Семейная тайна

КОСМЕТИЧЕСКИЙ РЕМОНТ

Машина вышла из города, миновала пригородные поселки с маленькими одно-двухэтажными домиками, утопающими в садах, и двинулась по берегу моря вдоль железнодорожной ветки — к заводу.

До завода еще было сравнительно далеко, минут пятнадцать хода, но он уже был виден на покатом, спускавшемся к морю берегу. Сначала на фоне серого неба и бегущих облаков проступили, как водится, заводские трубы, словно мощные перископы, выброшенные с грешной земли в иные сферы, чтобы там, на границе атмосферы и космоса, углядеть нечто такое, чего не видно было с земли. Беловежский тотчас же усмехнулся этому неожиданно возникшему образу. Уж кто-кто, а он-то хорошо знал: никакие это не перископы, а не что иное, как кирпичные желоба, по которым в атмосферу, причем не дальнюю, а ближнюю, отводились ненужные заводу продукты сгорания. Беда заключалась в том, что продукты эти не нужны были не только заводу, но и всем остальным тоже — городу, населявшим его людям, небу и воздуху, морю, траве и деревьям. И надо было — быстро, не откладывая, изыскать средства для создания фильтров, которые смогут очистить выбросы, превратить их в светлый безобидный дымок…

И все-таки, что ни говори, а стройные трубы с белыми дымками над ними выглядели красиво.

Дорога вывела на бугор. И вмиг открылась широкая панорама завода. Казавшееся хаотичным новичку-шоферу, но понятное в своей строгой обусловленности Беловежскому нагромождение разнокалиберных и разноцветных цеховых корпусов, складских строений, административных зданий. Всё это — жило, действовало. Слышался монотонный, ровный шум множества работающих механизмов. В утреннем воздухе разносились хриплые гудки маневрового паровозика — «кукушки». Время от времени раздавались и другие звуки — рассыпчатый звон сброшенных с платформ труб, свистящий выброс пара, грохот и лязганье.

Романа Петровича кольнула неприятная мысль — вот его не было, а завод продолжал жить и работать как ни в чем не бывало. А нужен ли ему он, директор Беловежский? И если нужен, то в какой степени? «Не был бы нужен — не назначили бы», — попытался успокоить себя Роман Петрович. Но тотчас же, справедливости ради, должен был признать: случайность. Поведи себя главный инженер Хрупов по-другому, быть бы ему директором, а не Беловежскому.

Еще недавно начальник производства Беловежский и главный инженер Хрупов жили на одной лестничной клетке в доме молодых специалистов, где занимали крошечные однокомнатные квартирки. В этом доме они обитали не по причине молодости, а потому, что оба были одиноки. В отличие от Беловежского, давно подумывавшего о женитьбе, Хрупов одиночеством не тяготился. В груди Николая Григорьевича пылала одна-единственная страсть — к НТР. Горящие глаза в запавших глазницах, казалось, ничего не искали в настоящем, они провидели будущее. Перед мысленным взором Хрупова вставали города-гиганты, колоссальные заводы-автоматы, самостоятельно, без участия человека, производившие все необходимое для других заводов, ну и, конечно, для человеческой жизни тоже. По сравнению с прекрасным будущим настоящее, вернее все то, что окружало Хрупова на вверенном ему заводе, терзало и мучило его душу. Вся эта сумятица, бестолковщина, работа «на авось», очень часто — без заранее подсчитанной выгоды и с непредсказуемыми расходами, кустарщина, засилье ручных операций, когда человек по собственной глупости, из-за простого нежелания думать и придумывать берет на себя тяготы и грязь труда, вместо того чтобы передать его машинам, — все это бесило главного инженера. Не одного его, конечно, многим недостатки бросались в глаза, но никто не выражал своего возмущения так темпераментно и так открыто, как главный инженер. При этом его возмущение отнюдь не было адресовано в никуда, так сказать, в безвоздушное пространство. Хрупов видел перед собой конкретного противника, виновника всего того, что было на заводе нехорошего. То был непосредственный начальник Хрупова директор Григорий Аристархович Громобоев.

Вот идет заводское собрание. Громобоев, седовласый, спокойный, с улыбкой на полных губах, сидит в президиуме. А на трибуну выходит главный инженер — худой, темнолицый, нечесаный и небритый. Без галстука, ворот распахнут, одного уголка воротничка рубашки не видно, нырнул под пиджак, другой торчком, мятый-премятый, корова его жевала, что ли?

Один вид Хрупова вызывает оживление в зале. По залу шепоток: «Ну, сейчас начнется. Задаст директору жару».

И задает. А что директор? А ничего. Он все так же спокоен и благодушен. Видно, что пламенные речи главного инженера, обвиняющего его в забвении вопросов перспективного развития завода, для Громобоева вроде надоедливого жужжания комара. Если Хрупов слишком уж разойдется, директор сдвинет густые седые брови, скажет: «А ведь это ваши вопросы, товарищ главный. Почему же они не решаются? Ох-хо-хо… Видно, речи легче произносить, чем вопросы решать».

В зале — смех.

Хрупов же гнет свое.

— Как явствует из отчета консультативной фирмы «Буз, Аллен и Гамильтон», — гудит он, — чистая экономия за счет автоматизации управленческого труда дает в год более одного миллиарда прибыли.

— Кому дает? — спрашивает директор из президиума. Хрупов спотыкается:

— Чего дает?

— Прибыли.

— А я разве не сказал? Америке, конечно…

— Жаль, что не нам, — с сожалением произносит директор. — А то ведь сколько мы убили денег на ваше АСУ, товарищ Хрупов?

— Двести тысяч…

— А прибыль какую получили?

— Пока еще нет, но…

— Нет, вот видите. Нагорит нам за такую автоматизацию, и никакой Буз с Гамильтоном не помогут.

И снова в зале хохот. Людям нравится смелый и честный Хрупов, режущий директору в глаза правду-матку. Но и к Громобоеву люди не чувствуют неприязни. Все понимают: у директора план на плечах. Завод уже десяток лет не выходит из передовых по отрасли, и во многом — это его заслуга. И держится хорошо, демократично. Когда кто-то вылез с предложением построить у моря коттеджи для руководства, он первый воспротивился. Потребовал вложить средства в Дворец пионеров. И вложили. Хороший мужик, жаль только, годы берут свое. Скоро уж и на пенсию. Видно, придется старику уступить место Хрупову. Что тогда будет? Неясно.

Публичные перепалки, как ни странно, вовсе не влияли на служебные отношения директора и главного инженера. И тут заслуга Громобоева. Как-то раз, когда после очередной драки на партактиве Хрупов вошел в кабинет насупленный, мрачнее тучи, директор ему и скажи:

— Ты что? Никак, дуться на меня вздумал? Этак ты со мной скоро, пожалуй, здороваться перестанешь… А как же тогда работа? Ты меня не любишь? Ну и что из того? Я не девка, чтоб меня любить. Конфликты у нас не личные, а производственные, творческие. Они должны идти на пользу делу, а не мешать. А кто прав, кто виноват — время рассудит. А если понадобится, то и горком. Так что кончай дуться, садись, гостем будешь. Сейчас велю чайку с лимоном принести. Ты любишь чай с лимоном?

Громобоев не жалел, что в свое время выдвинул Хрупова в главные. Мужик энергичный, с головой. Подкованный технически, а что вести себя не умеет, на него, директора, при всех кидается — это директора мало беспокоит. Яростные наскоки Хрупова даже приносят Громобоеву известную пользу. Они показывают всем и каждому, что техническая мысль на заводе не только не дремлет, а наоборот — прямо-таки бьет ключом, что поседевший в директорах Громобоев не забурел, не отгородился от критики, не потерял контакта с более молодыми и, что греха таить, более грамотными в техническом отношении инженерами, а вместе с ними, так сказать, в одной упряжке тащит дело вперед.

Известие, что Громобоева прямо из кабинета увезли на «скорой», произвело на заводе впечатление разорвавшейся бомбы. Дело в том, что, хотя директору уже было под семьдесят, он никогда не болел, даже отпуск не использовал до конца, выходил на работу раньше срока. Он казался вечным, как море, что плескалось неподалеку от заводских корпусов, как город, основанный еще Петром Первым. Как сам завод. И вдруг — непонятная слабость, головокружение, тошнота…

Громобоев попал в больницу, а его место занял Николай Григорьевич Хрупов.

Шла подготовка к собранию заводского актива, где главный инженер должен был доложить комплексный план автоматизации управления производством. План этот рождался в муках. Созданная Хруповым специальная группа молодых инженеров работала днем и ночью, но до завершения, до конечной цели было еще далеко. Хрупов это понимал, но успокаивал себя: да и есть ли она, эта самая конечная цель вообще? Заводская АСУ — это не конечная цель, скорее — промежуточная. Не вершина горы, а перевал, откуда откроется вид на другие горизонты. Такие, от которых дух захватывает. Поэтому, готовясь к собранию, Хрупов решил не ограничивать себя сиюминутными делами, а замахнуться на XXI век, так шумнуть, чтобы во всей округе слышно было. Осторожный Беловежский предупреждал его: «А может, не стоит спешить?» — «Да иди ты, знаешь куда, — отвечал ему Хрупов. — То Громобоев меня пугал, генерала де Голля в пример ставил. Мол, тот изрек: «Искусство управлять — это не искусство решать проблемы, а искусство жить вместе с ними». Теперь ты к осторожности призываешь. Надоело. Если не сейчас во весь голос сказать, так когда же?»

На трибуну Хрупов поднялся мрачный, решительный.

— Если несколько лет назад американские компании вкладывали в производство вычислительных машин три-четыре процента всех капиталовложений, то сейчас — двенадцать — пятнадцать. Специалистов в области программирования и анализа там пруд пруди — свыше двухсот тысяч, тоже денежек стоит. К чему все эти затраты? Уж будьте уверены — капиталисты не дураки, денег на ветер бросать не будут. Уж если доллар истратили, значит, рассчитывают получить три или пять долларов прибыли. А у нас на заводе? Прихожу как-то к Громобоеву денег просить на АСУ, говорю: без денег проблем автоматизации не решить. И что слышу в ответ? — Хрупов сделал паузу. — «А ты знаешь, — отвечает, — что генерал де Голль о проблемах сказал?..»

Уже произнося фразу про генерала де Голля, Хрупов понял, что допустил ошибку, по наступившей внезапно в зале тяжелой тишине понял. Народ любил Громобоева, каждый по-своему переживал его уход, и неуважительные слова главного инженера по адресу заболевшего директора, сказанные заглазно, произвели плохое впечатление. Хрупов спохватился, да поздно. Слово не воробей, вылетит — не поймаешь.

…Через месяц Громобоев вновь появился на заводе. Осунувшийся, похудевший, в спадающем с плеч, ставшем слишком просторным пиджаке, он прошел сквозь пустую приемную в директорский кабинет. Хрупов поднял голову от бумаг, замер, не зная, что делать — вскакивать или продолжать сидеть на месте. Остался на месте.

— Что ж ты один, как сыч, сидишь?.. В приемной — ни души. Народ к тебе не идет. Всех уже распугал?

Хрупов насупился. Хриплым голосом ответил:

— Не распугал, а рассортировал.

— То есть?

— Кого к замам направил, кого в бухгалтерию, кого в завком… Каждый должен нести свой чемодан. А к директору — только в крайних случаях.

— Ишь ты, хитер. А сам сложа руки сидишь?

— Мне и без этого работы хватает. Я говорильней не люблю заниматься.

Громобоев усмехнулся:

— А я слышал, любишь. Ну да ладно…

Хрупов вышел из-за стола, уступил старику место.

Громобоев опустился в кресло, вытер платком пот со лба:

— Я еще на бюллетене. Зашел посмотреть, как вы тут…

— Вам, наверное, доброхоты уже порассказали?

— Не скрою: информация идет полным ходом. Мой тебе совет: не ломай старых порядков. Их не дураки заводили. Как бы ни пришлось потом назад грести… на смех людям.

Хрупов пожал плечами:

— Завод не костюм. Под себя подгонять не годится. Однако и на месте топтаться не буду. Все старое, отжившее — на слом! На свалку!

— Значит, и меня на слом? — грустно произнес Громобоев. — Я ведь старый. Дела-то мои не очень хороши, Хрупов. Видишь, костюм как на вешалке болтается. Похудел на десять килограммов. Вот не знаю: перешивать или ждать, пока снова свои килограммы наберу? Как ты думаешь?

— Думаю, снова наберете, — выдавил из себя Хрупов.

— Без убеждения говоришь. Должно быть, не веришь. Если б верил, про французского генерала на партактиве не брякнул бы. Однако рано ты меня списал. Меня тут один старичок травкой пользует. Обещает за три месяца на ноги поставить. Правда, за три месяца ты тут много дров наломаешь. Невыдержанный ты, Хрупов. К цели идешь напролом. Людей в дугу гнешь, они от тебя стонут. А ведь это — люди, а не железки, понимать надо…

Хрупов встал со стула и к двери.

— Извините, мне в цех пора.

Громобоев же, выйдя из заводоуправления, замотал горло шарфом, надел пальто с шапкой, сел в машину и доехал до горкома. Прошел без доклада в кабинет прямо к первому секретарю. О чем они там беседовали, неизвестно, но только вскоре беспроволочный телеграф принес на завод новую весть: Хрупову директором не бывать. А будет командовать заводом начальник производства Роман Петрович Беловежский. Народ удивился — уж больно молод, сорока нет. Но порадовался: молодой, да свой. К людям уважителен, если кто провинится, так жжет его глазами, не костит его почем зря при всех, как Хрупов, а наставляет на путь истинный спокойно и терпеливо, можно даже сказать, благожелательно. А годы… Что годы? Дело наживное.

Старичок, пользовавший Громобоева травками, свое обещание — поставить его на ноги, не сдержал. Громобоев на завод не вернулся. И стал во главе завода Роман Петрович Беловежский.

Утверждение Беловежского в новой должности прошло довольно гладко. Посетовали на молодость, подчеркнули, что назначение это — аванс, который ему еще предстоит оправдать в будущем. Напутствовали.

— Надо помнить, — сказал министр, — что научно-техническая революция — это не новая техника, хотя и она тоже, но прежде всего новый тип мышления. Чем скорее вы это поймете, тем лучше будете работать.

Романа Петровича строгие наставления не обидели и не огорчили. Он знал, что молод еще для директорской должности, и готов был выслушать любые нотации, наставления. Огорчил его, даже можно сказать обескуражил, состоявшийся сразу же после коллегии разговор с и. о. начальника главка Александром Александровичем Трушиным, которого Громобоев охарактеризовал ему как своего старого знакомого, доброжелательно настроенного и к нему самому, и к привольскому заводу.

Однако неожиданно для Беловежского Сан Саныч, как называл Трушина Громобоев, начал разговор с обвинений в слабом росте производительности труда.

— Крутитесь вокруг контрольной цифры, как вокруг своего хвоста, а вперед не идете.

Трушин был неприятно удивлен, когда вместо старого друга, солидного и обходительного Громобоева, в кабинет вошел невидный, простоватый молодой мужик и представился в качестве директора привольского завода. Если бы он хоть немного робел, тушевался, чувствовал свою неопытность и искал помощи, покровительства у Трушина, то, может быть, тот и дрогнул бы, скрепя сердце принял бы под свою руку нового подчиненного. Но этот Беловежский хотя и держался подчеркнуто скромно, однако видно было, что цену себе знает. Глаза его смотрели уверенно, плечи расправлены, а голос звучал по-директорски твердо. Трушину он не понравился. Даже пожалел, что по болезни не встретился с Беловежским до коллегии, может, еще и успел бы под каким-нибудь предлогом отвести его кандидатуру. А теперь поздно.

Выслушав замечания Трушина, Беловежский сказал:

— Вы нас справедливо критикуете за то, что мы вертимся вокруг контрольной цифры. А почему вертимся? Да потому, что нам невыгодно идти дальше!

Еще не успели первые фразы достигнуть маленьких, хрящеватых, прижатых, как у породистой гончей, ушей хозяина кабинета, как Роман Петрович понял: и. о. начальника главка его не поймет. По инерции он продолжал свою речь, доставал из хлорвиниловой папки шуршащие листы отчетов, справок, докладных, теряя скрепки, с трудом удерживая в одеревеневших пальцах разлетающиеся листки, но все было напрасно. Стало ясно: что бы он ни сделал и что бы ни сказал, ему не преодолеть холодной неприязни, которую источал Трушин… По отношению к нему, Беловежскому? Или по отношению к тому, что он говорил?

Упавшим голосом, монотонно и нудно, Роман Петрович доказывал неэффективность предпринятой главком попытки стимулировать рост производительности труда.

Трушин разжал слипшиеся от неприязни к собеседнику губы и процедил:

— Говорите только о своем заводе. Вас ведь, кажется, утвердили пока еще директором, а не начальником главка.

Беловежский покраснел. Он не ожидал, что Трушин решится на прямую грубость. Пропустил бестактное замечание мимо ушей. Продолжал гнуть свое:

— Однако стимул не срабатывает. А почему? Да потому, что существует другое правило: если рост зарплаты обгоняет рост производительности труда, то все выплаты из фонда материального поощрения прекращаются. Сложилась странная ситуация: средства для стимулирования роста производительности труда дают, однако использовать их нельзя. Почему? Потому что производительность труда растет слишком медленно. Замкнутый круг.

Трушин отвернулся от Беловежского и устремил отсутствующий взгляд на стену, украшенную огромной диаграммой. На диаграмме жирная красная линия упрямо лезла вверх. Если бы не ограниченность ватманского листа, то она достигла бы потолка и, проткнув его, устремилась дальше — ввысь.

— Вот и выходит: нам сулят пирожное, когда мы и кусок хлеба проглотить не можем.

— Ерунда, — тихим, осипшим от злости голосом проговорил Трушин. — Даже рядовой экономист без труда может подсказать: предела использования фонда материального стимулирования, о котором вы говорите, нет. Речь идет только о том, что вознаграждение нужно заслужить! Понимаете — заслужить!

— Да, — согласился Роман Петрович. — Теоретически можно представить такой уровень производительности труда, который снимает ограничения при выплате материальных вознаграждений. Но только — теоретически… А практически этот уровень недостижим.

— Ерунда, — еще раз произнес Трушин. — Все эти разговорчики о несоответствии теории практике нужны безруким руководителям, чтобы оправдать свою безрукость. Не с того начинаете, товарищ Беловежский!..

Внезапно Трушин успокоился. С насмешкой взглянул на Романа Петровича, спросил:

— Годовой план выполнять собираетесь?

Беловежский замолчал. Он вспомнил, что собирался обратиться с просьбой о корректировке плана. Громобоев заверил его, что предварительная договоренность о такой корректировке имеется, Трушин обещал. Но обещал он Громобоеву, а просить должен Беловежский.

Роман Петрович внимательно глядел на Сан Саныча. Не только он вызывал неприязнь у Трушина, но и сам Трушин был давно уже, с самого начала разговора, неприятен Роману Петровичу. Все было в нем неприятно: и эти зачесанные с боков на лысину волосы, и хрящеватые уши, прижатые к голове и придававшие Сан Санычу хищный вид, склеротические прожилки на впалых и бледных щеках… Но, конечно, больше всего неприятна была его манера разговаривать, как бы исключающая всякую возможность внять доводам собеседника и изменить собственную позицию.

Беловежский вдруг ясно понял, что не будет обращаться к Трушину с просьбой о корректировке годового плана. Что будет, если он обратится? За считанные секунды Роман Петрович мысленно проиграл оба варианта. Или Трушин грубо откажет ему, или, поломавшись для виду и потешив свое самолюбие, согласится. Чтобы впоследствии нелестным для нового директора образом прокомментировать эту просьбу в вышестоящих инстанциях. И то, и другое неприемлемо.

— Что еще хотите сказать? — Казалось, Трушин ждет просьбы Беловежского.

— У меня все.

И. о. начальника главка посмотрел на Беловежского с удивлением.

— Так-с… — Он помолчал. — А как там Громобоев? Что с ним? Рано ушел, рано… Такими кадрами бросаемся… — Он провел рукой по голове, но не спереди назад, а с бока на бок, приглаживая занятые на висках и зачесанные на лысину редкие волосы.

Обрывая тяжелую паузу, Роман Петрович мягко произнес:

— Громобоеву сейчас лучше, уже выходит на улицу… С вашего позволения я передам ему от вас привет: ему будет приятно. А за науку спасибо.

Он неторопливо собрал в папку листки, сгреб ладонью со стола и сунул в карман железные скрепки.

— Разрешите идти?

— Ступайте, — хмуро кивнул Трушин.

Беловежский спускался по широким мраморным ступеням в задумчивости… Он не мог отгадать причину столь явно недоброжелательного отношения к нему со стороны Трушина, ибо не знал: система мер, стимулирующих рост производительности труда, против которой он только что ополчился, была разработана при личном участии Сан Саныча.

На протяжении всего пути из главка к гостинице Беловежского не оставляло ощущение, что Трушин, которого он видел сегодня впервые, тем не менее хорошо ему знаком. Скорее всего Сан Саныч кого-то ему напоминал. Шарил по закоулкам памяти, ничего не получалось. Почему? Искал далеко, а оказалось — рядом.

В день возвращения из Москвы в Привольск Роману Петровичу домой позвонил отец Петр Ипатьевич, проживавший вместе с матерью в небольшом городке на Волге. Как только в трубке послышался его резкий с обиженными интонациями голос, Беловежский вздрогнул. В первое мгновение ему показалось, что на проводе и. о. начальника главка Трушин. Но нет, то был отец. Как всегда, с места в карьер начал с претензий: почему, возвращаясь в Привольск, не заехал к родителям, почему не пишет, почему не выполнил его просьбы и не достал югославского лекарства от сердца — кардарон. Роман жалел отца. Старик прошел войну, была у него какая-то неприятная история, однако обошлось. В конце войны дали звание подполковника и отправили на пенсию. Однако Петр Ипатьевич, как видно, затаил обиду на весь белый свет. В том числе и на жену с сыном.

— Ну да, на отца с матерью времени не хватило! Не звонишь, не пишешь, живы старики или сандалии откинули, тебе все одно. Женился, а жену даже не показал.

Роман Петрович отшучивался (эта манера лучше всего подходила для разговоров с отцом):

— Да что ты, батя: все ворчишь и ворчишь… Не такой плохой у тебя сын. Вот сегодня деньжишек вам с маманькой перевел. А что до жены… то не хотелось видеться мельком. Летом закатимся к вам на Волгу на целый месяц, вот тогда и познакомишься со снохой. Учти: перед соседями краснеть не придется, краля что надо!

Положив трубку, Беловежский задумался: что же общего у отца с и. о. начальника главка Трушиным? У отца не было ни лысины, ни хрящеватых прижатых ушей. Да и лица совсем разные — у Трушина треугольное, с узким острым подбородком, а у отца квадратное, широкое. Но что-то общее было, было… пожалуй. Отношение к людям. Они ведут себя так, как будто к каждому у них имеется свой счет, малый или большой, от каждого требуют ответа. Откуда это шло, что давало им такое право — требовать у других ответа?

Новый шофер Игорь Коробов мягко остановил машину у заводоуправления. Пока Роман Петрович шел к подъезду, встречные люди улыбались, кивали ему. По обращенным к нему приветливым лицам, улыбкам он догадался, что все уже знают, что этот молодой парень, еще недавно занимавший на заводе должность начальника производства, теперь — их новый директор, что рады этому и ждут от него чего-то хорошего и радостного для себя. Оправдает ли он эти надежды?

Беловежский поежился. Он верил в себя, и все же, все же… где достать недостающие четыре процента к годовому плану? Ведь корректировки он у Трушина не выпросил… Об этом ему сейчас предстояло сообщить своим товарищам по работе.

Беловежский прошел в кабинет, нашел клавишу переговорного устройства и попросил вызвать своих ближайших помощников — «по списку». В глубине души он жаждал теплой встречи, добрых слов и напутствий. Однако и заместитель директора по общим вопросам Фадеичев, и секретарь парткома Славиков, и молодой Сабов, назначенный совсем недавно на освобожденное Беловежским место начальника производства, и заведующая отделом кадров Веселкина ограничились только кратким «Поздравляем!». А главный инженер Хрупов и вовсе ничего не сказал, даже не подошел поздороваться, отделался сухим кивком и уселся поодаль на стуле, стоявшем между диваном и огромными напольными часами фирмы «Мозер».

Общую сдержанность можно было объяснить. Все, исключая самого Беловежского, считали вопрос о его директорстве давно решенным. От его поездки в Москву ждали не приказа о назначении, а того, как проявит себя новый директор в новой роли, с чем приедет, с какими новостями. Может быть, не признаваясь в том себе, жаждали хотя бы небольшой, но удачи. В конце концов, разве они здесь, в Привольске, виноваты, что им запланировали такого поставщика, который до сих пор еще из строительных лесов не вылез? И разве корректировка плана в этих условиях не была бы вполне оправданной, даже законной?

Глядя на обращенные к нему озабоченные лица, он с внезапным сожалением подумал: а может, надо было склонить перед Трушиным выю, повиниться, поканючить и выбить из него эту несчастную, увы, ставшую за последние годы традиционной корректировку? Поди теперь доказывай этим людям, что его отказ от корректировки был добровольным! Каждый подумает: сплоховал директор, наверняка просил, да робко, неумело, не то что Громобоев, вот и отказали.

Впрочем, мимолетное сожаление возникло у Беловежского и тотчас же растаяло, как дымок над трубой маневрового паровозика, который виден был сквозь широкое окно директорского кабинета.

Произнес спокойно, как ни в чем не бывало:

— Ну как? Все в порядке?

Отозвался заместитель, острослов и скептик Фадеичев:

— Мы-то что… Сидим тут, лаптем щи хлебаем. А вот как ваши успехи там, в столице, Роман Петрович?

Все закивали головами, заулыбались, кроме застывшего в мрачной неподвижности главного инженера Хрупова.

— Слушайте, — сказал Беловежский, — уж не думаете ли вы, что за пять дней я сумел сделать то, чего не удалось за предыдущие двадцать пять?

— Большому кораблю — большое плавание, — усмехнулся Фадеичев. Его округлое лицо с выпуклыми холодноватыми глазами выражало глубокий ум и безбрежное равнодушие ко всему, что не входило в круг его прямых интересов. А еще — насмешливое отношение к людским страстям и заблуждениям.

— План-то нам скорректировали? — спросил Сабов.

— А почему, собственно говоря, нам должны корректировать план? — с подчеркнутым удивлением спросил Беловежский. Он рад был, что с этим вопросом вылез по-детски нетерпеливый Сабов, с ним легче было расправиться.

— Но ведь раньше, всегда… Громобоев… Разве это не так?

— Я знаю, что раньше и что всегда, — вздохнул Беловежский, — я спрашиваю, почему, почему нам должны снижать план? Какие у нас для этого основания?

— Ну, положим, это-то ясно, — поспешил на помощь покрасневшему Сабову Фадеичев, гордившийся своим редким умением обосновать все что душе угодно. — Поставщик не дал нам металла нужного сортамента. Да и кадров недостает…

— Текучка у нас большая. Вот и недостает.

— И чего они лётают, не пойму?! — в сердцах воскликнула завкадрами Веселкина. — Не успеют оформиться, уже увольняются. Черти непутевые! — она тряхнула коротко стриженными седыми волосами.

— Не понимаю, почему нужно ругаться, — подал голос Фадеичев, — рыба ищет, где глубже, а человек — где лучше…

— А разве нельзя сделать, чтобы лучше для людей было именно у нас, а не у доброго дяди? — сердито проговорила Веселкина.

Фадеичев развел руками, что должно было означать: «Можно, да я тут при чем?»

— Так, значит, корректировки не будет? Что же нам делать? — Голос у Сабова сорвался, и он пустил петуха. Уши его приобрели малиновый оттенок.

— Ну, это-то, положим, ясно! — хмыкнул Фадеичев. — Повышать производительность труда. Но как это сделать? Вот вопрос. Настоящего роста производительности труда мы сможем добиться только в том случае, когда рабочих мест будет меньше, чем рабочих рук.

— Постойте, постойте, — заволновался секретарь парткома Славиков. — Вы что же это, Фадеичев, за резервную армию безработных ратуете?

— А разве ее у нас нет? — насмешливо сказал Фадеичев. — Безработных нет, точно. А вот не работающих… Или плохо работающих — хоть пруд пруди. Мало, что ли, народу по заводу без дела слоняется?

— А-а… вы в этом смысле, — обнаружив, что никакой особой крамолы в словах Фадеичева нет, Славиков с облегчением вздохнул. — Ну тогда нам надо вести разговор не о сокращении рабочих мест, а о повышении дисциплины труда, о моральном и материальном стимулировании хорошо работающих.

— Вот вы и ведите… — отвечал Фадеичев. — Вам, как говорится, сам бог велел. А нам положено отыскивать и предлагать директору оптимальные решения.

— Повышать производительность труда можно и нужно на основе внедрения новой техники! Это и дураку ясно! — прозвучал из угла резкий голос главного инженера Хрупова.

— Дураку-то, может, и ясно, — язвительно произнес Фадеичев, недолюбливавший главного инженера, — а вот умному невдомек. Объясните мне, пожалуйста… У нас в отделе АСУ около ста разработчиков, четыре ЭВМ, в которые вколочена уйма денег, повсюду дисплеи… А что изменилось на заводе? Как отразилось на росте производительности труда? Сколько дало добавки к плану?

— Почему я должен вам отвечать? — грубо спросил Хрупов.

Беловежский, заранее давший себе слово проявлять по отношению к Хрупову особую терпимость, выставил вперед ладони и произнес примирительно:

— Спокойно, спокойно, товарищи.

Почему-то эти невинные слова взорвали Хрупова. Одновременно с боем напольных часов фирмы «Мозер» раздался его голос:

— А вы нас не успокаивайте! Мы вам не дети, а вы нам не папочка. Если у вас в главке вышла осечка с корректировкой плана, вам и отвечать. В конце концов, мое дело — техническое развитие производства! А о плане пусть у вас голова болит, товарищ директор!

Слова «товарищ директор» были сказаны Хруповым с нажимом и прозвучали явно иронически. Мгновение Роман Петрович молча смотрел на Хрупова. Что делать — оставить слова главного инженера без внимания, сделать вид, будто ничего не произошло? Хрупов успокоится и сам поймет, что не прав — и по форме, и по содержанию. С другой стороны, такой разговор, как сегодняшний, может определить их отношения на многие годы вперед. В таком случае, целесообразнее сразу поставить главного на место. Он сказал:

— А мне помнится, что товарищ главный инженер наравне со всеми нами, грешными, получает премию за перевыполнение плана. Что-то я не слышал, чтобы он хоть раз от нее отказался.

Фадеичев громко и торжествующе рассмеялся.

Хрупов побледнел. Услышать такой упрек в присутствии посторонних, да еще от кого — от своего вчерашнего подчиненного, от Ромки? Нет. Хрупов этого снести не мог. Не найдя, что ответить, он сунул руку во внутренний карман пиджака, выхватил пачку денег и кинул ее через комнату на директорский стол.

— Вы попрекаете меня премией? Можете взять ее обратно!

Деньги, не долетев до цели, парашютируя, медленно опустились на паркетный пол.

Завкадрами Веселкина вскрикнула:

— Боже мой! Да вы в своем ли уме, Николай Григорьевич?!

Молодой Сабов ползал на карачках, подбирал с пола деньги и клал на угол директорского стола.

Хрупов оглушительно хлопнул дверью да и был таков.

Беловежский спокойно, как будто ничего не случилось, произнес:

— Все свободны… кроме Фадеичева.

Как только они остались одни, Беловежский молча впился взором в бледноватое с темными мешками в подглазьях лицо своего зама, впился с надеждой и сомнением. С надеждой — потому, что знал: голова этого человека таит в себе десятки хитроумных комбинаций, способных выручить завод. С сомнением — потому, что не, знал: захочет ли Фадеичев всерьез ему помочь. Что может побудить его к действию? Перспективы дальнейшего роста? Но этих перспектив у Фадеичева нет, и он это знает. До самой пенсии ему суждено оставаться заместителем. Таким образом, пряника нет. Нет и кнута. Увольнение его не пугает. Фадеичева давно уже приглашали на должность заведующего кафедрой в местный политехнический институт, и, как было известно Беловежскому, он еще не принял окончательного решения.

— Александр Юрьевич! Только что на совещании в этом кабинете вы произнесли одну сакраментальную фразу…

Фадеичев тонко улыбнулся.

— Я знал, это не пройдет мимо вашего внимания, Роман Петрович. Да, наша задача, задача ваших помощников, подсказывать вам оптимальные решения. Причем, насколько я понимаю, сейчас нужны такие решения, которые сулят быстрый эффект, помогут спасти годовой план.

— С вами приятно разговаривать, Александр Юрьевич, — вымученно улыбнулся Беловежский, — вы понимаете с полуслова.

Фадеичев вздохнул:

— Моя беда в том, что я все могу понять.

— Ну и…

Зам директора прикрыл глаза тяжелыми веками, сделал паузу. Произнес:

— Начиная с мая, мы идем с недовыполнением. С небольшим, но недовыполнением. И если так будет продолжаться, годовой план завалим. Что нежелательно.

— Это исключено, — сухо бросил Беловежский.

— В прошлые годы мы выходили из положения только благодаря корректировке.

— Знаю, знаю. Но что было, дорогой Александр Юрьевич, то быльем поросло.

— Понятно. Они помолчали.

Потом Александр Юрьевич обратил на Беловежского испытующий взгляд.

— Скажите, Роман Петрович, только честно. Мне необходимо знать. Вы действительно не ставили перед главком вопроса о корректировке плана? Или…

— Или ставил, но Трушин мне отказал?

— Да.

— Не ставил. Честно говоря, собирался. Но в последнюю минуту передумал. И не жалею об этом.

Фадеичев с изумлением взглянул на директора.

— В последнюю минуту? Но вы же инженер! Если принимаете такое серьезное решение, значит, у вас должны быть для этого не менее серьезные основания, расчеты… При чем тут последняя минута?

Беловежский слегка покраснел: упрек попал в цель. Улыбнулся.

— Вы, должно быть, слышали о полководцах, решивших выиграть сражение или умереть? Так вот — они жгли за собой мосты. Чтобы каждый в их войске знал: путей к отступлению нет.

— Тогда об этом должны узнать на заводе. Что отказ от корректировки плана — это ваше принципиальное решение. Это подействует на людей, заставит их понять, что пришли новые времена.

Роман Петрович с удовольствием слушал Фадеичева. То, что неясно бродило в его мыслях, этот человек высказывал четко, по-деловому. Нет, ни в коем случае его нельзя отпускать в политехнический институт.

Произнеся свою тираду, Александр Юрьевич откинулся на спинку кресла и прикрыл глаза тяжелыми голубоватыми веками. Казалось, он задремал.

Беловежский нетерпеливо постучал карандашом о стол.

Фадеичев очнулся.

— Извините… я задумался. Не сочтите это за лесть, но я рад, что директором стали вы, а не этот, неистовый. И я искренне хочу помочь — и заводу, и вам. Вы — смелый человек. А смелость города берет. Кстати о городах. У меня есть одна комбинация, в которой этот самый город играет не последнюю роль.

И, выпрямившись в своем кресле, Фадеичев четко изложил свой план. Современная производственная жизнь, говорил он, чрезвычайно сложна. Однако эти сложности — не всегда зло, иногда они могут обернуться благом. Надо только умело их использовать.

— Одно из реальных существующих противоречий — это противоречие между отраслевым принципом управления и территориальным, требующим учета местных условий. В идеале — первый принцип должен быть дополнен вторым.

— Но как это сделать? — еще не понимая, куда клонит Фадеичев, сказал Беловежский.

— Вы что-нибудь слышали о программе «Труд», разработанной в нашем горисполкоме?

— «Труд»? А что это такое? С чем ее едят, эту программу?

— Отцы города задались благой целью: отработать механизм наиболее эффективного использования местных трудовых ресурсов. И кое в чем, надо сказать, преуспели. Изучив их выкладки, некоторые министерства и ведомства пошли на сокращение числа рабочих мест на предприятиях города. Разумеется, тех, в которых не было крайней необходимости. А один небольшой заводик — филиал завода бытовых кондиционеров — и вовсе прикрыли.

— Ну и что? Нам-то какая от этого польза?

У Фадеичева в углах пухлых губ затаилась усмешка.

— Результаты реформ, даже отлично задуманных, не всегда предсказуемы… Нередко возникают никем не ожидаемые диспропорции, вместо старых проблем появляются новые. В общем, так получилось, что людей высвободили больше, чем нужно. А что это значит для нас? Буду краток: берусь в течение месяца раздобыть для завода три сотни квалифицированных рабочих. Неплохое подспорье для выполнения плана?

У Беловежского дух захватило:

— Это действительно так? Вы говорите, в течение месяца? Это нас выручит… На время, конечно. Но выручит. А вы это всерьез?

Фадеичев снова откинулся на спинку кресла. Его полное лицо приняло отрешенное выражение.

— Шутите, гражданин начальник. Разве Фадеичев когда-нибудь кого-нибудь подводил?

Беловежский с облегчением рассмеялся:

— Вы молодец, Александр Юрьевич. Действуйте!

— Что-то я не пойму…

— Что именно, Александр Юрьевич?

— Громобоев все решал сам, а нас, замов, держал при себе как ходячие энциклопедии — для справок и советов. Хрупов, в период своего недолгого директорствования, наоборот, нас на порог не пускал. Мол, сами решайте, а ко мне не лезьте. А как теперь будет?

— Ну чего же тут непонятного, Александр Юрьевич? Все, что вы можете решать без моей помощи, будете решать сами. Сообща будем делать только то, что не под силу сделать в одиночку.

— То есть искать выход из безвыходных ситуаций?

— А у вас злой язык, Александр Юрьевич. Тем не менее еще раз благодарю.

Отпустив зама, Беловежский отправился в обход цехов. Однако чем дальше он шел по заводу, тем быстрее улетучивалось легкое радостное настроение, овладевшее им после разговора с Фадеичевым.

Предприятие старое, запущенное, работающее по старинке, со скрипом, из последних сил. Долго так продолжаться не может, если не принять мер…

Сегодняшний обход в этом смысле не открыл ничего нового. Инструментальный цех, как всегда, задерживал оснастку: не хватало квалифицированных слесарей. Сборочный заваливал план из-за плохой организации труда, в конце месяца снова придется прибегать к сверхурочным. На молодого директора обрушились одновременно два встречных потока жалоб — мастера жаловались на ОТК, якобы донимающий их придирками, контролеры же, ссылаясь на ГОСТы, требовали неукоснительного соблюдения технологии. Сегодня Беловежский поддержал контролера, строго отчитав мастера за неверно приваренную скобу. Но знал, что в конце месяца у него не будет иного выхода, как встать на сторону мастера, — план-то надо выполнять, хотя бы и ценой мелких ошибок и недоделок… И еще — в глаза Роману Петровичу вдруг бросилась грязь, неопрятность. Стены были закопчены и обшарпаны, стекла в окнах — тусклые, замасленные, полы выщербленные, автомат с газированной водой у выхода не работает. Мебель в цеховых кабинетах — старая, поломанная. Беловежский понимал, почему прежний директор Громобоев мирился с этим. Завод работал на пределе, малейшее отвлечение сил на ремонт, а тем более на реконструкцию грозило срывом плана, провалом. Но делать-то что-то надо! Вернувшись в свой кабинет, подошел к окну. На территории маленького скверика, примыкавшего к заводоуправлению с тыльной, непарадной стороны, в беспорядке были свалены строительные материалы — штабеля ярко-красного кирпича, сверкающие металлические трубы, маслянисто-черные рулоны толя, бумажные мешки с цементом. В последние дни директорства Громобоева было принято решение подновить заводоуправление, а то неудобно, люди приезжают со всей страны, а принять их негде. И вот теперь ОКС принялся за дело…

Зрелище, которое открылось Беловежскому при взгляде из окна служебного кабинета, напоминало ему другое, которое он видел утром у себя дома.

Не так давно он переселился в директорский особняк, перешедший к нему «по наследству» от Громобоева. Построен он был лет сто назад, в пору наивысшего расцвета городка, основанного «для нужд российского военно-морского флота и торговли с иноземцами». Чего только не было в этом доме! И просторная зала с позолоченной лепниной — полногрудые ангелочки словно выпрыгивали из плоскости потолка, и скрипучая деревянная лестница, ведущая на антресоли, тихая спальня, выходящая в запущенный сад, какие-то башенки, флигелечки, соединенные переходами, деревянная, украшенная затейливой резьбой беседка у фонтана, который, правда, давно уже не работал. Напрасно изваянный из камня мальчуган с недетской силой сжимал пухлыми, в перевязочках, ручонками, горло какого-то морского чудища — не то акулы, не то дельфина — из разверстой проржавевшей пасти нельзя было выжать ни капли.

Не только фонтан вышел из строя, все обветшало, половицы и лестницы скрипят, лепнина во многих местах обвалилась, роспись потускнела, проступает неясными цветными пятнами.

Медея потребовала:

— Нужен немедленный ремонт! Все разваливается. Давно пора отремонтировать санузел, подправить лестницу, того и гляди, рухнет, оклеить стены новыми, современными обоями, освежить потолки. И, конечно же, нужно пустить воду в фонтан, очистить Купидона от ржавчины, может быть, тогда он будет выглядеть не столь глупо!

Беловежский сопротивлялся. На заводе и так не хватает мастеров. Одни заняты в детсаде, другие хлопочут в клубе, третьи работают на отделке только что созданного заводского музея боевой и трудовой славы.

Но Медея была настойчива, и он уступил. Дал согласие на ремонт. При одном условии: ремонт должен быть не капитальным, а косметическим. Кое-что подновить, подправить, и все. Остальное потом.

Медея — женщина решительная. Из последней поездки приехала не с пустыми руками. В доме повсюду разбросаны, похожие на гвардейские минометы, связки обойных рулонов, сетчатые, затканные полевыми цветами занавески, по углам громоздятся картонные коробки с чешской цветной плиткой.

…Окно директорского кабинета было забрано пластинчатыми жалюзи. Заводской двор с нагромождениями стройматериалов на переднем плане выглядел сквозь жалюзи разделенным на линейные отрезки, будто на экране таинственного преобразователя. От Романа Петровича зависело, чтобы заводская панорама стала другой.

С сожалением он должен признать: то, что предложил ему хитроумный зам Фадеичев, не было шагом к заветной цели. Латание дыр. Косметический ремонт, наподобие того, который он разрешил провести дома Медее. Для завода этого явно недостаточно. И все-таки нужно же, черт возьми, где-то набрать эти четыре недостающие процента к годовому плану!