Семейная тайна

ДОМ ПОД ГОЛУБЯТНЕЙ

Лина, узнав о появлении в Привольске матери Игоря, высказалась решительно:

— Если ты немедленно не приведешь ее к нам, разговаривать с тобой не буду! Значит, так: завтра вечером у нас дома. И не вздумай отказываться. Подумать только: сначала Федя приехал. А теперь твоя мама. Двойная радость!

Мысль забрать к себе из деревни Соленые Ключи сына Федю появилась у Примакова давно. Хоть и малец, однако заботы требует — и материальной, и всякой иной. Живой человек, а живому многого надо. Из сердца не выкинешь, из головы — тоже, утром встанешь, а внутри свербит, как они там, не больны ли, не голодны ли, не босы ли? На Тосю какая надежда. Она и в молодости странная была, а сейчас и того пуще. Как найдет на нее хворь, так она вовсе с постели не поднимается, обеда не готовит. Начнет сын плакать, есть просит, она погладит его вялой, бессильной рукой по голове, скажет: «А ты к Корякиным сбегай, попроси… Они добрые, авось не откажут». Малец подтянет спадающие штаны и шуганет по деревне пропитание искать. Иногда и матери кое-что принесет. Только Тося есть не станет. Скажет слабым голосом: «Иди-ка погуляй, да только смотри…» А куда смотреть, долго ли гулять и что потом делать — не скажет.

Какая она мать? Ей самой до себя.

Конечно, забрать мальца не трудно, да как с Дарьей быть? Что скажет, когда ненаглядный муженек приведет в дом сорванца и скажет: расти, корми да одевай, ласкай, выхаживай. И не то даже важно, что она, Дарья, по этому поводу подумает или скажет, а как это их жизнь повернет, в какую сторону? А ну, как все пойдет наперекосяк? Расползется семейная жизнь, как трухлявое сито, в котором Дарья моет мелкие плоды да ягоды, разлетится в разные стороны, попробуй тогда собери.

Тяжелые мысли одолевали Дмитрия Матвеевича, мешали выкарабкаться из-под насевшей на него болезни. Однако Дарья не слепая, видит, что с ее муженьком происходит, какая забота у него на сердце.

Однажды днем задремал Дмитрий Матвеевич, во сне стонет, мечется. Кто-то положил ему на лоб прохладную руку и ласково проговорил:

— Митя, дорогой… Что ты кричишь? А вспотел-то как. Или приснилось что?

Открыл глаза, увидал родное лицо жены. А рядом другое — худенькое большеглазое лицо Феди. Вот он.

— Ты что, захворал? Смотри не помри, я теперя у вас жить буду! Тетя Даша! Можно я у вас в сараюшке голубятню сделаю?

Дарья шмыгнула носом.

— Можно. Мы и голубей купим. Поедем вместе на рынок и купим.

— Вот еще! Деньги попусту тратить! Я лучше чужих приманю! Я умею.

Не веря глазам своим, Дмитрий Матвеевич всматривался в такие близкие, такие любимые лица — Дарьи, Феди, а слезы так и лились…

«Двойная радость», — сказала Лина о приезде Феди и матери Игоря. Ну, насчет Феди все ясно. А вот может ли радоваться Игорь неожиданному появлению Лизки? Он места себе не находит. Мать — избранница Лысенкова? Подумать только: Игорю остается сделать всего один шаг, чтоб вывести подлеца на чистую воду. И как раз тут на его пути становится мать. Не так просто нанести удар стареющей женщине в момент, когда ей кажется, что все ее мытарства позади и она приблизилась наконец к тихой гавани.

Игорь понимает: обед у Примаковых нечто вроде его помолвки с Линой. Ему бы радоваться, однако парню не до веселья, никак не решит: что делать в сложившейся ситуации?

Мать явилась к Примаковым в платье из люрекса и была похожа на певичку из ресторана «Антей». А пальцы унизаны кольцами, как у Медеи Васильевны. В ушах серьги с крупными зеленовато-фиолетовыми камнями. «Краденые камни приносят несчастье», — вспоминает Игорь слова Медеи. А какие еще и могут быть драгоценности у Лысенкова, как не краденые?

Игорь стесняется матери. Напустила на себя необыкновенную важность. Начала с того, что скептически отозвалась о захудалом примаковском жилище («Неужели вам тут не тесно?! Я бы не смогла…») Не жалея слов, стала расписывать просторные лысенковские хоромы. Игорь не знал, куда от стыда деваться. Однако хозяева не обижались, пропускали бестактные Лизкины замечания мимо ушей, подкладывали гостье на тарелку куски домашнего пирога с капустой.

— Разрешите мне… того-етого… как говорится… поскольку такое дело…

Примаков, бледный и худой после болезни, в ставшем просторном праздничном пиджаке, на котором позвякивали боевые медали и мирные ордена, откашлялся.

Ему конечно разрешили. Он повел речь об Игоре, с которым случайно познакомился в вагоне поезда и теперь выходит, так и будет с ним вместе ехать всю жизнь, до самой последней остановки.

— До моей, конечно, — спохватившись, сказал Примаков.

Он сообщил, что Игорь сразу «показался» ему, а потом, со временем, нравился все больше и больше.

— Лучшего зятя мне не надо, — заявил Дмитрий Матвеевич, вогнал в краску дочь Лину, которая со словами: «Ну, папа ты уж скажешь», — вскочила со стула и убежала на кухню.

Расхвалив Игоря за золотые руки — помог довести до ума сложное приспособление, не забыл Дмитрий Матвеевич и про его добрую душу. Вон какую голубятню мальцу, отгрохал, голубей подарил.

При этих словах Федя повис на плече у Игоря. Зашептал:

— Игорь, а у меня сизарь пропал! Утром еще был, а потом улетел и нету.

Увидев, что парень чуть не плачет, Игорь его успокоил:

— Ясное дело, твой сизарь к хозяину улетел, на Морскую улицу. Вот мы с тобой завтра туда пойдем, отыщем его, голубчика, и назад принесем.

А под конец Дмитрий Матвеевич от души пожелал Игорю успеха в том большом и благородном деле, которое привело его в Привольск. В розысках деда, пролившего кровь за Родину.

Лизка из этих слов мало что поняла, но тоже высказалась:

— У меня для всех вас приятная новость: Адриан Лукич сказал: «Как твой сын женится на примаковской дочке, пусть живет с нами. Дом большой, всем места хватит, я не возражаю». Вот он какой!

Дмитрий Матвеевич при этих словах закашлялся, пирог попал не в то горло, Лина снова выскочила из-за стола, а Игорь, хмурый-прехмурый, уставился в тарелку и на мать не глядит.

А Лизке невдомек. Она хорошую новость принесла, а они надулись. Какие люди все-таки неблагодарные!

Предчувствие Игоря не обмануло: праздничный обед у Примаковых не удался.

Когда Игорь с Лизкой вышли на улицу и остались наедине, он в сердцах сказал ей:

— Неужели ты, мать, всерьез думаешь, что Лысенков заботится о моем счастье?

— Ты не знаешь, Игорек, какой он добрый. Мне шубу подарил, а племяшу золотые часы. Представляешь, снял с руки и отдал. И тебе он что-нибудь на свадьбу подарит.

— Он уже подарил, — с горечью сказал Игорь. — Ты знаешь, как он расправляется с неугодными людьми? Стоило Заплатову выйти из-под его воли, и у него тотчас же сгорел недостроенный дом. А сам он пропал, будто сквозь землю провалился. Вчера меня чуть не сбила грузовая машина с заляпанным грязью номером. А сегодня при съезде с Лысой горы жму на тормоз, а он проваливается под ногой… Еле остановил машину, притер к насыпи.

— Ой, Игорек, боюсь я за тебя! — говорила Лизка, — Пообещай мне, что будешь ездить осторожно.

Игорь поглядел на Лизкино лицо — лицо состарившегося ребенка, не желавшего понимать жизнь, и махнул рукой:

— Ладно. Не будем об этом.

Игорь затормозил возле здания заводоуправления, недавно покрытого по фасаду светло-желтой метлахской плиткой, что придало ему нарядно-праздничный вид. У входа парень электродрелью со свистящим визгом сверлил дыры под новую — черная с золотым — вывеску: «Привольский компрессорный завод». Пока она стояла у его ног прислоненная к стене. К машине подошли двое — Роман Петрович и приезжий, которого Игорь вчера встречал на вокзале. То был московский профессор Андрей Андреевич Ярцев. Прибыв в Привольск, он изъявил желание проехать по местам, где сорок лет назад из вражеского окружения выходила его часть. Беловежский вызвался сопровождать его. Он давно уже испытывал угрызения совести: здесь, под Привольском, воевал отец, а он до сих пор не удосужился побывать в памятных местах.

Машина вышла из города и некоторое время плавно катила по шоссе вдоль берега моря. День был осенний, ненастный. Небо над морем напоминало провисшую серую холстину, из нее сыпался мелкий дождь. Взъерошенное несильным ветром море выглядело как развороченная плугом пашня.

Потом шоссе свернуло в сторону, в степь. Пейзаж мало изменился: то же серое небо, та же туманная даль. Полегший от дождя ковыль напоминал свинцовые волны.

Ярцев нарушил молчание.

— Если бы немного севернее от этих мест степь не переходила в лесостепь, сегодня я вряд ли ехал бы вместе с вами… Перестреляли бы нас, как куропаток.

И снова наступило молчание. Каждый думал о своем.

Игорь Коробов о том, что ему делать дальше. Мать в Привольске… Ее появление спутало все его планы. Он не обманывался насчет Лизки. Даже Бабуля называла ее «непутевая». Она неумна, эгоистична. А ее представления о счастье — несерьезны, ребячливо-наивны. Скорее всего, карточный домик ее иллюзий снова рассыплется сам собой, как это не раз уже бывало в прошлом. Простит ли Лизка ему крушение своих надежд на лучшую жизнь? Ведь, нанеся удар Лысенкову, он неизбежно повергнет в прах воздушный замок, который, может быть, в последний раз в своей жизни выстроила в мечтах его мать.

…Роману Петровичу Беловежскому места, по которым они ехали, навеяли воспоминание об отце, об их последней, увы, малоприятной встрече. Недавно он снова побывал дома, вызванный тревожной телеграммой.

Петр Ипатьевич медленно приходил в себя после тяжелого приступа. Причиной его послужил забавный щенок, которого он как-то раз привел с прогулки и поселил в своей комнате. Еще совсем недавно Петр Ипатьевич в городской газете метал громы и молнии против собак и собачников. Песик же, имевший счастье ему понравиться и взятый им в дом, как бы перестал принадлежать к постылому собачьему роду, а сделался частью жизни своего хозяина. Однажды, проголодавшись после долгой прогулки по привычному маршруту дом — овраг — деревенька — городской сад, Петр Ипатьевич с песиком зашел в кафе. Заглянул в меню, заказал два отбивных шницеля. Привыкший к вольностям у себя дома, песик встал на задние лапы и быстро сдернул с продолговатой алюминиевой тарелки свою порцию. Сидевший рядом гражданин схватил песика за ошейник и выкинул в окно. Петр Ипатьевич впал в бешенство. «Да как вы посмели! Смирно! Вы знаете, кто я? Да я вас…» Ему стало дурно.

Выхаживала его рыжеволосая медсестра, которая поселилась в доме после смерти жены. При Романе Петровиче она вошла в комнату, чтобы сделать отцу укол. Он ворчал: «Еще вколешь какую-нибудь гадость». Видимо, подозревал женщину в том, что она вышла за него по расчету, чтобы завладеть домом и участком. Медсестра разрыдалась. «Если вы думаете, что я такая, распоследняя… зачем же звали?» — сквозь слезы проговорила она. «Ладно, ладно, я пошутил», — ответил Петр Ипатьевич. Он обращался с медсестрой так же, как с покойной матерью.

Романа Петровича сцена покоробила. Несчастный старик! Всю жизнь тиранил мать, а теперь принялся за эту женщину. Что заставило ее связать свою судьбу со стариком? Должно быть, крах собственной личной жизни… Знает ли она, что попала из огня да в полымя?

Перед отъездом у Романа Петровича состоялся с отцом неприятный разговор. Тот спросил:

— Это правда, Рома, что ты собираешься перестраивать свой завод с помощью Ярцева?

Роман Петрович, удивившись непонятной осведомленности отца, ответил:

— Правда.

И встревожился, увидев, как по лицу отца, и без того бледному, разливается мертвенная синева.

— Ты этого не сделаешь!

— Но почему? Что с тобой? Дать тебе лекарства или воды?

Но Петр Ипатьевич пропустил мимо ушей заботливые восклицания сына.

— Как ты можешь! Я же говорил тебе, что этот человек — причина всех моих несчастий! И ты, мой сын, протягиваешь ему руку?!

— Я не знаю, что между вами произошло сорок лет назад. Сейчас это известный и уважаемый человек, фирма которого может принести заводу большую пользу. Это чисто деловой контакт, отец.

Петр Ипатьевич цепко схватил сына за запястье горячей рукой:

— Умоляю, Рома… Не делай этого. Он втянет тебя в трясину. Эта «Эврика» — ширма, за которой орудуют махинаторы. Они тебя погубят.

У Романа Петровича мелькнуло подозрение.

— Постой, отец. Откуда ты все это знаешь?

— Я изучал… по прессе. И считаю, что…

— Уж не тобой ли написана та злополучная заметка «Выгодно. Но кому?» Признайся, отец. Ревизоров — это ты?

Петр Ипатьевич сел в постели. Теперь бледность сменилась лихорадочным румянцем. Жидкие волосы были взлохмачены.

— Да, я! Что из того? Почему я должен молчать, когда недостойные люди на глазах у всех…

— Господи! Зачем тебе это нужно? Навел тень на белый день. Начнутся комиссии, проверки.

Отец выкрикнул:

— Зачем бояться проверок тому, кто честен? Видишь, ты сам признал, что дело тут не чисто.

Роман Петрович почувствовал, как в нем закипает гнев. В эту минуту отец уже не казался ему больным и не вызывал жалости. Он должен был сказать, не мог не сказать ему того, что рвалось сейчас наружу.

— Ты помнишь — мы приезжали сюда вместе с моим водителем? Игорь расспрашивал тебя насчет того, второго, бойца, который отправился в разведку с твоим ординарцем Лысенковым? Ты ответил, что не помнишь. А Игорь выяснил, что отклик на его заметку с фотографией деда послал в газету ты. Значит, ты знал, что фамилия второго бойца Коробов. Знал, но не сказал?

Петр Ипатьевич отвел глаза в сторону, сказал нетвердым голосом:

— Рома, как ты разговариваешь с отцом? Неужели ты не понимаешь? У войны свои суровые законы. А кое-кто пытается сейчас оценивать то, что было, исходя из мерок нынешней мирной жизни. Я считаю это принципиально неверным, почему же я не могу высказать свое мнение публично?

Роман Петрович поймал ускользающий взгляд отцовских глаз, сказал твердо:

— Не может быть благородных поступков, в основе которых лежат неблагородные побуждения. Тебя не волнует судьба фирмы «Эврика», ты просто сводишь счеты с Ярцевым. И фамилию Коробова ты «позабыл» не случайно… Я тут читал недавно… За последние миллионы лет Аравийский полуостров снесло на несколько миллиметров. Я не знаю, почему сносит материки, а вот почему «сносит» людей, знаю: потому что у них нет простой нравственной основы. Такие люди не знают, где север, где юг, где черное и где белое, где честность и где нечестность. Это страшно, отец.

…Сейчас, глядя из окна машины на приближающиеся кустарники, служащие началом леса, Роман Петрович с запоздалым сожалением подумал: пожалуй, он зря был так резок со стариком. Его военный опыт был отмечен крупной неудачей. И не уяснив для себя, в чем истинная причина этой неудачи, он не смог правильно построить свою дальнейшую жизнь. Это трагедия. Но первая жертва ее — он сам. Что там ни говори, а отец прошел сквозь огонь войны, был ранен и кровью оплатил если и не все, то хотя бы часть своих ошибок и заблуждений.

Словно отвечая на его мысли, Андрей Андреевич Ярцев повернулся и сказал:

— А вот тут мы проходили с вашим отцом. Воевали с гитлеровцами… и спорили друг с другом.

Скоро дорога вбежала в густой лиственный лес. Кроны лип, берез, клена закрыли небо, и стало темно. Разговор затух, чтобы вспыхнуть вновь, когда деревья расступились, стало светло и машина, буксуя по осклизлой дороге, выскочила на пригорок. С него открылся вид на деревню. Ветер разорвал пленку туч, и солнечные лучи заблестели в окнах изб.

— Соленые Ключи! — объявил Игорь.

— Все-таки хороша жизнь, — сказал Ярцев. — Ум отказывается понимать, как могут люди, да еще ученые люди, находить оправдание ядерной войне!

— Вы имеете в виду американца Тейлора и ему подобных?

— Тейлор, конечно, большой негодяй. Ему мало водородной бомбы, в создании которой он участвовал. Теперь ему подавай «космические войны». Но есть и другие… Недавно я был на симпозиуме. Так вот один гусь познакомил нас со своей оригинальной теорией. Согласно ей, мы, люди, сидим, подобно гребцам в лодке, спиной к будущему. Судьбы нашего «шарика» предопределены где-то вне его пределов. Всеобщая ядерная война и последующая катастрофа не что иное, как запрограммированный в мироздании способ «разогреть» погасшую планету Земля и вновь вернуть ее в число живых планет. Стоит этот деятель на трибуне — упитанный, лощеный, в твидовом костюмчике — и спокойненько рассуждает о конце света. Побегал бы он, как я, по этим лесам с ДШК в руках, вот тогда бы его не потянуло на дерьмовые теорийки.

— А что такое ДШК? — спросил Беловежский.

— Пулемет. Мои ребята сняли его с обгоревшего самолета… Может, выйдем, разомнем кости?

Они вышли. Дождь кончился. Ветер довольно скоро разогнал облака над деревней, погнал их в сторону леса. Ярцев спросил:

— Вы не знаете, что это шофер так странно на меня все время поглядывает?

— Его дед воевал под началом моего отца и погиб в этих краях. Он специально приехал из Москвы, чтобы разузнать что-нибудь о нем… отыскать могилу. Я познакомился с ним в поезде и пригласил к себе на работу.

— Фамилия?

— Коробов.

— Коробов!

— Когда решено было послать разведгруппу в сторону шоссе, чтобы наметить пути для отхода к своим, я тотчас же включил в нее вашего деда. Коробов был одним из лучших моих солдат. Кстати, ДШК с самолета снял и принес в расположение части именно он. В последнюю минуту в разведгруппу распоряжением майора был назначен его ординарец. Пренеприятнейший тип. Фамилии не помню, помню только, что он был огненно-рыжим. Ординарец утверждал, что они с Коробовым друзья, чуть ли не из одной деревни, и это, дескать, им поможет лучше выполнить задание.

Положение было тяжелое.

Ярцев помрачнел, призраки тех дней обступили его.

…Раненый майор Беловежский, сбитый с толку трагическими событиями последних дней, потерявший уверенность в самом себе и в успехе, предложил рассредоточиться на мелкие группы и по ночам, скрытно, по возможности неслышно, таясь от противника, просачиваться сквозь сжимающее их кольцо окружения. Ярцев открыто, при всех, выкрикнул со страстью и злостью, переполнявшими его и наконец нашедшими выход:

— Никогда не бегал по кустам, как заяц, и не буду!

В повышенных тонах Ярцев изложил свой план — собрать все силы в кулак и, избрав верное направление, ударить. Их должно волновать не собственное спасение, а уничтожение максимально большего числа фашистов.

Впоследствии, обращаясь мыслями к тому дню и своему тогдашнему поведению, Ярцев думал: изложи он свои мысли майору наедине, найди убедительные, не обидные для него слова, и вполне возможно, все повернулось бы по-другому. Однако они оба были тогда молоды и возбуждены. Майор не прислушался к доводам старшего лейтенанта. Единственное, на что согласился командир части, — это дождаться возвращения разведчиков и уже потом определить пути отхода.

Разведчиков не было два дня. А затем вернулся один ординарец.

Из его слов выходило, будто сам он действовал предприимчиво и смело, а старший по группе Коробов заробел, со страху выстрелил в гитлеровца, чем и сорвал выполнение задания — взять пленного. На обратном пути он вместе с мальчишкой-проводником подорвался на мине.

— Вот ваш Коробов! — сухо сказал майор.

— Я требую немедля выслать на шоссе людей для проверки обстоятельств боя! — сказал Ярцев.

— Нам некогда заниматься проверками, старший лейтенант, — оборвал его Беловежский. Про себя Ярцев не мог не признать справедливости его слов. Оставаться на месте было нельзя, обстановка могла ухудшиться каждую минуту. Ординарец майора принес гитлеровский офицерский планшет. В нем была карта.

Когда майор с картой в руках отправился в избу, Ярцев подошел к ординарцу. Сейчас он показался ему еще более неприятным, еще менее заслуживающим доверия, чем два дня назад, когда он вместе с Коробовым уходил в разведку. От Ярцева не могло укрыться, что при разговоре с ним ординарец нервничал, его прошибал пот, глаза бегали, в уголках губ вскипала пена.

— Говори правду, только правду, а не то… — Ярцев положил руку на пистолетную кобуру.

По телу ординарца прошла дрожь, он тоскливо поглядел в сторону избы, в которой только что скрылся расположенный к нему майор.

У Ярцева был свой план… Он хорошо знал солдата Коробова, его мужицкую основательность, сноровистость в любом деле, за какое бы он ни взялся. Эти исконные его качества были усилены внутренней строгой дисциплиной, которую он обрел еще до армии, в бытность свою милиционером. Положение сельского милиционера, как бы предоставленного самому себе (ближайшее начальство в районном центре), развило в нем чувство ответственности. Оно не раз проявлялось в его нелегкой солдатской службе, и, в частности, в той истории с самолетом, где Коробов действовал на свой страх и риск, но обдуманно и четко, Ярцев это признал.

Старший лейтенант не сомневался, что точно так же, хладнокровно, обдуманно и четко, Коробов вел себя в схватке на шоссе. Поэтому он не поверил ни одному слову ординарца. Сейчас ему важно было не столько уличить этого типа во лжи, сколько выяснить истинный характер полученных Коробовым разведданных, поскольку от них зависело, какое решение ими с майором будет принято — правильное или ошибочное.

Коробову как старшему в группе было поручено, по возможности не обнаруживая себя, выяснить местоположение гитлеровских войск, плотность их боевых порядков в районе шоссе. И однако он принял решение атаковать шедшую по дороге немецкую машину. Чем это было продиктовано?

— Отвечай быстро! — скомандовал Ярцев. — На протяжении какого времени велось наблюдение на шоссе?

У ординарца на переносице выступили зерна пота.

— У меня часов нет.

— А что на руке?

— Остановились. Видите, стекло треснуло…

— Когда треснуло?

— Да когда бой был…

— Ну-ка покажи.

Остановившиеся часы показывали без пяти шесть. «Как раз в это время и показалась на шоссе машина», — отметил Ярцев.

— К дороге из леса вышли затемно?

— Да, не видно было ни зги…

— Так сколько же вы провели времени у шоссе?

— Час просидели. Не меньше…

«Ясно, часовое наблюдение за шоссе показало, что гитлеровцы или не дошли, или уже прошли, во всяком случае, дорога на длительном отрезке свободна. Поэтому он и решился перехватить одинокую штабную машину: был уверен, что подразделений противника поблизости нет… Тот факт, что немецкий «мерседес» шел без сопровождения, тоже говорил о многом. Ясно, что гитлеровцы крупными силами уже прорвались вперед. Отрезок шоссе, по которому шла одинокая машина, по существу, уже был для немцев тылом, что и породило у штабного офицера ложное чувство безопасности».

Ярцев отчетливо представил себе нить рассуждений Коробова, как будто сам лично находился рядом с ним в то слякотное осеннее утро возле шоссе. «Надо немедля, думал Коробов, пока фрицы не спохватились, пересечь дорогу и идти на север для соединения со своими. Здесь немцы не ожидают удара, их легче застать врасплох. На юге, куда противник, стараясь замкнуть кольцо окружения, рвется с двух сторон, успеха добиться будет труднее».

Что должен был делать Коробов, придя к такому выводу? Это ясно: позаботиться о том, чтобы раздобыть данные, убедительно подтверждающие справедливость своей оценки обстановки. Такими данными могли оказаться показания гитлеровского офицера или захваченные у него документы.

По каким-то причинам Коробову не удалось полностью осуществить свой замысел. Более того, сам он погиб. Что было тому виной? Неожиданные действия противника или этот трусливый ординарец? На этот вопрос Ярцев в данную минуту найти ответа не мог. Он резко отвернулся и быстро направился к крыльцу, на которое несколько минут назад поднялся майор.

Между ними снова вспыхнул острый спор, результатом которого было решение: майор с частью двинется на юг — он нашел на немецкой карте то, что искал, — подтверждение правильности избранного им направления. А Ярцев со своими людьми произведет разведку боем в районе шоссе и, если понадобится, задержит гитлеровцев, прикроет отход части. И тот и другой понимали, что это компромиссное решение.

— Вашему деду я и мои товарищи обязаны жизнью, — сказал Ярцев Игорю. — Он действовал как разумный и храбрый солдат. Мне нравится, что вы так хлопочете о его памяти. Память нужна не мертвым, она нужна нам, живым. Особенно сейчас, когда, быть может, мы вновь стоим на пороге суровых испытаний. Зарево войны высветило тогда самые сокровенные качества людей. И мы обязаны воздать каждому по делам его.

— А кое-кто утверждает, будто у войны была своя логика и нельзя судить о событиях тех дней с позиции наших сегодняшних представлений о добре и зле, — сказал Беловежский, вспомнив рассуждения отца.

— Ерунда, — резче, чем ему хотелось, ответил Ярцев. — Понятия о добре и зле не меняются в течение тысячелетий. Тем и жив род человеческий. Но меньше всего меня сейчас волнуют абстракции. Добро и зло не существуют сами по себе, их носители — люди. И если приверженцы зла процветают, значит, зло набирает очки в извечной борьбе против добра. Под знамена зла тут же стекутся новые слабые души. Вот почему зло не должно оставаться безнаказанным, негодяи не могут торжествовать! Мы с вами не должны проигрывать им ни одной битвы!

Игорь с облегчением вздохнул. Под влиянием ярцевских слов неразбериха, царящая в последние дни в его уме и сердце, улеглась, уступив место спокойной решимости.

Директор и профессор заговорили о другом — о путях грядущей перестройки привольского завода.

— Нам с вами, Роман Петрович, потребуется человек, который будет осуществлять повседневную связь между институтом и заводом. Так сказать, между наукой и производством… — сказал Ярцев. — Это должен быть человек с воображением, с научным, конечно. Он должен обладать способностью время от времени подниматься над грешной землей, над сегодняшними заботами и заглядывать в завтрашний день. Найдется у вас такой уникум?

Перед глазами Беловежского тотчас же возникла высокая фигура в ковбойке и потертых джинсах, со связкой ключей, болтающихся в соответствии с современной модой на карабине возле пояса… Лева Злотников. «Этот парень своими ключами может открыть любую дверь», — подумал он.

Вслух сказал:

— Такой человек есть. Злотников. Ученик Хрупова.

— Ну и добре.

Сколько себя помнил Тимоша, в нем жила боль.

Сначала она гнездилась в ноге, истерзанной осколками. Он не видел этих осколков. Но они часто снились ему — неправильной формы, грязно-серого цвета, с острыми зазубренными краями, на изломе сверкали кремневые зерна. Должно быть, кремень добавляли в металл, чтобы был тверже, глубже проникал в мягкую человеческую плоть.

Иногда боль становилась нестерпимой. И тогда думал: может, лучше отнять ногу вовсе, чтобы вместе с нею отпала боль. Однако что-то заставляло его противиться этому неразумному желанию. Вместе с болью, подсказывал он, уйдет способность самостоятельно жить и двигаться. Это было бы пострашнее боли!

Единственное, что он мог, — это двигаться. Производить какую-нибудь простую и тяжелую работу. Бог его силой не обошел. Но эта сила могла проявить себя только в движении. Обезножеть — это значило обессилеть. А обессилеть — значит умереть.

Но умирать он пока не хотел.

В этот день он пробудился, как всегда, рано. Еще темно, даже не видно досок потолка, но пройдет немного времени, и займется рассвет. Спал он мало. Ровно столько, сколько было нужно его телу, чтобы восстановить способность двигаться. Ровно столько, сколько позволяла боль, отступавшая на несколько часов перед усталостью. Как только появлялась сила, появлялась и боль.

Когда-то мальчишкой он впадал в отчаяние от этого странного противоестественного союза, заключенного между силой и болью. Роптал. Но, заматерев, став мужиком, привык видеть в союзе силы и боли одно из проявлений царящего в жизни жестокого закона. Радости противостоит горе, сытости — голод, справедливости — подлость, самой жизни — смерть.

А умирать он пока не хотел. Надо сперва воздать злодею по делам его. После этого можно и не жить.

Эта мысль гнездилась в его голове давно, пожалуй, так же давно, как и боль. Боль все-таки, должно быть, появилась немного раньше, уж не она ли привела с собой мысль о возмездии? Об этом он не задумывался. Одно знал: стоит появиться мысли о данном себе и не выполненном зароке, как тут же подкатывает приступ нестерпимой боли. Правда, боль только начинается с ноги, а потом стремительно перемещается в туловище, начинает давить и раздирать грудь. В голове появляется шум, в глазах — красная пелена.

В последние годы приступы участились, стали более тяжелыми. Он подумал: это ему за то, что не исполнил до сих пор своего долга. Исполнит — и приступы прекратятся. Почему-то он был в этом уверен.

Теперь ждать осталось недолго. Если бы мог радоваться, он бы сейчас целиком предался этому чувству. Но он не знал этого чувства. Просто сжигавшее его нетерпение стало в последние дни особенно острым, просто непереносимым. Скорее бы, скорей!

Резким движением, которые давно уже не позволял себе из-за ноги, он сел на лавку, охнул, но, не давая боли разрастись и завладеть им, поднялся, прошел босиком по горнице, зачерпнул кружкой воды, выпил. Прислушался к ноге. Она капризная, никогда нельзя заранее угадать, как поведет себя сегодня, какой фортель выкинет. Даст ему двигаться, жить или заставит весь день, скрючившись, проваляться на лавке, стонать от боли.

Что сегодня? Отлегло: хотя боль и не покинула ногу. Нога — это ее дом, как его собственный дом — эта изба на берегу моря. Он слышал на Птичьем рынке разговоры: здесь пройдет приморская набережная. Всюду будет зелень и асфальт, будут гореть яркие фонари, играть музыка, гулять красиво одетые люди. Его все это не волновало. Он даже не задумывался над тем, где будет жить, когда дом снесут. К тому времени он успеет выполнить свой долг. А это главное. Теперь ему казалось, что жизнь его началась с того дня, когда он поклялся наказать подлеца, и закончится тогда, когда он исполнит клятву.

Он, прихрамывая, прошел к столу, отщипнул от краюхи хлеба несколько крошек, бросил в рот. Захотелось еще. То был добрый знак. Есть хочется тогда, когда утихает боль, когда она не ест его самого.

Он съел почти всю краюху. Сегодня он почти здоров. Даже весел.

Он вспомнил, как еще мальчишкой-несмышленышем отомстил извергу, отняв у него единственное, что было в этом мире для него дорого, — деньги, богатство. Спрятавшись в кустах, мальчишка наблюдал за каждым его шагом. Он видел, как тот тащил через шоссе, к ольшанику, тяжелый ящик, прижал его к груди обеими руками, словно мать сосунка, как метался в поисках лопаты — вновь вернулся на шоссе, к валявшейся на боку машине, тускло светившей в тумане черными гладкими боками и хромированным металлом, как рыл яму у подножия сосны… Сколько раз впоследствии мальчишка, валяясь на больничных койках или на жесткой лавке в своем доме, представлял себе, как рыжий вновь возвращается к сосне, срывает дерн, выбрасывает землю и застывает, обнаружив, что тайник пуст. Да, он, мальчишка, сумел нанести ироду удар, но этого мало, мало! Око за око, зуб за зуб, смерть за смерть!

Он не умел мыслить, борьба с болью отнимала у него все силы. Но инстинктивно чувствовал: не будь встречи с иродом, загнавшим его на мину, жизнь сложилась бы по-иному. Он мог быть счастлив, иметь жену, детей. Все отнял, проклятый.

Как он хотел его найти! Не получалось. Однажды в московской больнице на глаза попалась газета, со страницы которой на него глянуло знакомое лицо. Иван! Он схватил газету со стола дежурной медсестры, проковылял в палату, забился в угол. Ивана разыскивал внук. Он хотел узнать, как погиб его дед-солдат, где его могила.

Тогда он испытал два чувства — радость, что отыскались родственники Ивана, и угрызение совести — то был упрек ему. Уж могилу-то Ивана он мог обозначить. Знал, где он погиб. Видел собственными глазами. Поклялся себе: вот рассчитается с иродом, тогда и могилой займется. Соорудит.

Он написал внуку письмо, обещал по выздоровлении зайти и все рассказать. Однако, с трудом разыскав после больницы нужный дом, в квартире никого не нашел. Соседи сказали: бабка умерла, парень куда-то уехал.

Совсем потерял надежду разыскать ирода. И вдруг подфартило… Он рубил дрова на заднем дворе ювелира. Голоса, доносящиеся из открытого окна… Что заставило его бросить на траву стальной тесак, вонзить в чурбак топор и подойти к окну?

Внутри у него все натянулось, напряглось, еще минута — и сердце разорвется. Он закрыл глаза, стараясь прогнать наваждение. Снова открыл. То был он, постаревший на сорок лет, не рыжий, а бурый.

Спросил у ювелира:

— Кто таков?

Тот пожал плечами:

— Заказчик. Он у меня уже был.

Христофор Кузьмич пытался произнести эти слова небрежно, как ни в чем не бывало. Но по тому, как внезапно сорвался, упал до хрипоты голос, как испуганно метнулись под полуприкрытыми веками глаза, Тимоша понял, почувствовал нутром: хозяин знает, какой страшный человек перешагнул порог его дома под видом заказчика. Но пусть хозяин не тревожится. Есть кому отвести беду.

Он выследил Лысенкова, отыскал дом ирода. Не дом, а дворец. Должно быть, супостат отыскал взамен утерянного другой клад. А может, порешил кого на большой дороге?

Тщательно осмотрел толстые каменные стены дома, двухметровый забор, из-за которого доносился надсадный собачий лай. Попробовал подкараулить ирода в темноте. Застать его одного не удавалось.

Да и не хотелось лишать ирода жизни тайно, исподтишка. Хотелось встретиться лицом к лицу. Излить в словах ту лаву ненависти, которая клокотала внутри все эти сорок лет. Увидеть следы страха на наглом лице.

Решил: лучше, если встреча состоится в его доме, на тихой приморской улице, которую уже покинули люди. Под крышей, где столько лет в страданиях и муках росла и крепла мечта о конечном торжестве справедливости. Какой она ему представлялась.

Накануне вечером пробрался к дому ирода и швырнул в стекло большой булыжник. Стоял, ждал, пока ирод появится на пороге. Несколько мгновений они смотрели друг другу в глаза. Понял: он его узнал.

После этого повернулся и, не таясь, заковылял к автобусной остановке. Он вернулся домой. И снова предался ожиданию.

Игорь увидел возле универмага лысенковскую молочно-белую «Волгу» с черным задним стеклом и, перестроившись с нарушением правил с третьего ряда в первый, причалил к тротуару. Сердце стучало, как перегревшийся мотор, он не знал, что сделает, что скажет завгару, но чувствовал, что встреча эта окончится плохо.

Однако в белой «Волге» Адриана Лукича не было. За рулем, развалившись, сидел племяш, бывший у Лысенкова на побегушках. Из распахнутых стеклянных дверей универмага валил народ. Люди с беспокойством поглядывали на низкое хмурое небо и раскрывали зонты.

— Игоряша! Сыночек! — Игорь узнал голос матери.

На Лизке надет серебристый плащ, на голове — косынка из такой же серебристой ткани, на туфлях серебристые чехольчики. В руках — коробки, пакеты, свертки. Она передала покупки услужливо подскочившему племяшу и потащила Игоря к входу в кафе-мороженое.

Официант поставил перед ними металлические вазочки, в них лежали по три разноцветных шарика — сливочное, крем-брюле, шоколадное. Игорь мрачно слушал, как мать нахваливает нового своего спутника жизни.

…Это была ее извечная мечта — отыскать мужчину, который будет ее «носить на руках» и «выполнять каждое желание». Теперь ей казалось, что эта мечта осуществилась.

— Ты не думай, он тебе добра желает, сынок.

Игорь заскрипел зубами и согнул в кольцо металлическую ложку, которую держал в руках.

Лицо Лизки приняло плаксивое выражение.

— Ты его не любишь, я знаю. А ведь он так много для тебя сделал: устроил в гараж, дал возможность заработать большие деньги, познакомил с Линой…

— Он меня познакомил с Линой? Да он сам к ней сватался, этот старый хрыч!

Он тут же пожалел о своих словах. Лицо матери приобрело беззащитно-растерянное выражение. Ярко накрашенные губы задрожали.

— Ты плохой, неблагодарный.

— А за что мне его благодарить? Он виновник гибели твоего отца. А может быть, и Бабули… Он и меня не прочь отправить на тот свет.

Лизка замотала головой и заткнула уши пальцами:

— Нет-нет… Ничего не хочу слышать. Тебе его оклеветали. Это все он, его враг, проклятый инвалид.

— Инвалид? Что ты о нем слышала?

Лизка широко раскрыла глаза, зашептала:

— Ты понимаешь, у Адриана в войну были огромные богатства. Так вот этот тип взял и украл их у него. Представляешь?

— Говори, говори…

— Он задался целью погубить Адриана. По всей стране рассылает клеветнические письма, позорит его. А на днях знаешь, что сделал? Схватил огромный булыжник и как грохнет в окно. У меня рядом с головой вот так пролетело. Представляешь, еще несколько сантиметров, и все!

Она вздохнула, облизала губы.

— Но ничего. Сегодня все это прекратится.

— Сегодня? — Игорь вздрогнул. — Что произойдет сегодня?

— Они встретятся… И объяснятся. Адриан уверен, что ему удастся убедить этого человека в том, чтобы тот оставил его в покое. Да, да… Он так и сказал: «Больше он трепаться не будет. Прикусит язычок».

Игорь схватил мать за руку:

— Когда и где они встретятся?

Лизка захныкала:

— Отпусти… Ты сделал мне больно!

— Когда они встречаются?

Стараясь угодить сыну, Лизка проявила необычную для нее сообразительность.

— Постой… Он сказал: «Вернешься из магазина, перекуси, прими ванну, закрутись и смотри мультики. А тут и я…» Из магазина я должна вернуться… — Лизка бросила взгляд на золотые часики, украшенные голубой, под цвет ее глаз, эмалью, — в пять тридцать… так… тридцать минут на перекусон… в ванне я провожу час… двадцать минут, чтобы закрутиться… Мультики… они больше двадцати минут, к сожалению, не идут… а жаль, я их обожаю! Так что выходит? Ну да, встреча у них часов в восемь.

— Вычислила? Молодец.

Она, как ребенок, радовалась своей находчивости.

— Я уж не такая глупая. Правда. Ты меня слушай, я тебе плохого не подскажу. И вообще, мать есть мать!

— Где они будут объясняться?

— Наверное, у инвалида.

— Адрес?

— Не знаю. Правда, не знаю.

Он помолчал, собираясь с мыслями. У него в кармане — пачка мелко исписанных листков, отчет Игоря следователю Толокно. Надо их скорее передать. Мало ли что может с ним случиться?

— У тебя нет случайно пакета?

Лизка нагнулась к сумке и извлекла оттуда целлофановый пакет, на котором была изображена девица, надевающая джинсы фирмы «Леви».

— А попроще? Без девицы?

Лизка во второй раз за сегодняшний день проявила находчивость: взяла и вывернула пакет наизнанку. Теперь он стал гладкобелым.

Игоря словно током ударило. Наблюдая за манипуляциями матери, он вдруг вспомнил другие руки, не молодые, белые и мягкие, а старые, худые, с задубевшей от черной работы кожей — руки Бабули. Сидя в халате на диване, Бабуля высыпала в ложку из конверта сильно пахнущий травяной порошок. Конверты с порошками: «наперстянка», «ландыш», «африканский строфант» — она хранила в коробке из-под печенья «Крымская смесь». Иногда она выворачивала конверты наизнанку, чтобы они были как новые.

Он вскочил с места и бросился к выходу из кафе. Вслед ему летел испуганный голос матери:

— Игоряша! Куда же ты? Я что-нибудь не так сказала? Да?!

— Все так! Спасибо!

Через час Игорь дозвонился в Москву Юльке, попросил ее отправиться на кухню, взять из шкафчика картонную коробку из-под печенья и вывернуть хранящиеся в ней конверты наизнанку. Через пять минут Юлька сообщила ему адрес: г. Привольск, Морская улица, дом № 13. Фамилия? Ерофеев Т. Ф.

И тут Игорь понял, что знает этого человека. «Знает» — это сильно сказано. Человек без возраста, но скорее старый, чем молодой. Волосы закрывают лоб, спутались с усами, бородой. Глухой, ровный голос.

Где он его видел? В последний раз — на Птичьем рынке, куда отправился вместе с Примаковым Федей покупать голубей.

…Какой только живности не было на этом рынке! Поначалу Федя надолго застрял у клетки с попугаями. Попугаев было двое — желто-зеленый самец и серенькая самочка. Перед серенькой птичкой висело кругленькое зеркальце с колокольчиком. Сидя на жердочке, самочка то и дело поглядывала в зеркальце, вертела головой, охорашивалась. В потоках воздуха зеркальце поворачивалось, колокольчик позвякивал.

Игорь спросил у мальца:

— Может, попугаев хочешь? Дороговато, конечно, но если по душе…

— Не, дядя Игорь, ну их! Мне бы голубей!

После долгих поисков Игорь и Федя отыскали наконец то, что было нужно. Показавшийся знакомым инвалид продавал пару голубей. В разговоре выяснилось, что дома у него есть еще десяток. Он продал бы их всех в одни руки. В хорошие.

— Переезжаете в многоэтажку? — догадался Игорь.

— В больницу кладут.

Он и вправду выглядел нездоровым. Землистый цвет лица, взгляд, обращенный вовнутрь, как бывает у людей, которых постоянно гложет боль. Был он неухоженным: одежда хотя и чистая, но старая, бесцветная, мятая.

Они все вместе отправились к нему домой на Морскую улицу.

Домик, где жил инвалид, был землисто-серым, как и его хозяин. Голубятня, в виде башенки возвышавшаяся над крышей, по контрасту с домом была светлой, легкой, ажурной. Видно было, что хозяин голубей любил, к себе же относился с полным равнодушием.

Он взобрался на голубятню, посовал птиц в прихваченный с собой мешок, сунул его в руки Игорю и, понурясь, вошел в дом.

— А деньги? Сколько я должен? — крикнул ему вслед удивленный Игорь.

Хозяин вернулся, глядя куда-то в сторону, протянул широкую, как лопата, заскорузлую ладонь. Игорь положил в нее деньги. Тот, не считая, сунул их в карман и скрылся, не сказав на прощание ни слова.

На другой день половина голубей, выпущенных Федей в небо, улетела и не вернулась. Пришлось Игорю снова отправиться на Морскую улицу. На его счастье, инвалид оказался дома. Он сидел на коньке крыши и из рук кормил сизаря. Поодаль примостились остальные голуби. Увидев Игоря, хозяин безропотно собрал голубей и снова вручил их новому владельцу.

— Приручать надо, — буркнул он.

— Почему одни улетают, а другие нет? — спросил Федя.

Игорь, в детстве сам гонявший голубей, ответил:

— У тебя остались тучерезы. Они кружат над домом. А почтовые могут улететь на восемьсот километров. Но вернутся, если ты их приручишь.

Вскоре Федя под руководством Игоря приручил голубей. Больше они уже не улетали. Кроме одного сизаря. Федя уже пару раз бегал за ним на Морскую улицу.

По дороге с почтамта домой Игорь забежал в горотдел милиции. Следователя Толокно на месте не оказалось.

— А где он? — спросил Игорь у дежурного — молодого рослого лейтенанта.

— В деревню уехал сына женить, — добродушно ответил тот.

— А когда вернется?

— Недели через две.

— Вы не могли бы ему кое-что передать?

— Смотря что, — ответил лейтенант.

Игорь достал из пакета и передал ему стопку исписанных листов. Неужели хозяин голубей и есть тот самый Тимоша? Единственный свидетель гибели деда? Человек, за которым охотится Лысенков? Оказывается, Игорь встречал его и ранее. В первый раз, когда Тимоша на дворе у Христофора Кузьмича рубил дрова. Во второй раз в краеведческом музее, где он исполнял при Окоемове роль не то помощника, не то истопника. Третья встреча была на Птичьем рынке. Какой окажется следующая? И чем окончится? Удастся ли Игорю отвести от Тимоши угрозу? Услышит ли он от него то, что хочет услышать?

Ночная тьма опустилась на город и его пригороды. Она стала такой плотной, что редким светильникам едва-едва удавалось вырвать у нее небольшие желтые окружия, дрожавшие и перемещавшиеся по выщербленному асфальту в зависимости от порывов ветра. Где-то поблизости погромыхивал лист железа на ветхой крыше.

Это была странная улица. На выщербленном тротуаре ни одного прохожего. В лепившихся друг к другу кособоких домишках ни одного светящегося окна.

Улица была ближней к морю. Гулявший по ней ветер бросал в лицо мелкие соленые брызги.

Игорь двигался вперед в полной темноте, стараясь производить как можно меньше шума. Не получалось. Треснет под подошвой стекло, зашуршит, зашепчет что-то зловещее ворох старой бумаги, зазвенит отброшенная в сторону дужка от ведра. Звуки били по натянутым нервам, усиливая владевшее им чувство тревоги.

Что привело его сегодня в столь поздний час на эту безлюдную улицу? Желание спасти инвалида? Но откуда он взял, что ему угрожает опасность? И вообще все это бессмысленно. Даже если он и спасет его сегодня, что помешает свершиться черному делу завтра?

Тем не менее он убыстряет шаг. Вот и знакомый домик с прилепившейся к крутому скату крыши голубятней.

Он подходит к окну. Света нет. Скорее всего нет и хозяина дома. Игорь топчется на месте. Что-то мешает ему повернуться и уйти. Толкает ногой калитку. И вздрагивает от громкого скрежета давно не смазанных петель. Что это? На дорожке, ведущей в глубь дворика, лежит тусклый квадрат света, падающего из окна.

Игорь возвращается к входной двери, стучит. Ответа нет. Тогда он плечом нажимает на дверь. Она раскрывается. Игорь достает из кармана разводной ключ и шагает в темноту.

Еще одна дверь. Она полуоткрыта.

Прислушивается. Ни звука.

Делает шаг. Протискивается в слабо освещенную комнатенку. На столике, застланном старой клеенкой, лампа без абажура. Рядом с лампой — пустая клетка для птиц. Нет ни птицы, ни хозяина.

Он натыкается на опрокинутый табурет. Наклоняется, чтобы поставить его на место, и в ужасе замирает. На затоптанном полу ничком лежит человек. Одна рука неловко подвернута под туловище. Лысенков! От неожиданности Игорь вскрикивает и выпускает из рук разводной ключ. Он с глухим стуком падает на пол. В лужу крови.

Опоздал!

В скованное ужасом сознание врывается визг автомобильных тормозов, топот ног на крыльце, голоса. Милиция! Странная апатия овладевает им. Так, должно быть, чувствуют себя подводники. Вся предшествовавшая погружению жизнь с ее радостями и печалями, где-то еще существует, но, отделенная от них многометровой толщей воды, кажется далекой и нереальной.