Семейная тайна

«ЕСЛИ ВЫ ТАКОЙ СМЕЛЫЙ…»

В этот день Хрупов виделся с Надеждой трижды…

С того страшного для него утра, когда стало известно о приключившейся с молодым инженером Злотниковым беде — инфаркте, когда Хрупову пришлось испытать на себе всю тяжесть людского осуждения («Словно под стотонный пресс угодил»), в его отношениях с чертежницей Надеждой наступил перелом. Хрупов стал почти ежедневно звонить ей, интересоваться здоровьем, ее нуждами и заботами — всем тем, что еще совсем недавно его просто не интересовало. И виделись они теперь гораздо чаще… Хрупов почти силой заставил Надежду взять у него деньги на ремонт обветшавшей квартиры, подбрасывал ей продукты, дарил подарки. И с удивлением видел, как на глазах меняется, преображается эта казавшаяся ему робкой и бесцветной женщина. Она похорошела, даже помолодела! Скинув с себя оковы сдержанности, Надежда теперь часто рассказывала Николаю Григорьевичу о том, что происходило в отделе, где она работала, набрасывала меткие портреты сослуживцев. Он удивился ее наблюдательности.

— Ты знаешь, Дюймовочка сегодня опять заснула на оперативке, — сообщала она Хрупову.

— Дюймовочка? Кто такая?

— Как кто… Веленевская. Это я ее так прозвала.

Хрупов начинал смеяться. Веленевская была маленькой и довольно вредной старушкой, обладавшей острым языком, которого в заводоуправлении все боялись.

— Вот уж действительно — Дюймовочка! — воскликнул Хрупов, понимая, что это столь неподходящее для Веленевской прозвище теперь прилипнет к ней надолго, может быть, навсегда.

Однажды, вскользь упомянув о начальнике механического цеха, Надежда приписала ему реплику Дубровского из повести Пушкина: «Ради бога, не пугайтесь. Я не француз Дефорж, я — Ежов!» Сначала Хрупов ничего не понял, а потом зашелся смехом. Вот уж кто не француз Дефорж, так это прямолинейный Ежов, привыкший говорить резко, рубить сплеча.

— А меня как ты прозвала? — спросил он Надежду.

Она смутилась. Однако, после некоторых колебаний, сказала:

— Щелкунчик.

— Почему именно Щелкунчик?

Она объяснять отказалась. Догадался сам.

— Потому что проблемы и людей разгрызаю, как орешки?

Она засмеялась. И Хрупов понял, что не ошибся.

Первая встреча с Надеждой в этот день произошла в коридоре заводоуправления. Он едва узнал ее: вместо гладких, схваченных заколками прядей на голове ее возвышалось замысловатое сооружение, придававшее женщине нарядно-праздничный вид.

— Боже, что это? — воскликнул он.

Надежда испугалась:

— Что? Не идет?

— Кажется, идет. И очень. Но разве ты… разве мы сегодня куда-нибудь идем?

Она улыбнулась:

— Но ты ведь сказал, что, возможно, вечером заедешь… Отменилось?

— Нет.

Он помолчал.

— Выходит, это ради меня?

Хрупов окинул Надежду внимательным взглядом. И, кажется, впервые обратил внимание на перемены. На ней было пестрое, очень шедшее ей платье из натурального шелка, на ногах модные, похожие на тапочки, туфли без каблуков, на пальце сверкало золотое кольцо с камнем, которого он раньше не видел.

— А это откуда?

— Купила. Можешь считать, что ты подарил…

— Но я ведь дал на ремонт квартиры.

Она легкомысленно отмахнулась.

— Ремонт — на зарплату. А это — подарок.

— Еще не хватало, чтобы ты сама делала себе подарки от моего имени. Что, я сам не могу?

Оглянувшись, она коснулась его руки.

— Так ты придешь?

— Постараюсь. Только умоляю: не хлопочи.

— Хорошо.

Вторая встреча произошла у проходной. По случайности они одновременно вышли из заводоуправления.

Поколебавшись (слишком много свидетелей!), Хрупов предложил женщине подвезти ее.

— Я еду мимо. Мне еще в горком, — пояснил он.

Надежда, как он и ожидал, стала отказываться, тогда Хрупов чуть ли не силой втолкнул ее в машину, рядом с шофером. Сам уселся сзади.

— Поехали!

Ему неприятно было, что заводские видели этот пышный отъезд и что шофер не его собственный, а директорский (хруповская машина была на техосмотре). Но поступить иначе Николай Григорьевич не мог. В его груди сдвинулась какая-то защелка, заработал мощный механизм. Он-то и заставлял Хрупова делать все новые и новые шаги навстречу Надежде.

Когда главный инженер, отсидев на совещании, вышел из здания с колоннами и уселся на переднем сиденье, директорский шофер Игорь Коробов спросил его:

— Вы не знаете случайно, Николай Григорьевич, у кого ваша знакомая раздобыла золотое кольцо? Я видел у нее на руке. С камнем.

— Кольцо? А какое это имеет значение?

Игорь ответил:

— Имеет. Сдается мне, что это то самое, которое несколько месяцев назад украли у Медеи Васильевны, директорской жены.

Хрупова бросило в краску.

Третья за день встреча с Надеждой не принесла радости им обоим.

Ворвавшись к Надежде, Хрупов учинил ей форменный допрос. Заливаясь слезами, — уж больно грозен был Николай Григорьевич! — Надежда поведала, что купила кольцо с рук на местной толкучке. Продал его — и недорого — мужчина в кепке, лица его она как следует не разглядела, дело было вечером.

— Оно же краденое! — в сердцах воскликнул Николай Григорьевич. — Директорский шофер, тот, что вез нас сегодня, говорит, будто из-за этого кольца уже безвинно пострадала одна молодая женщина. Опасается, как бы ты не оказалась второй… Ну не плачь, я во всем разберусь. Ты же, в конце концов, не крала.

После этих слов Надежда уткнулась своей красивой прической в плечо Хрупова и разрыдалась еще горше.

Николай Григорьевич осторожно снял с ее пальца золотое кольцо с аметистом и сунул в карман. В машине, выслушав рассказ Игоря Коробова о кольце, Хрупов поначалу засомневался: а не сочиняет ли парень? А может, он просто ошибся, приняв одно, увиденное мельком кольцо, за другое? Но Коробов утверждал, будто злополучное кольцо побывало в руках у ювелира, он внес в него изменения, которые отличают его от всякого иного. Ошибка невозможна.

Игорь говорил с Хруповым спокойно и убежденно. Слушая его, Николай Григорьевич дивился переменам, которые произошли за последнее время с парнем. От былой скованности ни следа. Живой, деятельный. До Хрупова доходили слухи о той кампании за переустройство гаража, которую развернул директорский водитель, о его критических выступлениях в стенгазете. И сейчас Коробов был активен, наступал на Хрупова, чуть ли не командовал им.

— Обязательно спросите у Надежды Семеновны, кто продал ей кольцо, — наказывал он.

— Думаешь, кто украл, тот и продал? — насмешливо спросил Хрупов.

— Нет, Николай Григорьевич, я так не думаю, — спокойно ответил Игорь. — Тем более, что я почти догадываюсь, кто стоял за кражей. Хочу узнать — не женщина ли продавала, небольшого росточка, смазливая, с родинкой на шее, вот здесь…

Расставаясь с Хруповым, Игорь Коробов обратился к нему с просьбой, не поможет ли он связаться с профессором Ярцевым. Говорят, что в молодости он воевал здесь, под Привольском, вместе с дедом Игоря выходил из окружения, не исключено, что может пролить свет на обстоятельства его гибели.

— А откуда ты узнал, что Ярцев именно здесь выходил из окружения?

— От отца Беловежского, — отвечал Игорь. — Он упомянул о Ярцеве в разговоре…

— Выходит, отец Беловежского тоже здесь воевал? Все все знают, одному мне невдомек.

В последний раз Хрупов виделся с профессором Ярцевым месяца три назад, вскоре после обсуждения его персонального дела на заседании заводского парткома. Приехав по делам службы в Москву, он тотчас же отправился в ярцевский институт.

Приоткрыл старую, недавно «освеженную» лаком тяжелую дверь и, ощутив щемяще острое воспоминание о своей невозвратной студенческой молодости, вошел в аудиторию. На мгновение он снова почувствовал себя худющим и загорелым до масляной черноты пареньком, бесконечно уверенным в себе и в своем будущем. Хрупов и сейчас был черен и не толст. Только вот веры в себя поубавилось.

Знакомый голос властно завладел его вниманием.

— В тысяча девятьсот девятом году пятнадцатилетнему студенту Гарвардского университета Норберту Винеру отказали в приеме в студенческий союз «Пи-Бета-Каппа», полное название которого означало — «Философия — кормчий жизни». Руководители союза сочли, что претендент на вступление слишком молод и слабо подготовлен. Спустя несколько лет Винер не без усмешки вспомнил о нанесенной ему когда-то обиде, а новой, созданной им науке дал название «кибернетика».

Хрупов уселся в заднем ряду, утвердил локоть на скользком покатом пюпитре, обхватил пальцами подбородок и заслушался. Он любил Андрея Андреевича Ярцева. Доктора технических наук, профессора, ректора института кибернетики. Своего учителя. Ярцев был зрелым ученым уже тогда, когда Хрупов еще только бегал на лекции. Со временем возрастная разница между ними как бы уменьшилась. Теперь они оба были не молоды. Хрупов уже начал стареть, Ярцев еще не сделался стариком.

Николай Григорьевич внимательно вглядывался в своего учителя. Да, седых волос явно прибавилось, в басовитом голосе не было прежней звонкости. Но, с другой стороны — надо ли ему теперь кричать, надрывать связки? Его авторитет непререкаем. Теперь ему достаточно говорить шепотом, чтобы быть услышанным.

— …С кибернетикой, — впустил он в себя негромкий, с басовитой хрипотцой голос, — по образному выражению одного немецкого автора, произошло сначала то же, что с Красной Шапочкой. Красную Шапочку, как вам без сомнения известно, съел волк. А кибернетику съели… Кто бы вы думали? Роботы! Да, да, роботы! Должно быть, не все знают, что эти чудовища возникли в воображении чешского писателя Карела Чапека. Он впервые описал человекоподобные машины, обреченные на тяжкий труд. Поначалу кибернетика возникла как наука о роботах. И только потом уже кибернетика превратилась в серьезную науку, значение которой в эпоху научно-технической революции становится все большим и большим…

Революции, в том числе и промышленные, не готовят, они приходят сами, когда для этого созревают условия. В середине 70-х годов начался новый технологический переворот, основанный на новейших открытиях в науке и технике. Речь идет о коренных структурных сдвигах в области производства и управления…

После лекции Ярцев и Хрупов сидели в просторном директорском кабинете и пили чай с лимоном.

— А ведь я вас заслушался, — сказал Хрупов, с симпатией глядя на своего учителя.

— Ну что, еще не надумал к нам возвращаться? Как и обещал, дам кафедру… Нам практики позарез нужны.

— Похоже на то, что недельки через две появлюсь у вас.

— Так скоро? — насторожился Ярцев. — Что, земля под ногами горит? Это плохо.

«Все начальники на одно лицо, — подумалось Хрупову. — Им подавай того, кого не отпускают. А тот, кого гонят в шею, им и задаром не нужен».

— С выговором возьмете? — кисло усмехнулся он.

Ярцев ответил столь же прямо.

— Смотря за что выговор.

— Нет. Не за моральное разложение.

— Не темни. Рассказывай.

Хрупов обрадовался возможности высказаться, излить душу. Но вдруг обнаружил, что обрисовать несколькими штрихами положение, в котором оказался, не просто. Нарисованная им картина в силу своей схематичности так же сильно будет отличаться от подлинной, реальной, как контурная географическая карта от настоящей. Он промямлил:

— Директором назначили молодого парня. Еще недавно ходил у меня в учениках… Отношения не складываются.

— Понятно, — сказал Ярцев. Так же, как Хрупов, он был нетерпелив. Только у Хрупова эта нетерпеливость шла от темперамента, а у Ярцева от умения с необыкновенной быстротой, почти интуитивно постигать ситуацию.

— Чувствуешь себя обиженным?

— Да разве в этом дело! — вспыхнул Хрупов. Не хватало, чтобы он предстал в глазах своего учителя обиженным чиновником, которого обошли по службе. — Наши противоречия носят чисто принципиальный характер.

— Принципиальный? — Хрупову показалось, что в серых глазах Ярцева промелькнул насмешливый огонек. Профессор откинулся на спинку кресла. Взял в руку со стола пустую трубку, пососал.

— Вот, бросил курить. — сообщил он. — Я вижу, все не так просто, как мне поначалу показалось. Так в чем ваш спор?

— Директора не устраивает наше АСУ.

— Ах, вот как!

Хрупов вздохнул и стал рассказывать по-новому, уже с большей степенью приближения к истине. Признал: первая очередь внедренной на привольском заводе системы ожидаемого эффекта не дала. Он, Хрупов, за немедленное внедрение второй очереди, а директор против. Принято решение расформировать отдел АСУ, а работавших в нем инженеров распределить по цехам.

— А сколько их?

— Кого?

— Ну, этих, инженеров…

— Что-то около сотни.

— Ого! В ваших условиях — огромная силища. В цехах-то небось одни практики?

— Не одни. Много дипломированных, но и практиков хватает.

— И ты надумал бежать?

Ярцев так умело вел разговор, что незаметно подвел Хрупова к пониманию несерьезности принятого им решения.

Взглянул на искаженное болезненной гримасой лицо Хрупова и осекся. Ему легко рассуждать. Путь науки тернист, хорошее приходит на смену плохому, лучшее — на смену хорошему. Это нормальный процесс. Хвала и честь науке, не знающей пределов в своем стремлении к совершенству! А что делать в этих условиях Хрупову? Перечеркнуть несколько лет труда, признаться, что силы и деньги — немалые! — потрачены во многом напрасно? И кому признаться? Человеку, который еще вчера был его подчиненным?

— Мда, — произнес Ярцев и задумался. Ему всей душой хотелось помочь Хрупову. — А выговор за что?

Николай Григорьевич кратко сообщил: партком наказал его за невнимательное отношение к людям.

— А это уже плохо! — с огорченным видом воскликнул Ярцев. — АСУ жесткое отношение еще кое-как выдержит, она — железная. А вот люди — живые, с ними надо поосторожнее да поласковее. Что, директор тебя под выговор подвел?

Хрупов вынужден был признать: Беловежский вел себя на парткоме вполне гуманно, даже выступил в его защиту.

— А ты говоришь: «Не сложились отношения». Отношения, друг мой, штука обоюдоострая. Как правило, в плохих отношениях виноваты две стороны. Ты — не в меньшей степени, чем он. Даже в большей. Он — директор, на нем огромная ответственность. Ему нужна помощь. Он готов принять ее. А ты зажался. Ни тпру, ни ну. Как, ты сказал, фамилия твоего директора?

— Беловежский.

— Знавал я одного Беловежского. Ну да это было давно… Слушай меня: захочешь остаться на заводе, помогу… Заключим официальный договор на содружество. Институт — завод, сейчас это в духе времени. Решишь уйти — возьму. С выговором. Пойду в президиум академии и пробью. Все. Мой тебе совет: подумай хорошенько.

Беловежский…

Что показалось ему странным, а потом и неприятно раздражающим в раненом майоре, с которым судьба столкнула его на лесной дороге осенью далекого 1942 года? Ярцев понял это позже: несоответствие между упорядоченным внешним обликом этого человека и его смятенным внутренним состоянием. Он стоял прямо, двигался четким уверенным шагом, его треугольное — широкое сверху и сходящее на конус книзу — лицо было тщательно выбрито, в отличие от лица самого Ярцева, обросшего трехдневной щетиной.

— Старший лейтенант! Предъявите документы! — Металлический, командный голос звучал громко и властно. Но в глазах таилась неуверенность, стеклянный взгляд не переходил, а перескакивал с одного предмета на другой, как перескакивает стрелка уличных электрических часов. Казалось, майору, чтобы перевести взгляд, требовалось дополнительное усилие.

Сейчас, сорок лет спустя, Ярцев понимал, что майор был растерян, нуждался в понимании, поддержке и помощи. Но тот, молодой Ярцев, также тяжело переживавший то, что произошло три дня назад с его батальоном, столкнувшимся с немецкой танковой колонной, не собирался входить в положение этого майора. Они сразу же невзлюбили друг друга. Все, что говорил и делал один, другому казалось показным, ненужным, даже вредным. Они не могли сговориться: майор считал целесообразным отходить на юг, старшему лейтенанту было ясно, что предпочтительнее северное направление. Все, конечно, должны были решить точные разведданные, но времени Для разведки было в обрез. Наспех организовали две группы. В последнюю минуту в «северную» группу майор включил наряду с «ярцевским» бойцом своего ординарца. Тогда и Ярцев настоял, чтобы в «южную» группу вошли также представители двух подразделений.

Стали нетерпеливо ждать возвращения разведчиков. Первым явился ординарец Беловежского. Из его слов явствовало, что боец Ярцева в сложных обстоятельствах растерялся, струсил и пал жертвой собственной оплошности.

Надо ли говорить, что майор воспринял это сообщение с полным доверием, а Ярцев встретил в штыки! Он обвинил ординарца во лжи и потребовал расследования на месте.

— Нам некогда заниматься проверками. Мне лично все ясно: путь на север, который вы предлагали, перекрыт, надо двигаться на юг.

— А мне не все ясно, — пробовал возражать Ярцев, но майор, наступая на него грудью и побледнев, проговорил:

— Командую я. В двенадцать ночи выступаем. Не выполните приказ — пойдете под трибунал.

В конце концов они пришли к компромиссу: Ярцев пойдет на север и прикроет основные силы. Майор, получив разведданные от южной разведгруппы, двинется на юг. Он поспешил: раньше срока отправился в путь, рассчитывая встретить разведчиков на марше.

Однако встретили они не свою разведгруппу, а немецкую часть, спешившую замкнуть кольцо окружения. Из этого кольца группа Беловежского вырвалась, потеряв больше половины личного состава.

Уже позже, спустя десятилетия, обращаясь мыслью к тем далеким и страшным временам, Ярцев, повзрослев и помудрев, вынужден был признаться себе, что его поведение в той ситуации было не столь безупречно, как это ему казалось раньше. Не поддайся он тогда чувству личной неприязни к майору, попытайся найти пути взаимопонимания, и все могло повернуться по-иному. Как именно, он и сам не знал. Но по-иному.

Часов в восемь вечера Хрупов поднялся по ступеням директорского особняка и дернул за бронзовую ручку колокольчика, сохранившегося, должно быть, с давних, чеховских времен. Лежавшее в кармане пиджака кольцо с аметистом жгло его бедро.

Дверь открыла Медея. На ее лице промелькнуло удивление. Потом, видимо, вспомнив о недавней сцене в гастрономе, когда на Хрупова из-за нее накинулась продавщица, улыбнулась:

— Проходите, пожалуйста, Николай Григорьевич. Вы к Роману Петровичу? Его нет дома.

Хрупов признался: он это знает. И снова тонкие брови на лице Медеи удивленно поползли вверх.

— Так вы ко мне?

— Да.

Вздохнув, Хрупов извлек из кармана злополучное кольцо и протянул его Медее.

— Ваше?

Она поднесла кольцо к глазам и, изменившись в лице, ответила:

— Мое. Откуда оно у вас?

Николай Григорьевич ответил: его знакомая по случаю приобрела на толкучке.

— А почему вы принесли его именно мне?

— Шофер Коробов увидел кольцо на руке моей знакомой и сказал мне, что оно как две капли воды напоминает то, которое украли…

— Этот Коробов всюду сует свой нос…

— Он сказал, что из-за кольца уже безвинно пострадала одна девушка… и что моя знакомая может оказаться второй.

— А вы не хотите, чтобы ваша знакомая пострадала…

— Не хочу.

— И поэтому…

— …возвращаю кольцо вам.

Медея нервно рассмеялась:

— Просто так? Бесплатно? Или за деньги?

Хрупов передернул плечами:

— Как вы могли подумать… конечно, бесплатно.

Некоторое время Медея молча глядела на кольцо. Думала, как поступить. Одно ей было ясно уже сейчас, без всяких раздумий. Взять кольцо у Хрупова она не может. С какой стати ввергать в расходы незнакомого человека? Предложить ему денег — он уже сказал, что не возьмет. Да кольцо и не нужно ей: после сцены с этой девчонкой Линой Примаковой, признавшейся, что поначалу Роман предлагал кольцо ей, после тяжелого объяснения с мужем, упрекнувшим Медею, что она возвела на Лину ложное обвинение, после всего этого кольцо опротивело ей. Может быть, посоветовать Хрупову снести кольцо в милицию? Пусть разбираются, кому положено! Нет, начнутся бесконечные допросы, в судебное разбирательство будут наверняка втянуты и Роман и Хрупов. Этого допустить нельзя. Что же тогда?

Медея не была бы Медеей, если бы не отыскала решения. Через минуту оно было готово.

Обворожительно улыбнувшись, Медея протянула кольцо Хрупову.

— Нет. Такой подарок я принять у вас не могу.

— Тогда снесу в милицию.

— Не советую. Вашей знакомой не избежать неприятностей. Это ведь не совсем обычный способ приобретения золотых вещей — на толкучке, с рук, у неизвестного и скорее всего подозрительного человека. Ей не поздоровится.

— Что же делать?

То, что Хрупов обращался с этим вопросом к ней, жене Романа Беловежского, было результатом той большой внутренней работы, которая произошла в нем в последнее время. Влияние общественного мнения, судя по всему возложившего на него, Хрупова, ответственность за их несложившиеся отношения, разговор с профессором Ярцевым, прямо указавшим своему ученику на его просчеты, — все это привело к тому, что неприязнь Хрупова к Беловежскому подтаяла, как льдышка под напором теплых вешних вод, и готова была вот-вот треснуть и рассыпаться. Николай Григорьевич искал примирения с Ромкой, то есть с Романом Петровичем. Его поход к нему домой, доверительный разговор с Медеей по поводу украденного и купленного кольца был шагом в этом направлении.

— Что делать? — Медея прищурилась, глаза ее лукаво заблестели. — А ничего… Верните кольцо вашей знакомой… Она ведь заплатила за него деньги, значит, кольцо принадлежит ей. Только пусть ваша знакомая недели две его не надевает… А мы с вами за это время что-нибудь придумаем… Я вам дам знать о своем решении. И снова встретимся. Хорошо?

Медея не нуждалась в двух неделях, чтобы определить линию своего поведения. Эта линия уже была ей ясна. Она чувствовала себя виноватой перед Романом Петровичем. Не надо было ей возводить напраслину на его бывшую пассию. Мужчины романтики, честь дамы сердца для них превыше всего. Даже если эта дама уже давно гуляет с шофером и носит на пальце подаренное им жалкое серебряное колечко… Любой ценой Медея должна вернуть расположение мужа. Сейчас судьба дает ей удачный случай. Что Роман скажет, если она накинет уздечку на его врага, буйного и строптивого, как необъезженный скакун, главного инженера и приведет его в стойло — объезженного, присмиревшего?

— До свидания.

Хрупов поднялся. Прошел в переднюю. У двери замешкался, переступил с ноги на ногу.

Медея поняла его замешательство по-своему:

— Вы, должно быть, не хотите, чтобы муж знал о нашей встрече? Я ничего не скажу ему. Это останется нашей маленькой тайной.

— Хорошо, — сказал Хрупов. Честно говоря, у него не было твердого мнения — что лучше: чтобы Ромка знал или не знал о его вечернем визите?

Николай Григорьевич Хрупов все раздумывал — идти или не идти к Беловежскому с предложением профессора Ярцева, а директор сам явился к нему. Это случилось накануне его отъезда в командировку на уральский завод-смежник.

— Добрый вечер, Николай Григорьевич! Тут я сочинил одну бумаженцию, не взглянешь ли?

Он небрежно, как совершенный пустяк, протянул Хрупову свернутый в дудочку листок.

— Что это?

— Проект приказа… Пока только проект. Как говорится, глаза страшатся, а руки делают. Побывал в райкоме, подготовил почву в райфо. А теперь думаю: проглотят ли в главке, не всыпят ли за это под первое число? Посмотри?

Хрупов, конечно, посмотрел. Почему не посмотреть, раз человек просит. И его будто током ударило! Ах, Беловежский, ах, сукин сын!

Чего только не было в директорском приказе!

Предусматривались «надбавки к должностным окладам для конструкторов и технологов, непосредственно занятых разработкой новой техники и технологией с учетом их личного вклада».

Объявлялось, что «оклады ИТР будут отныне утверждаться без оглядки на так называемые средние оклады, ограниченные действующими до сих пор схемами».

Премирование, притом в повышенных размерах, также увязывалось с «личным вкладом».

Хрупов откинулся на спинку кресла. Подобно тому, как профессиональный музыкант, заглянувший в партитуру, уже по первым тактам угадывает новизну и объем всего произведения, так он за казенными, неудобочитаемыми фразами ощутил важность затеянной акции.

Собственно говоря, он сам давно мечтал об этом. Но не верил, что подобное нововведение может быть осуществлено на отдельном предприятии, на острове, хотя и обитаемом, но связанном такими жесткими узами с метрополией, что потверже перешейка. И вдруг Беловежский ничтоже сумняшеся посредством своего приказа тщится изменить ход движения планет, время восхода и захода солнца.

Николай Григорьевич произнес почти равнодушно:

— Ну и что тут такого? Чего бояться? Я вот в сегодняшней газете прочел… — Он подошел к столу, выдернул из пачки газет нужный номер, продекламировал: — «В последнее время немало говорят о том, что надо расширять самостоятельность объединений и предприятий, колхозов и совхозов. Думается, что настала пора для того, чтобы практически подойти к решению этого вопроса».

Беловежский простецки поскреб пятерней затылок.

— Так-то оно так… Да боязно. Голова-то одна.

Слова эти прозвучали почти по-детски искренне.

Хрупов ничего не ответил, только передернул плечами.

Беловежский вспыхнул:

— А вам не боязно? Так подпишите!

Хрупов сунул трубочку приказа в стол.

— Подумаю. Может, и подпишу.

Директор удалился. Хрупов подошел к окну. На дворе было пасмурно. Стекло отразило его узкое, словно вырезанное из твердого дерева лицо, глубокие морщины — везде, где только нашлось для них место — на лбу, на щеках, на жилистой шее. Лицо закаленного в битвах бойца. Что же ты сделаешь теперь, Хрупов? Чем ответишь на вызов своего вчерашнего подчиненного, Ромки Беловежского? Он вернулся к столу. Свернутая в трубочку бумага, лежавшая в его верхнем ящике, не давала ему покоя. Она, казалось, раскалилась докрасна, как наконечник паяльника, и ее малиновый жар сквозь дерево жег брошенные на крышку стола темные от загара пальцы Хрупова.

Пусть Беловежский уезжает в свою командировку. У Хрупова будет время все обдумать и сделать ответный ход.

Еще раз перечитав переданный ему директором проект приказа и поразмыслив над ним, Хрупов понял, что ему определить свою позицию в этом деле будет не так-то легко. Он вновь вернулся мыслями к заседанию парткома и выступлению Беловежского. Неожиданно став на сторону главного инженера и оградив его от демагогических и поэтому трудно опровергаемых обвинений, он вместе с тем в двух заключительных фразах поставил под сомнение многое из того, что тот сделал на заводе. Прежде всего его страсть к АСУ, обернувшуюся пренебрежением к технологии, но не только, а и нечто другое: систему расстановки инженерно-технических работников. Речь шла, по существу, о ликвидации громоздкого отдела АСУ и переводе занятых в нем инженеров на другие, решающие участки производства.

Хрупов тогда не без злорадства подумал про себя: ничего у Ромки не выйдет. Задуманная им реорганизация затронет интересы десятков самых квалифицированных заводских инженеров и, следовательно, вызовет, не может не вызвать, их противодействие. В самом деле, многим ли захочется покинуть тихие отделы и лаборатории, где под шелест кальки, шуршание ватмана, скрип карандаша и рейсфедера, в жарких спорах, решаются перспективные вопросы НТР? И вместо этого перейти в шумные, со сквозняками, цехи, спуститься с заоблачных высот на грешную землю, переключиться с вдохновенных мозговых атак в генеральном штабе на утомительные, выматывающие душу бои в окопах передней линии?

Да они же вылезут на первом собрании, разнесут этот проект в пух и прах. Эти ребята молчать не будут. Кто-кто, а он, Хрупов, их знает, сам годами собирал на заводе головастиков.

И вдруг этот приказ! Если удастся провести проект в жизнь, положение переменится. То, что прежде было невыгодным, сделается выгодным и желанным. Каждый захочет трудиться там, где его труд будет особенно необходим, а личный вклад заметен и оценен по заслугам.

После работы он отправился к Злотниковым. Впервые после Левиного выздоровления.

Хрупов поднялся по ступеням к лифту, безрезультатно постучал пальцем по пластмассовой кнопке, после чего двинулся наверх пешком. Взбирался по лестнице тяжело, еле передвигая ноги. Тяготила неизвестность: как встретят его Лева и Таня Злотниковы?

Опасения оказались напрасными. Лева явно обрадовался приходу Хрупова, схватил за руку, потащил в комнату:

— Таня! Смотри, кто к нам пришел!

Таня тоже держалась гостеприимной хозяйкой, словно не было неприятного объяснения в полутемном подъезде хруповского дома, ее жалобы на Николая Григорьевича, обсуждения на парткоме. Словно счастливое выздоровление ее мужа перечеркнуло все, что было.

Злотников бледноват, движения неторопливые, размеренные, словно кинопленку, на которую снята его жизнь, сейчас пустили в замедленном темпе.

— Ты, Лева, не хлопочи, тебе вредно. Я ненадолго. Зашел узнать, как ты, не нужно ли чего.

Пока Таня звенела на кухне чашками и ложками, приготавливая чай для неожиданного гостя, Лева жадно расспрашивал Хрупова о событиях на заводе.

— После парткома… — начал было рассказ Хрупов и осекся.

— Да, да, я знаю, — извиняющимся тоном произнес Лева.

— Ну, в общем, началась катавасия. Отдел АСУ расформировывается. Ребят распределят по отделам и цехам.

Хрупов внимательно вглядывался в Левино лицо, его интересовала реакция молодого инженера на его сообщения.

Лева слушал, по-детски склонив голову. Сказал:

— То, что перестали нянчиться с АСУ, — это, пожалуй, хорошо, сколько можно? А вот что собираются распылить инженерно-технические силы, плохо. Придет время, придется их снова в кулак собирать. Вы мою записку читали?

— Не читал, — с легким осуждением в голосе, сказал Хрупов. — Она у директора. Но слышал.

Оба замолчали.

— Ну и как ребята? Бунтуют?

Хрупов пожал плечами.

— Для них у Беловежского приготовлен пряник.

Он рассказал Леве о проекте приказа, об изменении оплаты труда инженерно-технических работников. Простодушный Лева воскликнул:

— Господи! Так это ж я Романа Петровича надоумил! Сижу как-то в ВЦ, а он заходит. Ну и разговорились. А он молоток, наш директор.

«Наивный… — подумал Хрупов. — Нахваливает мне прямо в глаза Беловежского, откровенно гордится своим участием в его затеях. Не допускает даже мысли, что мне это может быть неприятно…»

— Это замечательный приказ! Вы его поддержите, правда ведь? — Лева искательно заглядывал Хрупову в глаза. — Дело же не в деньгах. Хочется знать, чувствовать… Что твои усилия не проходят незамеченными… Что твоя работа нужна. Что она ценится. Это же не игра… это жизнь. Хочется верить, что не зря живешь.

— Успокойся. Тебе вредно волноваться, — сказал Хрупов. Встал, чтобы прервать разговор, прошелся по комнате, выглянул в коридор.

В углу, в темноте хлюпал носом старший сын Злотникова Тема. Взъерошенные, цвета соломы, волосы, раскрасневшиеся пухлые щеки, налитые слезами серые глаза.

— Ты что тут один делаешь?

— Не подходите ко мне! — дрожащим от волнения голосом ответил Тема. — Я плохой мальчик!

— Ты — плохой мальчик? Кто это тебе сказал такую глупость? — спросил Хрупов. Ответ поверг его в смущение:

— Мама! Со мной нельзя разговаривать!

— А что же ты такое натворил?

— Вася разорвал книжку, а я его за это стукнул по голове.

Хрупов осмыслил услышанное.

— Рвать книжки нехорошо. Но и бить младшего брата… это тоже, я тебе скажу, не дело.

Тема из темноты с любопытством следил за нитью рассуждений дяди Хрупова. А тот совсем запутался.

— Вот что давай сделаем, — предложил Хрупов. — Давай ручку, пойдем к маме и попросим прощения.

Немного поломавшись, Тема великодушно согласился. Они оба пошли на кухню и попросили у мамы Тани прощения.

— Мы больше не будем, — смеясь глазами, произнес Хрупов.

Таня понимающе улыбнулась:

— Кто старое помянет, тому глаз вон!

— Мам, а что значит «глаз вон»? — спросил Тема.

— Иди, иди отсюда, а то опять в угол поставлю.

Все вместе отправились в комнату пить чай. Снова зашел разговор о переменах на привольском заводе. На этот раз Беловежского принялась нахваливать Таня. Она устроила Тему в заводской детсад, ходила туда дважды в день — утром и вечером, и была теперь в курсе всего, что происходило на заводе. На территории появились палатки: здесь продаются мясные заказы, там овощи, а там цветы. Открылся павильон, где заказы принимают представители службы быта.

— Это правда, что на заводе появился парикмахер и любая женщина может к нему утром записаться и ее вызовут с рабочего места, когда придет очередь? — спросила Таня.

— Правда, — буркнул Хрупов. — На днях встретил в заводоуправлении одну свою знакомую, а у нее на голове вавилонская башня. А с вечера ничего не было.

— Это замечательно! — хлопнула в ладони Таня. — Ведь если женщине надо сделать к вечеру прическу, она все равно отпросится с работы, отправится в город, потеряет несколько часов в очереди. А тут — полчаса, и готово. Каждая с удовольствием отработает эти полчаса в другой день.

— Так-то это так… — неопределенно ответил Хрупов, которому все эти новшества были не по сердцу.

— Мне сказали, что Беловежский сам подписывает меню для детсада… Вы представляете? Его любят. Люди ценят уважение и добро!

«А может, и впрямь это не заигрывание, а забота? — думает Хрупов. — И Ромка прав: все его усилия окупятся во сто крат?»

Что скрывать, поначалу Николаю Григорьевичу все нововведения Беловежского казались пустячными. Вместо того чтобы с места в карьер заняться перевооружением производства, повесил себе на шею филиал завода бытовых кондиционеров, стал перекидывать туда технику, вовсю развернул перестройку бытовок в цехах. А главное, думал Хрупов, тем временем упускается. Теперь он уже не был так уверен в своей правоте, как прежде. Восторженные похвалы Тани и Левы по адресу директора не могли не произвести на него впечатления.

На другой день, утром придя в свой кабинет. Хрупов достал из ящика стола проект приказа об изменении оплаты труда НТР и еще раз внимательно его перечитал. Встал, подошел к книжной полке, взял словарь. Открыл, на слове «приказ». Прочел: «приказ — официальное распоряжение того, кто облечен властью».

Хрупов пожал плечами… Распоряжение «того, кто облечен»… А разве не может быть другого приказа, продиктованного чувством долга или совестью?

Он стал читать дальше. «Приказ по войскам. Приказ директора…» Его удивило, что автор словаря поставил рядом приказ по войскам и приказ директора. Однажды учитель Хрупова Ярцев в разговоре упомянул о каком-то военном приказе, который он не должен был выполнять и в то же время не мог не выполнить. К этой ситуации, по его словам, он возвращался мыслью не раз на протяжении своей жизни, и каждый раз воспоминание мучило его.

«Как прикажете»… Хрупов поморщился: реплика подхалима, приказчика. «Да вот и он сам, «приказчик». автор словаря его не позабыл: «приказчик — наемный служащий». В памяти Хрупова всплыли слова, сказанные Беловежским на одном совещании: «Мы не служащие, выполняющие указания сверху. Мы с вами пайщики, люди, делающие общее дело и в равной степени заинтересованные в его конечном успехе».

Николай Григорьевич усмехнулся, поставил словарь на место, вернулся к столу, пододвинул к себе приказ, вычеркнул в правом верхнему углу слово «проект» и рядом с напечатанной на машинке подписью: «Директор завода Беловежский Р. П.» поставил свою закорючку. Перед фамилией директора была сделана черточка, означавшая, что главный инженер в данном случае заменил Беловежского.

В тот же день приказ был размножен и вывешен на общее обозрение. После этого к Хрупову один за другим стали подходить инженеры и пожимать ему руку. «Давно пора!»

Еще несколько часов назад Хрупову представлялось, что, подписывая приказ, он чуть ли не совершает подвиг жертвенности, вызывая на себя огонь главка. А получилось, что он просто-таки взял и присвоил себе чужую славу — славу Беловежского.

— Смелый ход, — сказал, встретив его в столовой, зам. директора Фадеичев. — А вы, оказывается, не так просты, как мне казалось.

Хрупов, несколько выбитый из колеи неожиданными результатами своего поступка, ответил резко:

— А вы, оказывается, не так догадливы, как мне казалось, Фадеичев! Вечно подозреваете людей в «ходах», которые им и не снились.

Фадеичев осуждающе потряс головой, отчего толстые щеки, его заколыхались.

«Теперь он все сделает, чтобы представить Беловежскому мой поступок в неверном свете. Впрочем, тот же сам меня подначивал: «Подпишите, если такой храбрый!» Вот я и подписал».

Вернувшийся из командировки Роман Петрович, узнав от Хрупова, что приказ им подписан, почесал переносицу, подумал и сказал:

— Знаете, а может, это и к лучшему, что приказ подписали именно вы…

Он не пояснил, в чем это самое «лучшее» заключается и для кого именно будет лучше, поэтому фраза прозвучала довольно загадочно.

Прошло две недели.

Хрупов шел по коридору заводоуправления к своему кабинету, когда его остановила секретарь директора Людмила Павловна. Высокомерная по отношению ко всем остальным, с членами руководства она была необыкновенно вежлива и тактична. С Хруповым — тоже, он ведь принадлежит к этому самому руководству… Пока, во всяком случае.

— Вот взгляните, Николай Григорьевич. Беловежский еще не видел. Вы первый.

Людмила Павловна была некрасива. Маленькая, как у змеи, голова, выступающие вперед губы, необыкновенная худоба. Но умный блеск огромных глаз, к тому же еще увеличенных линзами очков, тщательность в подборе одежды и украшений, выверенность движений и модуляций голоса заставляли забыть о ее непривлекательности. Она была значительной и претендовала на внимание. Хрупов, сам того не желая, почтительно склонился к ее узкому плечу, ощутил тонкий запах французских духов, подумал: «Диор?» — и пробежал глазами телеграмму. Это был лаконичный, но громкий, как удар хлыста, вызов на коллегию министерства, адресованный сразу двоим — директору Беловежскому и главному инженеру Хрупову. Под телеграммой стояла подпись и. о. начальника главка Трушина. От наклеенных на желтоватый бланк отрывков серовато-шершавой телеграфной ленты веяло плохо скрытой неприязнью и даже злорадством. Хрупов знал, что этот вредный старикан Трушин, ходивший в друзьях у прежнего директора Громобоева, по какой-то одному ему известной причине ополчился против нового руководителя привольского завода.

— Когда? Во вторник? Хорошо. Спасибо.

Он, конечно, сразу догадался, что означает приглашение на коллегию и чем оно им обоим, ему и Беловежскому, грозит. А может быть, кому-то одному из них. Все дело в этом приказе, подписанном здесь, на заводе, без предварительного согласования с министерством.

Внезапно содеянное им предстало перед глазами Хрупова в новом, довольно-таки мрачном свете. Приказ — распоряжение того, кто облечен властью… Приказ директора. Он, Хрупов, не был директором, он лишь замещал его в те несколько дней, когда Беловежский находился в командировке. Халиф на час. Приказчик, допустивший самоуправство, когда хозяина не было в лавке. Вполне возможно, что его поступок будет истолкован на коллегии министерства именно таким образом.

В ушах Хрупова прозвучала двусмысленная фраза Беловежского: «Может, это и к лучшему, что приказ подписали именно вы…» Что он хотел этим сказать?

Хрупов круто повернулся и направился к кабинету директора. Надо немедленно объясниться!

Вслед ему прошелестел голос секретарши:

— Вы к Роману Петровичу? Его нет. Выехал ночью. У него несчастье. Умер кто-то из родственников.

У Хрупова в голове тяжело ворочалась глупая фраза из словаря: «Приказал долго жить». Он отнес ее не к родственнику Беловежского, а к себе самому.