Семейная тайна

ДИРЕКТОР И ШОФЕР

Аллея передовиков начиналась прямо от заводоуправления. Среди буйной зелени — посеребренные ажурные арочки, покосившиеся мачты фонарей с молочно-белыми гроздьями лампионов и шеренги портретов по обе стороны. Кое-где асфальт потрескался и вспучился. «Надо немедленно положить новый асфальт, — подумал Роман Петрович. — Тут должен быть полный порядок».

За те годы, которые Беловежский проработал на привольском заводе, он, конечно же, множество раз проходил этой аллеей и видел вспученный, потрескавшийся асфальт, но именно сейчас, когда он стал директором, вдруг остро ощутил, что значит быть хозяином, нести ответственность за такой большой и громоздкий механизм, каким являлся привольский завод.

Он пришел сюда двадцатидвухлетним парнем, прямо со студенческой скамьи. Назначению в Привольск обрадовался. И не только потому, что края благодатные — городок раскинулся у самого синего моря, белые домики утопают в зелени садов, а солнце щедро греет землю и летом, и зимой. В этих местах воевал, выходил из окружения отец Петр Ипатьевич. И уже по одному этому Привольск был ближе, роднее Роману Петровичу, чем десятки других мест, куда могла его занести непреклонная воля институтской распределительной комиссии.

Вообще-то Роман Петрович и по облику, и по душевной организации был ближе к матери, чем к отцу. У матери сила была запрятана где-то глубоко-глубоко, в самых недрах ее существа, и проявлялась редко, в самых главных моментах ее жизни. У отца же его сила бурлила и пенилась постоянно, проявляя себя шумными выходками, брюзжанием, вспыльчивой обидчивостью по отношению ко всем — и ближним, и дальним. Поэтому Рома с детства сторонился отца, старался бывать наедине с ним как можно реже. В институт уехал с чувством радостного облегчения, предощущением желанной свободы. При распределении не выискивал завода поближе к родным местам, как некоторые, готов был ехать куда угодно.

Прибыв в Привольск, первое время тешил себя надеждой, что, побывав на местах боев, в которых участвовал отец, он отыщет людей, знавших его в ту пору, и узнает, каким отец был тогда. Почему-то ему казалось, что вспыльчивым, раздражительным, мелочным отец стал позднее, уже после перенесенных тягот и разочарований, а во время войны был бесшабашно храбрым, спокойным и волевым командиром, наподобие тех, что мелькали на экранах кинотеатров в многочисленных фильмах о минувшей войне.

Однако единственным однополчанином отца оказался завгар Лысенков. Как-то Беловежский попробовал завести с ним разговор об отце. Лысенков цепко посмотрел на него маленькими, в желтую крапинку глазами, усмехнулся и проговорил: «Папенька ваш серьезный был мужчина. Чуть что не по нем, тут же ножками затопочет, из ручек на пол все побросает и как закричит…» Роман Петрович поспешил оборвать разговор, обещавший стать неприятным.

В конце концов, сказал себе Беловежский, его привели сюда не ностальгические воспоминания об отцовской молодости, не пленительная близость теплого моря, не благоухание садов, его привела сюда жажда работы. И он будет работать. Может быть, потому, что Роман Петрович совершенно не думал о карьере, она ходко шла сама собой: мастер, цеховой технолог, зам. начальника цеха, начальник цеха, зам. начальника производства, начальник производства. И вот — директор.

С одного из портретов Аллеи передовиков на Романа Петровича глянуло лицо слесаря Примакова, отца Лины. Фотография выгорела и покоробилась — от времени или от дождей, а скорее всего от того и другого вместе. Может быть, поэтому Роман Петрович не углядел на круглом лице Примакова выражения обычного добродушия. Примаков показался ему сегодня строгим и даже сердитым. Вновь, как когда-то, Беловежский почувствовал себя перед ним виноватым. И дело тут не в одной только примаковской дочери, которой он совсем заморочил голову и продолжал еще морочить, а в самом Примакове! Дмитрий Матвеевич занимал на заводе при прежнем директоре Громобоеве особое положение. Недаром тот всегда сажал рабочего рядом с собой в президиуме и прихватывал его в служебные командировки. Честный, работящий, всю свою сознательную жизнь отдавший заводу, Примаков долгие годы по праву пользовался уважением и руководства, и коллектива. Но что-то изменилось в отношении к нему на заводе в самое последнее время.

Беловежскому бросилось это в глаза на последнем партактиве. Председательствующий начал объявлять состав президиума. Примаков, не дожидаясь, когда назовут его фамилию, приподнялся со стула. В зале засмеялись. Довольно беззлобно, потому что знали: Примаков, конечно, в списке президиума значится, вот только спешить не стоило. Прежде бы нечаянную неловкость старика не заметили бы, сейчас — мгновенно усекли. Беловежский отметил про себя: время другое. Люди не хотят мириться с ролью статистов, за которых кто-то когда-то и раз навсегда что-то решил, даже если речь идет о такой малости, как эта: кому сидеть на сцене.

Беловежский уже принял решение: «не носиться» с Примаковым, трезво взглянуть на его истинное место в заводском коллективе, то есть постараться отнестись к нему строго объективно, независимо от своих личных симпатий и антипатий. Но откуда взяться объективности, если Лина не идет у Романа Петровича из головы, если его продолжает томить чувство вины перед ними обоими — перед дочерью и отцом.

Усилием воли Беловежский заставил себя перво-наперво отправиться в механический цех, где работал слесарь Примаков. Он давно взял себе за правило понуждать себя к преодолению собственного нежелания, особенно в тех случаях, когда оно продиктовано чем-то личным и преходящим.

Оказавшись в цехе, начал озираться, отыскивая взглядом круглое лицо Дмитрия Матвеевича, однако старого слесаря на месте не оказалось. Беловежский вздохнул с облегчением: в памяти еще свежа была недавняя неприятная сцена в вагоне-ресторане.

Тем не менее, хотя самого Примакова в цехе не было, его фамилию громко склонял на разные лады стоявший у исписанной мелом доски показателей слесарь Шерстков, худой парень с высоким резким голосом.

Месяца два назад в его лохматую, не знавшую расчески голову пришла идея вернуть полумуфту назад, на фрезерный участок. «Пусть отфрезеруют как положено, в строгом соответствии с чертежным размером. Тогда и мне меньше потеть придется», — заявил он.

Нельзя сказать, что Шерстков был совсем не прав. Фрезеровщики нередко делали свою работу на глазок, не без оснований полагая, что их огрехи будут впоследствии устранены слесарями при доводке деталей. Слесари, в свою очередь, мирились с таким положением. Для них главное было, чтобы детали поступали на участок бесперебойно. Это позволяло работать без простоев, которые отрицательно сказывались на заработке.

Подними вопрос о некачественной работе фрезеровщиков кто другой, и бригадир Бубнов смолчал бы. Но Шерстков имел устойчивую репутацию лодыря и горлопана, доверия ему не было, поэтому его «инициатива» восторга не вызвала. Бригадир взъярился. Но как он ни честил Шерсткова, как ни сверкал глазами, требуя от него не заводить бузу, а вернуться к верстаку и приступить наконец к работе, тот не поддался. Настоял на своем.

С фрезерного участка Шерсткова, против ожиданий, не турнули. Отнеслись с пониманием. Повторная фрезеровка вчетверо снизила объем слесарно-пригоночных работ, соответственно — вчетверо возросла и выработка Шерсткова.

Бубнов усмотрел в успехах молодого слесаря подвох и направился к мастеру. Тот, однако, заявил, что Шерстков внес ценное рацпредложение и вправе пользоваться его плодами.

Весть об этом происшествии облетела весь цех. Люди посмеивались. Достижение Шерсткова воспринималось как курьез, не более. Но дальше — больше… Теперь Шерстков не столько возился с металлом, сколько с чертежами. Если что было неясно, отправлялся к технологам, просил растолковать, что к чему. И, как правило, с их помощью вносил предложение, позволявшее облегчить и ускорить работу по подгонке.

— Ишь ты… — бесился бригадир. — Другие за него работают — то технологи, то фрезеровщики, а на днях и на штамповку бегал… А выработка не у кого-нибудь растет, а у него. Неверно это! Что хотите говорите, а я буду повторять: лодырь он!

Не поленился — сходил к начальнику цеха, поделился своими сомнениями. Ежов так же, как и мастер, не поддержал Бубнова, сказал:

— Сколько выработал, столько и пиши… Не понимаешь, что ли, что он на план работает?

Вот так получилось, что по выработке Шерстков обогнал других рабочих участка.

Он даже внешне изменился, остриг лохмы, засаленную, неопределенного цвета ковбойку сменил на светлую рубашку. В его движениях стало меньше суетливости. Теперь ему некогда трепаться, надо работать, гнать проценты.

С нетерпением ждал Шерстков очередной зарплаты. Она превзошла все его ожидания.

— Во, братцы, сколько! И не унесешь. Теперь живем! Ставлю два ящика пива! Раз подфартило, надо отметить, — рассовывая деньги по карманам, растерянно бормотал он.

Но вскоре выяснилось, что Шерсткову мало хорошего, за три сотни, заработка. Он жаждал другого — признания и славы.

Сегодня на доске показателей мелом были выведены итоги работы слесарей за месяц. Шерстков ожидал увидеть свою фамилию в самом верху, может быть, даже впереди фамилии Примакова, уже много лет подряд никому не уступавшего первенства. И что же? Его фамилия затерялась среди других где-то в середине колонки. Напротив его фамилии в графе «процент выполнения нормы» стояло всего 103 процента. Шерстков бегом бросился к бригадиру.

— Как же так! — фальцетом кричал он. — Откуда сто три, да я же одной зарплаты триста двадцать получил! Я этого так не оставлю.

Бубнов, заранее подготовивший себя к этому разговору, ответил подчеркнуто спокойно:

— Не базарь, Шерстков. Заработком доволен?

— Ну…

— Еще бы. Получил столько, сколько заработал. В сверхурочное время.

— То есть как в сверхурочное? — ошалело выкатил на бригадира глаза слесарь.

Бригадир, не отвечая на вопрос, продолжал:

— А все, что сделано сверхурочно, согласно положению, в процент выполнения не входит.

Последних слов бригадира Шерстков уже не слышал. Он уже бежал по проходу между верстаками, направляясь к начальнику цеха.

Ежов так же, как и бригадир, ожидал бурной атаки, — однако на сверхурочные ссылаться не стал. Не с его характером, крутым и властным, юлить и выворачиваться.

— В передовики захотелось, Шерстков? — спросил он, заиграв желваками на худых, плохо выбритых щеках. — А кто в понедельник на час опоздал на работу? Почему вчера после обеденного перерыва от тебя пивом за версту пахло? С Примаковым захотел тягаться? Да Примаков — это… честь цеха, гордость завода. И неужели я допущу, чтобы какой-то… — Ежов поискал необидное для Шерсткова слово, но не нашел. Помолчал, закончил миролюбиво: — Вообще-то ругать мне тебя не за что. Голова у тебя заработала — это хорошо. Вовремя за ум взялся. А то мы уже собрались тебя, Шерстков, того… на выход. Чтоб не тянул коллектив назад. Слесари на бригадный подряд переходят, им за тебя ишачить не с руки.

— Еще неизвестно, кто за кого ишачит! — заносчиво воскликнул Шерстков. Однако было видно: резкие и откровенные слова начальника цеха сбили с него спесь.

— Значит, так: первое место ты пока не заслужил. Однако мы тебя не обидим. Обсудим твои предложения как рационализаторские, еще деньжат получишь. И немалую сумму. Но помни: во все глаза будем за тобой смотреть. Будешь нарушать — ответишь. И на проценты не посмотрим. Ступай!

Шерстков вернулся на участок взвинченным до предела. Все, что он не посмел сказать начальнику цеха, бурлило в нем, искало выхода. Он подошел к бригадиру и замахал руками у него перед носом, не замечая, что тот занят разговором с каким-то мужчиной.

— Вы из меня лопуха не делайте! Как план выполнять, так Шерстков, а как в президиумах сидеть, так Примаков. Шерстков на час опоздал — грозятся выговором. А Примакова полдня в цехе нет, неизвестно где шастает — и он в передовых!

Бубнов сделал полшага в сторону, и Шерстков узнал в собеседнике бригадира — Беловежского, нового директора завода.

Слесарь примолк, ожидая строгого окрика — Громобоев был скор на расправу, может, и новый такой же? Беловежский, однако, приятно его удивил. Протянул руку:

— Поздравляю с успехом, Семен Яковлевич! Ваш опыт мне представляется весьма перспективным. Очень важно повышать выпуск продукции не за счет усиления отдачи мускульной энергии, а при помощи рациональной организации труда. Я предупредил вашего бригадира, что к вам придет инженер из отдела труда. Так вы, уж будьте добры, не таите своих секретов… — Директор обернулся к бригадиру: — А где у нас сегодня Примаков?

— На конференции… Горком профсоюза проводит. Делится опытом.

Роман Петрович поморщился.

— Нам бы впору не своим опытом делиться, а самим у кого призанять.

— Из парткома звонили. Просили отпустить, — уловив в тоне директора нотки недовольства, поспешил оправдаться бригадир.

— Да… да… Я с ними поговорю. Так нельзя. Общественной работой надо заниматься в нерабочее время. А в рабочее — надо работать. До свидания, товарищи!

И директор покинул цех.

— Ага… И Примакову твоему досталось! — не преминул позлорадствовать Шерстков. Но Бубнов так шуганул его, что парень оборвал фразу на полуслове и шмыгнул к своему верстаку.

Беловежский скользнул взглядом по выжженной на деревянной пластине надписи «Вычислительный центр» и потянул на себя выкрашенную ярко-красной краской дверь. Ему захотелось из шума и сумятицы закопченного механического цеха с его металлическим лязгом и духотой, из цеха, олицетворявшего вчерашний день завода, перешагнуть в завтрашний день.

Светлый просторный зал ВЦ вдоль стен был плотно уставлен оборудованием: вычислительные машины, всевозможные перфораторы, шкафы для запчастей и материалов, стеллажи, столы, тумбочки, телетайпы, телефоны и пишущие машинки. Все, кроме телефонов и машинок, было выкрашено в серебристый цвет, что придавало помещению и всему, что тут находилось, черты праздничной торжественности. Было тихо.

— Есть тут кто живой? — поинтересовался Роман Петрович.

— Есть, есть… — Из смежной комнаты вышел молодой бородач в джинсах. На поясе, позванивая, болталась большая связка ключей.

— Злотников? А где остальные? — спросил Беловежский.

— По агентурным данным, в буфете дают апельсины, — сообщил бородач.

— Их обязательно давать в рабочее время? — нахмурившись, спросил Роман Петрович.

— А когда же еще? В нерабочее время на заводе никого нет, — резонно отвечал Лева.

Роман Петрович вынужден был с ним согласиться. Сравнительно недавно, будучи таким же, как Лева Злотников, молодым специалистом, он тоже бегал в буфет за апельсинами — и не всегда в перерыв.

— А вы что ж — не любите апельсины?

— На мою долю обещали взять, — отвечал Злотников. Беловежский подумал, если бы сейчас в этот зал вошел человек повыше его чином, скажем, сам министр, то Лева и с ним так же спокойно говорил бы об апельсинах.

— Вам что-нибудь требуется? — вежливо поинтересовался Лева. — Может быть, информация о ходе выполнения плана?

— Нет. У меня же в кабинете дисплей. Так что я в курсе.

— Понятно.

Но по немного удивленному выражению Левиного лица было ясно, что причина появления директора в ВЦ ему не совсем ясна. Впрочем, была ли она до конца ясна самому визитеру?

Пауза, однако, затягивалась.

— Скажите, вы считаете, что вся эта петрушка полностью оправдывает себя? — Беловежский уселся на стоявший рядом стол, упершись в пол одной ногой и качая другой. Рукой он очертил все вокруг.

Злотников пожал плечами.

— По некоторым данным, по меньшей мере восемьдесят процентов областей применения вычислительной техники еще не известно.

— А если взять уже известные области, то здесь дело как обстоит?

— Ну, кое-что мы делаем, — запустив пальцы в бороду и почесывая подбородок, проговорил Лева.

— Кое-что… Это не ответ инженера.

Лева слегка покраснел. В его голосе прозвучал вызов.

— Вы тоже инженер, товарищ директор, и прекрасно знаете… Наше АСУ позволяет рассчитывать подетальный план, потребность в основных ресурсах, наладить оперативный учет хода производства. Ну вот, пожалуй, и все.

— Я это знаю. Вопрос мой такой: что качественно нового привнес вычислительный комплекс в нашу работу, что он дал руководителям служб, цехов, участков? Плановикам и экономистам. Улучшилось ли коренным образом управление предприятием? Каков экономический эффект АСУ?

— Вы бы, Роман Петрович, лучше поговорили на эту тему с главным инженером, — проговорил Злотников, морща высокий лоб и сосредоточив свое внимание на раскачивающейся, словно маятник, ноге директора.

— Ну, спасибо за совет, — иронически проговорил Беловежский и встал со стола. От неудобной позы нога затекла, и по ней забегали мурашки.

— Постойте, — громче, чем нужно, проговорил Злотников, опасаясь, что директор мгновенно исчезнет и он не успеет развеять неприятное впечатление, которое, по-видимому, на него произвел своим уклончивым ответом. — Вас действительно всерьез интересует?..

— Нет. Я с вами хотел пошутить.

— Извините.

Теперь уже Злотников уселся на стол и начал раскачивать ногой, а Беловежский стоял, прислонившись к высокому металлическому шкафу. Он приятно холодил спину.

— Насколько я понимаю, вопросы теории АСУ вас сейчас не очень занимают?

Беловежский ответил:

— В принципе — занимают. И очень. Но сейчас меня волнует другое. Мы внедрили первую очередь АСУ. Пора браться за вторую. Я хочу вас спросить: принесет ли она нам качественные перемены?

— Я вам расскажу одну байку, — пощипав бородку, сказал Лева. — В XVIII веке жил один гениальный монах. Его звали Жак де Вокансон. Он сконструировал и построил утку из золоченой меди. Она крякала, хлопала крыльями, пила воду и клевала пшеничные зерна. Здорово? Но этого мало! Зерна «переваривались» в ее желудке с помощью химических реактивов и выделялись наружу… в виде… ну, вы понимаете в виде чего. И все-таки ей было далеко до кибернетической утки! Так же, как нашему ВЦ далеко до искусственного мозга.

— Вы полагаете, что мы вырабатываем нечто похожее на то, что вырабатывала утка этого Жака? — усмехнулся Роман Петрович.

— Нет, конечно. Но что касается второй очереди АСУ, то и она вряд ли полностью оправдает наши ожидания.

— Почему?

— Вы знаете это не хуже меня. У АСУ две функции. С первой она у нас более или менее справляется. Я имею в виду календарное планирование, контроль, учет и тому подобное. А вот когда доходит до оперативно-технологического управления, тут дело обстоит хуже. А ведь эффективность АСУ определяется тем, насколько синхронно работают два контура управления.

— Как, по-вашему, заставить работать второй контур?

— В общих чертах это ясно. Нужна передовая технология, более совершенная организация труда.

— В общих чертах? А конкретно, применительно к нашему производству?

Лева как бы нехотя произнес:

— Есть кое-какие мыслишки.

— Предложите что-либо толковое, просите что угодно!

В глазах Злотникова просверкнула веселая искорка.

— Да вы же ничего не можете.

— Я?!

— Да, вы… Директор. Вы даже не можете официально повысить мне оклад за пределы установленной «вилки».

— А вот и могу…

— …Назначив меня на какую-нибудь командную должность?

— Допустим.

— Но тогда я перестану быть творческим инженером, а стану посредственным руководителем. Так что вертикальный способ поощрения тут не подходит.

— Как вы сказали, вертикальный?

— Да. Рост по вертикали. Он не дает повышения КПД инженеров. Необходимо изобрести другой, горизонтальный способ поощрения. То есть установить систему увеличения оклада инженера по мере роста его творческого вклада.

— Вон куда махнули… Вам что, деньги нужны? А для чего?

Злотников ответил:

— У меня двое детей. И жена не работает.

— И квартиры нет? — Беловежский задал этот вопрос с затаенной надеждой. К концу года войдет в строй заводской дом. Может, удастся помочь парню?

Однако Злотников ответил:

— С квартирой вполне терпимо. Жить можно. У других хуже.

Сегодняшнее посещение вычислительного центра, сразу же вслед за механическим, оставило у Романа Петровича ощущение, что выход из создавшегося положения есть… Неопрятность и захламленность, бывшие, казалось, неотъемлемыми приметами ремонтно-механического цеха, низкая технологическая дисциплина, на фоне которой даже Шерстков выглядел смелым новатором, «ловцом микронов»… А совсем рядом, в нескольких шагах, — ослепительно чистый зал ВЦ, точно храм таинственного высшего божества, обладающего и силой, и властью… Но подлинной силы и власти не было. Автоматизированная система управления пока ничем не управляла, ограничиваясь скромными функциями поставщика текущей информации. Завод задыхался от отсутствия инженеров, а несколько десятков человек — лучшие из лучших, сосредоточенные в отделе развития АСУ, по существу выполняют эффектную, но тем не менее малоэффективную роль служителей культа НТР, жрецов при храме ВЦ. У Романа Петровича не шел из ума рассказ молодого инженера Злотникова о золотой утке изобретательного монаха. Неизвестно, какая от нее была польза, от этой утки, но зерна-то клевала золотые, в этом не было никакого сомнения!

Да, решение было где-то здесь, рядом, но ухватить его за радужный хвост пока не удавалось. Тем не менее Роман Петрович, закрыв за собой вызывающе красную дверь вычислительного центра, шагал увереннее, смотрел веселее. Однако по дороге в заводоуправление ему снова пришлось пройти Аллеей передовиков, снова мелькнуло перед глазами лицо Примакова на портрете, и радостное настроение померкло. Роман Петрович не вполне был доволен тем, как повел себя сегодня в механическом цехе, где он решительно встал на сторону слесаря Шерсткова, активно поддержал его. Разве ему было неизвестно, что представлял собой этот шелопут Шерстков? Отлично известно!

Как-то Беловежскому довелось присутствовать на заседании завкома, где Шерсткова прорабатывали за частые прогулы. Он и в этой, явно невыгодной для него ситуации, не растерялся, начал оправдывать свое поведение ссылками на плохую организацию труда. Причем делал это изобретательно, ловко. Слушая Шерсткова, Беловежский не мог не признать, что в словах его немало правды. Неразбериха, расхлябанность в производственной сфере невольно влияет и на нравственную обстановку, воспитывает не работников, а антиработников.

…А вообще-то этот Шерстков парень не без способностей. Голова варит. Сначала заставил фрезеровщиков строже соблюдать допуски при обработке деталей. А теперь, говорят, зачастил и к технологам, доискивается: не могут ли они за счет совершенствования технологии уменьшить объем слесарно-пригоночных работ?

Старому опытному слесарю Примакову это не пришло в голову. Почему? Ну, это ясно. Дисциплинированный, исполнительный Примаков беспрекословно делает то, что положено. Разве он решится взять под сомнение чертеж, технологическую карту? Да ни в коем случае! А вот Шерстков, побуждаемый не совсем благородным желанием переложить часть своей работы на других, сделал это и добился успеха. В первую очередь, конечно, для себя. Не затрачивая дополнительных физических усилий, он повысил выработку, соответственно возросла и зарплата. Но ведь производство тоже выиграло!

Беловежский поддержал Шерсткова и, видимо, правильно сделал. Но при этом он позволил себе раздражительное высказывание по адресу отсутствующего Примакова. Теперь его слова пойдут гулять по заводу и, без всякого сомнения, дойдут до ушей самого Примакова и его дочери Лины.

Эта неприятная мысль не могла отвлечь Романа Петровича от других, более важных мыслей, которые родились у него в это утро, после недавнего посещения механического цеха и вычислительного центра. Надо перекинуть мост — от первого ко второму. От вчерашнего дня — к завтрашнему. Но вот как это сделать?

Неожиданно Игорю в гараж позвонила Лина и назначила ему свидание — в двенадцать часов дня. Она сказала, что собирается к директору краеведческого музея Окоемову и что этот человек может оказаться полезным Игорю в поисках его деда.

Игорь обрадовался — и звонку Лины, и ее предложению, и тому, что может это предложение принять. Беловежский вместе со Славиковым утром уехал в областной центр на машине парткома, и первая половина дня была у Игоря свободной.

Фамилия директора музея, Окоемов, была ему знакома. Это с ним Лина ходила в театр в тот день, когда Игорь вместе с Примаковым ездил в деревню Соленые Ключи. Об этом упомянул тогда в разговоре Линин отец.

Лина и Игорь встретились возле проходной. На девушке был комбинезон из джинсовой ткани с огромными металлическими пряжками на груди. Лучи солнца сверкали на пряжках, заставляли Игоря жмуриться. «Ишь, разоделась, — подумал он. — А для кого? Для меня или для этого… поэта?»

Было видно, что Окоемов ждал их. В белой рубашке, украшенной по всему полю красными корабликами, и с выбивавшимся из распахнутого ворота синим шелковым шарфом, он, подтянутый и моложавый, расхаживал по своему участку, поглядывал на улицу. В тот момент, когда «Волга» подъехала к дому поэта, он, видимо, не ожидавший, что Лина прикатит на машине, стоял у забора, уцепившись руками за жерди.

— Ах, это вы? — он смутился, выдав своим смущением владевшее им нетерпеливое желание встречи. — И этот молодой человек тоже с вами?

После вырвавшейся у поэта фразы Игорь почувствовал себя третьим лишним, но Лина взяла его за руку и потянула за собой.

Игорь толкнул царапавшую землю калитку, и они вошли на участок. Окоемов бросился показывать дорогу, но найти ее было нетрудно — недавно посыпанная свежим, желтым песком, она вела к столу под вишнями. Они уселись на лавку.

— Лавр Денисович, мы к вам по делу. Нужна ваша помощь. Игорь, расскажите…

Выслушав спутника Лины, Окоемов задумался:

— В архиве? Да, да… Там много всего. Но все это не разобрано. Вы знаете, нужны средства, нужны руки… Я требовал, писал. Но не дают. Есть первоочередные нужды… Знаете что? Я ведь сам начинал воевать здесь, под Привольском. Корреспондентом фронтовой газеты. А как фамилия вашего деда?

— Коробов Иван Михайлович. Он был солдатом.

— Коробов… Коробов. Что-то знакомое. Но вспомнить не могу. Как же вам помочь? У меня ничего не осталось от того времени. Только одно стихотворение.

— Стихотворение? Вы можете прочесть? — быстро спросила Лина.

— Хотите? Да?

Окоемов пошевелил губами, припоминая забытые строки.

Лина сказала:

— Лавр Денисович, в вашем стихотворении есть строка: «В газете названный героем…». Что, ваша фронтовая газета действительно писала об этом солдате?

— Нет, газета в тот период не выходила… Сами понимаете, мы были в окружении. Выпускались только «боевые листки». Кажется, пара экземпляров сохранилась. Я передал их в свой музей. Но как их отыскать? Там столько еще неразобранного!

— Ну вот что, — вставая из-за стола, сказала Лина. — Мы сейчас все вместе едем в музей и там все переворачиваем вверх дном.

Окоемов решительно воспротивился.

— Нет, я не могу… И вам не надо ехать. Я дам этому молодому человеку записку, и пусть катит. А мы с вами… посидим, поговорим. А может, съездим в бухточку? Искупаемся?

— Нет-нет. Вы хотели написать записку? Пишите!

Окоемов постоял у стола. Потом вздохнул, пошел в дом, взял лист бумаги, карандаш и написал требуемый документ, разрешавший Лине и Игорю доступ к архивам музея. Вручая бумагу Лине, сказал:

— Обратитесь к моему помощнику Тимоше. Жаль, что вы так быстро уезжаете.

Он постоял у забора, с грустью глядя вслед «Волге», уносившей Лину вместе с ее молодым спутником.

…Они долго стучали в дверь музея. Никто не отвечал. Потом послышался стук: чем-то деревянным ритмично ударяли в пол. Заскрежетал отодвигаемый засов, и на пороге появился взъерошенный мужчина. Он опирался о палку. Ею-то он и гремел об пол.

— Что надо? Музей не работает. Только по вторникам и четвергам.

— Кто это придумал? — сказала Лина. — Музеи должны работать каждый день.

Мужчина молча начал закрывать дверь. Игорь крепко уцепился за ручку.

— Мы к вам от Окоемова, — быстро произнесла Лина и сунула служителю записку. Тот взял ее и пошел внутрь помещения. На застиранной рубашке его посреди спины была заплата. Рубашка — серая, заплата — зеленая, нитки, которыми она небрежно была прихвачена, — черные.

Войдя в маленькую комнатенку, дверь которой украшала черная с золотом табличка «Директор Окоемов Л. Д.», мужчина вновь развернулся и угрюмо спросил:

— Чего надо-то?

Лина объяснила. И получила огромный ржавый ключ от чердака. «Ищите и обрящете!» Служитель, громко стуча палкой, удалился.

По узкой крутой лесенке Игорь и Лина поднялись наверх. Сочившийся сквозь крошечное оконце тусклый свет освещал чердачное помещение. Книги, тетради, подшивки газет и просто связки бумаг громоздились в разных углах, покрытые толстым слоем пыли.

Игорь присвистнул:

— Разве здесь можно что-нибудь отыскать?

Лина скомандовала:

— А ну-ка повесьте вот на тот гвоздик мою сумочку. За работу!

И она принялась энергично рыться в архивных завалах. Извлекла несколько написанных от руки «боевых листков», села на колченогий венский стул с гнутой спинкой и продавленным сиденьем, принялась их изучать.

Вдруг прозвучал ее торжествующий крик:

— Ура! Нашла! Игорь бросился к ней.

Под заголовком «Геройский поступок» была помещена короткая заметка. В ней рассказывалось, что солдат Иван Коробов, посланный в разведку, обнаружил на болоте сбитый советский самолет. Летчик отстреливался от немцев. Коробов пришел к нему на помощь. К сожалению, летчика спасти не удалось. На руках солдата он скончался от ран. Похоронив летчика, Коробов снял с самолета пулемет ДШК и доставил его в расположение части. За что и был отмечен командиром перед строем.

Игорь держал в руках «боевой листок».

В горле у него стоял тугой комок. У него закружилась голова. Так и стоял, ощущая мучительную спазму в горле и шум крови в висках. «Это мой родной дед, мой дед».

Жалобные звуки вывели Игоря из состояния оцепенения. Лина сидела на колченогом стуле, бессильно уронив руки и тихо плакала.

— Что с вами? — спросил Игорь.

Лина, всхлипнув, ответила:

— Дедушку жалко.

Освобождая проезжую часть, Игорь приткнул «Волгу» к белому домику, чуть не въехав в горницу, посреди которой — это было видно в распахнутое оконце — на столе с вышитой скатертью стоял начищенный до блеска самовар.

Солнце светило ярко, изумрудная гладь бухточки дышала прохладой и свежестью. Все было бы хорошо, если бы не мысль, что Окоемов знает про эту бухточку. Выходит, они были здесь вместе? Однако, захваченный радостным ощущением близости к Лине, он сейчас не мог думать о чем-то грустном.

Обсыхая после купанья, Игорь лежал лицом вниз на теплом песке, широко раскинув руки, и поглядывал на Лину. Его собственное тело по сравнению с телом девушки казалось некрасивым — кожа была темной, словно дубленой, под ней бугрились мышцы. И его сандалии, которые неподалеку валялись на песке, тоже были большие, грубые. А Линина босоножка казалась легкой, изящной, невесомой. На ее внутренней стороне сквозь налипшие песчинки проступала золоченая марка фирмы…

Однако нельзя было молчать дальше, и он спросил:

— Лина, вам нравится работа в музее?

Она приподнялась, повернулась на бок, лицом к Игорю, и заговорила:

— Как-то я полезла в мамин сундук, хотела из старой скатерти платье сделать. И увидела пачку писем… Это папка писал с фронта. Я стала читать… и просидела за полночь. Вообще-то он писать не очень умеет. У него руки хорошие. Смастерить что хочешь может. А вот писака никакой. И все равно так интересно было! И страшно!

Когда мне в отделе кадров предложили пойти работать в музей, я вспомнила об отцовских письмах и согласилась. Понимаете, Игорь, такие письма-треугольники есть у всех. В каждой семье. А если собрать их, то будет летопись нашей жизни. На днях я написала обращение в многотиражку… просила приносить и сдавать в музей все, что сохранилось с прошлых лет, вырезки из газет, дневники, письма… Уже многие приносят. Письма из прошлого…

— Мы с бабушкой тоже получили одно такое письмо. Про деда. Про то, как он погиб. При каких обстоятельствах. Только из этого письма ничего нельзя было понять. Путаное. Как будто писал ребенок. Или сумасшедший.

У Лины загорелись глаза. Она села на песке, поправляя разлетавшиеся волосы.

— Почему вы мне об этом письме ничего не говорили? Где оно? У вас?

— Его у меня нет, — упавшим голосом ответил Игорь. — Письмо украли.

— Украли? Кто? Зачем?!

Пришлось Игорю рассказать Лине о смерти бабушки, о беспорядке, который он застал в комнате, когда примчался по тревожному звонку из ЖЭКа, о пропаже письма, о поездке в деревню, неподалеку от которой, как утверждал безымянный автор, погиб при необычных обстоятельствах его дед. Лина сказала:

— Как замечательно, Игорь, что у вас в жизни есть такая большая цель — отыскать своего деда, героя войны…

— Да он не герой… Простой солдат.

— Молчите, молчите, не перебивайте меня… Они все были герои. И вы правильно делаете, что посвятили себя этим розыскам… Вот у меня был знакомый помреж Сапожков. Это такой тип! Все для себя, все для себя! Он даже поговорку придумал: «Уж если таскать каштаны из огня, то домой». Представляете?

— У нас в таксопарке есть такой тип… Мы зовем его Раковая душа, потому что он раков с пивом сильно уважает. Он говорит: «Рожденный брать не брать не может».

— Вот видите! Сколько их развелось. Я знаю, что вы не такой.

Она сидела перед ним светловолосая, загорелая, словно русалка, выбравшаяся из моря на сушу в обеденный перерыв, чтобы облегчить душу откровенным разговором…

Заводской гараж громко именовался автотранспортным цехом, но выглядел бедновато: двенадцать грузовых, шесть легковых — «Волги» и «Москвичи», два теплых бокса, одна смотровая яма, асфальтовый круг с дощатым навесом, где в основном и протекала вся жизнь коллектива.

Игорь подружился с Димой, высоким красивым парнем, которого, однако, отличала какая-то скованность, он мало говорил, медленно двигался, никогда не проявлял инициативы.

— Странный ты какой-то, Дима, — сказал ему вскоре после знакомства Игорь. — Ты же, кажется, недавно в армии отслужил. Боевым парнем должен быть.

Дима улыбнулся:

— А я комполка возил. Он от меня боевитости не требовал… Лишь бы машина в порядке была.

На этот счет комполка мог быть спокоен. Дима был просто неспособен что-либо делать плохо. На работу приходил первым, уходил последним. Игорь узнавал его по длинным ногам в ярко-синих кедах, торчащим из-под парткомовской «Волги», — он вечно что-то чинил, заменял, чистил.

Вот и сейчас, заметив его ноги в пузырящихся на коленях, потертых джинсах, Игорь остановился, сказал:

— Хватит тебе на земле валяться, радикулит заработаешь, профессиональную болезнь шоферов.

— Глушитель разболтался… Того и гляди, потеряю.

— Не потеряешь. Машина начнет стрелять, что твой танк.

— Ну, не доводить же до этого.

— Пойдем, в холодке посидим. Есть разговор.

Они отошли в сторону, под навес, уселись на лавке, к которой была прислонена ребристая автопокрышка от ГАЗ-52.

— Дим, что ты думаешь о Заплатове?

Шофер Заплатов на вид был здоровый мужик, косая сажень в плечах, все у него большое, громоздкое: нос, губы и ручищи, которые, казалось, могли завязать в узел кочергу. Но на самом деле Заплатов вовсе не был богатырем. Вечно ныл, жаловался на нездоровье, часто бюллетенил. Кроме ущемленной грыжи, на которую он постоянно ссылался, чтобы увильнуть от тяжелой физической работы, гнездились в его большом рыхлом теле и другие многочисленные недуги. Однако они, эти недуги, видимо, не мешали ему успешно справляться со своими обязанностями. Завгар Лысенков явно благоволил к Заплатову.

— Что я думаю о нем? — повторил вопрос Дима. Это было у него в характере. Он любил повторять чужие слова, как бы для того, чтобы убедиться — не ослышался ли, правильно ли понял. На самом деле пауза ему была нужна, чтобы подыскать ответ. — А что, мужик как мужик… Только хворый, — подумав, ответил он.

— Хворый, а чем же он в таком случае Лысенкова к себе приворожил? Тот ему дальние поездки доверяет.

— Доверяет, это точно, — охотно согласился Дима. Он не любил спорить. Молча делал свое дело, притом так, как считал нужным. Сбить его с этого пути было невозможно. Но и другим навязывать свою правду Дима не считал нужным. Он и жене своей предоставил полную свободу. Позволил ей жить так, как хотелось. Вот она и ушла к другому, прихватив с собой дочку.

Игорь придвинулся к приятелю поближе и зашептал:

— В конце прошлой недели Заплатов отсутствовал три дня. Куда-то мотался на хруповской машине. А главному инженеру подавали «Москвич». Потом хруповская «Волга» объявилась в гараже, а Заплатова не было — отсыпался после дальней дороги. Завгар приказал мне заменить его. Беловежский приболел, и я был свободен. Беру я, значит, путевой лист и что же вижу? За те три дня, что Заплатов отсутствовал вместе с машиной, на спидометре не прибавилось ни одного километра. Тебе это о чем-то говорит?

— Не прибавилось, — задумчиво повторил Дима.

— Точно. Я проверял.

— А как это могло быть? — удивился Дима.

Игорь рассмеялся:

— Ну ты даешь! Вчера родился, что ли? Не знаешь, как деляги на спидометр километры накручивают? Отсоединяют от спидометра тросик, подключают электромоторчик, тот — к двенадцативольтовому аккумулятору, и, пожалуйста, километраж готов.

— Но ведь тут-то не прибавилось? — сказал Дима.

— Не прибавилось. Но что это значит? А то, что тросик отключили вовсе — на все время поездки.

— Ну это вряд ли, — глубокомысленно покрутил головой Дима.

— Почему?

— Тросик же на пломбе…

— Разве пломбир трудно достать? А потом кто же будет отсоединять от спидометра? Это любой работник ГАИ обнаружит. Разве трудно — поставить машину на смотровую яму и отсоединить тросик от коробки передач. Ни один проверяльщик не заметит.

— Ну, а к чему?

— Вот и я тебя спрашиваю: к чему? Ответ быть может только один. Чтобы нигде — ни в путевом листе, ни на спидометре не было следов этой поездки.

Дима долго переваривал услышанное. Потом глаза его подернулись пленкой печали. Он сам никогда не жульничал, не мухлевал, не ловчил. И расстраивался, когда это делали другие.

— Выходит, левые поездки?

Игорь пожал плечами.

— И вот еще… Как у нас в гараже с запчастями?

Дима ответил:

— А то сам не знаешь, что ли… Плохо. Мне понадобилось свечи сменить, так я чуть не на коленях перед кладовщиком стоял: нет, и баста. Пришлось на свои купить.

— А между тем, — с нажимом произнес Игорь, — Лысенков привез из Москвы несколько ящиков запчастей. Я сам помогал ему грузить. И разгружал он на моих глазах. Куда же они делись? Ни одной железки новой не появилось, так или не так?

И снова по красивому лицу Димы прошло нечто вроде судороги.

«Эти его судороги, — подумал Игорь, — что-то вроде индикатора… Реагирует на нечестность и воровство». Игорь еще не знал, как сам будет реагировать на обнаруженные им факты. Но что-то делать будет. У него было такое ощущение, как будто, расставшись месяц назад со своим московским товарищем Витюхой и его отцом, он как бы обрел их способность остро реагировать на все огрехи, которые еще имеются в этом распрекрасном мире. Игорь с силой толкнул рукой прислоненную к лавке автопокрышку, она покатилась и, очертив плавный полукруг, упала прямо под ноги вышедшего из здания завгара Лысенкова. Тот с недовольным видом огляделся и, обойдя лежавшую на асфальте покрышку, отправился по своим делам.

— Ну как, напали на след своего деда? — спросил у своего водителя Роман Петрович Беловежский.

«Волга» быстро наматывала километры на прибрежной ленте шоссе. «Только ему и думать о моем деде», — подумал Игорь. Завод огромный, и забот у Беловежского хоть отбавляй. Игорь в курсе: дела идут неважно, то и дело возникают сбои, производство лихорадит. Может, эти сбои и раньше возникали, при прежнем директоре, но к ним привыкли, не обращали внимания. А теперь все валят на Беловежского, мол, еще зелен, куда ему до Громобоева… Тем не менее Роман Петрович среди своих нелегких директорских забот об Игоре не забывает. На днях интересовался: «Как ты устроился в комнате для приезжих? Может, надо что, вещички какие-нибудь, простыни, полотенца… Ты скажи, Медея соберет». Тронутый директорской заботой, Игорь ответил: «Спасибо, ничего не нужно. Все есть — казенное. Кто-то позаботился, всем снабдил — и одеяло, и подушка… И даже посуда. Стаканы, рюмки. Зеркало здоровое в золотой рамке». — «Зеркало, говоришь?.. Это из театрального реквизита. В клубе драмкружок, в кладовке чего там только нет». Сказал и замолк, ушел в себя, на выпуклый лоб, как мелкая волна на берег, набежали складки, губы приобрели по-детски обиженное выражение. Игорь про себя удивился: «Откуда Роману Петровичу знать, что есть и чего нет в кладовках драмкружка? Он что, в спектаклях играл? Не похоже».

И вот директор снова проявляет интерес к личным делам своего водителя. И интерес не праздный, не показной.

— Делаю, что могу, Роман Петрович. В деревню съездил, возле которой, по слухам, дед погиб. В краеведческом музее на чердаке «боевой листок» отыскал. Там заметка о деде. Отличился он! А что дальше делать? Один добрый человек пообещал разузнать фамилию командира части, в которой сражался дед, но пока от него ничего не слышно.

— А ты поактивнее, — советует Беловежский. — Прошлое свои тайны крепко прячет, просто так не отдает. Их надо силой вырывать.

Он помолчал, потом произнес:

— Между прочим, мой отец тоже воевал в этих местах.

Беловежский крутанул ручку, опустил боковое стекло. В кабину ворвался степной ветер. Он был душистый, с едва различимым горьковатым привкусом полыни.

— А как тебе понравился город? Завод?

— Можно честно, Роман Петрович?

— Только честно!

— Привольск с Москвой, конечно, не сравнишь. Как говорится, труба пониже, да дым пожиже. Но ничего. Симпатичный городок. Жить можно. А вот завод — беспорядка много, все запущено. У нас в таксопарке стенд передовиков чуть ли не золотом сверкал. Все вокруг вылизано, даже кусты подстрижены. А здесь в Аллее передовиков заблудиться можно. Акация разрослась, не продерешься, асфальт потрескался, трава проросла… И всюду так. В бытовках, как на вокзале где-нибудь в глубинке. В гараже всего два теплых бокса, запчастей нет, как работать? Нет, Роман Петрович, тяжелое вам хозяйство досталось, ох тяжелое.

Игорь, окончив речь, исподтишка бросает взгляд на директора — не обиделся ли. Лицо у Беловежского мрачное, брови сдвинуты, на верхней губе — мелкие капельки пота. Он не отвечает, молчит. Но не потому, что сердится на Игоря. По другой причине. Роман Петрович думает: откуда у простого парня, занесенного сюда, в Привольск, неизвестно каким ветром, те же мысли, что и у него, директора? И что означает это странное совпадение: отец Беловежского и дед Игоря — оба воевали в этих степных местах. Может быть, судьба не случайно, а со значением, с каким-то непонятным, тайным умыслом поставила Игоря на его пути? «Чепуха, мистика», — обрывает свои мысли Беловежский и всей грудью вдыхает горький, тревожащий полынный запах.