Сеть паладинов

Глава 7

Душная ночь на берегу Босфора. Женщине не спалось. Ей не спалось уже много ночей. Это сказалось на её внешнем виде. Она осунулась и очень похудела. И она больше не улыбалась, так как в её сердце умерла радость.

Осунувшись, а она и раньше не была достаточно пышной для красавицы Востока, теперь же стремительно теряла свою привлекательность. Остались лишь бездонные чёрные глаза на бледном лице в окружении густой шапки иссиня-чёрных волос.

Повелитель больше не призывал её для услаждения своего тела. Он забыл про неё. Это принесло ей покой, но оставило наедине со страшной тоской.

Если её звали, она не сразу откликалась ни на своё прошлое имя Елена, ни на то, которое ей дали в гареме — Эрдемли. Она подолгу не отвечала, если кто-то заговаривал с ней. Она почти не общалась с подругами, жёнами и наложницами султанского сераля, которые вскоре перестали приставать к ней с разговорами и шутками. Её взгляд потерял живость, её большие глаза были устремлены куда-то далеко, словно она не видела собеседника. Она была не с ними, не здесь, не сейчас...

Главный чёрный евнух начал присматриваться к ней. Ведь это он отвечал за охрану и порядок в гареме. Валиде-султан, мать повелителя, истинная госпожа гарема, а может быть, и всей империи, также изредка поглядывала на неё и, нахмурившись, качала головой. Все в руках Аллаха. Все считали, что горе подкосило Эрдемли. И подкосило навсегда.

Все оставили её, предоставив переживать горе в своём сердце.

Она ложилась на постель и ночи напролёт проводила без сна, уставившись в узорчатый потолок, слушая ночные скрипы, чьё-то сопение, стрекотание сверчков, и все долгие бесконечные часы думала о нём. О своём мальчике. Вспоминала, что прочитала в одной сказке: «Лучше бы мы, женщины, рождали камни, чем становились матерями наших детей».

Её снедало горе, но не такое, о котором думали все. Сердце её сжималось от страха и безысходной тревоги. Где-то звенели доспехи стражников, а она видела его, своего сына, в Маниссе, резиденции наследников османского престола, у журчащего фонтана. Она представляла, как он играет со своими братьями, носится по саду, такой юркий, прыткий. А теперь при виде его маленьких братьев, беспечно и весело бегающих в саду гарема с няньками, она не могла удержаться от слез.

«Они все... все погибнут», — шептала женщина, ужасаясь возникающим видениям: кому-то уготован саван, а кто-то из них станет убийцей остальных. Может, кто-нибудь из старших братьев, подростков. Она гадала, кто: Селим? Ахмед? Мустафа?

И перед её глазами вставала картина: девятнадцать задушенных принцев и вопли их несчастных матерей, которые до сих пор раздаются из Дома плача. И тогда безумная улыбка появлялась на губах женщины, и она тихо радовалась, что её мальчик навсегда освободился от этого. НавсегдаПотом она со страхом и отвращением вспоминала своего господина, Мехмеда, его капризный голос, его жирное тело, пахнущее кислым резким потом. Ещё более омерзительным становился этот запах, когда смешивался с ароматом масляных духов. Он казался ей отвратительней всего на свете. Теперь она начала бояться его. Бояться смертельно. Его — кровожадного, беспощадного, подлого братоубийцу. И радовалась, что Мехмед[56], великий господин двух миров, больше не вспоминает о ней.

Но больше всего женщина страшилась, что кто-нибудь прознает про её тайну. Ведь во дворце все думали, что она страдает, потому что потеряла сына! Потеряла. Но по-другому!

Эрдемли-солтан привезли в Стамбул позже всех. С той ночи, как курьер, поверенный беренджи кадан[57] Сафие — старшей жены султана и матери Мехмеда, брадобрей по ремеслу, — прискакал в Маниссу и сообщил, что султан Мурад, его отец и повелитель, скончался, и Мехмед, наскоро одевшись и взяв с собой двадцать телохранителей, поскакал в Стамбул, чтобы воссесть на великий трон, в губернаторском дворце все переменилось. Гарем наследника зажужжал как улей. Ожидание переезда в столицу, а потом и сборы продолжались больше месяца, пока новый султан успокаивал янычар, назревавшие мятежи и окончательно утверждался на троне.

Однако эта суматоха совершенно не затронула Эрдемли, Елену, потому что Осман, её милый мальчик, всё это время, покрытый гноящимися язвами «красной смерти»[58], метался в бреду. Весь тот месяц она провела в отдельном домишке, а попросту — хибаре, за стенами дворца, куда умирающего принца спешно перенесли, чтобы он не заразил остальных детей и женщин страшной болезнью, от которой вылечить могло только чудо Аллаха.

Мальчик бредил, его подстилка была мокрой от пота, гноя и её слёз. Она не отходила от него ни днём ни ночью, переодевала его, кормила, помогала доктору. Ложилась на рассвете, на краю его постели, в ногах, чтобы забыться ненадолго сном.

В той кутерьме сборов про неё забыли. Она могла оставаться с мальчиком, обливаться слезами, смывать гной с лопнувших оспин, не думая ни о том, что сама может заболеть и умереть, ни об уродстве, которое может оставить болезнь в случае выздоровления.

Они с лекарем потеряли всякую надежду. Еросолино, замечательный доктор из евреев-караимов и добросердечный человек, который тоже не бросал мальчика и делал всё возможное, чтобы его спасти, мрачнел с каждым днём.

В отчаянии она решила: будь что будет. Если её единственный сын умрёт, пусть и она заболеет и умрёт тоже. Если он страдает, то пусть его страдания перейдут к ней.

В те страшные дни она, уже не таясь, молилась только своему Богу — милосердному и единственному Господу, Который страдал на Кресте, Которого она знала с детства и Которого не предавала никогда с тех пор, как её семнадцатилетней навсегда забрали из отчего дома. Местный паша привёз её наследнику великого властелина в подарок. Так она попала в гарем и даже на время стала хасеки — любимой игрушкой губернатора Мехмеда.

Она никогда не отрекалась от Христа, хотя и вынуждена была, по совету евнухов, снять крест и изображать из себя обращённую в истинную веру в пророка, которому поклоняется её господин, вали — губернатор Маниссы, будущий султан, если сбудется воля Аллаха.

У юного губернатора была игра, которая очень его забавляла. Он тогда был совсем молод — чуть старше её. Однажды, увидев на груди Елены крест, удивился и потребовал рассказать, что она думает о своём Боге. Она стала его третьей женой, а предыдущие две принадлежали к его вере. Он приказал не снимать крест, сказал, что, обладая ею с крестом, он чувствует, что владеет всеми народами неверных, что живут за Босфором, на Балканах, в Морее и на островах. Один вид креста на груди невольницы распалял наследника. И он придумал забаву. Как все неверные обязаны были покориться силе османов и их мудрецов и ради собственного блага обратиться в истинную веру, так и она, жена его, его силою, страстью и убеждением тоже должна принять ислам.

Их ночи с тех пор представляли собой странную смесь плотских утех и его наивных бесед о вере в пророка. Мехмеду так хотелось, чтобы Елена уверовала. И она уступила ему, покорившись, сделав вид, что поверила. Поверила и сняла крест.

А потом родился сын, которого они нарекли Османом. Оказав ей все почести, какие положены матери его третьего сына, юный Мехмед охладел к обращённой, и с новой невольницей, ещё более юной и красивой, придумал новую распаляющую его чувственность игру.

С тех пор Осману минул десятый год.

В те дни болезни сына она молилась даже не Христу, а Богородице, Марии, Которая только одна спасительница, хранительница и утешительница могла понять её — беспомощную, безутешную, страдающую мать.

И вдруг случилось чудо! Преодолев кризис, мальчик вдруг пошёл на поправку. Жар спал. Гноящиеся язвы стали подсыхать, покрываться жёлто-бурой коркой и отпадать. Елена бросилась к ногам Еросолино. Она отдала ему мешочек с пятьюстами цехинов и отдала бы ещё, но доктор, сверкнув большими, навыкате, чёрными глазами из-под заросших бровей, пробормотал смущённо в бороду:

— Господь, Который отвёл руку Авраама и не принял его жертву, не хочет жертвы от женщины. — И прочитал ей псалом Давида.

Лекарь Еросолино, умелый и толковый и поэтому часто приглашаемый во дворец, всегда выделял её среди других женщин гарема за образованность, живой ум и величавый вид. Остальные жёны были невежественные тёмные девушки из разных стран, подвластных османам. Елена же сохранила гордость древнего византийского рода Комнинов. Еросолино, много поживший и повидавший, обладал глубокой мудростью и знаниями. У них установились дружеские отношения, насколько это было возможно между молодой невольницей и старым доктором.

Мешочек цехинов, который передала ему Елена, он принял с благодарностью, запихнул его в халат и ушёл из хибары, больше довольный не наградой, а тем чудом выздоровления своего пациента, в которое сам не до конца ещё поверил.

Всё это происходило в те самые дни, когда, наконец, из Стамбула пришло известие о готовности дворца Топкапы, главной резиденции султанов, для встречи гарема нового повелителя. Курьеры прибывали один за другим, принося известия одно другого сумбурнее. Рассказывали о беспорядках в Стамбуле, которые обычно случаются при смене султанов, о казнях в городе и во дворце.

Дворец в Маниссе бурлил. Суматоха, крики, гам, таскание тюков, набивание сундуков, мычание сотен мулов и верблюдов. Гарем, без малого 3000 человек, — личная, священная, неприкосновенная собственность нового султана — должен был полностью и в целости переехать в столицу и занять своё место во дворце правителя величайшего из государств подлунного мира. Собрался огромный караван, растянувшийся на несколько миль.

Новые курьеры приносили новые пугающие известия. Девятнадцать младших братьев нового султана удавлены платками по его приказанию. Некоторые ещё совсем дети, младше её Османа. Утоплены в тазах несколько младенцев. Несколько несчастных девушек-невольниц, понёсших от Мурада и ещё не родивших, удавлены. Десять жён и наложниц, которых султан и его мать по разным причинам опасались, утоплены. Каждую ночь из дворца Топкапы раздаётся пальба пушек, сообщающая, что снова кого-то казнили и сбросили в мешке в море. Тела принцев в кипарисовых гробах выставлены в парке дворца, у здания Дивана. Какие они красивые, говорят, были, эти принцы! Но выставили их не для того, чтобы султан попрощался с убитыми братьями, а для того, чтобы убедился — все они мертвы.

Елена услышала эту новость в самый первый день улучшения в состоянии её сына, когда вдруг прекратился ужасный кашель, дыхание стало ровней и спал жар. Она вошла во двор перед дворцом и хотела было поделиться своей радостью с товарками, но, узнав о кровавой расправе в Стамбуле, в ужасе промолчала.

Она, только что едва не потерявшая мальчика, чудом вымолившая его жизнь у Богоматери, сама должна обречь его на гибель?! Спасение от смертельной болезни — лишь отсрочка от неумолимого и страшного конца!.. Ведь Осману никогда не быть наследником! Наследник — Махмуд, за ним идёт Селим, потом — Мустафа! Значит, её любимый мальчик также будет удавлен, убит, разделит проклятую судьбу султанских сыновей!

Елена впала в прострацию. Её больше ничего не трогало. Она вернулась в хибару и, сидя у постели выздоравливающего ребёнка, лихорадочно соображала, как его спасти. Она поняла, что больше всего на свете не хочет ехать в этот проклятый дворец на берегу Босфора, в этот ненавистный город.

Елена поделилась своими терзающими душу сомнениями лишь с доктором Еросолино, ибо только он мог понять её чувства.

— Казнь принца предпочтительнее потери провинции. Так говорит Коран, — сказал на это доктор, объяснив, что таков закон османов: дабы избежать братоубийственной войны за трон, вновь объявленный султан избавлялся от всех соперников — своих братьев, сыновей предыдущего султана.

...Елена уже смутно помнила, как к ней пришло дерзкое решение. В суматохе сборов про неё забыли, оставив в отдельной хибаре за пределами дворца возле умирающего сына. Это давало ей определённую свободу.

Караван гарема собрался, в конце концов, и шумно потянулся на север, в столицу. Дворец опустел. Елена пообещала управляющему, что отправится в Стамбул со вторым караваном, который должен был подвезти в столицу остатки дворцового имущества.

Мальчик поправлялся, но был слаб. Подсыхали и отпадали язвы, оставляя рябины, появилась новая здоровая кожа. Необходимо было срочно что-то делать, пока он не встал на ноги и не вышел из дома, — тогда его увидят, и это будет крах всех её планов.

Она несколько раз говорила доктору Еросолино, что не хочет ехать в Стамбул. А однажды она прямо сказала, что мечтает, чтобы её мальчик навсегда покинул эти места и перестал быть султанским сыном. Еросолино, избегавший подобных разговоров, вдруг, сжалившись, выслушал её внимательно. Но когда она пообещала ему все золото мира за помощь, он только молча сверкнул глазами и ничего не ответил. На следующий день, когда они вместе переодевали Османа, он заговорил с ней сам:

— Вы понимаете, что если расстанетесь с сыном, то навсегда потеряете его? Никогда больше не увидите?

— Да... Понимаю.

— Вы это ясно понимаете?

— Да. Ясно, — с необъяснимой решительностью подтвердила Елена.

Доктор продолжал:

— У меня есть друзья. Караимы-купцы. Через три дня их корабль выходит из Смирны в Далмацию. За пять тысяч цехинов они смогли бы увезти вашего сына. Но что с ним делать дальше?

Елена сказала, что у неё есть родственники недалеко от Салоник, которым она передаст письмо, и они спрячут мальчика.

Доктор покачал головой и посмотрел на неё печальным взором.

— Это невозможно. Они не смогут плыть в сторону Салоник и тем более оставаться там, разыскивая ваших родственников. Они идут в Дураццо в Венецианском заливе, затем в Спалато.[59] Подумайте. Других возможностей у меня нет.

Елена лихорадочно размышляла. Она представляла себе бегство мальчика иначе, к её родным. Потом отрывисто спросила, глядя ему прямо в глаза:

— Если мы договоримся, они, эти ваши купцы, смогут точно выполнить поручение?

Караим твёрдо пообещал:

— Да. Если оно будет точным. Они его исполнят так, как будет сказано.

Дрожа, Елена проговорила:

— Хорошо. Пусть они возьмут его с собой в Спалато. Пусть они передадут его там в монастырь. Пусть его там крестят и дадут ему другое имя. Деньги будут сегодня же. Чем я смогу отплатить вам?

Караим подумал и сказал:

— Когда мальчика будут крестить, пусть назовут его Ильёй. В честь пророка.

— Ильёй? Да будет так.

Ночью они перевязали мальчика, переложили на носилки, и Еросолино перенёс его тайно в свой дом. Елена сняла с себя крест и передала доктору. Она последний раз глядела на сына. Больше она никогда своего Османа не увидит. В слезах она ушла домой.

Наутро инсценировали похороны ребёнка в закрытом гробу на кладбище на окраине Маниссы. На похороны кроме убитой горем матери пришли ещё две-три няньки, которые боялись даже приблизиться к гробу, чтобы не подхватить «красную смерть», и рыдали издалека.

Через несколько дней Елена вместе со вторым небольшим караваном отправилась в Стамбул, мучаясь уже не от страха, а от тоски и сомнений, правильно ли она поступила, что поддалась панике и навсегда, конечно же навсегда, потеряла сына.