Сеть паладинов

Глава 8

Несмотря на короткое расстояние между Венецией и Падуей, несмотря на веские причины для неотложной встречи с Реформатором[60] Падуанского университета, увидеться с ним в непринуждённой обстановке и поговорить великому Канцлеру Агостино Оттовиону было нелегко. Выезды столь крупных персон, как дож или великий Канцлер, были обставлены так пышно и с таким множеством условностей и запретов, что не оставляли им никакой личной инициативы и частной свободы. Дож вообще не имел права отлучиться из Венеции больше чем на пять дней в году. А учитывая подозрительность и пристальное внимание сбиров, шпионов и агентов Совета Десяти, такая встреча не могла бы пройти незамеченной и, стало быть, вызывающей ненужные толки. Канцлер нашёл благовидный предлог — ежегодную инспекцию герцогской канцелярии в Падуанском университете. Комиссия проверяла, как проходит обучение студентов, будущих секретарей канцелярии. Каждый год на средства Синьории несколько ординари — младших приказчиков — отправлялись учиться в университет, чтобы в дальнейшем свободно владеть риторикой, правом и философией, а выпускники сдавали сложный экзамен на секретаря, во время которого экзаменуемый должен был осветить указанную ему юридическую или философскую тему по-итальянски и по-латыни.

Свою свиту Оттовион довёл до минимума. Процессия, выехав накануне вечером, добралась в Падую к полудню следующего дня. Канцлер распорядился остановить паланкин на Пьяцца дель Санто. Покинув носилки, он прошёл в базилику Святого Антония. Три телохранителя, крепкие молодые люди со шпагами на поясе, пробили ему дорогу среди толпы паломников и встали у дверей.

Оттовион вступил в прохладные пределы величественной церкви, помолился в часовне перед мощами Святого — так он всегда начинал свой визит в этот замечательный город. После молитвы он пешком отправился в Бо[61], как падуанцы называли университет. Молодёжь сновала повсюду. Пестро одетая, шумная, с папками под мышкой или с объёмистыми мешкообразными сумками. Казалось, что город населён только одной молодёжью, двигавшейся с необычайной лёгкостью существ, не обременённых заботами и хворью, и на немолодого Канцлера, большую часть времени проводившего во дворце среди бумаг, шкафов и стариков правителей, эта суетня произвела самое благотворное воздействие. В воздухе, наполненном планами, мечтами, надеждами и жаждой жизни, Оттовион, словно сбросил со своих плеч тяжкий груз.

Подойдя к Бо в самом хорошем расположении духа, он вошёл в просторную галерею и, плывя в шумном потоке студентов, раздвигаемых телохранителями, направился в административный флигель. Тут все не походило на Дворец дожей, где ступали тихо, говорили вполголоса. Здесь же была шокирующая вольница, а народу в коридорах набилось, как у лавок на Риальто и в Мерчерии.

Мессер Лунардо вместе со своими помощниками встречал Канцлера перед приёмной. На нём была длинная фиолетовая тога Реформатора университета, называемая дукале, ладно сидевшая на широких плечах, и чёрная епитрахиль. Свободное одеяние не скрывало, что он был строен и подтянут, несмотря на возраст. Приятное лицо с окладистой седой бородой и белыми усами дышало здоровьем. Чинно поклонившись высокому гостю, он поздоровался за руку и весь просиял. Канцлеру нравилась эта непривычная для венецианских традиций манера старого дипломата выказывать добрые чувства при встрече и создавать непринуждённую и дружескую атмосферу. После первых объяснений Реформатор проводил Канцлера в свой кабинет, а сам задержался в приёмной, чтобы завершить дела.

Оттовион, расположившись в глубоком кресле, с любопытством разглядывал обстановку: фолианты на стеллажах и на столах, огромный глобус с вращающим механизмом, роскошный письменный прибор на большом письменном столе, реторты и шланги со стеклянными, замысловатой формы, сосудами, словно бы здесь проводил опыты алхимик. Лунардо позже, впрочем, признался, что сосуды и реторты он установил в кабинете «для обстановки». На пюпитре лежал раскрытый том Ветрувия «Об архитектуре» с чертежами военных механизмов.

Глаза Канцлера пробежали по книжным корешкам на столе: «Пиротехника» Бирингуччо, «Баллистика» Никола Тарталья, «Театр машин» Бессона. И уже под ними лежали «История Италии» Гвиччардини и «Божественная комедия» Данте — самые читаемые книги всех образованных итальянцев.

Через полуоткрытую дверь кабинета доносился холодный голос Лунардо. Канцлер прислушался и едва сдержал смех.

— ...Я только перечислю список ваших прямо-таки пантагрюэлевых деяний, — выговаривал кому-то Реформатор. — Сначала вы устроили пьяную драку в остерии «Корова». Посреди ужина вы обозвали одного из ваших товарищей перелётной птицей, вынули гуся из жаркого и огрели им приятеля, нанеся ему повреждения головы. Как вы потом написали в объяснении капитану Стражей ночи, что голову вашему товарищу разбили не вы, поскольку били его мягкими частями тела этого самого гуся. Далее. При попытке вас утихомирить вы извергли на платье хозяина остерии содержимое желудка, причём сделали это намеренно, раздражая, так сказать, интероцепторы языка cum modo digitalis[62]. После того как вас выставили вон, вы отправились разгуливать по городу, задирая прохожих и, по дороге подцепив нескольких девушек, чья неважная добродетель не вызывает сомнений, заявились с ними к вашему сокурснику барону фон Людвигу, саксонскому дворянину, на званый ужин, на который именно вас-то никто и не звал. Там вы продолжали пьяные бесчинства — опрокинули таз с закусками, сунув туда ногу, задирали кастильского студента, оскорбив его честь заявлением, будто испанцы на ужин кормят гостей только грушами, орехами и тухлой рыбой.

— Но... это правда, — послышался хриплый оправдывающийся голос.

— Правда? Хм... Возможно. Но вернёмся к сути дела. Оскорбив кастильца, вы спровоцировали его на драку и чуть не вызвали резню на кинжалах.

На приведённую вами путану вы вылили полбочонка превосходнейшего вина «Лакрима Кристи»[63]. При этом кривлялись и говорили, что это слёзы по её потерянной добродетели. Вы вылили бы ещё больше, если бы бочонок у вас не отобрали, но вы ухитрились его ещё опрокинуть и разбить! Двадцать литров превосходного вина! Но далее. Во время танцев вы громогласно обзывали сестру барона, баронессу фон Людвиг, толстухой и Пруденцией Скопареллой — Трахальщицей Благоразумницей и больно хватали её за... разные места, отчего у неё на вышеуказанных местах остались синяки и ссадины. Это подтвердили обследования досточтимых синьоров медиков. Своей выходкой вы спровоцировали ссору с хозяином, вступившимся за честь сестры. Возблагодарим Господа, что дело не дошло до крови и барона удалось успокоить. Изгнанный наконец-то из приличного общества, вы похитили у хозяина дома ценную лютню флорентийской работы и до утра болтались по центральной улице, будили почтенных падуанцев кошачьими визгами неприличной песенки: «Как-то ночью в пять часов заскрипел ко мне засов...» про этого злодея — насильника, и долбили по струнам лютни, будто это, прости Господи, стиральная доска, до тех пор, пока вас не задержал и не препроводил в участок ночной караул, где оказались в качестве истцов и свидетелей и остальные обиженные вами господа... Так вот, мой юный синьор, вы признаете, что всё это правда?.. Правильно, отпираться бессмысленно. Все эти показания переданы мне капитаном Стражей ночи. Вы вели себя прошлой ночью хуже Аттилы. Общий ущерб от вашей ночной прогулки составил, я думаю, с полсотни дукатов, которых у вас, разумеется, нет и в ближайшие месяцы не предвидится. И это — не считая множества потревоженных, и обиженных, и даже оскорблённых вами патрициев и горожан. За это вы ответите отдельно. А я хочу сейчас знать, что послужило причиной ваших подвигов? Что подвигло вас на такие, с позволения сказать, чудачества?

— Я сдал экзамен... — произнёс голос после долгой паузы.

— Ба! И что за экзамен, могу ли я узнать?

Ещё более мучительная пауза.

— Каноническое право... — выдавил из себя наконец отчитываемый студент. — Я сдавал его четвёртый раз...

— Ах, вот оно что, — протянул Лунардо. — Хм... Может, нам не стоит дожидаться, пока вы начнёте сдавать курс уголовного права?

Молчание.

— Так вот, — снова заговорил Реформатор. Голос его звучал холодно и официально, — мой юный господин. Хочу вас предупредить, и правительство нашей Республики уполномочило меня на это. Если вы дорожите вашей будущей карьерой, я предлагаю вам справиться с повышенной возбудимостью. Иначе нам придётся принять меры. А теперь я предлагаю вам удалиться и обдумать, хорошенько обдумать как будущему юристу, какие это могут быть меры.

Лунардо появился на пороге кабинета. Его проницательные карие глаза лукаво светились. Канцлер встал, и они снова чинно поклонились друг другу.

— Это был новый Марко Шиарра[64]? — спросил Оттовион с усмешкой, кивая в сторону приёмной.

— Хуже, — Лунардо покачал головой. — Студент. Всего лишь будущий юрист. — Он подошёл к столу и указал на пухлую папку, набитую бумагами. — Что делать, дорогой мой Канцлер, у меня здесь восемнадцать тысяч студентов! Почти каждый второй житель города. Город просто бурлит от неуёмной энергии. А это жалобы горожан. Иногда мне даже кажется, что падуанцы здесь просто служат слугами, а падуанки — любовницами. Ни дня без попойки, какой-нибудь мистификации, гротескной процессии. А драки, дуэли?.. Почти каждый день! — Реформатор схватился за голову. — Полно молодых дворян. Заносчивые! Кичливые! Особенно те, что из Рима. Расхаживают по городу с разодетой, как павлины, свитой, а приглядишься — ливреи и шляпы потрёпаны, а бархат потёрт. Чуть что не по ним, задираются!

В голосе Реформатора не слышалось ни жалобы, ни раздражения. Канцлер тоже слушал его с подозрительно довольным видом, вероятно, вспоминая собственную молодость. Вздохнув, магистраты продолжали обмениваться впечатлениями.

— Не чувствуете ли вы себя здесь в ссылке, дорогой мессер Лунардо? — заметил Канцлер. — После ваших миссий, Сената, важнейших поручений...

— Нисколько — запротестовал Реформатор. — Здесь я чувствую себя дома. Ни интриг, ни политических треволнений. Мы прекрасно проводим время. Не поверите, но я сам с огромным удовольствием хожу на лекции. Некоторые, правда, пускают слух, будто я хожу проверять, но, клянусь, это не так! Чем я хуже какого-нибудь мальчишки-студента и почему не могу позволить себе послушать лекцию маэстро Фабриция[65] о новейших открытиях в медицине? У кого ещё я узнаю больше, если не у него? А кто лучше интерпретирует Аристотеля, как не маэстро Иль Дженова[66]?

— Но вижу, вы увлеклись теперь военной инженерией, — заметил Канцлер, кивнув на фолианты на столе Реформатора.

— Ах, это? — Лунардо кивнул. — Это машинерия. Признаюсь, это та область, в которой я не силен. Этими книгами меня снабжает наш новый, молодой, но уверен, гениальный механик, которого мы недавно переманили из Пизы.

Они поговорили некоторое время об университетских новшествах. Канцлер похвалил Реформатора за открытие новых кафедр и направлений.

Лунардо был Реформатором университета уже в третий раз и, конечно, знал, что делал. Прежде всего, добился, чтобы университет стал лучшим не только в Италии, но и в Европе.

Созданный в 1222 году, Бо долго соревновался за первенство с Болоньей, а теперь весь учёный и учебный мир стремился в Падую: кто преподавать, кто учиться. Многие образованные люди приезжали в город специально, чтобы сесть на университетскую скамью и послушать великих учёных.

Реформатор принялся было отчитываться, как идёт подготовка к секретарскому экзамену, удивляясь про себя, зачем Канцлеру понадобились эти малоинтересные подробности. Оттовион и в самом деле слушал Лунардо невнимательно, с рассеянным видом посматривая то на него, то на книжные шкафы позади Реформаторского стола.

— Я сегодня же должен отправляться обратно в Венецию. И приехал сюда не из-за экзамена, дорогой мессер Лунардо. Вернее, не только из-за него, — наконец осторожно вставил он.

Лунардо вопросительно посмотрел на Оттовиона:

— Хм... Тогда я слушаю вас, ваше превосходительство.

Оттовион подался вперёд.

— Я хочу переговорить с вами об одном очень важном деле. О нашей беседе будут знать только три человека: вы, я и мессер дож.

Оттовион следил за выражением лица Реформатора. Лицо Лунардо изобразило искреннее удивление.

— Вы меня заинтриговали. Состав участников, по крайней мере двух, весьма впечатляющ. Это... частное дело?

— И да, и нет. — Оттовион заколебался, подбирая слова. — В любом случае весьма конфиденциальное. Я не решился бы говорить с вами, если бы не заручился одобрением Его Высочества...

— В таком случае, любезный мой Канцлер, — Лунардо понизил голос, — я надеюсь, вы не будете возражать, если мы перенесём нашу беседу в мои личные апартаменты. И надеюсь, вы не откажете мне в любезности разделить со мной скромную трапезу?

Великий Канцлер охотно согласился, учитывая также, что шум в университетском коридоре нарастал. Реформатор, позвенев серебряным колокольчиком, вызвал помощника.

В кабинет вошёл высокий стройный молодой мужчина в строгом чёрном платье секретаря. Густые тёмные волосы свободно спадали ему на плечи, более придавая ему вид художника, чем служащего. Он встал у двери и почтительно поклонился Канцлеру.

— Джироламо, — попросил Реформатор, — сходи в университетскую кантину, где повара готовят торжественный обед для нашего высокого гостя, и распорядись, чтобы блюда перенесли в мой дом, ну а там предупреди, чтобы накрыли стол.

Помощник, поклонившись, вышел.

После обильного обеда, на котором присутствовала и супруга мессера Маркантонио, дородная статная матрона из славной венецианской семьи Джустиниан, Реформатор и Канцлер уединились в кабинете. Здесь, как и в университетских аппартаментах, было множество книг, а стены украшены картинами на библейские и мифологические сюжеты. Над письменным столом хозяина висел поясной портрет великого турка Сулеймана Великолепного, напоминавший о том, что старый дипломат почти пять лет прове т в Константинополе в качестве байло, да к тому же в самые напряжённые для Венеции годы. Лунардо удобно расположился в кресле, приготовившись к тому, что Канцлер сам начнёт разговор.

— Дело заключается в просьбе, — вкрадчиво начал Канцлер. — Мы хотели бы привлечь вас в качестве советника в международных делах.

Лунардо ответил не сразу, и в его взгляде промелькнуло любопытство.

— Я очень польщён, что меня по-прежнему считают годным давать советы по международным делам. Однако вы сказали, что ваше дело носит частный характер?

— Да.

— Но международные дела нашей Республики... Как они могут носить частный характер?

— Мы, мессер дож и я, — Канцлер сделал ударение на первом слове, — хотим знать ваше мнение в частном порядке. Нам хотелось бы получить объективное заключение знатока, не втянутого во все перипетии нынешней политики.

Проницательный и настороженный взгляд Реформатора университета продолжал внимательно изучать суровое лицо великого Канцлера.

— Так чем же я могу вам пригодиться? — Лунардо заскрипел в кресле. — Друг мой, прошу вас, не торопитесь выкладывать мне свою тайну. Скажите, уверены ли вы, что я должен знать её?

— Должны. — Оттовион тяжело вздохнул. — Но не знаю, захотите ли. Многое из того, что я сообщу, носит секретный характер, но я полностью доверяюсь вам, мессер прокуратор.

— Тогда, — проговорил Лунардо, твёрдо глядя в глаза Канцлера, — могу ли я оставить за собой право сказать вам «да» или «нет»?

— Согласен, — Канцлер кивнул. От него не укрылось, как дипломат старается подавить в себе нарастающее беспокойство. И Оттовион понимал, почему. Странное предложение, просьба, выходящая за пределы дозволенного, в стране, где даже стены домов имеют уши...

Он рассказал Лунардо о непрекращающихся провокациях на море и на суше, совершаемых неизвестными от имени венецианцев, о содержании последнего заседания Совета Десяти.

— Что вы думаете обо всём этом? — спросил Оттовион, закончив рассказ.

— Война проходит буквально по нашим границам, — Лунардо пожал плечами. — Понятно, что имперцы и турки не прочь и нас втянуть в свою борьбу. Уже не говоря о понтифике, Его католическом Величестве короле Испании и итальянских принцах. Очевидно, что они будут всячески подстрекать нас и подталкивать на турка.

— Но провокации могут привести к войне!

— Конечно, провокации служат отличным поводом к войне, — согласился Лунардо. — Но только поводом. А турки, вы знаете, если захотят, развяжут войну и без повода. Потом, я не уверен, что великий визирь Синан и адмирал Чигала действительно хотят войны с Республикой. Вы заметили, что после каждой угрозы Чигалы и Синана им обязательно от наших байло что-то перепадает? Да они просто вымогают у нас деньги и подарки! Для создания нетерпимой враждебной обстановки между Турцией и Венецией надо нечто большее, чем провокации с переодеванием! Что-то вроде заговора против Венеции!

Канцлер поднялся с места, облокотился рукой о стол. Дыхание его стало тяжёлым, словно ему не хватало воздуха.

— Я убеждён, что мы как раз и имеем дело с заговором!

— Заговором? Заговор держав против Венеции? — Взгляд Лунардо заблестел. Беседа изумляла его всё больше и больше. — А что заметили наши дипломаты?

— Ничего.

— Но тогда на чём основаны ваши подозрения? — Он пытливо вглядывался в Канцлера.

Оттовион с тяжёлым вздохом сел и принялся покачиваться на стуле — проклятая привычка, выдававшая его волнение. Мрачно усмехнувшись, он посмотрел дипломату в глаза.

— Мои подозрения основаны на том факте, что очевидного никто не замечает!

В глазах старого дипломата застыл немой вопрос.

— Да. Именно так, — вздохнул Канцлер. — Я считаю: заговор созрел не только за границами нашей Республики, но и внутри её!

— Внутри прави... — начал Лунардо, но слова застряли у него в горле. Он поёжился. Канцлер продолжал:

— Видите ли, с некоторых пор, может быть, около года назад, я стал замечать, что в Совете Десяти происходят странные изменения. Малозначительные с виду, но очень, поверьте, существенные. Взять, к примеру, пресловутые провокации. Ведь если все нападения суммировать, то складывается неприглядная картина: будто бы венецианцы то на суше, то на море воюют с турками. Но не армией, а отрядами! Казалось бы, это не должно пройти мимо внимания советников, уполномоченных отвечать за безопасность Республики! Но они будто ничего не видят! Мы сразу передаём сведения о провокациях в Совет Десяти. Но эту информацию игнорируют, как нечто незначительное. Я сначала подумал, что причина, возможно, кроется в нерасторопности моих секретарей. Вы знаете, по судебным делам нас часто в этом упрекают. Я стал лично следить за ситуацией. И у меня создалось впечатление, что советников устраивает, что кто-то осуществляет провокации от нашего имени!

Лунардо слушал Канцлера со смешанным чувством, поражаясь, как много и вместе с тем как мало власти тот имел.

— При этом, — продолжал Канцлер, — что касается военной части нашего нейтралитета, точнее, нашего вооружения, тут решения принимаются быстро. Что же касается беспокойства о сохранении нейтралитета, то...

— То есть вы считаете, что члены Совета Десяти намеренно не принимают мер, чтобы сохранить наш нейтралитет? — перебил Лунардо.

— Именно так!

Лунардо задумался.

— Дорогой мой Канцлер, — заговорил, наконец, он, тщательно подбирая слова. — Я очень дорожу тем, что вы так искренни со мной. И если вы не ошибаетесь в ваших подозрениях, то это очень прискорбно. Но почему бы не поговорить о провокациях в Сенате? Большинство сенаторов — противники войны.

Канцлер покачал головой.

— С чем я приду к сенаторам? С жалобой, что Совет Десяти недостаточно волнуется о нейтралитете? И если противники нейтралитета скрываются в самом Совете Десяти? Вы же понимаете, чем мне это грозит!

Тяжёлое молчание повисло в комнате. Лицо старого дипломата мрачнело всё больше и больше.

— Иными словами, вы полагаете, что члены Совета Десяти — заговорщики?!

— Нет, конечно, не все! Но какая-то его часть, вполне допускаю.

— Вы отдаёте себе отчёт в том, — сказал Лунардо тихо, — что это страшное обвинение?

— Да. Я вам ещё не рассказал о том, что у меня творится в канцелярии. У нас стали пропадать секретные документы!

— Документы?

— Да. Важные документы, связанные с нынешним положением на далматских границах нашей республики. Я чувствую, там что-то затевается!

Канцлер поведал Реформатору историю с письмами и заявлениями казнённого албанца Капуциди. Лунардо слушал его затаив дыхание.

— Я точно знаю, что бумаги похищены кем-то из советников. Поэтому я и не обратился ни к государственным инквизиторам, ни к Совету по этому поводу. А мне бы очень хотелось узнать, кем...

Лунардо сверлил Канцлера взглядом. Он уже догадывался, с какой просьбой собирается обратиться к нему Канцлер. Это одновременно и возбуждало, и страшило его. Пытаться проникнуть в тайны Совета Десяти, могучего и страшного трибунала, самого могучего и самого страшного в Венеции — было почти безнадёжно и смертельно опасно.

— Дорогой мой Оттовион, — поспешил он предупредить Канцлера и показать, что он никоим образом не хочет быть замешанным в это дело. — Поимка шпионов, провокаторов и заговорщиков-предателей — это дело сбиров. Я даже не знаю, какой вам дать совет. Ясно одно — впрямую бороться с Советом Десяти невозможно. Думаю, что лучше всего было бы молчать о своих подозрениях. А о нейтралитете осторожно поговорить в Сенате. Это охладит возможных заговорщиков. К тому же у них осталось не так много времени. Через несколько месяцев новые выборы в Совет...— Он говорил, сам понимая, что его аргументы не очень убедительны. — Но они не успокоятся! Они что-то замышляют и успеют все проделать до выборов. А может быть, их и вовсе не заботят выборы!

— Допустим, что так, — поспешно согласился Лунардо. — Но если вы не подозреваете весь Совет Десяти в заговоре, то среди семнадцати человек должны же быть люди, которым вы доверяете, и которые, безусловно, не принадлежат к числу заговорщиков! Есть такие люди?

— Есть, — Оттовион понимающе усмехнулся. — Я их уже упоминал. Это дож, сер Паскуале Чиконья.

— Один лишь дож?

— Да. Насчёт него я полностью уверен. Все остальные... — Оттовион на мгновение замешкался, а затем бросился в атаку с решительностью человека, давно обдумавшего свою просьбу. — Мессер Лунардо! Я понимаю, что вы уже давно догадались о сути нашей просьбы и уже заранее начинаете отказываться от неё. Но я и мессер Паскуале Чиконья, наш дож, нижайше просим вас, испытанного дипломата, прокуратора Сан-Марко, сенатора и патриция нашей Республики, помочь нам... всем нам, потому что это дело касается не только Канцлера и дожа. Мы хотим разобраться. Хотим, чтобы вы помогли и либо рассеяли наши подозрения, либо подтвердили их.

— А что известно благочестивому мессеру дожу? Он полностью придерживается вашей точки зрения?

— Нет, — честно признался Оттовион. — Я не говорил ему о пропаже документов. Дож видит, что в Совете происходят странности, и склоняется к идее о заговоре некоторых советников.

— Хорошо, — подумав, сказал Лунардо. — Если вы просите меня поразмыслить и высказать вам своё мнение, то я сделаю это с радостью, чтобы оказать вам услугу.

Оттовион покачал головой, изучая лицо дипломата.

— Этого мало. Нужно, чтобы вы провели независимое расследование, помогли добыть факты.

— Это невозможно, — твёрдо заявил Лунардо. — Как, находясь в Падуе, я смогу сделать это? Вы же знаете, что я не имею права надолго покидать университет!

— У вас есть помощники...

— И что же? Если мои помощники начнут многим интересоваться, то попадут в поле зрения сбиров. И тогда мы сами окажемся в положении заговорщиков! — Лунардо покачал головой. — Это невозможно. Нет, нет! Я готов размышлять вместе с вами. Я готов помочь выработать план действий. Наконец, я использую свои связи и весь мой авторитет... Но только не расследование!

Оттовион, поджав губы, молча кивал, слушая своего собеседника. Когда тот закончил, он выложил свой последний аргумент.

— Вы можете провести расследование, дорогой Реформатор! Вы — единственный, кто может это сделать самым лучшим образом! — он впился взглядом в Лунардо и проговорил тихо и чётко: — Ваша служба позволит вам сделать это.

Когда он произнёс слово «сервицио» — «служба», то увидел, а может быть, ему просто почудилось, но ресницы мессера Маркантонио Лунардо на миг дрогнули, и это было единственное, что изменилось в лице старого дипломата. Однако что-то видимо, всё же произошло, так как, когда Лунардо заговорил, тон его был менее уверенным, а вид стал более задумчивым.

— Я всё же не очень представляю, чем, кроме размышлений и советов, могу помочь вам, — вяло проговорил он.

— Ну, во-первых, вы могли бы попытаться установить, есть ли такой заговор в Риме, Мадриде, в Праге, в Неаполе.

Лунардо усмехнулся полупрезрительно.

— Но ведь наши дипломаты не сообщают о нём! Заговор может быть очень хорошо скрыт. Его не увидишь на поверхности. Подстрекатели вовсе не заинтересованы, чтобы венецианцы знали, что их втягивают в войну по их вине.

— Поэтому мы и обратились к вам, — настойчиво повторил Канцлер. — Во-вторых, отправьте вашего человека к моему сыну в Милан. Пусть он переговорит с ним по поводу этого албанца. Это прольёт свет на многое. Я уверен!

— Захочет ли ваш сын говорить?

Канцлер вынул из внутреннего кармана платья конверт и протянул его Реформатору.

— Это письмо моему сыну. Думаю, что он не посмеет отказать отцу в такой малости, как побеседовать с его посланцем. В любом случае, если он захочет скрыть правду или будет отнекиваться, это тоже скажет о многом. Ведь так? Вот, собственно, и вся моя просьба. А я, в свою очередь, попытаюсь осторожно выяснить, куда могли подеваться документы и кто стоит за всем этим. Потом мы встретимся, дорогой Лунардо, и за бокалом мальвазии поделимся нашими впечатлениями. — Канцлер дружески улыбнулся.

— Сколько вы даёте времени на сбор сведений? — спросил Реформатор.

— Я думаю, месяца полтора-два.

— Хорошо, — сказал Лунардо, вздыхая. — Я попробую что-нибудь выяснить, — и, немного помолчав, добавил: — Но похоже, что нужная для таких дел служба есть именно у вас!

— Служба? — удивился Оттовион, поднимаясь. — О чём вы, дорогой Лунардо? Моя служба, видите, какая: разъезжаю, интригую. — Он рассмеялся. — Я с удовольствием сейчас вытянул бы ноги у камина в моём доме на Кампо Сан Северо да с томиком Петрарки подремал бы часок-другой. А мне ещё предстоит плыть всю ночь по реке, чтобы засветло оказаться в Венеции.