Семейная тайна

СОЛЕНЫЕ КЛЮЧИ

Вот уже вторая неделя, как Игорь Коробов свил гнездо на верхотуре заводского клуба, в крошечной комнате для приезжих. Спит на кожаном диване, должно быть, перекочевавшем сюда из служебного кабинета. Накрывается неизвестно откуда взявшимся голубым стеганым ватным одеялом, утром бреется у зеркала а облезлой позолоченной раме. Туалет рядом — третья дверь по коридору. Плоховато с горячей водой, но уборщица обещала спроворить электрический чайник, тогда Игорь и беды не будет знать.

Проснулся он рано. Простыня соскользнула с дивана, белый угол свисает до линолеума. Тускло светится в утренней полутьме зеркало с попорченной амальгамой. В нем отражается шкаф, в котором постоянно открывается одна дверца. Вот и сейчас она открыта, хотя Игорь с вечера заложил дверцу свернутой вчетверо газетой. В темной утробе шкафа что-то белеет.

Игорь вздрагивает. Вспоминается слышанная где-то фраза: «У каждой семьи — скелет в шкафу». Он, конечно, понимает, что речь идет не о настоящем скелете, таком, например, который висел в школьном зоологическом кабинете. Смельчаки здоровались, пожимали ему руку, а когда отпускали, раздавался жутковатый перестук «кастаньет». Нет, имелся в виду не скелет, а тайна, которую прячут, скрывают, чтобы она, не дай бог, не вылезла наружу. У Игоря Коробова тоже есть тайна, а может, и не тайна вовсе, а так — неясность, неразгаданная загадка. Но он не прячет свою тайну. Наоборот, всей душой хочет, чтобы никакой тайны не было, а была ясность, полная ясность. К ней он стремится всей душой.

Разве не ради этого он оставил родной город, приехал в этот Привольск и теперь лежит на казенном, неприятно холодящем спину диване, обдумывая план на сегодняшний день. Через два часа он на трехтонке, которую выделил завгар Лысенков, вместе со слесарем Примаковым покатит по пыльной степной дороге, держа курс на деревню Соленые Ключи. Ту самую, что упоминалась в написанном неразборчивым почерком письме, как место, неподалеку от которого погиб солдат Иван Коробов. Игорь думает: не исключено, что он довольно быстро разберется в этой запутанной истории, отыщет могилу деда, людей, которые вместе с ним воевали, и тогда прости-прощай южный город Привольск!

Почему-то эта мысль не вызывает радости. Даже становится немного грустно. Отчего? Откуда взялось это темное облачко на ясном небосклоне? Неужели виной тому — примаковская дочка? Мысли Игоря охотно переключаются на новую тему. Лина… Стоило ей появиться там, в вагоне-ресторане поезда Москва — Привольск, произнести своим мелодичным, немного странным, как бы запинающимся голосом два-три слова, и в Игоре мгновенно произошла перемена. Только что он был в смятении и растерянности — мчит на поезде сквозь ночь неведомо куда и неизвестно зачем, приняв минутную блажь за веление долга. Что его ждет впереди? И вдруг за соседним столом появилась девушка, не имеющая к Игорю абсолютно никакого отношения, а к нему в душу входят радость и успокоение. Появляется непонятно откуда взявшаяся уверенность, что он не зря, не случайно появился здесь в этот час, что все поступки — верные, и он делает именно то, что обязан сделать.

А потом — подарок судьбы. Все уходят, а она остается одна, и двое подвыпивших бузотеров назойливо навязывают ей свое общество. Этим парням невдомек, что Лина уже не одна, что есть у нее защитник. А потом и награда — предложение работать на привольском заводе, там, где работает Линин отец, сбивчиво, но искренне, от всего сердца благодаривший его за то, что пришел на помощь дочери. Игорь слушал, не понимая: за что его благодарят? Он сам только что горячо благодарил судьбу, подарившую ему такую возможность. Ведь отныне он этой девушке не чужой, не первый встречный, тоненькая нить протянулась между ними. Она ничего ему не обещает, ничего не сулит эта тоненькая нить, но он уже счастлив.

У Игоря мелькает мысль: а почему Лине не принять участие в сегодняшней поездке? Вот было бы здорово!

Он вскакивает с дивана и быстро начинает одеваться.

Подъезжая на трехтонке к знакомому дому, Игорь во все глаза смотрел, не мелькнет ли в саду-огороде знакомый силуэт. Однако на участке возились только двое — сам Примаков да его жена Дарья.

У Игоря екнуло сердце: не успел он огорчиться по этому поводу, как послышался звонкий голос Лины:

— Мам, а мам! Тут у меня книжка стихов лежала… Про любовь… Ты случаем не видала?

— Только у меня и делов, что стихи про любовь читать. Ты бы, дочка, переоделась да подсобила отцу с матерью.

По тому, как шарахнулось в груди сердце при звуке Лининого голоса, Игорь понял, что девушка затронула его не на шутку. На душе стало тревожно. Было ощущение, будто он отныне становился не свободен, власть над ним уплывала от него, перемещалась к другому человеку, в чужие руки, а какие они окажутся, эти руки — добрые или злые, — неизвестно.

— Машина подана! — из-за ограды крикнул Игорь.

— А-а, Игорек! Я сейчас!

Примаков вонзил лопату в мягкую землю, по которой тут и там разбросаны были крупные, с кулак, и мелкие, как сорочьи яйца, золотистые картофельные клубни. — Проходи в дом, я сейчас!

— Пап, кто это там пришел? — в Линином вопросе угадывалось лукавство, она по голосу уже, конечно, опознала Игоря и теперь хотела обозначить свое присутствие.

— Принимай, дочка, кавалера! — крикнул Примаков, с обычной своей бесхитростностью выдавая затаенное желание видеть дочку рядом с этим симпатичным, пришедшимся ему по нраву парнем.

Пока в аккуратно прибранной горнице хозяин с гостем обсуждали детали поездки, Лина успела несколько раз войти и выйти. При этом внимательный глаз мог бы заметить появившиеся в ней перемены: сначала волосы ее свободно рассыпались по плечам, а потом вдруг их туго стянула бледно-голубая лента. Первый раз она выскочила в спадающих с ног тапках, а во второй — на ногах ее сверкнули лаком перекрещенные ремешки красных босоножек. А под конец разговора, когда Игорь уже встал и теперь возился возле дивана, безуспешно стараясь расправить смятые им вязаные салфеточки, украшавшие спинку, Лина появилась в красивой японской шали, белой, с яркими цветами.

— А можно, я с вами поеду? — спросила она. Игорь поднял взгляд на ее милое, в бледных веснушках лицо и залился предательской краской.

— Я-то что… как ваш отец… Конечно, будем рады, — слова ворочались у него во рту, тяжелые и шершавые, как морские голыши. Ему страстно хотелось, чтобы Дмитрий Матвеевич немедленно согласился на просьбу дочери, но, к его удивлению и разочарованию, тот отнесся к высказанному ею желанию с прохладцей.

— Зачем тебе это, дочка, нужно? Целый день в жаре и пыли в машине трястись. А если дело сразу не сладится? Того-етого… ночевать придется незнамо где. Мы-то что… мужики… дело привычное. А ты куда? Да ты же сегодня в театр собралась?

— Не хотите, не надо. Была бы честь предложена! — с вызовом проговорила Лина, взмахнула шалью и, словно бабочка, выпорхнула из комнаты.

— А может, прихватим Лину? Веселей будет, — попробовал Игорь уговорить Примакова.

— Думаешь, она и вправду хочет ехать? Ей же в театр. Ее поэт пригласил.

— Какой поэт?

— А этот… Окоемов.

…Примаков и Игорь покидали в кузов тяжелые мешки с овощами и фруктами, уселись в кабину.

— Как ты думаешь, парень, дождя не будет? — с опаской поглядев на небо, спросил старый слесарь.

— Да вроде не должно, — буркнул Игорь. Ему не хотелось разговаривать. Упоминание о поэте привело его в мрачное состояние.

Было рано. Солнце еще не пекло, холодный ветерок приятно обвевал лицо. Асфальтовая лента шоссе быстро бежала навстречу.

— Вон, вон, гляди… Да не там, над морем. Ишь, туч нагнало. Может, мне сейчас накрыть мешки брезентом?

— Чего торопиться? Пойдет дождь, тогда и накроете.

— Ишь ты какой… того-етого… Рассудительный. Ты с мое поломайся на этом участке, а потом рассуждай.

— Да мне что. Я вмиг заторможу.

— Ехай, ехай. Надо до жары добраться. А то сопреем. Вон от мотора какая жарища идет.

Однако вскоре пришлось остановиться. У обочины голосовал старичок в бело-красной шапочке с помпоном. Козлиная бородка казалась странной на фоне ярко-голубой нейлоновой курточки, в которую был облачен путник.

— Этот к непогоде вырядился, — с опаской сказал Примаков. — Чует: быть дождю.

Он уступил место в кабине старику, а сам полез в кузов — спасать от возможного дождя добро.

— Далеко ли путь держишь, отец? — поинтересовался у старичка Игорь. Он рад был, что Примаков перебрался наверх. Его присутствие томительно напоминало о Лине, о ее вечернем походе в театр с неизвестным Окоемовым.

— Куда вы, туда и я, — ответствовал старик. — В город.

— А зачем?

— Дочку навестить. Она у меня там замужем за начальником горвоенкомата.

— Полезное знакомство…

— Что — в армию берут? Тут он не помощник. У них строго.

— Да нет, отслужил я… У меня теперь другая забота. Дед погиб в этих краях. Вот могилу ищу.

— А, это хорошо, что ищешь. Память сердца у каждого быть должна, без нее нельзя.

— А вы давно в этих краях?

— Родился здесь.

— Русский?

— А то чей же? Да в этих краях русская речь много веков звучит. В школе слыхал небось про путь из варяг в греки? Он тут как раз проходил. Из моря Варяжского к Русскому, а дальше через Керченский пролив, Азовское море, Дон и Волгу — сюда, к морю Хвалынскому. Каспийскому по-нашему. Про купца новгородского Садко былину учил? «Садко купец богатый гость с кораблями своими хаживал по Волхову… Гулял по Волге-реке. Бегал по морю, по синю морю Хвалынскому». Вот как. И купец Афанасий Никитин здесь побывал. Про «Хождение за три моря» слыхал? Так первое море из трех — Каспийское. На обратном пути заболел, был ограблен. А вскорости и помер на Смоленщине. Он-то помер, а дневник — остался.

— А вы кто — историк?

— Нет… Я ювелир.

— Ювелир?! — Игорь так удивился, что даже машинально нажал на тормоза. Машина дернулась, Примаков, в кузове возившийся с брезентом, чертыхнулся. — Больно вы не похожи… на этого… ювелира.

— А ты ювелиров встречал ранее?

— Нет…

— Откуда же ты знаешь, как они выглядят?

Игорь не нашелся что сказать, смолчал.

— Ты меня не видел и не знаешь, — со смешком произнес старик. — А я тебя и видел, и знаю.

Игорь снова удивился:

— Откуда?

— Ты — директорский шофер. Ездишь на черной «Волге». Так?

— Точно.

— Ну вот видишь. Однако не буду тебя интриговать. Я тебя в окно видал. Ты Медею Васильевну ко мне во вторник привозил. Садовая, дом шесть… Помнишь?

— Помню.

— Красивая женщина. И в самоцветах разбирается. Да кому же и интересоваться камнями, как не красавицам? Что бы мы без них, ювелиры, делали? Для кого старались бы?

— И чего им только эти камни дались? Вон Медея небось за одно кольцо целую мужнину зарплату ухнула!

Старик повернул к Игорю свое маленькое, как у гномика, лицо. От глаз лучиками побежали морщины.

— Говоришь — целую зарплату? Низко летаешь, паря… Пять зарплат!

— Ого! А к чему эти камни? Красивые и без них красивы, а уродину и камни не выручат.

— Не скажи, — с хитрецой заметил старик. — У этих камней чудесная сила. Вот взять, например, камень лал, или красный шпинель, как его еще называют. На Востоке его сильно любят. Да и не зря. Говорят, от слепящих солнечных лучей глаза предохраняет. Это раз. Пожилым да хворым помогает от болей в пояснице. Это два. А еще он имеет эротическое свойство. Это три.

— Эротическое… Это что — про любовь?

— Именно. Подари его женщине, у нее появится тяга к любви, к наслаждению. Слышал, бывают камни, приносящие несчастье, — для некоторых это жемчуг. Ходит поверье, что горе приносят краденые самоцветы. Цитрин, например, разновидность хрусталя, камень измены и лживости.

— Скажите, а случается, что драгоценные камни приносят несчастье тем, кто их обрабатывает? То есть ювелирам, — не подумав, брякнул Игорь.

Старичок замолчал. Игорь с беспокойством взглянул на него и увидел побелевшее лицо, капельки пота на лбу, под срезом шутовской шапочки с помпоном.

— Вам нехорошо?

— Нет-нет, все в порядке… Просто в кабине душно.

Судорожным движением старичок вертел ручку, стараясь опустить боковое стекло.

Неожиданно по крыше застучали крупные капли дождя. За разговором Игорь и не заметил, как потемнело небо. Слева от дороги резкий ветер гнал барашков по мелководью, справа гонял волны по серебристому ковылю.

Игорь остановил машину. И в боковое зеркало увидел, как с борта кузова спрыгнул Примаков. Повернул ручку, влез в кабину.

— Посторонитесь, други. В тесноте, да не в обиде. А то вон какой дождище зарядил. Боюсь, весь базар… того-етого… распугает.

Старичок глянул сквозь ветровое стекло, покрутил головой, пощурился. Успокоил. Дождь недолгий. Пять минут побушует и иссякнет. Словно и не было! Так что за базар не волнуйтесь. Дождь торговли не нарушит.

«Любопытный старичок, — подумал Игорь. — И то знает, и это… Если бы не спортивная курточка, вполне мог бы сойти за сказочного гнома. Местного значения».

Гном оказался прав. И десяти минут не прошло, как развиднелось. Налетевший с моря ветер начал терзать, дергать, мять тучи, пока не образовалось несколько голубых проталин. Постепенно они росли, округлялись, занимали на небе все больше места. Тучи сваливались на сторону, пока над степью вдалеке не образовалась темная, набухшая дождем кромка. Но это нашим путешественникам уже ничем не грозило.

Разговор вертелся вокруг базара. Старичок все выспрашивал у Примакова, что именно он везет на продажу, за какую цену думает сбыть свое добро, долго ли будет торговать. Примаков, который любил копаться в земле по давней крестьянской привычке, а продавать терпеть не мог, отделывался пустыми фразами. Тогда старичок, видимо, желавший поговорить с незнакомыми людьми, тотчас же нашел свою тему для разговора и прочно ее оседлал. Он пропел гимн рынку, который всякую людскую потребу хочет и может удовлетворить и при этом делает буквально чудеса.

— Вот, судите сами, — говорил старичок, тряся остроконечной бородкой. — Известно, что пряности, за которыми еще Магеллан ходил на своих каравеллах за тридевять земель и десятки незнакомых морей, так вот, эти пряности, разные там корица, кардамон, мускатный орех, в пределах нашей державы не зреют и не плодоносят, однако на рынке, пожалуйста, заплати цену и получай свернутый из газеты кулек или целлофановый тюбик и пользуйся! Откуда, спрашивается, эти редкие растения на рынках берутся?

Он тихо смеялся, задавая свой каверзный вопрос, и маленькое его личико покрывалось морщинками и складочками, придавая ему хитроватый вид.

Чтобы поддержать разговор, Игорь сказал:

— А цены-то какие на эти пряности… Кусаются!

— Ты вырасти сначала, потрудись до кровавых мозолей, а потом на цены… того-етого… жалуйся! Само-то не растет, тут труд, да еще какой, нужен! — мрачно проговорил Примаков, озабоченный предстоящей неприятной операцией по сбыту своего товара. И продешевить боязно. Дарья узнает, изругает, будет простофилей называть. А торговаться он не умел, если бы даже захотел, ничего бы не получилось.

— Не знаю, сколько труда надо, чтобы гвоздику вырастить, но привезти ее точно — непросто. Она ведь не где-нибудь растет, а на острове Занзибар, девяносто процентов мирового сбора, в газете читал. А корица с Цейлона, вот как! За морем телушка — полушка, да рубль перевоз!

— Да разве за рубль перевезешь? — вздыхал Примаков. — Спасибо добрый человек попался, машину бесплатную устроил, а то бы я в трубу вылетел. Знаете, какая нынешняя шоферня?

— А чем вам шоферня не угодила? — теперь настал черед хмуриться Игорю.

— Да я не о тебе… Ты парень золотой, тебя это не касаемо…

За разговорами время незаметно прошло, вот и областной центр. Сначала, как водится, домики шли маленькие, утопающие в зелени, улочки были узкие, немощеные или выложенные грубым камнем, так что машину на них трясло как в лихорадке. Потом появился асфальт, сначала драный, латаный-перелатанный, с выбоинами и вспученными холмиками. И дома по бокам пошли другие — двухэтажные особнячки на несколько квартир и с общим подворьем. А там уже и центр — бетонные башни, как спичечные коробки, поставленные один за другим. Украшение — витрины. Сквозь стекла видны румяные лица манекенов, разные товары — плащи, костюмы, сумки, игрушки — куклы, зверюшки разные, иногда и не разберешь, волк это или заяц свирепо глядит на тебя стеклянными плошками круглых глаз. Оба из золотистого плюша и с длинными ушами, поди угадай: где кто?

Однако угадывать некогда, скорей на рынок, там торговля уже в разгаре.

Новый рынок, из бетона, с куполом, напоминающим самолетный ангар или того больше — центр по подготовке космонавтов, еще не построили, хотя срок и вышел, однако каких-то конструкций не подвезли… А старый — вот тут шумит, работает… Рынок богат и красочен не хоромами, всего и хозяйства-то — залитая асфальтом площадь, десять рядов деревянных прилавков, давно облезших, выцветших на южном солнце и потерявших свой первоначальный цвет — не то зеленый, не то коричневый… Госларьки, призванные самим фактом своего существования придерживать частника, не давать ему зарываться, сбивать цены. А чем собьешь, когда в ларьке, кроме весов и гирек, нет ничего, шаром покати. А тут, рядом, в частном секторе, чего только нет! И нежно-розовая телятина, и пластовой, с желтой масляной кромкой творог, и пирамиды глянцевитых румяных яблок, золотистых груш (под тонкой кожей нежнейшая сочно-сладкая мякоть), орехи, в кожуре и чищеные: если такой ленивый, что лень орехи колоть, бери лупленые и суй в рот, но эти уж, конечно, втридорога.

Старик-гном, выспросив у Игоря про деда, сложившего лихую голову неподалеку от берегов древнего моря Хвалынского и пообещав навести справки у зятя-военкома, спрятал растрепанную записную книжицу, застегнул молнию нейлоновой курточки и побежал вдоль торговых рядов — разыскивать гвоздику с далекого острова Занзибар, потому как, по его словам, грибочки солить без перца и этой самой гвоздики — пустое дело. А Примаков заметался по рынку в растерянности, не зная, куда деть мешки, где расположиться, какую цену установить. На глаза ему попалась свеженамалеванная вывеска «Бюро торговых услуг», и он бросился к окошечку, за которым сидел какой-то дядька в усах. Слыхал Примаков, что таким бюро даны с недавнего времени бо-о-о-льшие права… Теперь сдатчик может не ждать несколько дней, пока бюро торговых услуг реализует его продукцию. Деньги ему могут быть выданы сию минуту. Сдал овощ — получи. Говорили и другое, что операция эта не очень для овощевода выгодная, платят по расценкам куда более низким, нежели рыночные. Ну, да Примаков за длинным рублем не гонится, ему побыстрее это дело провернуть, и был таков.

Однако поскорее провернуть не удалось. Дядька равнодушно глянул на Примакова из-за треснутого стекла и охладил его:

— Нету тары.

— А какая тара нужна? — поинтересовался Примаков. Он, кажется, готов был яблоки да огурцы отдать вместе с мешками. Хотя жена Дарья за такое расточительство по головке не погладила бы. Но дядька не склонен был пускаться в переговоры.

— Какая тара, говоришь? А никакой нет! Да и весовщица ушла. У нее дочь рожает.

Примаков тоскливо оглянулся на прилавки, где бойко шла торговля. Неужели ему придется весь день простоять под палящим солнцем у всех на виду, рядом с горкой яблок и груш? Он полез в карман за сигаретой, расходившиеся нервы требовали успокоения. И наткнулся на бумажку, на которой рукой завгара Лысенкова было выведено одно слово «Дрыгин».

Он слова ткнулся в застекленное окошко:

— А вы не знаете, где найти Дрыгина?

— А на кой ляд он тебе?

— Я от Лысенкова.

Эти слова произвели мгновенное действие. Дядьку как будто ветром вынесло из ларька.

— От Лысенкова, говоришь? Адриана Лукича? Я Дрыгин. Что нужно?

Дрыгин пошел с Примаковым к машине. Вместе с Игорем, втроем, они быстро перетаскали мешки к палатке. На огромных весах Дрыгин взвесил товар и по одному ему известным расценкам отсчитал Примакову деньги.

— А квитанция? — спросил Примаков.

Дядька осклабился:

— Тебе что — квитанции нужны или монеты? То-то. Да ты не журись. Я больше отвалил, чем бюро… — мужик пнул ногой свежевыкрашенный ларек. — Мы своих не обижаем. Адриан Лукич знает… Да что там говорить, кто его обидит, тот и дня не проживет.

Дядька враз погасил ухмылку и уже другим, уважительным голосом произнес:

— Поклон ему и привет. От Дрыгина.

Глядя на зажатые в руке промасленные кредитки, Примаков испытал угрызения совести. Он уже понял, что продал свой товар не государственной организации — бюро торговых услуг, как хотел, а жулику-перекупщику.

Посмотрел на свои шершавые, как наждак, ладони в желтокостяных наплывах мозолей, успокоил себя: не краденое продал. Свое.

Село расположилось на холмах, редких в этих степных местах. Может быть, поэтому оно выглядело таким живописным? Игорь смотрел на крепко и ладно сбитые избы, на густые зеленые кроны лип и тополей, на озерца, в которых плавали утки, и ему казалось, что в этом благодатном краю, под этим голубым небом, слегка выбеленным солнцем, люди должны жить по-особенному, легко и весело.

— А откуда название такое Соленые Ключи? — поинтересовался он у притихшего Примакова.

— Чего? — тот с трудом очнулся то ли от ленивой дремоты, то ли от глубоких раздумий. — А-а… Тут один ключ есть… того-етого… загадка природы. Все пресные, а он, значит, соленый… А отчего? Кто говорит: морская вода под землей пробилась… Врут. Солончаки неподалеку. Вот соль-то наружу и вышла.

Распугивая кур и подняв тучи пыли, они прокатили по главной улице села, свернули, миновали переулок, другой… А Примаков все гнал и гнал Игоря, пока они не поравнялись с малой, покосившейся избенкой в два окна. Одно из стекол в избе было разбито.

— Стой. Приехали.

— Родственники-то, видать, не из богатых, — протянул Игорь.

— Нишкни, — хмуро оборвал его Примаков, выхватил из машины туго набитый рюкзак, направился к избушке на курьих ножках. Громко и противно заскрипели несмазанные петли, они очутились в темных сенях, где пахло куриным пометом. Из-под ног шарахнулась птица, за второй дверью послышались шаги. Женский голос произнес:

— Кто там?

— Свои! — хрипло ответил Примаков и потянул на себя дверную скобу.

В полутемной избе стояла немолодая простоволосая женщина с миловидным лицом.

— А-а, это ты, — кивнув, сказала она Примакову, как будто он не приехал издалека, а вернулся после минутной отлучки.

— Здравствуй, Тося. А Федя где?

Женщина огляделась, словно Федя был здесь, в избе, да спрятался.

— На рыбалку ушел. Еще затемно. А это кто?

Примаков потянул Игоря за рукав.

— Товарищ мой. Заводской. Мы вместе на машине приехали.

Тося выглянула в оконце, точно проверяя правдивость сказанного.

— А-а, шофер… Проходите.

Игорь сделал два шага и уселся на широкую лавку. Огляделся. Вещей в избе было много, она вся была ими загромождена. Но это лишь усиливало ощущение неустроенности быта. Один стул громоздился на другом, четвертая ножка отсутствовала. На телевизоре стоял утюг, из чего можно было сделать вывод, что аппарат этот используется как подставка, а не по прямому назначению. Здесь же находился и холодильник, тоже, видно, бездействующий, потому что из-за полуотворенной дверцы несло плесенью.

— Опять все не работает? — задал вопрос Примаков. На лице его было мученическое выражение.

Тося махнула рукой:

— «Телик» Федя доломал… А холодильник то работает, то перестанет… Течь начинает. А потом заплесневел. Надо бы отмыть, да времени нет.

— Я же говорил, когда выключаешь — вытирай насухо и держи дверцу открытой…

— Да я держала, а Федя взял и захлопнул. Баловник.

Из сеней послышался звон брошенного в сердцах ведерка, дверь пнули ногой, и на пороге появился белобрысый мальчонка. Широкие скулы и маленькие черные глаза выдавали его принадлежность к примаковскому роду.

— Федя, погляди, кто приехал.

— А-а… папаня. Ты чего долго не был? Подарки привез?

Примаков подхватился с лавки, кинулся в угол, где стоял принесенный им с собой туго набитый рюкзак.

— Сейчас, сейчас, сынок…

На свет божий были извлечены: большая связка сушек, ярко-оранжевый пластмассовый бидон для молока, матросская бескозырка с золотой надписью на ленте «Балтфлот», резиновые женские боты, скрепленные воедино суровой ниткой, рулон пестрого штапеля, несколько кусков хозяйственного мыла, детский пугач с пистонами, кулек конфет, пара белых батонов, детский вигоневый свитер, на котором было вышито изображение олимпийского мишки, радиолампа и связка разноцветных бельевых скрепок.

Федя проявил колоссальную активность. Он тотчас же напялил на себя бескозырку, схватил пугач и стал громко стрелять, распространяя по избе дым и удушливый запах пороха. При этом он ухитрялся одну за другой скусывать с веревки сушки и еще подсовывать в рот извлеченные из кулька карамельки. Его мать заинтересовалась только одним предметом — жгуче-черными обливными ботами. Белыми и крепкими зубами Тося перекусила насильно соединявшую их суровую нитку, сунула босые ноги в боты и уже не снимала их.

Примаков дал Тосе денег, она накинула на себя черную выношенную кофту, взяла сумку и отправилась в магазин. После этого на столе появилась бутылка пива, банка консервов «Мойва в томате», кусок белого, отдававшего в голубизну сала с крупными зернами соли, и плитка пластового мармелада. Кроме того, хозяйкой были добавлены чугунок холодной картошки в мундире и краюха черного хлеба.

Начался пир.

Игорю было не по себе. Нежданно-негаданно, по стечению обстоятельств, он вдруг оказался в селе Соленые Ключи, в этой бедной избе, где стал свидетелем туго закрученного узла чужой жизни.

Теперь ему было ясно, что Федя — сын Примакова. Выходит, Таисия — его первая жена? Но как она может быть первой женой, когда их сыну, белобрысому Феде, лет десять, не более, а Лине — дочери Примакова от нынешней жены Дарьи — более двадцати?

Эти мысли до того занимали Игоря, что кусок с салом в горло не шел.

Примаков заметил это, перестал есть и сказал:

— Ты тут, Таисия, приберись, а мы с Игорьком пройдемся, свежим воздухом подышим.

— Сходите, сходите, — проговорила Тося, — Феденьку возьмите. Он без папани скучает.

— Не! Я лучше к Петьке Косому сбегаю, пусть посмотрит, какой у меня пугач. Он, жила, мне своих голубей гонять не дает. Я ему стрелять из пугача тоже не дам.

— Так нельзя, Федя, — строго, по-отечески произнес Примаков. — Надо быть добрее к людям, тогда и они к тебе всей душой.

— Как же, жди, — захохотал Федя, обнажив щербатый рот, в котором недоставало одного резца. — Я Петьке сказал, что меня папаня в Суворовское определит, а он как даст, вот зуб выбил. Я ему, косому, стрельну, второй глаз окривеет.

— Ну ты… того-етого, посмирнее, суворовец.

— Папаня, смотри без меня не уезжай! — И Федю как ветром сдуло.

Игорь и Примаков спустились с пригорка. Пыльная дорожка привела их к озерку. По краям в человечий рост стояла зеленая осока, над водой красиво свесилась зеленая пестрядь ветлы. По озеру плыла утка с выводком. Без видимых усилий утиная семейка скользила по зеркальной глади воды, оставляя за собой едва заметный узорчатый след.

От воды пахло свежестью.

Примаков отыскал взглядом, видно, известную ему с давних пор, скамейку, уселся. Крупное лицо его было задумчиво.

— Ты, брат, не осуждай… Жизнь, она, брат, всякая. И то в ней, и это. Ты думаешь так, а она этак… — сбивчиво произнес Примаков.

— Да я не осуждаю. Вот только не пойму.

— А чего тут понимать… После войны это было. Прислали меня сюда с завода на летний месяц технику подшефным ремонтировать. Поселили в избу к Таисье. Девка добрая, ласковая. А в любви — я такого в жизни не встречал… Однако вернулся в город, об этой истории позабыл. Встретил Дарьюшку, полюбил. Зажили душа в душу. А потом как-то, лет десять назад это было, снова послали меня в эти Соленые Ключи. Увидел Таисию, а она будто и не изменилась. Зазвала в гости, про жену выспрашивала, про дочку. Ласковая была такая. Через год дошли слухи — Таисия родила. Это крест мой. Ей от меня ничего не надо, не просит, не требует, а ведь сын-то мой. Ему есть и пить надо. Вот и везу воз.

— А Дарья Степановна?

— Даша? Она все знает. Поняла. И простила. Золотая женщина. Поверишь ли, затормошусь я, забегаюсь, забуду денег послать, так она напомнит. У нас, говорит, дом полная чаша, сыты, обуты, в достатке… А как они там? Одежонку надо собрать да денег… Это ж твой сын, Митя.

Утка достигла берега и, потеряв прежнюю осанистую грацию, тяжело переваливаясь на перепончатых лапах, стала взбираться по крутому склону. Утята, сломав строй, врассыпную двинулись за ней. Слышалось кряканье, писк, хлопанье крыльев.

Игорю невесело было от только что услышанной исповеди. А ведь казалось, в Лининой семье так все просто и ясно, что и скрывать нечего.

От примаковских тайн мысли Игоря повернулись к собственной семейной тайне. Судя по всему, Дмитрию Матвеевичу было не до него. Приезд в деревню, свидание с Тосей и сыном, казалось, не оставляли в его душе места для чужих дел. Тем не менее Игорь попытался завязать разговор, ради которого ехал сюда, за столько верст.

— Я знаете о чем думаю? — сказал он. — Может быть, мой дед у этого озерка курил в последний раз? Он ведь в этих краях погиб…

Примаков с усилием оторвался от своих невеселых мыслей:

— Да, ты говорил…

— Говорил, да не все… — Игорю захотелось рассказать обо всем Примакову. Словно откровенность, с которой тот раскрыл перед ним душу, требовала ответной откровенности.

— Бабушка писала — дед погиб при странных обстоятельствах. И похоронка какая-то странная. Ничего из нее не поймешь. Погиб, и все. А где, как — не поймешь. Я в газете заметку тиснул. Один подполковник в отставке написал ей: мол, лучше вам правды не доискиваться. Не ворошите прошлое, так лучше будет. А мы с бабушкой не верили, что дед мог сплоховать. Не такой был человек. И на фронт добровольцем пошел.

— Это когда же было? Больше сорока лет назад, Было и быльем поросло.

— Может, для кого и поросло, да не для меня. Если хотите знать, я жить дальше не могу, пока про деда досконально все не выясню… — Игорь даже вскочил от волнения.

— Да ты не горячись… Я разве против… Иногда будто затмение найдет: своя болячка болит, а до чужой и дела нет. Прав ты, тысячу раз прав. Пойдем, Таисию поспрошаем, может, что скажет.

Они вернулись в избу.

Тося слегка прибралась, да и сама принарядилась, на голову накинула синюю косынку с белым горохом. По замятинам было видно, что платок в сложенном виде хранился в сундуке и извлекался редко.

— Тося! — сказал, обращаясь к женщине, Примаков. — Я телевизором и холодильником займусь. А ты с Игорем потолкуй. У него дед в этих местах воевал. Ему интересно, что и как тут у вас было.

Тося не захотела при Примакове рассказывать про войну. Вышла с Игорем из дому, уселась на завалинку и начала, да так быстро и складно, как будто рассказ этот давно уже сложился у нее в голове и теперь только оставалось высказать его вслух.

Я перед войной седьмой класс прикончила. Семь да семь — четырнадцать. Да еще два года прибавьте, по болезни пропустила — менингит у меня был. Так что мне тогда аккурат шестнадцать исполнилось. В мае. Говорят, кто в мае родился, тому всю жизнь маяться. Не знаю: правда это или нет?

Мать у меня хворая была. Ревматизма ее скрутила. Поверите, месяцами с печки не слезала. Так лежнем и лежала, а хозяйство все на мне. Все я. И огород вскопать, и воды принести, и картохи наварить. А еще мать обиходить надо. Она от болезни нервная сделалась, что не по ней, криком кричит, аж уши закладывает. Девки и парни по вечерам возле клуба собираются, на гармони играют, семечки лузгают, пляшут. А я дома с хворою матерью сижу. «За порог ни на шаг не смей, говорит. А то тебя в момент какой-нибудь оболдуй омманет. Вот поднимусь, тогда и пойдешь, напляшешься. Будет кому за тобой, девка, приглядеть. А сейчас ни-ни…»

А ведь чего нельзя, того больше жизни хочется.

Ну да скоро не до того стало. Война началась и к нам придвинулась. Поначалу немцы село обошли. И оказались мы в окружении. Живем как жили, однако чуем: война тут, рядом. То зарницы над лесом полыхают — пожары, значится, то гром не ко времени гремит, догадываемся: пушки палят. А однажды самолет прилетел, непонятно чей, ихний или наш, ночью дело было. Бомбы на картофельное поле побросал и улетел. Сумасшедший, что ли? Вскоре красноармейская часть через село прошла. У кого голова поранена, бинт весь в крови, у кого рука на повязке, а кто на палку опирается, кое-как ковыляет, того и гляди, упадет. А те, кто идти совсем не могли, на подводах лежали. Стонут, пить просят. Мы им тащим, а санитар отгоняет: нельзя, мол, помрут. И наревелись же мы! Однако слезами горю не поможешь.

А потом недели две никого нет, ни этих, ни тех. Ни слуху, ни духу. И мы затаились, ждем.

Как-то ночью — стук. Тихий такой, осторожный. Мать с печки: «Немцы!»

«Да нет, — говорю, — фашисты не будут тихо скрестись…» — «Умна больно, — мать шипит. — Да ты прикройся, чего выставилась».

Напялила я мамкину кофту, у нас на двоих одна была, и к двери. Открываю, чуть от радости не сомлела, наши! Два красноармейца в пилотках. «Немцев нет?» — «Да нет, какие немцы. Мы с маманькой вдвоем». Один из них, рыжий, говорит: «А маманька не старая?» А я, дура дурой, отвечаю: «Не старая… на печи лежит». — «А печь-то теплая? Что-то я захолодал…» Тут второй, пониже ростом и чернявый, вроде цыган, рыжего локтем под бок: «А ну прекрати… не на прогулке».

Достала я наши нехитрые припасы. Рыжий глянул на стол: «Не густо. Надо было выбирать дом побогаче». А я говорю: «Я сейчас сало принесу… У нас шматок припрятан и самогона полбутылки есть». Мать повернулась на печи, однако ни слова не сказала. А я стрелой — в погреб. Уж больно боялась, что уйдут. Не хотелось мне этого. Ой как не хотелось.

Уселись втроем за стол. Чернявый все про гитлеровцев выспрашивает — были ли, не слыхать ли, далеко они или близко. «Тимоша, докладываю, бегал на шоссе, целый день в кустарнике пролежал, хотел фрица из дедовского охотничьего ружья подстрелить, нет, говорит, никого». — «Это хорошо, что нет», — чернявый достает из кармана карту и делает пометку.

Поели они, самогона выпили. И мне рыжий налил. Я, была не была, выпила. Семь бед — один ответ. Все одно, уйдут, мне от матери и за сало, и за самогон достанется.

«Ну, пошли», — говорит чернявый и привстает с лавки.

А я, не знаю, что со мной приключилось, прямо в голос кричу: «Ой, дяденьки, не уходите! Останьтесь… А то после вас немцы придут». Как будто дите малое и не понимаю, что двое солдат от фашистов село не уберегут.

«Сядь, сядь… Девка дело говорит. — Это рыжий чернявому. — В темноте на немцев напоремся, прямо к ним в лапы попадем и задания не выполним. Переночуем здесь, а чуть рассветет, и двинем…» И ко мне обращается: «А ты нас дядюшками не зови. Большая уже. Шестнадцать исполнилось? Ну, то-то. Мы тебе не дядечки, а женихи, поняла?» — «Поняла», — отвечаю, а сама огнем горю. Уж больно у этого рыжего глаза охальные и рукам волю дает…

«Ну ладно. — Чернявый снова опустился на лавку. — Где ты нас только уложишь? Тесно тут». — «А я на полу постелю. Сначала сена натаскаю, потом одеяло брошу. И хорошо будет». — «Сама-то где?» — спрашивает рыжий. «Там, за загородкой…» А сама вся дрожу. И голос не повинуется.

Погасили свет, улеглись. Сначала я от волнения уснуть не могла. Все прислушивалась. А потом сомлела и будто провалилась.

Вдруг чую — не одна я. Рыжий, откуда ни возьмись, привалился ко мне, в ухо шепчет: «Молчи, девка, молчи. Свой». Я слово сказать боюсь, вдруг мать проснется, тогда скандалу не оберешься.

Вдруг тень из угла метнулась, это чернявый мне на помощь подоспел. Схватил рыжего за плечо да как дернет, так что майка затрещала.

«А ну убирайся, кобель. Оставь девку». Рыжий вскочил и на товарища своего: «Ты что?»

А чернявый ему как врежет. Тут мать проснулась, с печки орет: «Вы что, охальники, делаете, а ну по местам! Сейчас ухватом огрею».

Чернявый спокойно отвечает:

«Хотели по нужде выйти, да не знаем, где второй запор. Он что у вас — секретный?»

Мать засмеялась:

«Запор в самом верху. Крючок там, вот весь секрет».

Чуть за окошком рассвет занялся, чернявый рыжего растолкал, и они стали собираться. Чернявый расспросил еще про Тимошу, который на шоссе за немцами с ружьем бегал. Далеко ли живет? Не согласится ли проводить их к дороге? Я быстро подхватилась — и к Тимоше. Привела его. Он солдатам и говорит, басом, чтоб старше казаться: «Согласный я. Одно условие. Потом меня с собой возьмите. Вместе будем к своим пробиваться. Вы ступайте, я догоню». Больше я их не видала.

— А Тимоша где? Жив? — спросил Игорь.

— Не повезло ему. На мине подорвался. Ногу оторвало. Жив ли, помер ли, не знаю. Пропал где-то.

— А те два солдата по именам друг друга не окликали?

— Да я не упомнила. Сколько лет минуло. Сколько воды утекло. Разве упомнишь?

…Игорь и Примаков забрались на сеновал, переночевали. А на рассвете двинули в обратный путь.