Семейная тайна

ВЫЗОВ НА КОВЕР

«Филиал» открылся взору тотчас же, как «Волга», взяв крутой поворот, выскочила на взгорок. Выложенные в давние времена из темно-красного кирпича стены, плавные окружия въездных ворот, узкие, как бойницы, окна придавали производственному корпусу вид старого замка.

У Беловежского защемило сердце. Он вдруг ощутил себя главой воинства, которому вот сейчас, через считанные минуты, предстоит пойти на штурм неприступной твердыни.

Но нет. Главная «твердыня» — завод — осталась позади, у моря. А это был всего лишь «филиал», подсобный производственный корпус, так пригодившийся Беловежскому для реализации его глобального замысла — полной реконструкции завода.

Старое, но крепкое кирпичное здание, построенное когда-то в качестве складского помещения, сменило много хозяев. Размещались там парки — трамвайный, автобусный, троллейбусный, одно время там «прописался» авторемонтный завод. В последние годы здесь был расположен филиал завода бытовых кондиционеров. Перейдя к привольскому заводу, здание сохранило название «филиал». Хотя теперь определить его профиль было бы нелегко. Здесь попеременно размещались заводские цехи, чьи помещения подвергались перестройке.

Навстречу директорской «Волге», затормозившей напротив главного входа, уже спешил начальник филиала Ежов. Как всегда, он был подтянут, сосредоточен, хмур. Недовольное выражение не сошло с его лица даже в тот момент, когда он пожимал протянутую директором руку.

— Послушай, Сидор Ефимович, ты когда-нибудь улыбаешься? — спросил Роман Петрович.

— Что? — Ежов поднес руку к уху, как это делают люди, начинающие плохо слышать. «Стар становится. Да и не мудрено ж оглохнуть в том адском шуме, который стоит в цехах, где металл давят, режут, строгают, шлифуют». Беловежский уже не рад был, что задал свой вопрос.

— Как, говорю, настроение? — произнес он.

Но до Ежова, видно, уже дошел смысл того, первого вопроса.

— Я на работу хожу не для того, чтобы хиханьки-хаханьки разводить, — ответил он. — У меня вот о чем голова болит: как назло, почти одновременно вышло из строя несколько станков. Того и гляди, у вас там конвейер станет.

Легкомысленное настроение вмиг покинуло Романа Петровича.

— Срыва суточного графика допускать нельзя, — сдвинув светлые брови, озабоченно произнес он. — Какие меры принимаете?

— Ремонтники во главе с Глебовым устраняют неполадки. Недостачу деталей стараемся покрыть на действующих станках. Выполняем сразу по нескольку операций…

— Ну-ну, — успокоившись, проговорил Беловежский. Он еще раз отметил про себя: решение назначить Ежова начальником филиала было правильным. Такой человек — жесткий, дисциплинированный, с повышенным чувством ответственности — и нужен здесь, где, как на перевалочном пункте, постоянно меняются люди и техника и остается неизменным только одно — требование ни при каких обстоятельствах не выходить из суточного ритма. Назад, в механический цех, Ежова возвращать не стоит. Надо будет ему подыскать другое место. Новая техника требует новых людей — это аксиома.

Однако от аксиомы Беловежскому почему-то вдруг сделалось грустно. Перед ним, переминаясь с ноги на ногу, стоял живой человек, его не выкинешь за ворота как устаревшее приспособление.

— Роман Петрович, как там наш механический? Надоело здесь, на выселках… — словно прочитав мысли Беловежского, спросил Ежов.

— Потерпи, Сидор Ефимович, — туманно ответил Роман Петрович и двинулся вдоль станков, стараясь на глаз определить, какие из них отказали, вышли из строя. Впрочем, сделать это оказалось нетрудно: возле инвалидов хлопотали врачи — ремонтники.

Уже в машине, возвращаясь назад, на привольский завод, он, в который уже раз, задал себе вопрос: правильно ли было начинать перестройку производственных помещений уже сейчас, пока Ярцев только-только приступает к разработке новой технологии, пока новая техника еще, по существу, едва выходит из бумажных пеленок — чертежей. И тотчас же ответил себе: «Правильно! История не оставляет нам времени для раскачки, технологический прорыв нужно делать сегодня, сейчас, шаблонные решения постепенного врастания в будущее не годятся».

Беловежский вошел в кабинет быстрым упругим шагом человека, уверенного в правильности избранного пути. Его переполняли бьющая через край энергия и радость. Но пребывать в таком состоянии ему было дано недолго.

— Можно к вам? Срочное дело! — прозвучал по селектору искаженный аппаратом взволнованный голос Фадеичева.

— Прошу.

На Фадеичеве лица не было.

— Мы пропали, Роман Петрович!

— Так ли уж все ужасно? — спокойно произнес Беловежский, не желавший расстаться с владевшим им с самого утра настроением всесильной уверенности.

— Мне только что сообщил надежный человек… Трушин собирается нам спустить дополнительный план — под филиал. Мол, раз завод получил дополнительные производственные площади, значит, должен давать и прирост продукции.

Фадеичев выглядел виноватым. В конце концов, это он втянул директора в историю с филиалом.

— Это же ерунда! Мы не скрывали от министерства своих мотивов. Филиал взяли временно. Они, что там, с ума посходили?

Фадеичев пожал плечами:

— Сила солому ломит. Увеличат план, и адью… Изволь выполнять.

— А это мы еще посмотрим, скорректируют они или нет, — отвечал Беловежский.

Год назад, в кабинете и. о. начальника главка Трушина, он отказался от корректировки плана — в сторону уменьшения. Теперь у него есть все основания, чтобы отказаться от корректировки плана — в сторону увеличения. Он будет отстаивать свою позицию. Если понадобится, перед самим министром.

…Когда через две недели на завод пришел новый вариант плана, Беловежский, положив его в конверт, запечатал и отослал обратно Трушину. Без комментариев.

После чего стал ждать вызова в Москву, на коллегию министерства. К нему вновь вернулось прежнее, тревожное настроение — предощущение надвигающегося боя.

Профессор Ярцев снял очки (раньше говорили — роговые, сейчас не говорят, оправу делают из пластмассы, однако выглядит она лучше, красивее, чем прежде), потер переносицу, задумался. Свет из окна просвечивал тонкую дужку очков. В нежно-бежевой глубине проступала запрессованная внутри тонкая и прочная металлическая основа. «Зачем это понадобилось — запрессовывать, если пластмасса по прочности уже не уступает металлу?» Этим пустячным вопросом Ярцев хотел себя отвлечь от другого, более важного вопроса: что будет с фирмой «Эврика»? Минуту назад его рабочий кабинет покинул Евгений Сычев, заместитель директора по общим вопросам. Говорил азартно, доказывал: у фирмы отличные перспективы.

Несколько лет назад, когда вопрос о внедрении в промышленность научных разработок встал особенно остро (подсчитали, что в дело идет не более двадцати процентов и ужаснулись), по всей стране стали создавать общественные конструкторские бюро. К Ярцеву явились «комсомолята», как он ласково называл своих молодых помощников, предложили создать при институте нечто вроде общественного хозрасчетного объединения, куда бы вошли молодые ученые и конструкторы, добровольно взявшие на себя нелегкий труд внедрения достижений науки в производство.

Между Ярцевым и Сычевым, возглавлявшим в то время институтскую комсомольскую организацию, состоялся исторический диалог, напоминавший игру в вопросы и ответы.

Ярцев:

— Не пострадает ли основная работа?

Сычев:

— Ни в коем случае… Трудиться на «Эврику» будем только в нерабочее время.

— «Эврика». Это что — название фирмы?

— Угадали.

— Раз хозрасчетная, значит, работать будете не бесплатно?

— Конечно, нет. Мы живем при социализме. Каждому по труду.

— А кому по шее? Мне?

— Не совсем так. Мы хотим создать фирму при райкоме комсомола. От вас ждем поддержки и научного руководства. Будем работать по хоздоговорам, официально заключаемым с предприятиями.

— Есть уже желающие?

— Сколько угодно. Только свистни.

— Так… Что нужно фирме, чтобы начать работать?

— Ничего. Ни рубля денег. Ни одного гвоздя. Ни одного квадратного метра производственной площади. Правда, парочка кабинетов нам потребуется, райком обещал помочь.

Ярцев задумался. По существу, на его глазах рождался новый принцип организации научно-исследовательских и внедренческих работ. Как к этому отнестись? По многолетнему своему опыту он знал, что каждое новое дело, каким бы оно на первый взгляд ни казалось привлекательным и перспективным, неизбежно обречено на долголетний, болезненный, чреватый опасностями процесс приживления, уже в силу того, что оно новое. А тут еще деньги! С другой стороны, как можно требовать от них, чтобы они делали огромную и общественно полезную работу «за бесплатно»?

Ярцев прошелся по кабинету, остановился возле Сычева. Посмотрел в его лицо, узкое, заросшее рыжеватыми волосами (комсорг носил усы и бороду, придававшие ему явно не комсомольский вид), сказал:

— Сильны ребята. Вон ведь как тонко все рассчитали! Старик на всех перекрестках кричит о малом проценте внедрения научных разработок. Тут мы ему и подсунем «Эврику». У него рука не поднимется перечеркнуть проект. Так ведь?

Между усами и бороденкой комсорга родилось подобие улыбки.

— Так вот мое решение. Сбреешь, Сычев, свою поповскую бороденку, тогда поддержу!

Сычев на месте подскочил от радости:

— Поддержите?

— Поддержу.

Сычев потоптался на месте, не зная, как выразить свою благодарность, потом выскочил из кабинета. Через секунду в дверной щели снова появилась его голова.

— Хочу уточнить. А усы можно оставить?

Ярцев вздохнул:

— При одном условии. Если они не будут мешать работе.

Усы, уменьшенные в размерах и аккуратно подстриженные Сычевым, не помешали. Для благодарственных писем отвели специальный ящик. Его открывали только для того, чтобы положить туда новые отзывы. Но сегодня у Ярцева мелькнула мысль: недалеко время, когда благодарственные отзывы потребуются для объяснений. Для оправданий. Как аргументы в споре, может быть, безнадежном.

Ярцев встал из-за стола и быстрым шагом пересек кабинет по диагонали — самое большое расстояние по прямой. Он всю жизнь предпочитал прямые пути.

Ярцев признался себе: ожидание неприятностей в нем жило давно. Не зря он так возражал против «появления» восторженной статьи об «Эврике» в одной большой газете. Стоит ли привлекать всесоюзное внимание к эксперименту, лишь недавно начавшемуся, действовавшему без утвержденного статуса, можно даже сказать, без законной основы? Сычев и другие ему отвечали: но разве эксперимент не оправдал себя? Разве не пора подвести под него эту самую законную основу? И не лучший ли путь к цели — гласность, публичное обсуждение накопленного опыта? Что Ярцев мог ответить? Только то, что мудрый герой крыловской басни: «Ты сер, а я, приятель, сед…» Опыт не подвел Ярцева. Вслед за хвалебной статьей газета напечатала в порядке обсуждения «сердитое письмо», разносившее в пух и прах идею хозрасчетной фирмы. Письмо называлось так: «Выгодно. Но кому?»

Ярцев перечитал письмо дважды. Что ж, этому Б. Ревизорову (явный псевдоним!) в остроте глаза не откажешь. «Эврика», говорилось в статье, не зря свила гнездо под крышей райкома комсомола. Банковские счета общественных организаций весьма удобны. Во-первых, они не попадают на обычный контроль финорганов. Во-вторых, цифры переведенных на эти счета «безналичных» средств можно в любой момент превратить в наличные — зеленые трешки, синие пятерки и красные червонцы — и положить в кошелек. Мало того, что открываются лазейки для обогащения корыстолюбцев, еще и увеличивается количество реальных денег, находящихся в обращении, а следовательно, повышается нехватка товаров народного потребления, то есть искусственно создается дефицит».

«Вот это: да! — чуть ли не с восхищением подумал Ярцев о Б. Ревизорове. — Эка загнул! Ему бы не письма писать, а прокурором работать!»

«Жизнь есть борьба», — он снова, в который уже раз, успокоил себя этим нехитрым афоризмом. Что ж, Ярцев готов к борьбе. Жаль только, что зловещие тучи нависли над «Эврикой» именно сейчас, когда Ярцев решил возложить на фирму небывало сложную и интересную работу — участие в технической реконструкции привольского завода.

…Спустя два дня позвонили из министерства и пригласили на заседание коллегии. И сообщили: будет слушаться отчет привольского завода.

Ярцев воспринял этот звонок как знак свыше, во всех смыслах — в прямом и в переносном.

Узнав о повторном вызове на коллегию (первый не состоялся из-за печальных обстоятельств — смерти матери), Беловежский, как ни странно, не встревожился, а, наоборот, успокоился. Даже почувствовал облегчение.

Представьте, что вас долго мучит зубная боль и страх предстоящего лечения. И вот наконец сообщают день и час, когда вас примет врач. И — о чудо! — все страхи, которые только что терзали душу и воображение, куда-то отлетают. Даже зубная боль затихает. Вы говорите себе: да, меня ждут муки в зубоврачебном кресле, но они вполне переносимы, к тому же ограничены во времени — пять, десять минут, не более. Как-нибудь вытерплю, сдюжу, зато потом станет легче, боль совсем уйдет, я вновь сделаюсь здоровым человеком, смогу, как прежде, жить, действовать! Скорее бы уж наступил этот день!

Нечто вроде этого испытал и Беловежский, пробежав глазами телеграмму, которую передала ему с озабоченным лицом Людмила Павловна.

— Отчет о работе завода? Вызывают на ковер? Давно пора, — горько пошутил он.

Задумался. О чем пойдет речь на коллегии? Ну, это-то ясно. Не только о работе завода. О самовольстве нового руководителя привольского завода, осмелившегося вернуть в главк документ, корректирующий годовой план в сторону увеличения, о пресловутом приказе, изменяющем формы и размеры оплаты труда заводских инженерно-технических работников, о реорганизации (будут, конечно, говорить, о «ликвидации») громоздкого отдела АСУ, о не согласованной с главком программе обновления производственных помещений, о таинственном «филиале», прибранном к рукам неизвестно для какой цели…

Конечно, многие из этих вопросов, будь они своевременно согласованы с главком, вовсе бы не возникли. Но в том-то и дело, что Трушин занял по отношению к новому руководителю привольского завода позицию, исключавшую возможность каких-либо самостоятельных решений. И. о. начальника как рассуждал: уж если такому зубру, как Громобоев, это оказалось не под силу, то куда суется со своими проектами сосунок, который без году неделя как сидит в директорском кресле, а уже самонадеянно полагает, что ухватил бога за бороду. По существу, Беловежский обрекался на пассивное следование трушинским директивам и указаниям, как правило, не облегчавшим положение старого завода, работавшего на пределе своих возможностей, а, наоборот, еще более усложнявшим его. Роман Петрович давно уже понял, к чему приведет подобное «послушание», и решительно отказался быть пай-мальчиком. «Пусть лучше меня снимут за самовольство, чем за неспособность и бездеятельность», — сказал он себе.

И вот теперь, в самые ближайшие дни, ему предстояло узнать, за что именно его накажут — за первое или за второе? Невеселая перспектива!

В момент этих размышлений в кабинет вошел заместитель директора Фадеичев. Видимо, он считал своим долгом морально поддержать Беловежского.

— Это все Хрупов, — усевшись в кресло, заявил он. — Кто его просил подписывать тот приказ в ваше отсутствие? Не ребенок, не мог не понять, чем это грозит, — давать ход документу, не согласованному с инстанциями. Захотелось похитить у вас лавры смелого реформатора? Вот пусть теперь и отдувается. С какой стати вам за него костьми ложиться? Мне говорили: Трушин буквально взбешен.

— Трушин взбешен, а вот его аппарат придерживается другого мнения. Я тут говорил со знакомым инженером из главка. Так он нас нахваливает. Молодцы, мол, давно бы пора это сделать. При таких условиях, как у вас, можно работать, двигать вперед НТР… Если, говорит, после коллегии останешься на посту директора и приказ не будет отменен, все брошу и приеду в Привольск, поработать несколько лет. Надоело бумажки перелопачивать.

— Если он хочет, чтоб приказ не был отменен, пусть действует, ваш дружок. Выяснит, как настроен министр, как замы… Это важно знать.

Беловежский улыбнулся:

— Чего тут выяснять! Заранее могу сказать: главный забойщик Трушин. Недолюбливает он меня. Где-то наступил ему на любимый мозоль. А министр… Что министр? Он молодой, решительный. Под трушинскую дудку плясать не будет. Однако действия его непредсказуемы.

— То-то и оно, — озабоченно произнес Фадеичев. — Лично меня Хрупов беспокоит. Думаете, он будет там сидеть и отмалчиваться, ждать, пока с работы снимут? Как бы не так! Он постарается вызвать огонь на себя, приковать к себе внимание, а потом так обрисует положение на заводе, что вы окажетесь во всем виноватым… Ни за что не отдавайте ему инициативы. Надо дать понять: хозяин на заводе — вы, а не выскочка Хрупов! Вот увидите, он пойдет ва-банк. Для него это последний шанс. Другой такой в обозримом будущем вряд ли представится.

Беловежский про себя не мог не признать обоснованности высказанных Фадеичевым опасений. Отношения с главным инженером были переменчивы и непредсказуемы, как море в осеннюю пору. Утром светит солнышко и зеленоватая гладь кажется отлитой из бутылочного стекла. А через пару часов глядишь — ветер натащил туч. По морю гуляют белые барашки, а ночью шторм, многотонные водяные громады обрушиваются на берег, сносят пляжные постройки, налетевший неизвестно откуда смерч вырывает с корнем могучие деревья!..

После заседания парткома Хрупов пошел было на сближение. Внес несколько дельных предложений по расстановке инженеров. У них стали устанавливаться хорошие рабочие отношения. И вдруг Беловежский узнает, что Медея и Хрупов втайне от него встречаются, решают судьбу подаренного им жене и затем украденного у нее кольца с аметистом. Это его возмутило. После того как снесенное Хруповым в милицию кольцо было возвращено Медее, заботу о нем Беловежский взял на себя. Взял кольцо, принес на завод и вызвал чертежницу Симакову, купившую кольцо на толкучке. Она явилась, испуганная и смущенная.

Роман Петрович положил кольцо перед ней.

— Это ваше?

— Нет. То есть да… Я его купила.

— За какую цену?

Симакова потупилась:

— За двести рублей.

— Кто же покупает золотые кольца на толкучке? — вздохнул Беловежский. — Что ж, возьмите это кольцо. Вы за него заплатили. Оно ваше.

Симакова отшатнулась:

— Нет. Я не могу. Я же знаю, что оно краденое!

— А с какой стати вам лишаться своих двухсот рублей? Они-то, рубли, не краденые, а честно вами заработаны. Я не могу допустить, чтобы вы оказались в убытке.

Он вышел из-за стола и вложил кольцо в руку Симаковой. У нее от волнения вспотела ладошка и покраснел острый носик.

— Я вас прошу. Возьмите.

Подчиняясь просьбе, она взяла. В тот же день рассказала о разговоре с директором Хрупову.

Наступившая было в отношениях Беловежского с главным инженером оттепель сменилась холодными заморозками.

В Москву на заседание коллегии они добирались отдельно. Хрупов — поездом. Беловежский — самолетом.

Массивные, с отполированными до блеска медными ручками двери зала заседаний коллегии министерства выходили на просторную лестничную клетку. Шарканье подошв о мраморный пол, приятный дымок заграничных сигарет, негромкие голоса, нервные смешки… Каждый из присутствующих уже побывал возле дверей, проверил: есть ли его фамилия в висевшем на стене под стеклом списке, озаглавленном: «На заседание коллегии приглашаются…»

Беловежский и Хрупов в списке были. Заглянув в него, они разошлись в стороны. Беловежский выспрашивал у бывшего институтского сокурсника, а ныне сотрудника контрольной инспекции министерства, подробности работы коллегии, а мрачный, погруженный в себя Хрупов стоял у окна и дымил.

— За отрасль отвечает министр. А коллегия… она ему помогает, что ли.

— Помогает отвечать?

— Да нет… Отвечает-то он сам. Помнишь ленинские слова: «Дальше абсолютно необходимого минимума коллегиальность не должна идти…» Вот она и не идет. Помогает министру разобраться в делах. Установить, кто прав, кто виноват.

— Ну, это не трудно. Вот меня вызвали на коллегию именно потому, что заранее сочли — виноват. Считали бы, что прав, не позвали бы. Что же тут разбираться?

— Не робей, — засмеялся приятель. — Главная твоя задача — произвести хорошее впечатление на министра.

— И на коллегию?

— Да, и на коллегию.

— Ничего себе задачка, — поежился Беловежский и направился к внезапно раскрывшимся дверям зала. Встречным курсом с другого угла площадки двигался Хрупов. На его темных худых щеках играли желваки.

Отчет привольского завода обсуждался в конце заседания. После Беловежского слово взял и. о. начальника главка Трушин. Вновь, как когда-то, Беловежский подивился его сходству со своим отцом. Нет, не внешнему. Отец подвижный, суховатый. Трушин ширококостный, грузный. А говорили одинаково веско, безапелляционно, словно давным-давно открыли для себя законы, управляющие всем сущим, объявив себя их хранителями и толкователями. Позиция довольно выигрышная. Она как бы отделяла их от других людей и возвышала над ними. Холодно-властные, они были уверены в своей непогрешимости. Что им еще оставалось, как не сокрушать каждого, кто осмелится посягнуть на их непогрешимость?

— В последнее время было модным… вон даже иные газеты это оправдывают… нарушать закон. Нас убеждают, что хозяйственник, чтобы выполнить план, может, чуть ли не должен прибегать ко всяким противозаконным ухищрениям. Ловчат, левым путем приобретают материалы и оборудование, задабривают поставщиков, подмазывают, выплачивают в нарушение существующих правил всякие там надбавки и премии.

— Это — безобразие! — резко произнес министр. — Мы будем со всем этим решительно бороться. Умение руководить в том-то и заключается, чтобы находить законные пути к цели.

— Вы совершенно правы, Сергей Михайлович! А вот на привольском заводе дошли до того, что отменяют государственные задания, в нарушение существующих норм и правил вводят свои, местные, бросают на ветер народные деньги.

Беловежский поднялся.

— Что? Это действительно так? — отрывисто бросил министр.

Несколько мгновений они пристально смотрели друг на друга — министр и директор. Оба были молоды, относительно, конечно. Молоды для своих должностей. Они могли в одно время учиться в институте, скажем, Беловежский на первом курсе, а будущий министр — на пятом. Однако сейчас их разделяло нечто большее, чем пять лет… Беловежский представлял небольшой, по масштабам страны, завод. Сергей Михайлович — правительство страны. Дистанция между ними показалась вдруг Роману Петровичу такой огромной, что у него закружилась голова, как будто он стоял на краю пропасти, над самым обрывом… Он почувствовал, как язык у него во рту распухает и делается вяло-неповоротливым.

Издалека, с края стола послышался резкий голос Хрупова:

— Разрешите мне объяснить! — Хрупов поднялся.

— Что? Кто? Почему?

Министру объяснили: главный инженер привольского завода Хрупов.

— Что, Хрупов, к директору в адвокаты напрашиваетесь?

— Никуда я не напрашиваюсь. Высказаться хочу. Тут и. о. начальника главка нас всех пугает… А мне, признаться, не страшно. Что он имеет в виду? Если приказ о новой системе оплаты труда НТР, то подписал его я, а не директор. Его тогда на заводе не было. Значит, мне и держать ответ.

— Это верно, товарищ Трушин?

Не дождавшись ответа Трушина на вопрос министра, Хрупов обидчиво произнес:

— Раз я говорю, значит, так и есть. Вранья за мной не водится!

Министр нахмурился. Он был молодой министр и пока еще полагал, что его авторитету может быть нанесен урон одной невежливой фразой, сказанной подчиненным.

— А вы, товарищ Хрупов, не хорохорьтесь! Извольте спокойно и по-деловому изложить, что вы там натворили на привольском заводе. А вы, Беловежский, садитесь. Вам на этот раз повезло. У вас алиби.

Все засмеялись. Напряжение разрядилось. Будто издалека, распыляемый огромной кубатурой зала, донесся голос Хрупова:

— Наш эксперимент ставит своей целью…

— Вы нам о вашем эксперименте не рассказывайте, а лучше скажите, кто вам дал право без разрешения министерства… — прервал его и. о. начальника главка.

— Товарищ Трушин! Вы подаете плохой пример, — сказал министр. — Не мешайте Хрупову!

Трушин с трудом дождался паузы в речи главного инженера, веско сказал:

— Товарищ Хрупов приковывает наше внимание к второстепенному эпизоду. А речь идет о гораздо более серьезных вещах. О манкировании государственным планом, об отказе подчиниться указаниям вышестоящих инстанций. Дело доходит до того, что директивы министерства возвращают обратно.

Наверстывая упущенное, Трушин быстро перечислил многочисленные грехи руководителей привольского завода.

Беловежскому стало жарко, душно. Он пальцем рванул ворот рубашки под галстуком, маленькая пуговица оторвалась и покатилась по полу.

— А теперь разрешите мне, — сказал он. Встретил напряженный взгляд министра, но усилием воли взял себя в руки, начал говорить спокойно, даже суховато: — Мы любим повторять фразу, что государственный план закон…

— Это не фраза! — прервал его министр.

— Увы, — не согласился с ним Беловежский. — Часто — только фраза, и я это сейчас докажу… На протяжении последних нескольких лет привольскому заводу в конце года регулярно корректировался план.

— В сторону уменьшения?

— Да… Что и позволяло нам кое-как справляться с выполнением плана, не числиться в отстающих.

— Что же тут хорошего? Зря они вам шли навстречу, зря. Мы их за это накажем.

— Сейчас не за что, — сказал Беловежский. — В прошлом году мы впервые за много лет с такой просьбой в главк не обращались.

— Это правда, товарищ Трушин?

— Попробовали бы они обратиться!

— Отвечайте по существу. Обращались или не обращались?

— Нет.

— А план выполнили?

Трушин нехотя разжал губы:

— Выполнили.

Беловежский быстро произнес:

— Но если государственный план нельзя корректировать в конце года в сторону уменьшения, то также нельзя его изменять и в сторону увеличения… Без достаточных на то обстоятельств. Закон у нас, кажется, для всех один.

Уверенность, с которой говорил Беловежский, по-видимому, произвела на министра впечатление.

— Но ведь вам даны новые производственные площади, — сказал он.

— Нам никто ничего не давал. Нам удалось отвоевать старый трамвайный парк… Ни единицы оборудования, ни одной копейки денег, ни одного человека! И вот под этот каменный сарай товарищ Трушин спускает нам дополнительное задание.

— А зачем вам понадобился этот каменный сарай? — поинтересовался министр.

— В настоящее время для того, чтобы, не останавливая производства, за счет временной перебазировки отдельных участков, привести в порядок завод. Он построен в начале века, обветшал, я могу показать фотографии… — Беловежский потянулся к папке.

— Фотографии мы посмотрим потом. Вы сказали «в настоящее время». А в будущем?

— В будущем мы планируем разместить там экспериментально-конструкторскую базу для технического переустройства завода на основе прогрессивной технологии с использованием гибких производственных систем.

— Гибких производственных систем? — переспросил министр. — Я не ослышался? А мне докладывали, что вы на новую технику гонение устроили, АСУ прикрыли?

Беловежский быстро сказал:

— Не АСУ, она живет и здравствует… насколько это возможно при нынешнем состоянии производства. А вот отдел, который ее обслуживал, действительно подужали, нам люди для других целей нужны.

— Для каких же?

— Хотим добиться такого положения, чтобы технический прогресс на производстве превратился в единственное средство выполнения плана! — ответил Беловежский.

— Мы тоже этого хотим, — сказал министр. — Но как сделать? Вы там, в Привольске, реально представляете себе масштабы задач и размеры собственных возможностей? У вас есть серьезный план?

— Мы создали на заводе инициативную группу. Толковые ребята подобрались… Набросали проект технического перевооружения завода. Собираемся доработать с проектным институтом. А что касается новых технологий, но тут… — он запнулся, — есть еще белые пятна. Нам обещал помочь профессор Ярцев. Мы с институтом договор о содружестве заключили.

Беловежский оборвал свою речь и твердо сказал:

— После реконструкции будем с тем же количеством людей вдвое больше выпускать продукции.

— Вдвое? Вон куда махнули. А это реально товарищ Ярцев? Заводчане не преувеличивают? Что думает об этом наука?

Пока профессор Ярцев поднимался с места, чтобы ответить на вопрос министра, Хрупов успел выкрикнуть:

— Удвоим! При условии, если главк будет нам помогать, а не совать палки в колеса!

— Мы взялись! — раздался громкий уверенный голос Ярцева. Беловежский с радостным изумлением глядел на поднявшегося вдруг высокого осанистого седоволосого мужчину, о котором слышал от Хрупова.

— Раз взялись, Андрей Андреевич, так сделаете? — спросил министр.

— Конечно, сделаем, если не прикроют нашу фирму.

— «Эврику»? — выказывая знание подробностей, спросил министр.

— Так точно, Сергей Михайлович. Нас уже обвинили в газете.

— Не волнуйтесь… В случае чего возьмем вас на поруки.

— Покорно благодарю.

Он сел на место под смех зала.

— Замах у вас, товарищ Беловежский, бедовый. Посмотрим, какой будет удар… У вас все?

Роман Петрович поколебался: говорить или не говорить? Решил сказать.

— Год назад, когда меня назначили директором, я завел клеенчатую тетрадь. И вот месяц за месяцем, квартал за кварталом записываю в нее, какими могли бы быть показатели работы завода, если бы… — Он сделал паузу.

— Продолжайте. Если бы… — нетерпеливо произнес министр.

— …Если бы завод по собственной воле мог изменять структуру, штатное расписание, оклады, конечно, в пределах выделенного фонда, сам выбирал бы себе поставщиков…

— Все хотите сами. А к нам почему не обратитесь?

— Так ведь боязно: наши предложения по повышению производительности труда и качества продукции примете, а остальное останется как было.

В зале раздались голоса:

— Верно!

— Демагогия, посредством которой товарищ Беловежский прикрывает свое неумение управлять заводом! — выкрикнул Трушин.

Беловежский всем корпусом повернулся к и. о. начальника главка.

— Сейчас вам достанется на орехи, товарищ Трушин, — со смешком сказал министр. Тут же согнал улыбку с лица, спросил у Беловежского: — А это правда, что у вас женщин во время смены вызывают с рабочего места в парикмахерскую прическу делать?

— Правда. У нас работает группа социологов. Так вот она подсчитала: потери рабочего времени заметно сократились. Женщина без прически в театр или в гости не пойдет, вы это знаете… Под любым предлогом отпросится с работы в парикмахерскую. Там просидит два часа, заодно в магазин или на рынок завернет. А у нас по списку. Тридцать минут, и готово. Прямой выигрыш. Тем более что это время потом отрабатывается.

— Ну если социологи подтверждают, мы поднимаем руки, сдаемся, — усмехнулся министр. — Теперь вот что скажите: кто у вас на заводе командует: вы или главный инженер?

Беловежский понял, что любой его ответ на поставленный вопрос вызовет у аудитории смех. Поэтому сказал другое, как будто вопроса не было:

— Приказ, за который нас сегодня песочат, составлен лично мной. В мое отсутствие его подписал главный инженер. Так что вся полнота ответственности за это, как и за остальное, лежит на мне.

— Это хорошо, что вы друг у друга наказания вырываете, а не награды, — сказал министр. — И что на гибкие производственные системы замахиваетесь. Если уж перестраиваться, то на уровне самых последних мировых достижений! Это сейчас задача из задач. А вот что лезете в воду, не спрося броду, это плохо. «В области управления, говорил Ленин, ничего нельзя поделать нахрапом, бойкостью или энергией или каким бы то ни было лучшим человеческим качеством вообще». Умение управлять с неба не валится, святым духом не приходит, этому необходимо обучаться. Вот мы вас и поучим!

Беловежский и Хрупов вышли из зала и стали спускаться по лестнице. На одном из этажей сильно дуло из полуоткрытой фрамуги. Беловежский хотел было застегнуть ворот рубашки, но пуговицы на месте не оказалось.

— Вот, пуговицу в зале оставил, — сказал он.

— Скажи спасибо, что не голову. Снаряды ложились рядом, — ответил Хрупов.

Они рассмеялись и поглядели друг на друга с симпатией, как когда-то, в прежние времена.

Они вышли из министерства через стеклянные, раздвинувшиеся при их приближении автоматические двери и двинулись по Калининскому проспекту. Он был хорошо знаком им не столько по визитам в министерство, сколько по многочисленным кинозарисовкам, не сходившим с экрана телевизора. Конечно, хороша старая матушка-Москва, но и новая имеет немало поклонников. Калининский проспект с геометрическими линиями зданий, рациональной планировкой первых этажей, целиком отданных многофункциональным бытовым службам, с широкими тротуарами, по которым валом валил молодой, энергичный и красиво одетый народ, что там ни говори, в большей степени, чем старый Арбат, отвечает нынешнему ритму жизни. Так думал Роман Петрович. Он ночами не спал, размышляя о промышленных роботах, которые в будущем выстроятся вдоль обновленных корпусов привольского завода. Что же удивляться его прямо-таки страстной любви к новому Арбату — первой, подлинно современной артерии Москвы.

— Ты, Николай Григорьевич, не сегодня-завтра позвони Ярцеву… Пригласи к нам в Привольск. Он ведь, кажется, воевал в наших местах?

— А откуда ты это знаешь? — принимая предложенный Беловежским обратный переход на «ты», спросил Хрупов.

— От отца. Они вместе из окружения выходили.

«Вызов на ковер», в общем, закончился благополучно.