Семейная тайна

ЧАЙ С БУБЛИКАМИ

Поезд Москва — Привольск подкатил к перрону точно по расписанию, с праздничной торжественностью. Однако Игорь Коробов и его новые знакомые, вылезшие из вагона и сбившиеся в кучку возле вещей, не выглядели ни торжественными, ни праздничными. Игоря не могла не заботить неясная, расплывчатая перспектива жизни и работы в этом чужом городке. Завгара Лысенкова беспокоила судьба ящиков, погруженных двое суток назад в подсобки вагона-ресторана, а потом, при угрозе ревизии, удачно переправленных в багажный вагон. Сейчас их надо быстро выгрузить, расплатиться с проводником, погрузить и увезти. Печать озабоченности лежала на лицах директора Беловежского и слесаря Примакова. Они оба были, каждый по-своему, не вполне довольны результатами командировки в столицу. Медея и Лина выглядели усталыми и были бледны.

На привокзальной площади — шум, суета, неразбериха. Машин с зелеными огоньками и шашечками было много, однако водители не спешили покинуть стоянку, подбирая «выгодных» пассажиров. Как хорошо это было Игорю знакомо!

Отделившись от крашеной-перекрашенной бежевой «Волги», к директору вразвалку подошел мужчина с опухшим и плохо выбритым лицом, кратко буркнул:

— Подано.

Роман Петрович оглянулся на Лысенкова:

— А почему нет моей машины?

Этот простой вопрос почему-то смутил завгара. Он схватил за рукав водителя бежевой «Волги», оттащил его в сторону, о чем-то переговорил с ним и вновь вернулся к директору. Вид у него был виноватый.

— Извините, Роман Петрович. Неувязочка вышла. Гуськов нарушил… отобрали права…

— Но разве нельзя было на мою машину посадить другого шофера?

Лысенков развел руками:

— Не догадались, олухи.

Беловежский оглянулся, отыскивая взглядом своего нового шофера, сказал Лысенкову:

— Значит, так, о парне позаботьтесь вы лично. Подбросьте его к заводскому клубу, скажите коменданту, что я распорядился поселить в комнате для приезжих. Завтра же оформить, и пусть приступает. А вашего Гуськова чтоб я в глаза не видел.

— Будет сделано! — по-военному отвечал Лысенков. Он выглядел огорченным. За последние двое суток ухитрился дважды вызвать неудовольствие директора — первый раз в вагоне, когда некстати оказался свидетелем его объяснения с примаковской дочкой, а сейчас здесь, на привокзальной площади.

Беловежский с женой уселись в бежевую «Волгу», все остальные — Лысенков, Примаков с дочкой и Игорь — в «рафик». Он быстро покатил по улицам Привольска. Игорь прильнул к окну.

Еще в Москве, готовясь к поездке, прочел в книжке о плане застройки Привольска, подписанном три века назад чуть ли не самим Петром:

И теперь, приблизив лицо к запыленному стеклу «рафика», он пытался обнаружить следы старой, петровской застройки. Но не видно было ни Генеральской площади, ни церковки, ни кабака.

Позже, пожив некоторое время в Привольске, Игорь поймет: город как город. С дымными заводами, которые все хотят вывести за городскую черту, а они всё не выводятся; с транспортными неувязками — поторопились, сняли трамвай, а оказалось рано, троллейбусы и автобусы с перевозками граждан не справляются; с проблемами — жилья не хватает, а городские власти все не могут решить, в каком направлении дальше развиваться: в северном, в сторону степи, или осваивать прибрежные районы и строить многоэтажные жилые дома прямо у моря, на набережной?

А пока «рафик» бежит по незнакомым улицам, мелькают утопающие в зелени частные дома, белые кварталы бетонных новостроек, стеклянные витрины универсамов.

Вот и трехэтажное здание клуба. Стоп, приехали.

Лысенков вылез из автобуса и, чертыхаясь про себя, пошел разыскивать коменданта и устраивать своего нового подчиненного. Игорь готовился двинуться вслед за ним. Его задержал Примаков.

— Ты, парень, того… не тушуйся. Пропасть тебе не дадим. Ты мою Линку выручил, а я добро помню. Устроишься, оглядишься и приходи в гости. Будем чай с бубликами пить. Они в театральном буфете знаешь какие — хрустящие и с маком!

Игорь не понял, при чем тут театральный буфет, но за приглашение поблагодарил.

Примаковская дочка проводила его быстрым и, как показалось Игорю, удивленным взглядом, словно не было позавчерашней сцены в вагоне-ресторане и она увидела его впервые.

Наутро после командировки слесарь Примаков, как всегда, был возле заводской проходной за полчаса до начала смены.

— Как съездили? — приветливо сказал вахтер старик Золотухин. Он работал на заводе столь же давно, что и Примаков. Оба пришли сюда зелеными мальцами, а теперь уже скоро на пенсию. Золотухин не всю жизнь простоял в проходной. Работал в цехе, в каком — Примаков уже не помнил, потом заболели суставы и его перевели на более легкую работу, в проходную.

— Дела не сделали и от дела не бегали, — ответил Дмитрий Матвеевич Золотухину малопонятной для него присказкой и прошел на заводскую территорию.

Он не был доволен последней командировкой, но не позволил посторонним мыслям сбить себя с делового настроя.

Давно он работает на заводе, очень давно. Семилетка… Ремесленное училище… На завод пришел через месяц после того, как началась война. Было ему тогда без малого шестнадцать лет. Попал в цех, где делали корпуса для мин. Приходилось вручную прогонять метчиками отверстия в минных корпусах — нарезать резьбу для стабилизаторов и боеголовок. Работа была тяжелая. Метчик вместе с воротком весил килограмма три, да пятикилограммовая болванка… Сколько их перетаскаешь за смену.

Однако приноровился и даже внес в свою работу усовершенствование. Стал по-особому затачивать метчик, а в заготовке протачивал канавки. Все это помогало перевыполнять норму… У Дмитрия Матвеевича дома в сундуке до сих пор хранились молоточек и штангенциркуль, которые сделал своими руками…

Дмитрий Матвеевич неторопливо шел по заводской территории. Она выглядела уютной, обжитой, как выглядит знакомый с детства двор у родного дома. Война позвала его ненадолго. Достигнув срока призыва, попал в школу, которая готовила саперов, потом с годок повоевал, был ранен и вернулся в Привольск, на завод. Вот и вся биография. Гордиться вроде бы нечем, да и стыдиться не приходится: вся жизнь у людей на виду.

Однажды (это было уже после войны) на завод приехали двое из областной газеты и заявились к нему, Примакову.

Не сразу, конечно, заявились… Сначала посидели в парткоме, потом в отделе труда, а уж затем в цех. До перерыва еще было далеко, и Дмитрию Матвеевичу не хотелось разводить тары-бары, надо проценты давать. Но гости явились не одни, а в сопровождении начальника цеха Ежова. Мужик строгий, с ним не поспоришь.

— Делай что говорят, — буркнул он, и Дмитрий Матвеевич отошел от верстака.

Примаков за долгую смену так не уставал, как за те два часа, что провел с глазу на глаз с журналистами. Подивился: главный-то у них не седой и толстый, а молодой, с хитрецой, затаившейся в морщинках у глаз и у пухлых, но четко очерченных губ. К старшему он обращался вроде бы уважительно: «Как вы думаете, Александр Ефимович, а не лучше ли начать с биографии…», «Дорогой Александр Ефимович, может быть, сначала послушать товарища Примакова», но ясно было, что за старшего здесь он. В конце беседы молодой сказал Примакову медленно, с расстановкой:

— Слушайте внимательно, Дмитрий Матвеевич. Вы — инициатор важного начинания.

— Кто? Я? — не на шутку встревожился Примаков. — Кто вам сказал, того-етого?

Молодой посмотрел на старого. Тот пришел на выручку.

— Кто сказал? Да все говорят. Это ведь ваш портрет в Аллее передовиков? Мы тут прикинули: если все рабочие последуют вашему примеру, то цех кончит пятилетку на три месяца раньше срока… А если взять завод, район, область в целом? Знаете, какая картина получится? Пока вы разговаривали, я и девиз почина сформулировал: «Больше изделий с каждого рабочего места!»

— Кстати, Дмитрий Матвеевич, зачем вы постоянно вставляете в свою речь «того-етого» и «знаешь-понимаешь»? Это слова-паразиты. Вам теперь с трибуны часто выступать придется. Так что надо отвыкать, голубчик.

— Есть отвыкать, — по-военному ответил Примаков. И неожиданно для себя добавил: — Того-етого.

Журналисты весело рассмеялись.

Через несколько дней в областной газете «Вперед» появилась большая статья под названием: «Опыт новатора Примакова — всем рабочим!» И рядом был напечатан портрет Дмитрия Матвеевича, копия того, что висел на заводском дворе в Аллее передовиков. Копия — да не совсем. На портрете в Аллее — Примаков был в расстегнутой рубашке и без галстука. В газете же рубашка у него была застегнута и имелся галстук в мелкую полоску. Примаков восхитился: «Ишь ты, галстук повесили. Да какой. У меня такого красивого сроду не было».

Газету со статьей «Опыт новатора Примакова — всем рабочим!» Дмитрий Матвеевич бережно упрятал в деревянный сундук. «Глубоко не засовывай, — прозорливо сказала жена, — небось не раз и не два доставать будешь. Положь сверху». Дарья оказалась права. Примаков часто лазал за газетой, клал на стол, старательно разглаживал тяжелыми мозолистыми ладонями, с непреходящим чувством удивления и страха вглядывался в знакомое и в то же время какое-то чужое лицо — круглое, с припухшими, будто лишенными костной опоры щеками, с торчащими во все стороны мягкими прядями волос. От частого доставания газета быстро обветшала, поистерлась на сгибах. Примаков аккуратно соединил четвертушки прозрачной клейкой лентой. Хорошо получилось.

Теперь Дмитрия Матвеевича знали не только на заводе, но и в городе. Незнакомые люди подходили на улице, здоровались. Иногда обращались с просьбой о помощи. А то просто так — постоят, побалакают и довольные отходят. Часто похваливали: «Хороший ты мужик, Матвеич. Свой в доску. Со всеми улыбчив, прост… Не так, как некоторые».

Примаков исподволь, незаметно убеждался: его неожиданное возвышение принято людьми как должное.

И все же время от времени стучала в голове беспокойная мысль: кому обязан он всем этим — славой, почетом, орденами? Шустрым газетчикам, раструбившим о нем на всю область? Или самому себе? Однажды не вытерпел, задал этот вопрос старому рабочему Егору Рогову, у которого еще до войны в учениках ходил. Рогов ответил:

— Посмотри на свои руки, Митя, видишь? Тут ногтя нет, здесь мозоли, тут ссадины. Кожа черная, металлическая пыль так въелась, никаким скребком не отдерешь. Рабочие руки. Я тебя с малолетства знаю. От работы не отлынивал, больше других у верстака горбатил. Не было случая, чтобы от невыгодного задания отказался или товарищу не подсобил. А война пришла, взял в руки винтовку и пошел. Не твоя вина, что до Берлина не дошел, раны не позволили. Но ты и тут не сдался. Тебя, помню, кладовщиком сделать хотели из уважения к твоим ранам — не захотел. В цех вернулся снова за верстак. И работаешь дай бог каждому. С первой строки на Доске почета не слезаешь. Нет, Митя. Ты, когда в президиуме сидишь, за чужие спины не прячься. И грудь держи колесом, чтобы ордена твои всем были видны. Ты их честно, кровью и потом заработал.

И еще вот что тебе скажу. Ты не о том кумекай — почему тебя когда-то из многих отличили да вперед двинули. Не о том, не о том, парень. Ты думай, как дальше жить. Чтоб не уронить своей славы. Каждым днем, каждым словом и шагом своим должен людям доказывать: не ошиблись, мол. Достойный я. Вот так, парень.

Примаков улыбнулся: он для Рогова так и остался парнем, каким тридцать лет назад пришел в его бригаду.

Из слов старого рабочего Примаков сделал такой вывод: теперь от него потребуется нечто большее, нежели требовалось прежде. Он с готовностью разъезжал по другим предприятиям с лекциями о передовом опыте, выступал на сессиях облсовпрофа, ездил с Громобоевым в командировки, пробивал вопросы, которые, по мнению директора, надо было пробить.

Весть о смене руководства в цех принес Шерстков, худой, мосластый, злой парень, недавно за пьянку переведенный из слесарей в подсобники.

— Вот скоро твой Громобоев начнет во дворе козла забивать, тогда, Примаков, запоешь! — сказал он.

— Какого козла? При чем тут Громобоев? — не понял Дмитрий Матвеевич. — Несешь невесть что, знаешь-понимаешь…

— Какого козла? Обыкновенного! Доминошного. Думаешь, век ему директорствовать? Хватит.

— Что он тебе плохого сделал?

— А что хорошего? Он на машине ездит, а я пешком хожу. Это тебе опасаться надо…

— Мне-то чего опасаться? Как был слесарем тридцать лет, так и останусь.

Шерстков смотрел на него, нагло ухмыляясь.

— Слесарем останешься. Это точно. А зарплату тебе как станут выводить, как мне — что натопал, то и полопал, или как? А в командировки новый тебя будет таскать с собой или как?

Что верно, то верно: прежний директор без Примакова в столицу не ездил. «Где мой верный Лепорелло? — спрашивал он секретаршу своим глухим хриплым басцом. — Скажи, чтоб собирался. Едем одиннадцатичасовым!»

Примакову два раза повторять не надо. Собирается в путь-дорогу. Вынет из шкафа темно-синий шевиотовый костюм, к лацкану которого раз и навсегда, намертво, пришпилены ордена, медали, различные знаки и значки, достанет с полатей серый фибровый чемодан с коричневыми кожаными углами, побросает туда вещички — и готов. Только жене скажет: «Готовь, мать, список да деньжат побольше, что смогу, привезу, того-етого. Если, конечно, время позволит, знаешь-понимаешь. А то начнет директор по главкам да министерствам таскать, свету белого не увидишь».

Зачем директор таскал своего верного Лепорелло — Примакова с собой в командировки? О, тут у него был свой расчет. Дмитрий Матвеевич в костюме с «цацками» придавал своей круглой физиономии хитровато-простецкое выражение и направлялся вместе с директором в министерство.

В просторных, обшитых деревом кабинетах Дмитрий Матвеевич в нужный момент по знаку Громобоева выходил вперед и мягким южным говорком доказывал, просил, а иногда требовал — не от своего, конечно, имени, а от лица рабочего коллектива, который наказал ему, своему полномочному представителю, поехать в столицу и отыскать правду.

Хозяева кабинетов, люди опытные, можно сказать, ушлые, конечно, догадывались, с чьего голоса поет Примаков, благо и Громобоев был неподалеку, потупившись, сидел рядом — за полированным столиком, приставленным к письменному столу, склонив голову и положив мучнисто-белые мягкие руки на кожаную папочку, в которой хранились научно сформулированные доводы в пользу того, о чем скороговоркой говорил Примаков. Директор знал: порою самые убедительные расчеты не помогут, а примаковская скороговорка выручит.

Нельзя сказать, чтобы Дмитрию Матвеевичу нравилась эта его роль толкача, ходатая по заводским делам. Он мало для этого подходил. Язык подвешен плохо, то и дело откуда-то выныривают ненужные слова — «того-етого» и «знаешь-понимаешь», да если откровенно говорить, для него сподручнее руками орудовать, а не языком.

Все это так… И однако же приглашение нового директора Беловежского поехать с ним в Москву, в главк, Примакова обрадовало. Оно, это приглашение, как бы убеждало Дмитрия Матвеевича, что все осталось по-старому, что смена заводского руководства никак не отразится на его судьбе.

И вдруг, пожалуйста… В последнюю минуту Беловежский передумал. На беседу в главк отправился без сопровождения. И Примаков остался не у дел. Послонялся по московским магазинам. Жене Дарье Степановне отхватил отрез темно-вишневого кримплена на платье (известие, что кримплен из моды вышел, до Примакова еще не дошло), дочке Лине — финские сапожки на «манке» — толстенной белой подошве. Раньше, во времена примаковской молодости, о таких сапожках говорили «на каучуке».

Себе Примаков купил в отделе уцененных товаров кепку из синтетического меха под леопарда. Примерив эту кепку в номере перед трюмо, он обнаружил, что кепка делает его похожим на известного циркового клоуна Попова. Из-под большого козырька виднелись круглые щеки, нос бульбочкой и светло-голубые глаза.

В привокзальном ларьке купил два килограмма апельсинов. На каждом — маленькая треугольная наклейка «Maroc». Глядя на крупные ярко-оранжевые плоды, завезенные из чужедальних стран, Дмитрий Матвеевич задумался: эти маленькие облатки с надписью «Maroc» машиной клеят или вручную? Если вручную, так это ж чертова работа, одно слово — морока.

Но морока получилась не с апельсинами, а с командировкой. Выходило, что он бросил цех, чтобы смотаться на казенный счет в Москву за апельсинами. Эта мысль свербила в мозгу, требовала действий. Может быть, поэтому Дмитрий Матвеевич, и без того охочий до работы, сегодня накинулся на нее, как голодный на краюху хлеба.

…Доводка. Дмитрий Матвеевич любит эту операцию. Она последняя в ряду других. После доводки деталь обретает зеркальную поверхность, ту законченность, которая превращает ее чуть ли не в предмет искусства. Во всяком случае, для Примакова она что твоя скульптура, взгляд отдыхает, и сердце поет.

Сначала над деталью потрудился шлифовщик. Потом машина отступила, доверив самую тонкую работу человеческим рукам. Дмитрий Матвеевич раскладывает на верстаке тонкую пасту ГОИ, пудру, кое-что добавляет, разводит все это в бензине и приступает. Движения у него легкие и плавные, такие, как у матери, пеленающей любимое дитя. Хотя под руками его не мягкая человечья плоть, а твердая металлическая поверхность, осторожность нужна великая. Стоит нажать чуть сильнее, чем нужно, от трения возникнет избыточное тепло. Под его воздействием поверхность детали может покоробиться… Пуская в дело абразивные порошки, делает руками не более двенадцати — пятнадцати движений, после чего порошок сменяет на новый: прежний уже не годится. При этом внимательно следит, чтобы грубые, средние и тонкие порошки применялись в той последовательности, которая и может лишь обеспечить ожидаемый результат.

Едва работа закончена, к верстаку спешит бригадир Борис Бубнов. Начинает тщательно измерять сошедшую с верстака Примакова деталь. Из-за его спины возникает, как всегда, сердитый начальник цеха Ежов.

— Ну, что? — спрашивает он.

— Высокий класс, — отвечает Бубнов.

— Мог бы и не проверять, — бурчит Ежов.

— Ну да, — говорит Бубнов, когда начальник цеха скрывается за углом. — Попробуй не проверь, он же первый голову снимет.

Дмитрий Матвеевич довольно улыбается. Нет, не подводят его пока ни глаза, ни руки.

Беда Примакова в том, что ни одной работы он не может выполнить спустя рукава, вполсилы. Уж если взялся, делает на совесть. Так устроен.

Дома, в саду да в огороде, у Дмитрия Матвеевича как в Москве на ВДНХ. Всего вдоволь. Картошка поспела, от румяных яблок склоняются ветви, вишню снимать пора, черная и красная смородина обсыпала кусты. Завел несколько ульев, думал: дай попробую, ан получилось — спеши выбирать густой, янтарный мед.

Дмитрий Матвеевич и его жена Дарья Степановна встают засветло, трудятся на участке не разгибая спины, а работы вроде бы и не убавляется, то одно поспевает, то другое. Но эта забота — не забота, радостно глядеть на плоды своего труда, радость эта и силу дает, да и не привыкать, не первый год у Примакова заводской труд идет рядом с крестьянским. И до сих пор не мешало одно другому, должно быть, потому, что силенок хватало, да и хозяйство поначалу было скромное, а потом вдруг стало расти, как на дрожжах.

Дмитрий Матвеевич не раз говорил жене: куда столько? Для самих многовато — семья-то невелика: Дмитрий Матвеевич, жена и дочь. А куда остальное девать? Гноить в подвалах не хочется. Не само выросло. Не пропадать же добру? Вот Дарья Степановна и протоптала дорожку на базар. Нынче снова — просит починить весы, мелких гирек раздобыть, в кошелках дыры латает, белую марлю стирает и сушит, старые газеты собирает и на ровные части рвет, чтобы потом сворачивать из них аккуратные кульки.

Примакову все это не по душе. Ему бы накричать на благоверную, стукнуть по столу кулаком, осадить, унять ее. Да не в характере Дмитрия Матвеевича командовать. Он что в цехе, что дома привык слушаться начальства, а дома начальство Дарья Степановна.

— Все, хватит, на завод пора. — Примаков глядит на солнце, которое уже высоко поднялось, напоследок подбрасывает на лопате картофельные клубни, чтобы очистить от земли, а потом откидывает в сторону. Они скатываются с крутой кучи, выросшей на краю огорода. С силой вонзает сверкающее на солнце лезвие лопаты в мягкую землю, распрямляет затекшую спину.

Дарья Степановна, будто не слышит мужа, продолжает руками выбирать из земли остатние картофелины. Ее тоже можно понять: муж на завод, а ей тут одной дотемна вкалывать.

— Ну, я пошел, — виновато произносит Дмитрий Матвеевич и отправляется в дом.

А там уже мечется, собираясь на работу, дочь Лина. В срамном виде, трусиках и бюстгальтере, выбегает из кухни, что-то гладит, что-то зашивает, взбивает у зеркала волосы, прыскает на них лаком, чем-то голубым красит веки, обводит губы помадой, потом долго и пристально смотрит на себя в зеркало.

— Ты словно на бал, а не на работу снаряжаешься, — выговаривает дочери Дмитрий Матвеевич.

— На работу как на праздник! — весело произносит дочь и набрасывает на вытянутые руки легкое платье. Оно шурша спускается вниз, обретая Линины формы.

«Давно девке замуж пора, а женихов что-то не видно», — глядя на дочь, хмурится Дмитрий Матвеевич.

— Ты скоро? — говорит он. — А то я уже выхожу.

— Идем, только мне не на завод. Мне в краеведческий нужно. У них там огромный архив военных лет. Совершенно не разобранный. Хочу с директором поговорить, может, поделятся? А то что же это у нас за музей — голые стены да старые газеты. Нет, это музеем не назовешь!

Эти слова дочь произносит таким голосом, будто всю жизнь только и делала, что заправляла музеями. А ведь музея пока на заводе нет, так — комната трудовой славы, и дочка при той комнате не поймешь кто. Сначала вроде хозяйкой была, ходила по заводоуправлению, в партком да в завком — добивалась, чтобы к одной комнатенке прибавили еще две. Потом в прораба превратилась — стала бегать по заводу, искать мастеров, требовать и уговаривать. Три комнатенки прямо-таки на глазах преобразились, маляры, столяры, художники ради заводской славы, а может быть, и ради красивых глаз новой хозяйки музея потрудились на совесть. А под конец Лина трудилась как поломойка, все очистила, отскребла до блеска, и вот у входа заблестела красивая вывеска с указанием времени работы — уже не комнаты, а музея. Да только двери в положенное время не открылись, остались на запоре. Потому что помещение и вывеска есть, а музея как такового нет. Несколько старых, покоробившихся от времени фотографий, какие-то грамоты, копии приказов, и все. Кто же на такие экспонаты любоваться пойдет? Надо раздобывать.

Лина простилась с отцом на автобусной остановке. Ей налево — в краеведческий музей, отцу направо — на завод.

По пути на завод Примаков завернул в почтовое отделение — выполнить святой долг, отослать энную сумму денег в деревню. Долг у него большой, деньгами не откупишься, да хоть что-то сделать, всё на душе полегче будет. Дарье спасибо: не мешает, более того, нет-нет да и напомнит: «Денег послал?» А кому посылать — ни слова, да и что зря языком-то молоть, знает Дмитрий Матвеевич, кому посылать и зачем. Иной раз рад бы позабыть, да нельзя.

Почтовое отделение, однако, хотя и было открыто, переводов не принимало: кассирша отсутствовала. Примаков от досады даже сплюнул, да быстро успокоился, вспомнил: сегодня ему в шестнадцать тридцать в облдрамтеатр, по дороге и завернет на почту, отправит.

Только-только к верстаку встал, шкафчик заветный с инструментом отворил, как бригадир Борис говорит: «Тебя начальник цеха звал». Дмитрий Матвеевич шкафчик снова на замок, хоть люди вокруг и свои, да лучше поберечься: инструмент целей будет. Сейчас ведь как: книгу у соседа взять да зачитать или штангенциркуль позаимствовать, да не отдать — большим грехом не считается. А куда мастер без инструмента?

Начальник цеха Ежов сидел за обитой дерматином дверью в своем небольшом кабинетике. Дерматин в нескольких местах был порезан, из прорех торчала вата. Закрывая за собой дверь, Примаков подумал, что начальник сдал за последние годы. Волосы побелели, залысины поползли вверх, под глазами залегла нездоровая желтизна. Однако держался он все так же прямо, как и пятнадцать лет назад, и голос у него сохранился прежний — строгий и скрипучий. Не вырос в большие начальники, застрял в цехе. Почему, где причина — разве поймешь? Вон Беловежский десять лет назад на завод желторотым студентом пришел и попер, попер — вон уже директор! А он сам, Примаков? Вырос за эти годы или нет? Еще пару-тройку лет назад Дмитрий Матвеевич уверенно ответил бы на этот вопрос: да! Хотя он и оставался по-прежнему слесарем, однако круг его обязанностей серьезно расширился, отношение людей к нему становилось более уважительным, и было у него ощущение движения, роста. А вот в последнее время в душе возникло неясное беспокойство. Он жил так же, как прежде, был добросовестен и исполнителен, так же беспрекословно выполнял любое указание начальства — бригадира Бориса, начальника цеха Ежова, директора Громобоева. И в то же время что-то изменилось — не в нем самом, а вокруг него. Люди, продолжая по инерции оказывать ему уважение, в то же время вроде бы ждали от Примакова большего, нежели послушание и исполнительность. Может быть, четко выраженного отношения к тому, что происходит на заводе? К недостаткам? Может быть, просто хотели услышать от Примакова его собственное мнение? Дмитрий Матвеевич недоумевал, что произошло. То его личное мнение никого не интересовало (при совместных поездках в Москву Громобоев совал Примакову шпаргалки и коротко бросал: «Заучи!»), а теперь ему в рот смотрят: что скажет о том или об этом наш новатор Примаков?

Дмитрий Матвеевич маялся, никак не мог отыскать нужную линию поведения, ускользала от него эта линия. Стоя перед начальником цеха, Примаков терпеливо ждал, что он скажет:

— От главного технолога звонили… Со штампом что-то не ладится, просили Примакову поручить. Так что валяй старайся…

Примаков почесал затылок, где под поредевшими волосами начинала проступать лысинка.

— Не знаю, что и делать. Полпятого в облдрамтеатре велено быть. Новую пьесу будут обсуждать.

— Пьесу? А ты-то при чем?

— Я у них член худсовета.

По кислому выражению лица начальника цеха Дмитрий Матвеевич понял, что ему давно уже надоели его частью отлучки, особое положение подчиненного, который вроде бы был в его власти и в то же время не был. Прежде, при Громобоеве, Ежов не давал выхода своему раздражению, а сейчас не сдержался.

— У тебя в цехе дел невпроворот, а ты…

— Да гори он огнем, этот театр! Мне-то он зачем! — в сердцах воскликнул Примаков. — Позвоните в партком и скажите: отставьте, мол, Примакова от театра, пусть слесарит.

Он впервые в таком тоне заговорил с начальником цеха, ему хорошо было и боязно.

— Ты чего это разорался, герой? — с удивлением воззрился на него Ежов. Дмитрий Матвеевич сказал с тоской:

— Господи! Хорошо было при Громобоеве… Это делай, то не делай. Все ясно, все понятно. А сейчас…

Ежов цепко сфотографировал его взглядом.

— Никак, новый директор тебе не нравится? Я слыхал, скатал ты с ним в Москву, да зря, не понадобился.

От неожиданности у Примакова руки упали вниз, повисли как плети. Не зря он волновался. Уже разнесли по заводу, черти.

— Так мне в театр не идти? — спросил он слабым голосом.

Ежов отвел глаза.

— Иди… обсуждай пьесу… А не кончишь штамп, бригадиру передай. Он за тебя доделает.

Начальник цеха выделил голосом слова «за тебя», или это только показалось расстроенному Примакову?

— Да, кстати… Насчет бригадного подряда надумали? Или как?

Дмитрий Матвеевич затушевался.

— Я что… Разве я бригадир? Как все… Так и я.

— Ты на других не кивай. Тебе многое дано, и спрос с тебя особый. Взялся за гуж — не говори, что не дюж!

Участок жил своей обычной суматошной жизнью. Слесари колдовали у своих верстаков, прилаживаясь, подбирая инструмент, обмозговывая, как сподручнее взяться за работу. В отличие от станочников, каждое движение которых было строго регламентировано технологией, заранее высчитано и взвешено, слесарей бригады Бориса Бубнова можно было считать чуть ли не людьми свободной профессии. Их обязанность заключалась в том, чтобы исправлять ошибки или недоработки других, сопрягая между собой детали, по той или иной причине не поддающиеся такому сопряжению. Здесь ценились индивидуальное мастерство, нешаблонный способ мышления, ловкость и сноровка…

— Ты куда, Шерстков, собрался? А деталь зачем волочешь? — раздался громкий, переходящий в крик голос бригадира Бубнова.

Еще недавно он был обычным слесарем, уравновешенным и покладистым человеком, а сделавшись бригадиром, вдруг замельтешил, занервничал, сбился с шагу и стал на себя не похож. И голос у него изменился, и повадки.

— Куда, куда… На кудыкину гору! — дерзко отвечал Шерстков, явно выказывая неуважение к новоиспеченному бригадиру.

— Ты что? Ах, ты так? Ну, погоди!

Бубнов наливался злостью. Лицо его покраснело, в горле булькало, но нужных слов не находилось, изо рта вылетали только междометия и угрозы.

— Чего горло рвешь, к фрезеровщикам я, — проговорил Шерстков. Он стоял перед бригадиром, прижимал к впалой груди огромную деталь. Казалось, еще мгновение, и Шерстков не удержит детали, многокилограммовая штуковина с грохотом обрушится вниз, отдавит ноги.

Но Шерстков только казался слабаком. На самом деле в его тщедушном теле таилась цепкая сила. Примакову как-то пришлось увидеть Шерсткова в драке, это было в поселке. И он подивился железной крепости его мускулов, взвешенной рассчитанности движений. Да и в работе проявлялась его сила, но редко, лишь тогда, когда он переставал валять дурака и брался за дело. Тогда дело спорилось в его худых руках, в такие минуты на него приятно было смотреть.

— Зачем тебе к фрезеровщикам? Что ты там позабыл? — бригадир смотрел на Шерсткова с такой злостью, что, казалось, — еще мгновение, и он вцепится ему в горло с выступающим кадыком, поросшее черными, не выбритыми в утренней спешке волосами.

— Разве так фрезеруют? — с неожиданным спокойствием объяснил Шерстков. — Вон они какие припуска оставили! А я что, нанялся вручную шабрить? Пусть снимут пару десятых, тогда дело веселей пойдет.

— Ишь, веселья захотелось! Ступай на место и делай, что велено, — выкрикнул Борис. — А то рапорт напишу, и катись на все стороны!

— Пиши Емеля, твоя неделя. — Шерстков повернулся и поволок куда-то свою деталь.

— Ну что с ним будешь делать? Ты бы, Примаков, хотя бы слово сказал. А то стоишь, молчишь.

Второй раз за короткое время Дмитрия Матвеевича упрекнули за безучастность.

— Да я что? Разве он меня послушает? Не гоношись, Борис. Походит, язык почешет и вернется. Куда он денется?

— Нет! Хватит. Пока Шерсткова не устранят, на бригадный подряд переходить не будем. Не будем, и все. Баста! Дураков нет за лодырей ишачить! — с жаром проговорил бригадир.

«Значит, о переходе на бригадный подряд Ежов с Борисом уже говорил. Ну и хорошо. Они начальство, им и решать», — подумал про себя Примаков. В глубине души он согласен был с бригадиром: на общий котел хорошо работать тогда, когда каждый вносит в этот самый котел равновеликий вклад. А если двое с плошкой, а семеро с ложкой, то где же здесь справедливость? С запоздалым сожалением подумал: надо было сказать об этом Ежову. Почему смолчал?

Однако пора браться за штамп.

Примаков закрепил деталь в тисках, схватил напильник… Работа спорилась. Руки сами делали свое дело, металлическая пыль слетала на верстак, бок детали блестел, отражая чудом проникший в цех через пыльную фрамугу солнечный луч. Примаков морщил лоб, щурил глаз — «ловил микроны». Ему было хорошо и весело работать. Даже не заметил, как наступил перерыв.

Дмитрий Матвеевич развернул сверток с обедом. Однако не успел затолкать в рот остатки вчерашнего пирога с капустой да запить кефиром, как спохватился: опаздывает на собрание овощеводов.

Он, скомкав, выбросил газету из-под пирога в урну и отправился в красный уголок. Там уже полно набилось народу. Лица у всех собравшихся как на подбор были обветренные, загорелые до черноты, этих людей объединяла общая страсть — в свободное от работы на заводе время копаться в земле.

Первое слово предоставили Примакову. Он с увлечением начал рассказывать о своем опыте выращивания картофеля. Кажется, картофель — он картофель и есть, не первую сотню лет в России растет, какие тут могут быть секреты, сунул в землю клубень и жди урожая. Однако Примакову удалось удивить народ. В погребе на стеллажах он проращивает картофель, пока не образуются ростки в восемь — десять сантиметров. Их-то и высаживают в лунки.

— Не дело затеял, — ворчала жена Дарья Степановна. — Умней других хочешь быть? Это тебе не помидоры, чтобы от ростка пошли… Тут клубень надо сажать или на худой конец глазок.

Но Примаков молча делал свое дело — почему и не попробовать. Ну, пропадет грядка-другая, не велик урон. И вот теперь, в конце лета, оказалось, что урожай картофеля на опытных грядках оказался в четыре раза выше, чем на остальных, где посадку Дарья Степановна вела обычным способом!

Послышались голоса: «Вот это да!», «Ну и Примаков!», «А не заливает ли он?», «Надо будет попробовать, чем черт не шутит».

Дмитрий Матвеевич на трибуне отер платком мокрый лоб, вон сколько выступать приходится последний десяток лет, а все никак не привыкнет — слова на язык идут какие-то не те, казенные, корявые, семь потов сойдет, пока речь держишь. Нет, не его это дело — витийствовать, вот за верстаком или с лопатой в огороде — там он царь и бог.

Посыпались вопросы:

— Какие сорта картофеля брал?

— Лорх, Прокульский ранний, Волжанин…

— Лунки поливать надо или как?

— Поливать, обязательно поливать… При этом высаживать в почву при такой же температуре, при которой ростки… того-етого… проросли, то есть порядка десяти градусов.

— В пересчете на гектар сколько картофеля получил?

— Восемьсот центнеров.

— Ого!

Стали расходиться. В дверях Примаков столкнулся с Шерстковым. Этому, видать, и тут есть забота, всякой бочке затычка.

— А ты чего здесь делаешь, Шерстков? У тебя же участка нет. Ты в домино, того-етого, урожай собираешь.

Шерстков едко улыбнулся:

— Хочу послушать, как куркули деньгу зашибают. Может, и сам начну. Ты почем картофель продавать на базаре будешь? Может, для своих скостишь немного?

Примаков сдвинул брови. Вот вредный мужик. На больную мозоль наступил.

— Ты бы язык-то попридержал, Шерстков. Лучше работой займись. На тебя Борис давно зуб точит. Выставят из бригады, как пить дать, выставят.

Шерстков взвился:

— Это мы еще посмотрим… кто кого! В этой голове такие идеи зреют! — Он стукнул себя согнутым пальцем по выпуклому, как у младенца, лбу. Звук получился такой, как будто он вколотил в покрытый клеенкой стол костяшку домино.

…Дмитрию Матвеевичу хотелось самому «довести» штамп, чтобы не оставлять на доделку Борису. Но обнаружил, что опаздывает в театр. Побежал в кабинет начальника цеха (того на месте не оказалось), позвонил Лысенкову. Так, мол, и так. Заработался и вот срываю важное общественное дело. В театре ждут не дождутся представителя славного рабочего класса Примакова, а он еще и в путь не тронулся.

— Выручу! Подгребай, — ответил завгар.

Дмитрий Матвеевич близко познакомился с Лысенковым несколько лет назад. Партком возложил на Примакова ответственность за выезд шефской бригады в колхоз, расположенный в деревне Соленые Ключи. Лысенков по каким-то причинам сам выехать в колхоз не смог. Однако на каждую просьбу Примакова откликался охотно, выручал. Как-то раз он сказал слесарю:

— Для меня начальство знаешь кто? Директор, секретарь парткома, председатель завкома и ты, Примаков, представитель рабочего коллектива, так сказать, первый номер. Тебе отказа, Матвеич, ни в чем не будет.

Примаков покинул цех, отправился в гараж, отыскал Лысенкова. Тот вышел из-за стола, крепко пожал гостю руку:

— Я слыхал, Матвеич, у тебя на приусадебном рекордные урожаи? — спросил он.

— Да какие там рекорды… того-етого… Всего понемножку. Для дома, для семьи.

— Однако и для продажи небось немало останется, — понимающе улыбнулся Лысенков. — Где продавать будешь? Здесь, на базаре?

Примаков вздохнул. Казалось, завгар угадал его мысли. Как до реализации продукции доходит, так у Примакова на сердце кошки скребут.

— Что делать, не знаю. Предлагал детсаду — не берут. Наличными платить нельзя и бесплатно — не положено. А на базар стыдно. Того и гляди, на весь город ославят.

— Могу выручить.

— А как? — заинтересовался Дмитрий Матвеевич.

— У меня машины куда только не бегают. Отвезешь в соседний город и отдашь оптом, я скажу кому. Лишние деньги рабочему человеку не помешают.

— Еще бы! У меня дочь невеста, приданое надо готовить, жена все уши прожужжала.

— Выручу, выручу… — попыхивал сигареткой Лысенков. — Почему не помочь хорошему человеку? Как дочь-то у тебя? Не нагулялась еще? Хорошая девица. Но только замуж ей пора, а то испортится. Муж нужен солидный, в годах, молодой ее не удержит. Бедовая!

На что прост Примаков, а догадался: не зря он о Линке заговорил. Неужто он, козел старый, и впрямь надумал…

— Да разве нас, стариков, дети спрашивают, за кого замуж выходить, — выдохнул он. — Наше дело накормить, одеть, обиходить. А свои вопросы они сами решать будут. Родители у них дураки, а сами они умные, десять классов за плечами.

— А ты с нею построже, построже… Кстати, хочешь взять для дочки японский платок? Белый с красными цветами и блестками. Достался по случаю.

— А цена какая?

— Мелочь. Тридцать рублей.

— Тридцать рублей-то мелочь?

— Тогда бери без денег. Свои люди — сочтемся…

— Нет. Без денег не возьму, — твердо ответил Примаков.

В театр Дмитрия Матвеевича по распоряжению завгара отвез на директорской «Волге» новый шофер Игорь Коробов. Тот самый парень, что вступился за Лину во время неприятного происшествия в вагоне-ресторане.

— Ну, мать, принимай гостей. Будем чай с бубликами пить. Я горяченьких в театральном буфете прихватил. А дочь где? Лина! Гляди, кого я привел!

Игорь Коробов не только в театр отвез Примакова, он еще предложил Дмитрию Матвеевичу заехать за ним через пару часиков и доставить домой. Тот согласился. И зазвал Игоря в гости.

По дороге сделали остановку у почтового отделения. Дмитрий Матвеевич отослал сорок рублей в деревню Соленые Ключи и теперь испытывал душевное облегчение.

— Мой руки, Игорь, вон там на кухне… Проходи, садись… Сейчас перекусим. Дочка! Где ты прячешься, выходи! Жених пришел!

Слово «жених» у Дмитрия Матвеевича случайно с языка сорвалось. А уж после в голову ударило: а может, и впрямь это дочкина судьба? Коробов — парень видный, красивый, и должность неплохая — шофер директора. Чем Линке не пара?

Упоминание о женихе на присутствующих произвело сильное действие. Дарья Степановна забегала побыстрее, стала на стол метать и копченья и соленья и заветную бутылочку посередке поставила, забыв, что гость — шофер, при машине и пить не может. Игорь, которого публично хозяин дома окрестил «женихом», покраснел, застеснялся. А Лина, если у нее до этого и было теплое чувство к Игорю, теперь из-за отцовского словца тотчас же его спрятала, надулась как мышь на крупу. Отошла к дивану, уселась в углу и стала равнодушно смотреть в окно.

Нечего делать, пришлось Игорю завязать разговор с самим хозяином.

— Интересно, должно быть, в театре? — проговорил он.

Дмитрий Матвеевич оживился.

— Да, театр — это такая штука… Того-етого… Особенно когда спектаклей нет. Смотришь и не веришь: театр ли это… или еще что.

Примакову надолго запомнилось его первое посещение театра в качестве члена худсовета. Вошел с черного хода, поднялся по узкой выщербленной лестнице, напомнившей ему другую лестницу — соединявшую на заводе инструментальный цех с механическим. Прошел темным коридором. Вышел в фойе. На стенах неярко светились забранные в стекло портреты актеров. Пахло пылью и истлевшим бархатом.

Дмитрий Матвеевич удивился. Он недавно был в театре по бесплатному билету, выделенному завкомом. От того посещения в нем осталось ощущение праздника. Ослепительное сверкание хрустальных люстр, запах духов, шуршание шелковых платьев, журчание приглушаемых возбужденных голосов. Театр показался ему сказочным дворцом, созданным для веселья и радости.

А тут… Старая, замшелая громада. Оказывается, торжественная парадность, таинственная сказочность не были присущи театру сами по себе, их привносили в это здание люди — актеры и зрители. Без них тут все было темно и глухо. Да разве только театр держится людьми? А завод? Везде люди — главное.

Вот о чем думал, что хотел, но не умел передать Игорю Коробову Примаков.

И вместо всего этого сказал:

— Я тебе… того-етого… контрамарку принесу. То есть бесплатный билет. Сам увидишь. Мне главреж, лысый такой, с кудрями, говорит: вы, Дмитрий Матвеевич, не стесняйтесь, просите контрамарки, отказу не будет… Заседание худсовета — это когда чай пьют из самовара с горячими бубликами и разговоры разговаривают. Вот я и прихватил у буфетчика с десяток бубликов. Сейчас с ними чай пить будем.

— А вас-то зачем приглашают? — спросил Игорь.

— Я у них почетный член от завода. Читают пьесу, потом меня спрашивают: ну, как, мол? А я отвечаю: а что ж, по-моему, пьеса как пьеса, замечание вставлю. Так, говорю, в жизни редко бывает, чтоб рабочий от премии отказался. Наш Шерстков, например, черта с два откажется!

— А они?

— Смеются, а потом объясняют…

— А сегодня какую пьесу обсуждали?

— Про войну.

Тут Лина вступает в разговор.

— Пап, а пап… Как там помреж Сапожков? Еще не выгнали?

Примаков закашлялся от смущения, вот девка непутевая. Не могла другого времени выбрать, чтоб поинтересоваться своим бывшим ухажером. Обязательно надо при Игоре Коробове свой дурацкий вопрос задавать!

Но делать нечего, отвечает:

— В актеры подался. Будет в новой пьесе изображать однорукого инвалида. Добрая душа, мил человек. Всем и каждому того… помогает.

— Это Сапожков-то — добрая душа? — зашлась в нервном смехе Лина.

Отсмеявшись, вытерла слезы с глаз и спросила:

— Однорукого, говоришь? А куда же он, папа, вторую руку денет?

Примаков пожал плечами.

— Не знаю, может, привяжут да спрячут. Они там в театре и не такое делают. Не оплошают. Ты за них не беспокойся.

Игорь сидел за столом, накрытым пахучей пестрой клеенкой — красные розы и зеленые листья на сером фоне, пил крепкий чай, похрустывал бубликом с маком и оглядывал скромное примаковское жилище. Громко тикали ходики на стене, с телевизора на экран углом свисала вязаная салфетка, на стене висела старая театральная афиша с изображением здания гордрамтеатра (под набранным крупным шрифтом названием спектакля «Бесприданница» в длинном списке участников была красным карандашом подчеркнута фамилия помрежа А. Сапожкова). Рядом — прикнопленная фотография молодого Примакова, снятого в солдатской форме на фоне развалин. Деревянная пластина с выжженным на ней рисунком — девушка и парень разгуливают в обнимку.

Примаков принялся во весь голос нахваливать Игоря Коробова, напомнил о его геройском поведении в поезде. Тут Лина вроде бы очнулась от владевшего ею оцепенения, лукаво взглянула на гостя. Игорь повеселел.

— Ты что ж не переоделась? — попенял дочери отец. Лина, как была в момент прихода Игоря в старом ситцевом сарафанчике, так и осталась. Впрочем, он шел ей. Девушка выглядела по-домашнему простой и милой.

Дмитрий Матвеевич продолжал расхваливать гостя.

— Игорь — молодец. Шофер первого класса! Машину водит как бог! На директорской быстро домчал, с ветерком!

Лина поинтересовалась:

— А директор где? Не заболел ли?

Дмитрий Матвеевич снова подосадовал: у, бесстыдница, мало ей актера, теперь вот не удержалась, про директора слово вставила. Неужто в ходивших по заводу слухах и впрямь есть доля правды?

— Роман Петрович сегодня в областном центре, — ответил Игорь.

— А он с женой поехал или один?

Отец не удержался, крякнул.

— А тебе-то что? С женой или как?

— С женой.

Лина передернула плечиками:

— Красивая женщина. Правда, Игорь? Вы бы взяли и влюбили ее в себя.

— Я не за тем сюда приехал, чтобы чужих жен в себя влюблять. — Ответ прозвучал резко.

Лина смутилась, замолчала.

Дмитрий Матвеевич постарался перевести разговор на другую тему:

— Каким ветром занесло в наши края?

— Хочу могилу деда отыскать. Он в этих местах воевал.

— А где именно?

— Один человек написал: мол, погиб у шоссе, километрах в семи от деревни Соленые Ключи.

— Соленые Ключи? — с удивлением переспросил Дмитрий Матвеевич.

— Да.

— Пойдем-ка, парень, выйдем, посмолим на крыльце.

На воле было хорошо. Дневная жара спала, из сада несло ароматами поспевших фруктов.

— Вот что, парень, — после долгого молчания произнес Дмитрий Матвеевич. — Я на днях собираюсь завернуть в Соленые Ключи. Дело одно там у меня есть. Может, вместе махнем?

— Очень хорошо! — обрадовался Игорь. Он увидел в предложении Примакова доброе предзнаменование. Если дело и дальше так пойдет, то он быстро докопается до тайны гибели деда.

— Вы что здесь шепчетесь? — послышался Линин голос. — Пап, иди в дом, мама зовет.

Игорь и Лина спустились с крыльца. Было темно и тихо. Только в дальнем углу участка в сараюшках похрюкивали, готовясь отойти ко сну, свиньи и хлопали крыльями, устраиваясь на насесте, куры. Сильно пахло жасмином.

Они обогнули дом по тропинке и вышли в палисадник, отгораживающий фасад от улицы. Впереди, за штакетником, маячил темный силуэт директорской «Волги».

Сели на лавочку, еще хранившую дневное тепло.

— Вы когда-нибудь любили? — тихо, как в отдалении, прозвучал голос Лины.

— Я? Да… То есть был женат.

— Развелись?

— Так случилось… — ему почему-то захотелось объяснить этой незнакомой девушке, а может быть, и самому себе, как так получилось, что он и Юлька, красивая, добрая и вроде бы привязанная к нему девчонка, вдруг оказались чужими друг другу и разошлись.

Но Лине, видимо, хотелось выговориться самой.

— Вы лучше вот что скажите… можно любить человека, прекрасно зная, что ты никогда… заметьте, никогда не будешь с ним вместе?

— Любить всякого можно! Недаром говорят, любовь зла — полюбишь и козла.

— Господи, дался вам этот козел! — с досадой проговорила Лина, откусила травинку, которую вертела у лица, и откинула в сторону.

Помолчали. Потом Лина спросила:

— Вы где, при клубе живете?

— Точно. В комнате для приезжих.

— А зеркало в золоченой раме — цело?

— Цело. И одеяло шелковое стеганое, голубое. Домашнее. Как оно туда попало?

Лина резко переменила тему:

— А как фамилия вашего деда?

— Коробов.

— Может быть, мне удастся вам помочь.

— Каким образом?

— Я работаю в заводском музее. Сейчас там пока ничего нет, только одни голые стены. Я получила разрешение отобрать в архиве краеведческого музея материалы, которые касаются мирных и ратных дел коллектива завода. Вдруг что-нибудь встретится?

— Спасибо. — Игорь был растроган.

Порыв ветра донес от набегавшейся за день «Волги» запах гари. Игорь подумал, что присутствие машины мешает, как будто кроме него и Лины здесь был кто-то третий.

— Вы когда поедете директора встречать? — спросила Лина.

— Он приезжает завтра. В восемь.

— Ну, тогда вам спать пора! — она хохотнула и вскочила с лавки. На какое-то мгновение Лина оказалась перед Игорем, и он, не отдавая отчета, что и зачем делает, вдруг притянул девушку к себе. От неожиданности Лина ойкнула, но не вырвалась сразу, а как бы даже наоборот, сделала движение навстречу. Но спохватилась, уперлась в плечи Игоря руками и отодвинулась.

— Расплата за подвиг в вагоне-ресторане?

Злости в голосе ее не было.

Игорь встал, оперся рукой о штакетник, одним махом перенес через него свое тело и направился к «Волге». На душе у него было и тревожно и радостно.