

Упоминание о папочке вызвало у присутствующих взрыв смеха и больно уязвило Витюху.

— При чем тут папочка?.. У него нет сберкнижки, — запинаясь, пробормотал он. — И я не жадюга… — Его губы дрожали от обиды. — Я всем даю… «Вратарю» сегодня дал…

Взрыв смеха прервал его речь.

Каждый из водителей при въезде на территорию таксопарка вручал «вратарю» свою дань — двадцать копеек. Если учесть, что машин в парке тысяча штук, то можно без труда определить, что дань эта немалая. По вечерам «вратари» у тех же таксистов обменивали горы мелочи на крупные купюры.

— А кому еще? — послышался озорной вопрос.

— На мойке двадцать… — откровенно отвечал на вопросы Витюха.

— Всем — двадцать или каждой по двадцать? Сколько молодым и сколько старым?

Снова смех.

На мойке трудились несколько женщин разного возраста, от юных девушек до пенсионерок. Машина въезжала на небольшую площадку, огороженную оранжевыми пластмассовыми щитами, вставала на специальные рельсы. Нажатием кнопки рельсы приводились в движение, машина начинала вращаться. Со всех сторон в нее били струи воды, круглые капроновые щетки автоматически смывали с крутых полированных боков и стекол обильную грязь. В это время женщины приводили в порядок салон автомобиля, вручную обмывали колеса, щитки. Их усилия, как правило, тоже не оставались без вознаграждения.

— А кассирше тоже подкинул?

— Всем сестрам по серьгам, — улыбнулся Витюха.

Механик грозно надвинулся на него.

— Что зубоскалишь? — заорал он на парня во все горло. — Ну, погоди! Это тебе так не пройдет!

Игорь Коробов с интересом и беспокойством следил за разговором своего дружка Витюхи Прошина с механиком. То, о чем говорил Витюха, конечно, ни для кого не было секретом. Но одно дело — знать, а совсем другое — говорить об этом всенародно. Игорю захотелось поддержать Витюху, выступить на его стороне, но, пока он собирался с мыслями, время ушло.

— Водитель Коробов, срочно зайдите в диспетчерскую! — громко проговорил голос из репродуктора, и он отправился по вызову. По крутой лестнице поднялся на второй этаж, где была расположена диспетчерская. Диспетчер Зина, невысокая, крепкая, со следами былой миловидности на оплывшем лице, несмотря на бессонную ночь, была, как всегда, деятельна и криклива. Старожилы помнили, что в таксопарк она пришла много лет назад хрупкой, стеснительной девчонкой. Здесь, в таксопарке, к ней пришла первая любовь, здесь она вышла замуж и развелась. Потом еще раз, еще… Семьи ей создать так и не удалось. Ее семьей стал таксопарк, на многочисленных членах этой большой и разношерстной семьи — шоферах — она срывала свое плохое настроение, свои обиды на неудавшуюся личную жизнь. «Зинке бы фронтом командовать, а она нами верховодит», — посмеивались в парке.

— Где вы ходите, третий раз выкликаю! Вам, Коробов, из ЖЭКа звонили, что-то там у вас дома произошло.

— А-а… это, должно быть, насчет протечки… Жильцы с пятого этажа залили… Сегодня с утра обещали мастеров прислать, — сказал Коробов. Однако, по мере того как он произносил эти слова, чувство уверенности покидало его и, заканчивая фразу, он уже знал, что скорее всего протечка здесь ни при чем.

Дома — Бабуля. Одна. Уж не с нею ли что приключилось?

— Поезжайте, Коробов, поезжайте, — ласковым тоном произнесла Зина. И эта ее непривычная ласковость более, чем что-либо другое, вызвала у Коробова нарастающее чувство тревоги.

Игорь и Бабуля жили в восьмиэтажном доме на Разгуляе. Дом был старый. Когда-то он весь состоял из больших многокомнатных коммунальных квартир с длиннющими полутемными коридорами, загроможденными вышедшей из употребления мебелью, велосипедами, корытами и тазами.

Коробовым повезло: дом поставили на капитальный ремонт. На год-два их приютил так называемый «переселенческий фонд», зато теперь, пожалуйста, — справляй новоселье на старом и привычном месте. Можно было получить квартиру и в новом доме, но в отдаленном районе, а Бабуля забираться незнамо куда не хотела, любила Разгуляй.

Разгуляй — старый московский перекресток, на который выходят три улицы — Карла Маркса, Ново-Басманная и Спартаковская. Бабуля рассказывала, что название «Разгуляй» пошло от трактира, что был когда-то в этих местах, за Земляным валом, но где именно — неизвестно. Центр Разгуляя — большое, красивое здание, окрашенное в густо-оранжевые и белые цвета. В далекие времена то была усадьба графа Мусина-Пушкина. А дом ему построил не кто иной, как известнейший архитектор Казаков. В этом доме при пожаре 1812 года сгорел вместе с библиотекой список «Слова о полку Игореве». Обо всем этом Бабуля узнала на лекции в ДК автомобилистов и пересказала дочери и внуку. Сейчас в бывшей усадьбе, как сообщает вывеска у входа, институт. Напротив в некотором отдалении высится новое, недавно построенное белое административное здание. Рядом с ним особенно неказистыми кажутся старые московские домики. Однако в них довольно-таки полезные для жизни учреждения: «Молочная», «Колбасы», «Овощи — фрукты», «Кулинария», «Булочная», «Хозяйственный», «Ателье», «Сберкасса». Все это расположено на пятачке, где и панелевозу развернуться негде. Двери магазинов то и дело закрываются и открываются, люди входят и выходят, снуют фургоны, подвозя то хлеб, то овощи, то молоко, въезжают прямо на тротуары, перекрывая людские потоки, а по проезжей части мчатся троллейбусы, автобусы, частные машины и такси. Старый московский перекресток, знавший тихую спокойную жизнь во времена дяди Пушкина, чей особнячок до сих пор стоит неподалеку, вон там, через два дома за «Колбасами», теперь волею судеб превратился в одно из самых бойких городских мест.

Бабуле нравилось здесь. Не хочешь любоваться на «Кулинарию» и «Колбасы», гляди вдаль. Там, в отдалении, — голубые колоколенки и золотые купола Елоховской. А немного пройдешься по улице Карла Маркса или по Ново-Басманной, — пожалуйста, вход в Сад Баумана с просторными аллеями среди свежей, зеленой листвы. Здесь же фанерная раковина летней эстрады, деревянное здание кинотеатра. Купишь билет в кассе при входе и гляди две серии про полицейских и воров или про Фанфана Тюльпана. Правда, Бабуля двухсерийных не любила — уставала, от духоты болела голова и появлялась резь в глазах. Да и не нравились ей похождения полицейских и воров, хулиганства и без них хватает. Ей подавай фильмы про любовь и обязательно со счастливым концом — свадьбой.

Если фильм не кончался свадьбой, Бабуля уходила недовольная. Как же так: встретили друг друга люди, полюбили, а дальше-то что? Поженились ли, народились ли дети? Намек есть: идут рука об руку, музыка играет, а все-таки не ясно — сладится у них или как?

После капитального ремонта дом из грязно-серого превратился в нежно-бежевый. Больших коммунальных квартир не стало, а появились маленькие отдельные квартирки с удобствами. Молодцы архитекторы, здорово перестроили. Что хорошо, то хорошо!

— Вот она — Советская власть, — говорила Бабуля. — Позаботилась: и квартиру бесплатно дали, и ремонт за так. Живи и радуйся!

Однако жить и радоваться все время что-нибудь мешало. Начать с того, что мальчонка, внучок то есть, народился без отца. В каком-то смысле отец был, конечно. Игорек ведь не ребенок из пробирки, хотя для него, может быть, было бы лучше, если бы из пробирки. Тогда бы заботу о нем взяло на себя какое-нибудь солидное научное учреждение с хорошим бюджетом, а не одинокая бабка со скромной пенсией.

Почему бабка, а не мать? Мать у Игоря была. Мальчик звал ее не мамой, а Лизкой, как Бабуля. У Лизки были круглые водянистые глаза, наполовину закрытые выкрашенными в синий цвет веками, волосы специально взлохмаченные и нависавшие на выпуклый лоб. Маленькие ярко-красные губы она имела обыкновение поджимать, придавая им форму сердечка, ей казалось, что это красиво. А Лизка очень дорожила красотой, ей казалось, что она рождена, чтобы привлекать к себе мужские сердца и жить в свое удовольствие.

Сына Лизка прижила неизвестно от кого, бросила его на руки Бабуле, а сама улетела на Дальний Восток. Почему именно туда? Прежде всего, наверное, потому, что «дальний», то есть расположен на большом расстоянии от Москвы, следовательно, можно не заботиться о ребенке, о его бесконечных болезнях — кори, желтухе, диатезе и мало там о чем еще. Можно не слать старухе денег: «Жизнь здесь, мамочка, ужас какая дорогая!» Можно врать напропалую: «Я опять вышла замуж, на этот раз за командира траулера. Только он ушел на полгода в плавание, и я сейчас сижу на мели…» Может, кто и ушел в плавание на полгода, а может даже на год, но человек тот не был мужем Лизки, иначе она бы по забывчивости не называла его то Иваном, то Альбертом, то Степой.

Даже простодушной Бабуле ясно было, отчего дочь сорвалась с места и ринулась на Дальний Восток. За длинным рублем да за мужиками погналась. Они там сельдь ловят, а самих, мужиков-то, говорят, больше, чем сельдей в бочке. И все неженатые. Все, видно, от семей поубегали. Ох, Лизка, срамница, мало ей тут было ухажеров, вон куда сиганула!

Бабуля, хотя и нелегко было ей вертеться с малышом на свою пенсию, однако отъезд дочери приняла с облегчением. По крайней мере, не будет таскать в дом каждую неделю все новых и новых кавалеров, пить с ними вино на кухне. Добро бы тихо пила, а то взяла манеру, напившись, с взлохмаченными волосами, в одной оранжевой комбинашке, спадающей с худых плеч, выбегать на лестничную клетку и там орать что есть мочи, требуя от общественности найти управу на очередного обидчика.

С ужасом вспоминала Бабуля то время, когда наутро после скандала ей приходилось сторонкой, незаметно проскальзывать в булочную или молочную, только бы не встретить кого-либо из соседей. Стыдно в глаза людям смотреть. Уехала, заполошная, и ладно, плакать не будем, скатертью дорожка!

Однако письма Лизки с Дальнего Востока ожидала с нетерпением и читала с интересом. Водрузив на нос старенькие очки, перевязанные шнурком — пластмассовые дужки поломались, она прочитывала письмо по первому разу насквозь, чтобы узнать главное: жива ли дочь, не заболела ли. Хоть и непутевая, а все-таки своя. Второй и третий раз письмо прочитывала медленно, с обдумыванием. Качала головой… «Муж Кузьма. А это кто такой? Вроде Кузьмы никакого не было». Не ленилась встать и взять из серванта последнее Лизкино письмо, находила нужную строчку, подчеркивала шариковым карандашом. «Ну, конечно же, Альберт, я же помню, никакого Кузьмы не было. И в кого уродилась такая непутевая!»

Действительно, вопрос — в кого? Сама Бабуля только и знала в жизни одного ненаглядного своего Ванечку.

…Выросли они в приокском селе, жили на одной улице под названием Луговая. Улица была крайней. Дома стояли по левую руку, а по правую шли пойменные луга. Хриплый гудок парохода на рассвете доносился отчетливо, сильно, как будто река была рядом, а ведь до нее через луг километра полтора, не меньше.

В седьмом классе приударил за ней однокашник, сын бывшего местного богатея, неизвестно куда сгинувшего еще в годы коллективизации. Звали его Рыжкой. Так же — Рыжкой — на селе кликали злющего пса. Был этот пес невелик, а нрав имел препаскудный. Подбирался к жертве тихо, исподволь, без лая и мгновенно прокусывал лодыжку, мякоть руки — всё, что подвернется. А сделав свое черное дело, так же тихо скрывался в подворотню или в заулок. Кому пришло в голову обозвать собачьей кличкой рыжего парня, неизвестно, да только кличка прижилась.

Так вот этот Рыжка попробовал было подкатиться к Мане, однако Ванюша однажды погутарил с ним за амбаром, и тот отстал. Ненадолго, правда. Позднее не раз возникал в ее жизни назойливый ухажер, но Маня даже и думать о нем, да что там думать — смотреть на него спокойно не могла. Он и в малых годах стервецом был. Привяжет кошке консервную банку к хвосту, она носится по деревне, орет как оглашенная, людям отдыхать не дает. Или колючек наберет, набросает на тропинке, по которой ребята через луг купаться ходят, — опять крик, шум, слезы. А он трет ладонью свою наголо стриженную, отливающую медью черепушку и тихо, злобно смеется. Ребята давай дразнить его — «Вшивый, вшивый!» (слух прошел, что из-за вшей его остригли). А потом взяли и избили втемную, накинув на голову мешок. А ему хоть бы что. Носится по улицам, придумывает новую каверзу.

Ну и наградил ее бог ухажером! Девчонки потешаются, кричат под окном:

— Маня! Маня! Жених пришел, выходи!

Она глянет из-за ситцевой занавески, щеки от стыда полыхают. Напротив на бревнах сидит, не сводит глаз с ее окон. А выйдет Маня по своим делам, не отсиживаться же дома из-за поганца, увидит ее, поднимется с бревен и увяжется вслед. Близко не подходит — боится, а плетется метров за двадцать — тридцать. Маша делает вид, что ее это не касается. Улица общая, кто хочет, тот и ходит, ей-то какое дело. Однако не по себе. На спине, между лопатками, ноет и мозжит, взглядом так и жжет, паршивец.

Сверстники Рыжку не любили как шкодника и труса. Но однажды Маня с удивлением обнаружила, что парень вовсе не из трусливых. На мосту к ней пристали ребята из другой деревни. Стали за руки хватать, за косы дергать — мол, пойдем с нами, не пожалеешь. Тут Рыжка, откуда ни возьмись, налетел, одного ударил, другого с моста в канаву спихнул, а у третьего клок рубахи вырвал. Самой же Мане унимать его пришлось.

— Уймись, скаженный. Ишь, защитник выискался. Тебя кто просил? Ну и не суйся!

Но с той поры в ее душе презрение к Рыжке уступило место какому-то другому чувству, тоже неприятному, но не столь острому, как то, прежнее.

В старших классах любовь между Машей и Ванечкой заполыхала, будто сухой валежник на ветру. Они уже не таились ни от родителей, ни от односельчан. До чего доходило: если Ванечка, скажем, не явился на урок, так строгая училка, химичка Нина Спиридоновна, сдвинув по-мужски лохматые брови, строго спрашивает у Мани:

— А где Иван? Почему нет?

Как будто она Ванечкина жена. Смешно! Тем не менее Маня не смеется. А, как положено, встает и спокойно говорит: у Коробовых забор повалился, вот они с отцом и поправляют. Нина Спиридоновна сердится:

— А разве нельзя забор поправлять вечером, после школы?

Маня объясняет:

— Вечером никак нельзя… Они поросенка резать зачнут, дядя из Москвы приезжает, будут важный вопрос решать.

— Какой такой вопрос? — не удержит женского любопытства Нина Спиридоновна.

Маня докладывает:

— Дядя дом надумал продавать, знаете, тот, что у оврага крайний. А покупателей нет, потому что дом развалюха и без надела, а кому дом без земли нужен?

— Продавать будут? — задумчиво трет переносицу карандашом Нина Спиридоновна. — Сколько просят?

— Так тыщи две, не меньше, — отвечает Маня.

— Где ж такие деньги взять? — вздыхает учительница и строго добавляет: — А ну-ка, Марья, иди к доске. Отвечай, что ты знаешь о монгольском иге?

Никто и не сомневался, что Маня и Ванечка осенью поженятся. Мане стало казаться, будто Рыжка примирился со своей долей. До тех пор, пока темной ночью не вспыхнул факелом дядин дом у оврага. Их будущий с Ванечкой дом.

Они и думать не думали, и гадать не гадали, что дом им отойдет. Дядя с семьей жил в Наро-Фоминске, а деревенское строение использовал как дачу. Семья выбиралась на Оку уже в мае и жила до глубокой осени, а сам хозяин приезжая на месяц — в отпуск. За этот короткий срок только и успевал, что забор повалившийся поставить или покосившийся сарай подпереть. Вот и появилась мысль у дяди: дом в деревне продать.

Скоро объявился покупатель дядиного дома — Нина Спиридоновна. Видно, ей надоело, как запечному таракану, у чужих за загородкой жить. Почти что сговорились, однако сделке осуществиться было не суждено. Родители Мани и Вани вдруг спохватились: свадьба не за горами, пора бы и о молодых подумать — где жить будут. Надумали: откупить дядин дом у оврага, благо недорого продается.

Эта новость быстро распространилась по деревне. Вот тут-то пожар и случился.

Дом загорелся на рассвете. Впрочем, «загорелся» не то слово. Пастух, выгонявший из деревни сонное стадо, увидел над домом яркую вспышку, как будто в стену угодила шаровая молния. Он ожидал услышать удар, но его не последовало. Все тихо было, и в деревне, и в пойме, и на Оке. Только на краю села у оврага неистово пылал деревянный домишко. Пастух кинулся к председателю колхоза, ударили в рельсу, созвали людей, но, когда прибежали на место, все было уже кончено. Рухнула кровля, от обгорелых бревен несло гарью.

Как водится, прибыла милиция, начались расспросы, что и почему. Местный милиционер Сухов в своих рассуждениях о причинах загорания, сам того не зная, последовал постулату римского права: стал доискиваться, кому это могло быть выгодно — ну, чтоб дядин домишко сгорел синим пламенем. Может быть, хозяину, чтобы получить страховку? Однако всем было известно, что дядя дом надумал продать и уже задаток получил. Новым хозяевам? А зачем? Ведь размеры оговоренной суммы превышали размеры страховки. Все знали, что новый дом (это только так говорят, что «новый», дом был так себе, а проще говоря — развалюха, которую ремонтировать и ремонтировать) должен был перейти молодым — Мане и Ване. Так, может, кто им хотел насолить?

Красное лицо Сухова сделалось совсем багровым, на толстой шее надулись жилы, и он громко заорал:

— А где Рыжка? Подать его сюда!

Кое-кто было уже собрался сорваться с места и бежать на другой конец деревни за Рыжкой, но подозреваемый неожиданно вынырнул из-за чужой спины:

— Здеся я…

Даже при слабом свете занимавшегося рассвета и догорающих бревен было заметно, как он бледен.

— Ты это что… — растерялся милиционер Сухов. — Ты где был?

— Когда был? — высокий голос Рыжки сорвался, но он овладел собой. — О чем это вы?

— Ты где ночь провел?

— Где провел? Дома, — став рядом с сыном, сказала мать. — Спал он, когда шум поднялся, сама его разбудила, вместе и побежали.

— Я могу подтвердить, — произнесла строгая учительница Нина Спиридоновна, снимавшая комнату у матери Рыжки. — Мне не спалось, и я видела, как они с матерью вышли на крыльцо, когда загорелось…

— Вот как? Ну ладно, иди…

Однако у Сухова, судя по всему, большие сомнения остались насчет Рыжки. Да и Маня чуяла: его это работа.

По рассказам пастуха, первым увидевшего пламя, дом загорелся внезапно и вспыхнул как бенгальский огонь. Не иначе, говорили в деревне, паршивец какую-нибудь химическую каверзу изобрел, недаром строгая Нина Спиридоновна ему по химии одни пятерки ставит.

Однако же не пойманный — не вор.

С ненаглядным Ванечкой Бабуля прожила недолго — пару лет, а тут война началась. Ваня добровольцем ушел на фронт. Больше она его не видела. Несколько месяцев приходили письма, потом, в конце 1942-го, перестали. А тут и дочка родилась.

Бабуля все надеялась: может, жив, объявится, ведь похоронку она не получила. Однако время шло, а Ванечка все не объявлялся. После войны Бабуля не раз обращалась в разные учреждения с просьбой выяснить, что произошло с ее мужем, а если погиб, то сообщить, где и как, да указать место захоронения, она бы на могилку съездила, горе выплакала. Однако ответы получала невнятные. По ним выходило, что в живых Ванечки нет и в мертвых тоже.

Бабуля попробовала было всю силу нерастраченной любви сосредоточить на дочери, искала в ней сходство с любимым мужем, а только нет этого сходства — и все тут. Ванечка был темноволосым, а девчонка белая, он был тихий и совестливый, а эта горластая и бесстыжая.

Одна радость у Бабули — Игорек. Поначалу мальчик был белесый и плаксивый. Бабуля испугалась, как бы в мать не пошел, в Лизку, и обличьем, и не дай бог — характером. Но пронесло, выправился, белесый пух слетел, как шелуха с головки лука, и полезли темные, упругие волосенки. Глазки тоже потемнели и сделались блестящими — вылитый Ванюша! Тоже чернявый был, его в деревне «цыганом» звали. Бабуля радовалась: пошел внук не в беспутную мать, не в неизвестного, можно сказать, анонимного отца, а в деда. В Ванечку. И на том спасибо!

В память о муже у Бабули осталась одна только фотография. Соседка Никодимова надоумила отнести фотку в ателье и сделать увеличение. Бабуля отправилась. Бойкий фотограф уговорил сделать изображение Ванечки на пластмассовой тарелке.

— А что с тарелкой делать? — не поняла Бабуля.

— Как что? Эх, темнота… На стену вешать. С этой целью на оборотной стороне тарелки будет приделана специальная проволочная дужка.

— Ну, коли так… — Бабуля не нашлась, как возразить фотографу.

А теперь и рада. Тарелка с изображением Ванечки всегда перед глазами. Вот и сейчас.

Бабуля не спускает глаз с декоративной тарелки. На нее глядит родное лицо. Ванечка как бы говорит ей: «Ты свое дело, Манечка, сделала, отняла пацана у беспутной дочери, вынянчила, вырастила, на ноги поставила… Вон какой стал — здоровый да красивый! Теперь ему своим умом жить. А ты живи, отдыхай…»

Бабуля часто мысленно разговаривала с Ванечкой, искала у него одобрения своим поступкам и, как правило, находила. С первого дня женитьбы они жили душа в душу. Это согласие как бы сохранилось у них до сих пор. Ванечка на пластмассовой тарелке не старел, молодой был да красивый, пилотка лихо сидела на голове, из-под нее выбивался упругий темный чуб.

Ванечке на этой фронтовой фотографии было двадцать три года. Таким молодым он и остался до сих пор. А она превратилась в Бабулю. И тем не менее в мыслях до сих пор разговаривает с ним как с ровней. А почему? Да потому, что, общаясь со своим ненаглядным Ванечкой, Бабуля и себя ощущала такой же молодой, какой была тогда в те недолгие, быстро пролетевшие годы, которые им довелось прожить вместе до войны. Иногда ей казалось, что она все та же — крупная молодка, с нежной, белой кожей, не принимавшей загара. Ванечка не позволял ей стариться, ожесточать свое сердце в борьбе с невзгодами, благодаря ему, памяти о нем она сохранила до сей поры спокойствие и доброту. За это она любит Ванечку все больше и больше.

Вскоре после счастливого возвращения в отремонтированный дом на Разгуляе Бабуля написала дочери Лизке письмо. О чем? Да обо всем. О том, как удался капремонт, об Игорьке, о своем нездоровье («такая тягость, рукой пошевелить не могу, кажется, лежала бы и не вставала, да куда там — большая стирка, да и пыли накопилось по углам»). А в конце пригласила дочь на новоселье: «Приезжай, пирог испеку, твой любимый, с яблоками».

Однако то ли Лизка разлюбила пироги, то ли какие важные дела помешали, однако на новоселье не прибыла, отписала: «У нас тут, мама, отпуск надо за год вперед заказывать, а если не заказала, все, пиши пропало, ни за что не отпустят, уж такие строгости, ты, мама, просто не поверишь». Бабуля и не поверила. Бережет, непутевая, отпускные месяцы, чтобы на юг мимо Москвы просвистеть и там разгуляться.

Вместо Лизки к новоселью в Москву прибыл подарок: шесть чайных чашек с блюдцами, на которых были изображены женщины с круглыми лицами, раскосыми глазами, в длинных, украшенных драконами халатах.

Бабуля сказала внуку:

— Гляди, в халаты вырядились.

Игорь пояснил:

— Это, Бабуля, не халаты, а кимоно, одежда такая японская.

— Ну да, — согласилась Бабуля, — видно, у них там, в Японии, такую носят, в каждой стране свои причуды, — и пошла мыть чашки.

Вовремя поспели, а то посуда вся побилась, не из чего чайку попить. Вот бы Лизка еще сумела чайник для заварки прислать! Можно и без японок, лишь бы чай можно было заваривать. Тут как-то Бабуля заходила в магазин «Фарфор», хотела чайник купить. Продавщица строго Бабуле сказала: «Отдельно пока нет. Берите с сервизом!» — «А сколько, милая, сервиз-то стоит?» — «Шестьдесят рублей». — «Кусается твой сервиз. Да и на что он? Нам всего две чашки надо да сахарницу с чайником», — подумала про себя Бабуля и отбыла восвояси.

В тот же день отписала дочери насчет чайника. Однако дочка просьбу матери не поторопилась выполнить: то ли в открытое море на рыбном траулере ушла и с письмом разминулась, то ли в Японии этих чайников для заварки, как и у нас, грешных, тоже нехватка. Бог с ним, с чайником, главное, что у Лизки, кажется, жизнь на лад идет. Вот чашки прислала. А они ведь денег стоят. Даром-то не дают. Может, выправится дочка?

Бабуля расчесывает поредевшие, но едва тронутые сединой волосы. Смотрит в зеркало. Хмурится. То, что она там видит, ей не нравится. Хотя выглядит она для своих лет неплохо. Вот только давление в последнее время совсем замучило. И сейчас, видно, подскочило, голова тяжелая, мутная, в ногах слабость, щеки неестественно румяны. Она лезет в сервант за лекарством…

Бывают дни, когда приступы стенокардии Бабулю совсем не мучат. Тогда она оживает. И тотчас вновь вспоминает про телевизор. Как бы завернуть, будто ненароком, к соседке Никодимовой и хотя бы глазком одним взглянуть, что в мире происходит.

Сегодня, пока прокопалась, время-то и прошло. Бабуля явилась к подруге, когда фильм уже начался. Старуха Никодимова, укрывшись черно-красным в клеточку пледом, бесформенной горой возвышалась в своем кресле посреди комнаты. Услышав скрип двери и знакомое шарканье ног за спиной, недовольно мотнула головой:

— Опять опоздала! Если времени нет, могла б совсем не приходить.

Бабуля на эти невежливые слова не ответила, смолчала, а то рассердится Никодимова, вовсе вытурит, тогда сиди дома, кукуй без телевизора.

Серия Бабуле понравилась. Вот как хорошо получилось, все соседи переженились, и молодые и старые, даже свадьбу сговорились устроить общую — одну на всех. Бабуля задумалась. Народу тьма-тьмущая, невесты, женихи, родственники, соседи, да еще с завода грозятся всем цехом пожаловать. Где ж они все усядутся? Квартиры-то малогабаритные. Высказала свой вопрос вслух, а у старухи Никодимовой уже готов ответ: «Вот ведь какие глупости в голову лезут, может, они в ЖЭКе будут гулять, в красном уголке, или кафе снимут!» — «Ваша правда, должно быть, в кафе», — согласилась Бабуля и поднялась со стула.

— Ты куда? Сейчас Архипова за Кармен будет петь, — сказала Никодимова, но Бабуля была уже у двери. У нее вдруг испортилось настроение. Что она, как приживалка, по чужим квартирам шатается? Будто без телевизора жить нельзя.

Устало добрела до квартиры, близоруко щурясь, долго тыкала в скважину замка ключом, а дверь вдруг сама собой распахнулась, и навстречу ошеломленной Бабуле хлынул знакомый мощный голос: «Меня не любишь, но люблю я, так берегись любви моей!» Не веря глазам, но уже счастливо улыбаясь, она стояла в дверях, глядя на неправдоподобно четкое изображение певицы с розой в черных волосах.

— Получай, Бабуля, подарок, — говорит Игорек, тащит Бабулю в комнату, усаживает на диван и давай трещать переключателем, то первую программу покажет, то вторую, то московскую.

— А у Никодимовой только первую и берет, — бормочет Бабуля.

— Это тебе, чтобы Олимпийские игры, не выходя из дома, глядеть.

— А будут ли — Олимпийские-то? — с беспокойством говорит Бабуля. — Американцы, слыхала, бойкот объявили. Вот, негодники, что делают. Игры им, вишь, помешали. Это же в интересах мира. Неужто им невдомек?

— Ничего у них не выйдет, — отвечает внук. — Ох, устал я сегодня.

— Сейчас, сейчас я тебя покормлю, — спохватывается Бабуля. — А чай будем пить из Лизкиных чашек — на радостях.

Бабуля дует в чашечку, крепко удерживая ее обеими руками: «кувырчатая», не дай бог, вывернется и упадет. Отхлебывает глоток и говорит:

— Ох и счастливая я. Теперь бы мне только, Игорек, могилку Ванечки отыскать да тебя поженить.

Игорь и не подозревал, что последнее желание Бабули сбудется так скоро.