Сеть паладинов

Глава 38

Над морем начала сгущаться тьма, когда они спустились к основанию форта и, наклонившись под узкой низкой аркой ворот, вышли на внешнюю площадку стены. Форт — мощная, казалось, циклопической кладки крепость с почти отвесными стенами высотой более десяти метров, неприступная и занимающая всю площадь скалистого островка, перекрывала вход в гавань неприятельским кораблям.

Джироламо шёл впереди с качавшимся в руке фонарём. Поднимался ветер, и море было неспокойным. Следом шла Елена, ведя за руку Илью, но тот двигался по узкой каменной полоске гораздо уверенней, чем мать. На углу под башней они остановились в ожидании.

Елена, наклонившись, что-то говорила сыну. Её душили слёзы, и она ничего не могла поделать с ними. Она уже смирилась с тем, что не может остаться с Ильёй, потому что вдвоём они останутся приманкой и для ускоков, и для восстающих против османов славян, и для турок, и для венецианцев — для всех, кто захочет ими воспользоваться. Значит, разлука. Только надёжно спрятав сына в каком-нибудь монастыре и под новым именем, она сможет сохранить и его, и себя. Но надолго ли? Ей казалось, что она и Илья обречены теперь на вечные скитания.

Джироламо обернулся.

— Итак, как тебя теперь зовут? — уточнил он в очередной раз, положив мальчику руку на плечо.

— Василий, — угрюмо отозвался тот, потом поднял голову и с вызовом посмотрел на венецианца.

— Хорошо, — сказал Джироламо. — Однако помни, что Василий — это всего лишь имя. О своём происхождении и о матери — ни слова. Как только всё успокоится, она вернётся за тобой...

Почувствовав, что его последние слова прозвучали фальшиво, Джироламо отвернулся и принялся вглядываться в темнеющую воду. Не верилось, что в сумерках да ещё при поднявшихся волнах кто-то решится выйти в море, даже ориентируясь на свет маяка на одной из башен форта.

Вдруг совсем рядом с ними послышался плеск весел. Из темноты вынырнула большая лодка. Люди в лодке ловко развернулись бортом, встали и перебросили концы Джироламо. Причалили. Молодой венецианец помог ступить на площадку высокому человеку в чёрной монашеской рясе и вежливо поклонился ему.

Женщина порывисто бросилась к монаху, склонилась перед ним на колени и поцеловала его руку, прося благословения. Монах перекрестил её. Елена поднялась и подвела к монаху сына. Василий тоже преклонил колена и поцеловал благословляющую руку. Монах с живейшим интересом рассматривал его. Мальчик, низко опустив голову, упорно не поднимал глаз.

— Как тебя зовут?

— Василий.

— Хорошо. Василевс — царь. Прыгай в лодку. Поторапливайся, нам надо успеть к берегу, пока не начался шторм.

Калуджер повернулся к Джироламо. Елена бросилась к сыну, борясь с рыданиями. Ветер развевал их одежду. Она обнимала мальчика, что-то шептала ему, причитая. Мальчик вёл себя сдержанно, даже холодно в присутствии посторонних. Потом порывисто, крепко обнял за шею мать. Она принялась исступлённо целовать его, цепляться за него, теряя рассудок.

Монах тем временем быстро переговорил по-итальянски с Джироламо. Он представился:

— Меня зовут Герасим. Герасим Влах.

— О, значит, вы итальянец? — спросил Джироламо.

— Да. Я родом из Анконы. Так вот, по поводу мальчика. Вы потом передадите это его матери, когда она будет в состоянии всё воспринимать должным образом. Мы сначала поместим его на нашем подворье в городе Канеа. Затем переведём в монастырь Святой Троицы, как условились. Это полдня пути от столицы. Но я хочу, когда он обживётся на острове и проявит способности, перевести его в Аркадийский монастырь.

Джироламо кивнул. Он много слышал об этом монастыре ещё от Йована в Спалато, и от фра Паоло в Венеции. Монастырь этот был основан 700 лет назад и посвящён благотворительности и учению. Его все щадят и почитают как пристанище, где бедные, больные и сироты находят самое заботливое попечение. Монастырь богат, живёт на приношения, даёт обучение молодым воспитанникам и славится как главный центр православного обучения.

— О мальчике никто не узнает, — продолжал монах. — И вы всегда сможете с ним связаться.

Затем он повернулся к женщине. Лицо его не выражало эмоций, но, казалось, что и он был смущён сценой прощания. Когда он заговорил с Еленой, его голос казался хриплым:

— Женщина, на всё воля Господа. Он всегда заботится о невинных душах.

Монах произнёс ещё какие-то слова утешения осипшим голосом. В последний раз Елена обняла сына, словно нехотя, отпустив его. Мальчик ловко перепрыгнул в лодку, матросы помогли перебраться монаху, и они отчалили. Чуть отплыли, Илья лишь раз, в последний раз повернулся и коротко махнул матери. А она стояла, глядела на сына и удаляющуюся лодку, пока та окончательно не исчезла в сумерках. Волосы и одежда её развевались под непрерывными порывами ветра. Джироламо слегка коснулся её плеча.

— Нам пора, мадонна. Становится холодно.

Елена повиновалась и покорно пошла за ним обратно в форт. Они поднялись по узкой лестнице, которая тянулась с внутренней стороны стены. Елена поднялась в башню, где были расположены их комнаты, и, отказавшись от ужина, закрылась в своей каморке.

Джироламо и капитан форта ужинали вдвоём.

— Красивая женщина монна Елена, — заметил капитан, после того как Джироламо сказал ему, что дама ужинать с ними не будет.

— К чему ты это говоришь? — с внезапным раздражением проговорил Джироламо.

Капитан улыбнулся. Он не знал, что они делали там вечером, под стенами. И не знал вообще ничего про эту гречанку. Он знал только, что должен спрятать их и помочь Джироламо. Поэтому он улыбнулся, поедая апельсин, и поглядел на лежавшую на стуле лютню.

— Ни к чему. Просто красивая женщина. Потрясающе красивая.

Джироламо понял, что капитан имел в виду. Красивые женщины могут позволить себе все. Даже отказаться от компании молодых любезных мужчин. В унылом молчании он жевал холодное мясо. Отужинав, быстро распрощался и ушёл, охваченный тоской. Решив немного прогуляться, он поднялся на верхнюю смотровую площадку башни форта, где в свете факелов торчала будка караула. Внизу внутри форт чернел дырой. Наверху ветер был тёплый, но со злобными порывами. Джироламо обошёл площадку, прошёл мимо поста с двумя завернувшимися в плащи часовых. Фонарь, припрятанный под бойницей, светил тусклым пламенем.

В море, сколько ни вглядывайся в эту безлунную ночь, ничего не было видно. Их окружала полная чернота. Казалось, она стояла вплотную, тут же, где его глаза переставали различать предметы.

— Задание выполнено, — пробормотал он. — Выполнено.

Джироламо спустился вниз. Заглянув к себе, он взял свёрнутый в рулон лист бумаги, затем подошёл к двери в комнату гречанки и робко постучал.

Она открыла. Он смущённо остановился на пороге. Эта женщина, бывшая рабыня султана, действовала на него так, словно он был воском в её руках. Он сам удивлялся себе, но ничего не мог с собой поделать. Мысли о ней искушали его, а весь её вид делал Джироламо безвольным и готовым исполнить любой её приказ. Однако женщина ничего ему не приказывала, от чего ещё больше тянуло к ней. Это не было похоже на те чувства, которые он обычно испытывал к женщинам в Венеции и Падуе, весёлым и доступным, и отношения с которыми было обычно легко завязывать и так же легко разрывать. Тем женщинам, сплошь искусственным блондинкам, которые уступали ему и любили его в вечерних садах под убаюкивающие и томные мелодии лютни, он пел серенады, декламировал Петрарку, но ради них никогда не обнажал шпагу и не дрался на кинжалах.

С гречанкой всё было по-другому. Вот и сейчас, когда она глядела на него ещё не высохшими от слёз глазами, пушистая в шапке иссиня-чёрных волос и с кожей цвета слоновой кости, хрупкая, трогательная, состоящая из мягких изгибов, возбуждающих выпуклостей, он весь терялся. Он чувствовал её, но не понимал. Он испытывал непреодолимую тягу к этой женщине, и его страсть была смешана с желанием защитить её и спасти.

— Входите, — пригласила она, обжигая его взглядом, который, как казалось ему, приказывал ему войти и в то же время держал на расстоянии.

Он вошёл. На грубом столе горели две свечи. Ещё одна догорала у изголовья кровати. На столе лежало раскрытое Евангелие.

— Я пришёл рассказать... — он запнулся.

— О наших планах, — подсказала она.

Её голос одновременно очаровывал его, околдовывал и приказывал.

— Да, да...

Она предложила ему присесть. Джироламо тяжело опустился на лавку. Она устроилась напротив, и, поставив тонкие локти на стол, оперлась подбородком о кулак, и опять обожгла его взглядом, приготовившись слушать, и он снова страшно растерялся, как юнец.

— Я, — начал он, — я хотел сказать, мадонна, что вы можете быть в полной уверенности насчёт безопасности Ильи. Мы с монахом условились, что его поместят в Аркадийский монастырь. Это не только самый надёжный монастырь на острове, но и самый богатый и самый блестящий. Кроме того, никто никогда не узнает, кто он на самом деле. В этом я ручаюсь. Так что на острове он будет в полной безопасности. И получит прекрасное пристанище и образование.

— А сам остров... надёжен? — спросила она с сомнением.

— Хм., хм... — Джироламо откашлялся. — Будем молиться об этом.

Он понимал, что она знает: Кандия — лакомый кусочек для османов, и в случае войны она первая станет объектом турецкого нападения.

— Будем молиться, — как эхо повторила Елена.

— Но в случае малейшей тревоги я сразу перевезу его в Венецию, — поспешил заверить Джироламо. — Наши люди получили указание немедленно забрать мальчика с острова. Вы же знаете, перебросить сейчас его на Балканы или в Грецию, где ещё есть православные монастыри, — очень опасно. Эти земли под турками. И в случае любого обнаружения... Кроме того, мы должны позаботиться, чтобы кто-нибудь снова не захотел использовать его в качестве своего знамени. Поэтому самое спокойное — это оставаться в границах венецианских владений. Кандия — большой остров с большим населением. Здесь живёт двести тысяч человек! Здесь укрыться легче. А в самой Венеции... — он замялся: ему показалось, что она не слушает его.

— Что в Венеции?

— Мой хозяин... человек, у которого я служу, считает, что сейчас скрываться вам вдвоём в Венеции тоже опасно. Может быть, чуть позже. И потом, возможно, ещё одно условие, — он опять смущённо посмотрел на неё, не решаясь продолжать деликатную тему.

— Продолжайте, — подтолкнула она.

— Понимаете, мадонна... Италия — это католическая страна, которая почитает святого отца в Риме. Самое надёжное и безопасное было бы, если бы мальчик был католиком. И, может быть, и вы... Тогда мы смогли бы упрятать вас так надёжно, как нигде. Вы могли бы быть всегда вместе и рядом. И никто никогда, по крайней мере до тех пор, пока вы этого не захотите сами, не смог бы вас найти.

— Понимаю, — кивнула она.

Он ждал. Он понимал, что это деликатный вопрос веры, которого он никогда ещё не касался в разговорах с ней. Он понимал, что если бы ему кто-либо предложил отречься от его веры по любым причинам, он бы убил наглеца на месте.

Женщина опустила глаза. Она думала совсем о другом. Она уже была мусульманкой. Но втайне не отреклась от своего Бога и теперь вернулась к Нему. Она знала, что, оказывается, если ты сохранил своего Бога в сердце, Он не отвернётся от тебя, даже если ты вынужденно примешь чьи-то ритуалы. Лишь бы ты сохранил Его в своей душе! И она могла бы смириться ещё с чем-нибудь для спасения сына. Но она подумала об Илье, а точнее о том, что он. Бог даст, совсем скоро станет взрослым, и тогда он сам будет решать, какой жизнью ему жить — потребовать ли своё право на трон громадной империи или смириться с судьбой беглеца. И она понимала, что, заставив перейти сына в католичество, она вынудит его навсегда отказаться от трона.

— Нет... — тихо сказала она.

Он поднял брови в надежде, что плохо расслышал.

— Нет, — твёрдо повторила Елена. — Я благодарна вам за наше спасение. Но то, что вы предложили, невозможно. Сын не должен переезжать в Венецию. В нём течёт греческая и турецкая кровь. Он должен воспитываться греческими монахами.

Джироламо стиснул руки. Он надеялся, он так надеялся, хотя, впрочем, почему-то и не ожидал другого ответа.

— Вы понимаете, что тогда вы будете разделены.

— Понимаю.

— Вы понимаете, что обрекаете его на жизнь, полную опасностей в будущем?

— Да. Понимаю, — твёрдо сказала она.

— Как вам будет угодно, мадонна, — сказал он, поднимаясь. И поклонился: — Храни вас Господь.

— Храни нас Господь.

А про себя вспомнила, как говорил в таких случаях турок: «Всё в руках Аллаха», и грустно улыбнулась.

— Завтра утром, если позволит погода, — сказал венецианец, — мы с вами тоже переберёмся на остров и скоро отправимся в Венецию.

— Я полностью доверяюсь вам, синьор.

Джироламо спохватился, вспомнив о рулоне бумаги, который принёс собой.

— Разверните его, — сказал он. — Это вам.

— Что это? — в голосе женщины мелькнуло любопытство.

Она развернула лист, вгляделась в него, сначала не понимая. Сообразив и узнав, смутилась и покраснела. Переведя взгляд на влюблённого молодого человека, зарделась ещё больше. В её выразительных глазах перепутались два совершенно сбивших его с толку чувства — растерянность и гнев.

— Как вы осмелились? — пробормотала она.

— Осмелился что? — не понял Джироламо.

— Рисовать меня!

— О, мадонна! — Джироламо бросился к Елене, порываясь выхватить лист и разорвать его. — Клянусь! У меня и в мыслях не было чем-то оскорбить вас и...

— Осквернить? Вы хотели сказать, осквернить? — женщина отступила, убирая руку с рисунком подальше от него. Она слегка оттолкнула его от себя, их руки соединились, и мгновение бестолково боролись, то ли отталкивая, то ли хватая друг друга. Наконец, ей удалось отодвинуться от него на безопасное расстояние.

— Простите меня, мадонна! — проговорил со всей искренностью Джироламо, отступая. — Я в самом деле допустил промах. Я лишь думал позабавить вас... Понимаете, в наших традициях... в Италии, сделать портрет, тем более портрет... простой рисунок дамы, это в порядке вещей. Прошу простить меня!

Елена уже взяла себя в руки.

— Нет, нет, — тон её голоса смягчился. — Это вы простите меня, синьор! Я... Вы тоже должны меня понять! Там, где я была, в Стамбуле, нарисовать женщину или мужчину — это немыслимо! Это просто невозможно! Вы даже представить себе не можете, какой ужас и стыд я испытывала первое время, когда мы приплыли в Далмацию, и я должна была снять чадру. Мне казалось, что я хожу... оголённой. Ловить на себе взгляды... Поверьте, это было на самом деле очень тягостно. — Елена заулыбалась, вспоминая, потом дружески продолжала, с любопытством рассматривая рисунки. — На самом деле, я очень польщена. Но когда вы успели? Признайтесь, вы подглядывали?

— О, нет! Это по памяти! Я сидел в своей комнате и делал эти маленькие наброски...

— А почему так много глаз? И выражение всегда разное! — женщина показала на наброски глаз и бровей, которые сделал Джироламо. И они действительно были разными — весёлыми, грустными, гневными, вопрошающими, требовательными.

— У вас, мадонна, всё время меняется выражение глаз. Я никогда не видел, чтобы в глазах так легко можно было читать настроение и мысли.

— Вы можете читать мои мысли? — кокетливо спросила она.

— Ну, нет. Конечно, нет. — Джироламо развёл руками. — Это всего лишь метафора.

Она принялась рассматривать основной рисунок — свой портрет.

— Неужели я кажусь вам такой печальной?

— Трогательной, — поправил Джироламо.

— А вы по памяти можете сделать портрет Ильи? — попросила она со смущённой улыбкой.

— О да, мадонна! Признаться, я уже сделал его! Просто боялся показать и вас расстроить.

— И вы можете принести его?

— О, да!

Поклонившись, он торопливо двинулся к двери, с улыбкой подумав, что женщины всё же всегда одинаковы. На пороге, собираясь прикрыть за собой дверь, вдруг услышал:

— Джироламо!

Он обернулся. Елена продолжала стоять и молча смотрела на него. Он нерешительно подошёл к ней. Склонился, полный искреннего участия и теплоты. Женщина не шелохнулась. От неё исходил неясный, дурманящий и нежный запах. Джироламо, повинуясь неясному порыву, коснулся легко её волос, ощущая их теплоту и мягкость. Хотелось погладить её, как ребёнка, совершенно неосознанно.

Вдруг Елена подняла и положила свою тонкую ладонь на его, крепкую и мужественную. И он замер, словно пронзённый током. Она повернула к нему голову, и её правая рука, вероятно, так же неосознанно потянулась к его лицу, нежно скользнув по его щеке. Дальше всё произошло как-то самой собой, совершенно непонятно для них обоих.

Мгновение спустя женщина оказалась в объятиях Джироламо, и они жадно прильнули друг к другу. Он что-то бормотал о своей страсти и любви, она что-то шептала в ответ по-гречески. Она благодарила его. Он целовал её волосы, виски, обнимающие руки, плечи, шею, лицо. Они закружились в беспамятном вихре. Поспешно заперли двери и задули свечи...

Ночью страшная буря охватила всё море. Ветер свистел и стонал, на башне рвались полотнища со львом Святого Марка. Их беспамятство не кончилось и утром, хотя море улеглось.

Через несколько недель гавань города Канеа покинула купеческая каракка, на борту которой находилось несколько путешественников. Среди них выделялась красивая пара: молодые мужчина и женщина в цветущем возрасте на пороге зрелости. Они были под стать друг другу. Он — высокий, стройный, мужественный с правильными чертами лица, не отпускал от себя женщину ни на шаг. И она — женщина с совершенными формами, удивительными глазами, не в состоянии скрыть того, что она влюблена.

Эта неразлучная пара, как свидетельствовала запись в судовом журнале — молодой «венецианский патриций и его супруга», с очень небольшим багажом, но, несомненно, богатая и счастливая, направлялась домой на берега благословенной лагуны.