Сеть паладинов

Глава 11

В Милан Джироламо отправился верхом на кобыле, взятой напрокат у знакомого римского дворянина, снимавшего жильё на самой окраине Падуи. Путь был не близкий — а Лунардо настоял, чтобы Джироламо совершил путешествие как можно быстрее.

«Когда венецианец садится на лошадь, он ждёт попутного ветра, чтобы на ней поскакать, а чтобы остановить её, он бросает якорь». Эта поговорка не в полной мере отражала реальные обстоятельства. Венеция была большой пешеходной зоной, по мрамору, камням и доскам которой не цокало конское копыто. И венецианцы, даже знатные, будучи прирождёнными моряками, в большинстве своём не умели ездить верхом.

Ещё в меньшей степени эта поговорка относилась к Джироламо. В отличие от многих венецианцев, он немного владел искусством верховой езды, то есть довольно прилично мог сидеть на лошади, пускать её шагом, изредка переходить на рысь, и с ужасом вспоминал о галопе, как о скорости совершенно недопустимой.

Как и многие венецианцы, лошадь в качестве транспортного средства он не воспринимал, а научился езде по требованию маэстро Лунардо. Для этого Реформатору, который и сам для передвижения по суше использовал только собственные ноги и паланкин, пришлось отправить помощника в Верону, так как ни в Венеции, ни Падуе и нигде поблизости школ верховой езды не было. В Вероне Джироламо провёл полтора месяца в школе «Монтекки и Капулетти», где скакал на коне по пять часов в день и вернулся в Падую пешком, гордый освоенной наукой, полный впечатлений, но с отбитым задом и колёсообразными ногами, которые пытался выпрямить путём странных гимнастических упражнений. В течение долгого времени после возвращения, он, шагая по улице, вдруг останавливался и начинал приседать или выделывать кругаля ногами. А потом продолжал путь. На уверения приятелей, что ноги у него прямые, как и прежде, Джироламо отвечал, что после лошадиных пыток они у него «округлились мысленно». И он это чувствует. Иными словами ездить на лошади Джироламо, по возможности, избегал, а уж если и садился в седло, то без всякого восторга и по крайней необходимости.

Итак, пустив кобылу шагом, личный помощник Реформатора Падуанского университета, мерно подымаясь и опускаясь в седле, выехал на большую дорогу и взял курс на Милан, правда, поскакал не на запад, а на юг, в сторону Ровиго. Кобыла оказалась опытной и смирной. Убедившись в этом, Джироламо пустил её лёгкой рысью, а сам принялся смотреть по сторонам и размышлять.

«...Милан, Медиолан. Столица Ломбардии. В 395 году по основании Рима построен галлами. Около сорока раз был с тех пор осаждён, около двадцати взят, и четырежды почти полностью разорён, но всякий раз отстраивался заново, — припоминал он сведения о Милане, полученные на частных лекциях у падроне. — С 1540 года принадлежит испанской короне. Divide et impera — разделяй и властвуй — таковы действия испанцев. Они без конца натравливают обнищавшую чернь на местных дворян. Десять лет назад, то есть примерно в 1585 году, население города насчитывало 245 тысяч. Но, говорят, сейчас оно стремительно уменьшается».

Под лёгкую рысь лошади Джироламо, овеваемый слабым ветерком, пустил свои мысли в свободное плаванье. Они сначала вновь переключились на ломбардцев. Он вспомнил, что среди тамошних дворян пропуском к постам и почестям была юриспруденция. Как, впрочем, теперь везде. Все нынче изучают право. Ежегодный приём в миланский «Колледжио деи джюресконсульти» — юридический колледж — очень торжественная церемония. Но многие обучаются праву в Падуе. Вернувшись домой, эти ломбардцы поднимаются до самых высоких постов. И не только в Милане, но и в испанском королевстве, в Мадриде.

Уже почти целое столетие Падуя снабжает своими магистрами все учреждения Италии. Сенат, всегда ревниво следящий за своими подданными, вынужден был даже разрешить патрициям и читтадини Венеции принимать приглашения иностранных принцев и королей преподавать право или занимать управленческие должности за границей. Да и во все суды, организованные Папой или императором, приглашаются профессора из Падуи.

...Да. Многие, окончив университет, уехали за пределы Республики. И служат секретарями и помощниками у герцога Гонзаги в Мантуе, в канцелярии Папы Климента VIII в Риме, у великого Козимо Тосканского во Флоренции, у принца Карла Неверского и Эммануэле Филиберто Савойского. Бессчётное количество выпускников обслуживает маркизов, кардиналов и графов.

А почему он, выпускник юридического факультета Джироламо Вентури, из небогатой патрицианской семьи, после успешной защиты магистрского тезиса по Ars notariae[77] и тоже имевший несколько заманчивых предложений, от которых ни один выпускник, вроде него, никогда бы не отказался, остался в Падуе и согласился служить коадъютором в канцелярии университета в штате неприметных, безликих и плохо оплачиваемых секретарей?

Такова была официальная работа молодого юриста. А частным образом Джироламо состоял старшим «капо сервицио», то есть «начальником службы», о которой никто ничего не знал.

Тайная работа, предложенная Реформатором молодому юристу сразу после окончания Университета, была интересна и разнообразна, позволяла разъезжать по всей Италии и Европе. Немаловажным было и то, что служба требовала от Джироламо напряжения и физических, и умственных сил. Выученные наизусть стратагемы незабвенного Фронтина[78] всё время крутились в голове, когда приходилось разматывать те или иные интриги. А правоту фронтиновских стратагем приходилось нередко доказывать шпагой.

Немаловажным было также и то, что платил за службу старик хорошо. Даже очень хорошо. Семья Лунардо, являясь ветвью большого кланового древа, принадлежала к славнейшим в Венеции. Она дала Республике несколько прокураторов, патриархов и дожа. Что касается прокуратора и сенатора Маркантонио Лунардо, то он был очень богат и совершенно не скуп. По словам блестящего Паоло Паруты, мессер Маркантонио был одним из тех самых настоящих патрициев, которые не алкали, а, напротив, боролись со своим богатством, и в деятельности своей искали гражданских почестей и величия.

Так что будучи по природе своей человеком скромным и неприхотливым, Джироламо никогда не испытывал нужды в деньгах, и в кошельке, висевшем у него на поясе, всегда звенела монета.

Маэстро военных искусств, нанятые Лунардо, обучали Джироламо гимнастике и боевым приёмам с оружием и без, его способности рисовальщика развились в скуола Сан Рокко, а некоторые его работы похваливал сам Тинторетто.

Таланты Джироламо были востребованы службой: он писал портреты, делал зарисовки, чертежи и т.д. Военную инженерию он постигал в Арсенале у братьев Пеголотто, в мастерской оружейника Джандонато Феррара, на строительстве крепости Пальманова, куда ездил вместе с начальником, а математику и медицину изучал на лекциях Галилея и Леоничелло.

Ну и наконец, Джироламо нравился его падроне, мессер Маркантонио Лунардо, человек недюжинного ума, тонкий, ироничный, жизнелюбивый, несмотря на преклонный возраст. Огромного житейского опыта и знаний, которыми тот был набит под завязку, ценитель искусства и знаний, друг Веронезе и Паоло Сарпи, почивших Тициана, Аретино и Фаллопия, да к тому же — не лицемер и не ханжа, но и не циник. «Odi profanum vulgus!»[79] — любимый девиз старика.

Учитывая особенность их тайной службы, старик любил поразмышлять над обстоятельствами вслух, послушать мнение своих помощников, которые всегда чувствовали, что делают общее дело. Трудно сосчитать, сколько приятных зимних вечеров они провели у камина в кабинете падуанского дома Реформатора, обсуждая то или иное политическое событие, исследуя его со всех сторон, когда тезы одного повергались антитезами другого. Во время таких обсуждений, свободных и равноправных, где точка зрения всех участников дискуссии принималась во внимание, Джироламо не чувствовал себя слугой-наёмником, мнения которого никто не спрашивает и от которого ждут только надлежащего исполнения приказов.

Лунардо относился по-отечески не только к нему, но и ко всем остальным членам их команды, которых не без помощи того же Джироламо набрал себе из выпускников Бо, молодёжи разного статуса и состояний.

Личная преданность хозяину никогда не вступала в противоречие и не ранила гражданских чувств. Ведь всё, что делал прокуратор Лунардо, в конечном счёте шло на пользу Республике, государству, почти соответствующему идеалам Цицерона. Иначе сложилось бы, служи он в соседней Мантуе у какого-нибудь маркиза П., а тот в свою очередь служил бы герцогу Гонзаге, независимо от того, благороден ли душой Гонзага или мерзок, как падший ангел.

Старик так много знал, особенно тайного, из жизни принцев и королей! Если бы его положение и должность не препятствовали выступать с лекциями, он мог бы собрать аудиторию больше, чем сам Чезаре Кремонини — великий лектор и знаменитый шутник! Но Реформатор утолял свою склонность к лекторству в маленькой аудитории избранных и восторженных слушателей, которые, раскрыв рот, постигали на красочных примерах особую науку, захватывающую и страшную, как алхимия или колдовство, в которой человек проявлял все высшие и самые низменные качества. Эту науку не читали с кафедры в Падуе и ни в каком другом учебном заведении Европы. Это была история тайных войн и злодеяний, история военных хитростей и секретных операций, раскрывающая подоплёку многих событий, происходивших в мире.

К примеру, именно от падроне Джироламо узнал, что виновником знаменитой парижской резни гугенотов в ночь святого Варфоломея[80] была не только Екатерина Медичи, но и английская королева Елизавета!

Из пояснений Лунардо:

«Оказывается, в апреле 1572 года сын Екатерины, французский король Карл IX заключил тайный договор с Елизаветой Английской против Испании. Филипп II, узнав об этом, приготовился объявить Франции войну, обвинив её в сговоре с еретиками. Франция, ослабленная внутренними войнами, обратилась к Англии за поддержкой. Но Елизавета, сама в то время опасавшаяся вступать в открытый конфликт с Испанией, отказалась подтвердить свой союз с Францией и оставила её один на один с могущественным противником.

В страхе перед испанцами Екатерина вынуждена была принести гугенотов в жертву католикам, которые, конечно, пользовались поддержкой Филиппа II. Затем, уже в ужасе от содеянного, Екатерина тщетно пыталась уверить Европу, что Варфоломеевскую ночь она не подстроила и не заманивала гугенотов в столицу, а пыталась примирить их с католиками в интересах Франции. Неспроста из “Сегреды” Дворца дожей кто-то похитил все отчёты венецианских послов во Франции за этот период!»

К вечеру Джироламо добрался до Ровиго, переночевал на постоялом дворе, утром спустился ещё ниже, до местечка Креспина, что на самой границе Венецианской Республики, и вышел на берег, омываемый широкими и обильными водами реки По. В Креспине он с тихой радостью расстался с послушной кобылой, за хорошую плату пристроив её до своего возвращения на постоялый двор, а сам отправился на пристань, где пересел в барк, направлявшийся в сторону Пьяченцы и Павии.

В сумерках, вытянув ноги, устроившись на мягких шкурах на палубе, он засыпал уже под мерное покачивание судна.

Джироламо сидел в небольшой гостиной и глядел в окно. Справа от него мрачно смотрелась мощная цитадель с бастионами — замок бывших правителей города герцогов Сфорца. Слева возвышалась часть строящегося уже более двухсот лет грандиозного Дуомо — главного собора — с нагромождением остроносых башен и колоколен. «Дуомо обещает быть, когда его наконец построят, таким же величественным, как Сан-Пьетро в Риме, — подумал Джироламо. — Странный город. Значительно более населённый, чем Венеция, и очень бедный». «Истощение», «оскудение» — приходилось согласиться с эпитетами, которыми характеризовали Милан все путешественники, приезжавшие из этой paese infelice[81]. Следы упадка и разрушений виднелись повсюду: центральные улицы и площади были грязны и полны нищих оборванцев, дома обшарпаны. Даже дворцы и дома зажиточных горожан выглядели хмуро, как ослепшие овцы: вместо стёкол многие оконные рамы были закрыты промасленной бумагой. Наглядное доказательство тому, что присоединение к испанской короне никому не идёт на пользу. Среди этого уныния дом венецианской миссии выделяется блеском окон и величавой представительностью.

Джироламо перевёл взгляд на человека, который сидел за канцелярским столом напротив него. Совсем ещё молодой, хрупкий Джакопо Оттовион углубился в чтение отцовского письма, время от времени бросая на Джироламо недоверчивые взгляды. Он с самого начала был неприятно удивлён тем, что отец прислал к нему не личного курьера из домашних слуг, как обычно, а незнакомца. А уж когда разобрался в содержании письма...

Впрочем, отправляя Джироламо в Милан, Лунардо и не рассчитывал на получение каких-то сведений.

— Скорее всего, он тебе ничего толком не скажет, — напутствовал Реформатор. — Важно другое. Посмотри, как он отреагирует. Вспомнит ли. Придаст ли значение этому событию. Может быть, наш Канцлер излишне драматизирует ситуацию, а документы просто потерялись...

Закончив читать, молодой дипломат задумчиво отложил листок в сторону и взглянул на Джироламо.

— Слушаю вас, — голос прозвучал глухо и неуверенно.

— В начале осени или в конце лета к вам обращался некий кавалер Капуциди, албанский капитан, отправлявшийся в Венецию, — начал Джироламо, внимательно следя за выражением лица резидента, опустившего глаза к столу и внимательно слушавшего. — Помните такого?

Дипломат, не поднимая глаз, пожал плечами. Жест, не выражавший ни согласия, ни понимания. Лишь готовность слушать дальше.

— Как ваш батюшка пишет в письме, бумаги по поводу этого албанца потерялись где-то в канцелярии...

Молодой Оттовион поднял глаза. И снова передёрнул узкими плечами.

Они смотрели друг на друга. Всё, что угодно, ожидал Джироламо увидеть в его глазах: непонимание, безразличие, недоверие, раздражение пустой беседой. В глазах молодого человека совершенно ясно читалась тревога. И Джироламо, как собака-ищейка, вдруг почувствовал верный след. Заставить молодого человека разговориться совершенно необходимо!

— Не знаю, для чего отцу понадобилось всё это? — проворчал Джакопо, беря себя в руки. — Это когда уже было. Я не помню толком эту историю.

— Вам неинтересно будет знать, что с ним произошло, с этим человеком, албанским капитаном?

Резидент снова передёрнул плечами. Джироламо подавлял его взглядом, вынуждая ответить.

— И... что же с ним произошло?

— Капитана казнили. Тайно. По приговору Совета Десяти.

— Вы из Совета Десяти?

— Нет, — Джироламо покачал головой.

Тонкие губы резидента поджались, он отвёл глаза. Нервно потёр ладони. Потом мельком бросил вопросительный взгляд на Джироламо.

— Тогда кто вы, синьор?

— Адвокат коммуны. При канцелярии дожа.

Джироламо откровенно разглядывал молодого человека, несколькими штрихами набрасывая его мысленный портрет. Субтильный, хрупкий, в чёрном испанском кафтане. Головка маленьким плодом на тонком черенке шеи выглядывает из пышного, белого, отделанного кружевом воротника на испанский манер. Умные глаза, в которых сквозит беспокойство, тревога. Тонкий нос, тонкие губы. Маленький рот. Когда он улыбается, то такое ощущение, что он не совсем раскрывается, как будто улыбается только наполовину, как будто он не хочет улыбаться до конца. К тому же нервно подёргиваются губы. Да, ему далеко до величественного спокойствия его отца!

— Вы смотрите на меня так, словно я... причастен к его смерти, — проговорил Оттовион с упрёком.

— Нет. Конечно, не причастны.

— Разумеется, нет! Определённо, нет!

— Но ведь он отправился к границам Венеции, потому что переговорил с вами.

— Отчего же? Послушайте, я едва знал этого человека, капитана. То есть я его вообще не знал! Высланный за пределы нашей Республики авантюрист. Просится на родину. Таких людей обращалась ко мне уже сотня. То, что человек хочет на родину, — я его понимаю. Но как он туда добирается? Я — не пограничная стража. Он мог бы вообще не обращаться ко мне!

— И всё же албанец поскакал к границе, воодушевлённый беседой с вами. Отрицать это невозможно. Он без возражений и ропота отдал себя в руки пограничной стражи, уповая на то, что везёт с собой. Рекомендательное письмо от вас, а что, кроме него?

— Не было никакого письма! — голос звучал возмущённо.

Это была откровенная ложь, но Джироламо пока сделал вид, что не обращает на неё внимания.

— Что он был за человек? Что он собой представлял?

— По виду... и манере говорить... обычный наёмник, профессиональный военный, солдат.

— Что он вам сказал?

— Он очень хотел на родину, в Венецию. Готов был искупить.

— Но вы вряд ли снабдили бы рекомендательным письмом изгнанника, который хочет просто искупить свою вину перед Республикой...

— Кто вам сказал, что было рекомендательное письмо? — снова возмутился Джакопо.

— А разве его не было? Значит, было какое-то другое письмо. Назовём его запиской.

Молодой дипломат пропустил вопрос мимо ушей.

— Я никак не могу отвечать за преступления, которые совершил капитан перед Республикой, и был изгнан. Мне об этом ничего неизвестно.

— Он вам не рассказывал?

— Нет. И я не собирался его слушать. В любом случае, тяжесть его наказания — я имею в виду изгнание — говорит сама за себя.

— Но он хотел искупить. Чем?

— Не знаю.

— Но ведь он что-то говорил вам!

— То, что он говорил, как вы понимаете, перепроверить я не мог. Его информация показалась мне интересной. Значит, достойной более внимательного изучения. Что это за сведения, говорить я вам не вправе. Да и вы не смеете их у меня требовать! К тому же я толком не помню. Капитан просил у меня лишь одно... Сопроводительную записку. Что я и сделал. Можно предположить, что он всё-таки передал свои материалы в трибунал Совета Десяти. Досточтимые синьоры советники изучили все факты и приняли решение. Может быть, открылись ещё какие-нибудь обстоятельства, которые усугубили вину капитана, и его приговорили к казни.

— Насколько известно, сведения капитана не изучались советниками.

Дипломат развёл руками. Раздражённо посмотрел на Джироламо.

— Откуда вы это знаете? Откуда вам это известно? И в конце концов, что вам здесь надо? — в голосе звучала враждебность.

Джироламо разглядывал молодого человека и пытался понять, почему он так нервничает и избегает говорить. Потому что боится. Но чего? Внезапно, словно молния сверкнула, Джироламо понял. Боится не только потому, что не доверяет незнакомцу, а потому, что получил от кого-то указание!

— Вам рекомендовали забыть всю эту историю, — заметил Джироламо тоном не вопроса, а утверждения. — Понимаю. Совет Десяти?

Дипломат не удостоил Джироламо ответом, но он читался в его глазах. Оттовион поднялся. Джироламо поднялся тоже, продолжая разглядывать его и мучительно размышляя, чем бы пронять молодого человека, чтобы получить хотя бы крупицу сведений, иначе его поездка будет бесплодной.

Падроне предупреждал его особенно не давить, не запугивать молодого человека, никак плохо не воздействовать на него. Где его слабое место? Сыновняя почтительность? Страх? Может быть, уколы совести? Этот человек производил впечатление порядочного, совестливого. Молодой, ещё не опытный дипломат, дорожащий своей карьерой и боящийся любых осложнений и обострений. Этим и надо воспользоваться!

— Дело в том, — сказал Джироламо спокойно, — что капитан Капуциди, как сейчас подозревается, был казнён ошибочно!

— Эта история не имеет ко мне никакого отношения! — отрезал резидент и снова сел.

— Проводится негласное, совсем негласное, вы понимаете меня, расследование. Вы можете не называть имён. Мы должны разобраться в ситуации. Значит, вам приказано забыть эту историю?

Резидент молчал.

— Сохранились ли у вас какие-то бумаги, связанные с посещением капитана? Копия письма, я имею в виду вашу сопроводительную записку? Что-либо?

Оттовион молча покачал головой.

— Так всё-таки вы получили письменное указание забыть историю? — настойчиво повторил Джироламо.

Резидент молчал, продолжая смотреть широко распахнутыми глазами. Потом сказал:

— Передайте отцу, что он может не беспокоиться о пропавших бумагах. Никто о них не спросит.

— Почему? Вы знаете, что они уничтожены?

— Мне очень жаль, — медленно проговорил Оттовион. — Я сам фактически заманил его в Венецию. Меня просили передать капитану сто монет от Совета Десяти. В миланских монетах.

И тут Джироламо внезапно понял, как было дело. Джакопо, заманив Капуциди, конечно, отправил письмо в Совет Десяти с его показаниями. Потом получил ответ и рекомендацию дать ему деньги на проезд. Дал. А теперь мучается укорами совести.

Но зачем? Зачем он заманивал Капуциди? Такие комбинации не были редкостью. Совет Десяти преследовал врагов Республики повсюду и никогда не забывал о них. Но здесь явно что-то иное. Капуциди до приезда своего в Венецию был всего лишь изгнанником. А после переговоров с резидентом и приезда в Венецию — превратился во врага. Но вряд ли его заманили и казнили за старые грехи!

— Синьор резидент, — сказал Джироламо. — Я задам вам лишь три вопроса. Хочу услышать на них простые ответы. Если они меня удовлетворят, то, клянусь, наш разговор останется между нами, и я о нём забуду. Забудете и вы, словно разговора и встречи нашей не существовало вовсе. Тогда вас больше никто никогда не будет беспокоить по этому делу. Согласны?

Молодой Оттовион кивнул.

— Так вот. Скажите мне, в тех сведениях, что Капуциди изложил вам в записке, было что-то про его старые грехи?

— Нет, — резидент покачал головой. — Не было.

— Значит, в том, что он излагал вам, содержались некие важные сведения, которые, как он думал, искупят его вину перед Республикой?

— Да.

— Он коснулся некоей государственной тайны? И это могло не понравиться кое-кому в Совете?

— Вы сказали, что будет всего три вопроса. А вы уже задали четыре!

— Объедините последние два вопроса в один.

— Это действительно будет последний вопрос?

Джироламо подтвердил.

— Я не бросаю слов на ветер.

— Тогда мой ответ на ваш вопрос — наверное, утвердительный. Точно я не знаю... Да, он написал, это не... По-видимому, вы правы. Да, так оно и есть! Это ответ на ваш вопрос.

Покидая венецианского резидента, Джироламо уяснил главное: албанец был уничтожен, вероятно, потому, что случайно оказался обладателем и разоблачителем некоей государственной тайны. Не разобравшись в этом, бедняга поспешил её донести до самих же венецианцев, искренне надеясь получить за это прощение. Но венецианцы предпочли его убрать, как нежелательного свидетеля. Что же это была за тайна?