Сеть паладинов

Глава 27

Они поселились в странном доме неподалёку от древней Порта Фереа — «железных ворот», выросшей прямо из стен, словно дерево на развалинах.

Тот, кого Елена называла венецианцем, внезапно запретил ей выходить на улицу. Он укоротил бороду, показав миру своё тёмное крупное лицо с массивным подбородком и обветренной кожей на щеках. Его обритая голова стремительно зарастала седыми волосами. Тёмные глаза с большими мешками либо избегали совсем смотреть на женщину, либо сверкали на неё коротко и, казалось ей, яростно.

Она чувствовала, что венецианец избегает её, словно что-то его тяготило. Куда-то подевалась и большая часть его челяди. Венецианец уходил от обсуждений, однако объяснение было неминуемым, и они оба понимали это. После возвращения из монастыря, где она повидала сына, Елена потребовала немедленно отправиться к купцу Мендересу. Венецианец согласился на это скрипя зубами, заявив, что к купцу не пойдёт и пусть она встречается с ним сама. А когда выяснилось, что Мендерес отсутствует по своим торговым делам и вернётся в Спалато не раньше чем через десять дней, на лице венецианца промелькнуло нечто вроде удовлетворения, которое, впрочем, весьма быстро сменилось мрачной озабоченностью.

Чтобы себя занять, Елена попросила служанку купить ей нитки для вязания, и теперь целыми днями вязала одёжку для сына. Мысли её были заняты другим. Она терялась в тревожных догадках и предчувствиях. Вся картина её успешного бегства из султанского гарема, да и вообще вся история с несуществующей угрозой Илье рисовались в новом свете. Во-первых, она не сомневалась теперь, что записки, приносимые ей карликом, весь этот розыгрыш с мнимой опасностью для сына не имели к доктору Еросолино никакого отношения. Венецианец не был с ним знаком! Он лгал. Он каким-то образом узнал о её тайне и воспользовался этим. Но с какой целью? Чтобы выманить её из гарема и похитить, посадить на корабль и привезти сюда? Но зачем?

Конечно, она признавала за венецианцем храброе и дерзкое исполнение этой почти невероятной, почти невозможной операции. Она испытывала к венецианцу искреннюю благодарность, как к своему спасителю, за то, что он помог ей выбраться из страшного Стамбула, за то, что ей удалось добраться до Спалато и увидеть своего мальчика! Но к чему этот розыгрыш? И венецианец ли он вообще? Почему, оказавшись в венецианском городе, они скрываются, как преступники, боятся выходить на улицу? А как он нервничал в монастыре, как ему не терпелось немедленно забрать оттуда Илью!

Елена терялась в догадках. Она была неглупа и понимала, что венецианец и его люди, спасавшие и защищавшие её, делали это неспроста. Они относились к ней со всем почтением, как к госпоже. Почему, если она их пленница? Но она не могла сказать с уверенностью, пленница ли она. Может быть, у венецианца преступные намерения? Например, он хочет получить выкуп? Однако некоторые детали и нюансы в поведении венецианца и его людей показывали, что деньги его не очень интересуют. Он охранял и покровительствовал ей в длинной дороге. Она и сейчас чувствовала, что венецианец не задумываясь в случае опасности для неё и сына, бросится на их защиту и будет рисковать жизнью ради них.

И всё же, всё же Елена также чувствовала, что от венецианца исходит неясная угроза!

О, нет! Она не сделает ничего, что может повредить её ребёнку. Она не ступит и шага! Как она радовалась сейчас, что мальчик остался в монастыре! Как она была благодарна за мудрость и предусмотрительность настоятелю, который, видимо, приметил странности в поведении её спутника и отказался отдать им мальчика! Осман, её единственная отрада в этой жизни! Она вспомнила встречу с ним. От неё не укрылось, что мальчик не просто подрос, но стал суров и строг. Этот прошедший год дался ему даже большими испытаниями, чем ей. Ребёнок, прежде ни на один день не покидавший губернаторского дворца и живший в неге и довольстве, не только познал лишения, не только внезапно оказался без матери и близких, но совершенно неожиданно оказался в условиях другой веры, незнакомых обычаев, одежды, языка, словом, совершенно другого мира! И Елена понимала его не только как мать, а как человек, сам переживший ещё, возможно, больший страх и большие лишения. Ведь она, будучи девочкой не намного старше его, похищенная из родного дома на острове Эвбея турецкими корсарами, подверглась испытаниям и вовсе ужасным. Несколько раз чудом избежавшая насилия, подвергшаяся унижениям и побоям, она была продана, наконец, в Смирне на невольничьем рынке местному паше, который откормил её и преподнёс в подарок тогдашнему губернатору Маниссы будущему султану Мехмеду. О, она понимала, что такое страх, что значит одной оказаться на чужбине вдали от своих близких и родного крова!

Проведя двенадцать лет в серале своего господина Мехмеда, Елена, конечно, мало смыслила в том, что происходит в большом мире за пределами дворца, но зато научилась неплохо разбираться в людях. Она решила, что вынужденное ожидание купца Мендереса ей на руку. По крайней мере, до тех пор пока она не разберётся в намерениях венецианца и, если они плохие, не придумает, что ей делать дальше. Она ждала удобного момента, чтобы начать с венецианцем решительный разговор. Всё же, по привычке султанской невольницы, привыкшей повиноваться и не задавать вопросов, она всё время оттягивала его, надеясь, что венецианец сам придёт объясниться. Между тем обстановка становилась все напряжённей. По тем коротким репликам, которые она слышала от венецианца и его людей в последнее время, по его взглядам было очевидно, что не только она, но и он понимает всю лживость их взаимоотношений. Разговор был неминуем.

Когда венецианец вошёл к ним в комнату, Хафиза, служанка, низко поклонилась, намереваясь поспешно уйти, но мужчина властным жестом приказал ей остаться. Невольница ещё раз склонила голову и скрылась за занавеской.

Венецианец тяжело сел на стул и уставился в пол. Елена заговорила первой.

— Когда появится Мендерес, мы сразу отправимся в монастырь?

— Да, — сказал венецианец.

— Зачем?

Венецианец промолчал.

— Признайтесь, — вдруг сказала она. — Доктор Еросолино не имеет к моему бегству из Стамбула никакого отношения!

Венецианец поднял голову. Посмотрел на неё открыто и прямо.

— Не имеет, — признался он и усмехнулся.

— Тогда... тогда... Зачем вы это сделали? Чего вы от нас хотите, от меня и моего сына? Зачем мы вам?

Венецианец продолжал смотреть на неё мрачным и открытым взглядом, в котором читалось сожаление. Он заговорил не сразу.

— Осман... ваш сын. Он третий сын Мехмеда, султана османского, не так ли?

— Да. — Елена вздрогнула.

— Кто его братья? Кто впереди, я хочу сказать?

— Старший сын — Селим. Ему сейчас должно быть девятнадцать лет. Затем — Мустафа, он на год-два старше Ильи.

— То есть Мустафе сейчас должно быть лет тринадцать или четырнадцать, — задумчиво проговорил венецианец.

— Что вы задумали? Говорите! — спросила она и затаила дыхание.

Взгляд, который поднял на Елену венецианец, её испугал. Он буквально впился в неё своими маленькими глазками. В его взгляде не было дружелюбия. Он ухмыльнулся невесело и недобро.

— Задумали мы вот что, — медленно и спокойно сказал он. — Если султан Мехмед умрёт, а также если умрут два его старших сына, кто тогда становится наследником престола и получает его? Твой сын... — он замолчал и изучающе поглядел на женщину.

— Нет, нет! Это невозможно, — проговорила Елена скороговоркой, отмахиваясь руками, словно отбрасывая от себя саму мысль и смертельно побледнев. — Нет, нет. Во-первых, Мехмед, мой господин, ещё молод и жить будет долго. Во-вторых, Селим, наследник престола, крепкий и здоровый юноша, и ему быть султаном... В-третьих... — женщина замолчала, её губы затряслись. — Илья никогда не вернётся в Стамбул! Я не хочу об этом даже говорить!

Она отвернулась, так как на глазах её выступили слёзы.

— О чём? — казалось, венецианец не понимал.

Она молчала.

— О чём говорить, госпожа? — в голосе венецианца послышались издевательские нотки. — О том, что ожидает всех младших сыновей султана? Вам не следует этого бояться! Нисколько. Это уже позади. Вы спасли своего сына и себя. Дева Мария покровительствует вам. Турки далеко от вас, и вам нечего опасаться!

— Тогда к чему вы заводите этот разговор?

— Я всё же думаю, если Мехмед, а вместе с ним сыновья его Селим и Мустафа умрут, тогда султаном по праву станет...

— Их четвёртый брат Ахмет! — отрезала Елена.

— А ваш сын? — венецианец настаивал.

— Для них для всех Илья умер. Для Стамбула, Мехмеда, для сераля и всех улемов и визирей. Ильи для них нет.

Венецианец задумчиво разглядывал носки своих башмаков.

— Вы рассуждаете, как испуганная мать, и не больше, — заметил он с горечью.

— А к чему мне рассуждать иначе? Я поступила уже так, как поступила. Илья — это теперь маленький христианский мальчик. Я его мать. Он больше не сын султана.

Венецианец покачал головой:

— Он всё равно, хотите вы этого или нет, остаётся сыном султана, и вряд ли сам когда-нибудь забудет это. Он уже давно не маленький и много раз спрашивал себя, почему его увезли из дворца, и где его мать, и где его отец. Не так ли? Вы, конечно, какое-то время сможете пугать его сказками, что вы с ним бежали от неминуемой якобы гибели. О том, что вы его спасли и что его хотели убить. Бросьте, он никогда не забудет своего отца, и он будет терпеть эту сказку, пока не станет понимать правду. И тогда ваши ответы вызовут в нём гнев.

— К чему вы клоните? — огромные глаза Елены яростно сверкнули. Кровь прилила к её лицу. Она встала у двери, сложив руки замком на груди.

Венецианец тоже поднялся и смерил женщину жёстким взглядом.

— Женщина, — сказал он веско. — Помни, что ни тебе, ни ему не угрожала никакая опасность. Ты спрятала его от ужаса перед неведомым будущим, которого никто, кроме Создателя, не ведает. Ты затем бежала из сераля, потому что тебе опостылело в нём. Потому что в тебе самой играет гордая царская кровь Комнинов. Послушай меня внимательно. Детство пролетает быстро. И ты не заметишь, как твой сын станет взрослым. И тогда он ещё больше будет осознавать себя сыном султана, Великого Турка. И не захочет остаться безродным бастардом, без будущего, без места под солнцем, без имущества, без денег, без всего. Что ты ему можешь предложить взамен? Давай говорить откровенно. Кто ты здесь? Твоего маленького кошелька с украшениями, который ты захватила с собой, хватит совсем ненадолго. Кто защитит вас? Кому вы нужны? Что ты умеешь? Все твои близкие, если они ещё живы, живут в Греции, захваченной турками. Кто ещё знает тебя? Что будет скоро с тобой и твоим сыном?

Это был жестокий удар, ибо все здесь было правдой. Как она могла оказаться такой опрометчивой, так потерять голову? Она молча стояла, и венецианец сверлил её взглядом. Сердце её дико стучало.

Он продолжал:

— Может быть, ты собираешься отдать его в услужение какому-нибудь купцу или ремесленнику? Твой сын, госпожа, принц Осман, сын Великого господина Мехмеда. И вам никуда от этого не деться! И это залог его будущего. Возможно, блестящего и славного будущего.

— Вы не понимаете... — в голосе женщины послышался жалкий всхлип. — Если бы вы были матерью, то могли бы понять, что чувствует мать.

— Меня не интересует, что чувствует мать, — отрезал венецианец. — Я говорю о положении, в котором вы оказались.

— Кто вы? Что вы от нас хотите? — Елена в отчаянии приложила руки к вискам. — Я... я ваша должница. Я ваша пленница? Невольница? Я готова исполнять все ваши приказания и желания. Вы говорили, что отвезёте нас в Венецию, где мы будем в полной безопасности. Скажите, что вы собираетесь с нами делать?

— «Кизил элма»! — проговорил венецианец.

— Кизил элма? Красное яблоко? — Женщина уставилась на него в полном недоумении.

— «Красное яблоко» — так называется план восстания, разработанный правительством Светлейшей Республики Венеции, нашим правительством. План освобождения всех христиан Далмации, Боснии, Сербии, Албании, Румынии, страдающих под османским чудовищем. Мы разработали его вместе с воеводами и господарями. Нам нужно знамя. Знамя, которое объединит и подымет все народы на решающую битву с узурпатором. И у этого знамени должен встать твой сын — христианский мальчик и османский принц, будущий султан или император. Константин! — Венецианец поднялся, он говорил громко, напыщенно. Словно желая потрясти женщину, или чтобы его слова хорошо запомнились.

— Все ждут сигнала. Это будет новый и, дай Бог, последний крестовый поход! Решающий крестовый поход против неверных! Константин! Да здравствует император Константин!

Женщина глядела на него, как на безумного.

— Константин? Вы не в себе! При чём тут мой сын? Мой сын — Илья!

— Константин! Твой сын будет Константином, когда мы окрестим его!

— Но он уже крещён!

— Нет! Еретические заблуждения! Мы крестим его в истинной католической вере!

Елена слушала, бледная, как полотно, судорога ужаса перед фанатиком исказила её лицо.

— Нет! — прошептала она. — Я не отдам вам моего сына!

— Он уже наш! — в запальчивости выкрикнул венецианец. Он поднялся, решительно подошёл к трясущейся женщине, схватил её за плечи, поглядел в распахнутые от ужаса глаза. — Не бойся! — прорычал он. — Ничего не бойся! Мы, возможно, покажем его один раз воеводам и спрячем. Он ещё мал. Он ещё не воин. Он пока — знамя! Знамя должно храниться под бдительной охраной. Мы будем его охранять денно и нощно, пока не победим!

Он резко оттолкнул её и решительно шагнул к двери. Прежде чем выйти, на пороге он ещё раз повернулся и сказал уже спокойно:

— Подумай над нашим предложением, госпожа. Впрочем, я уже рассказал без утайки все как есть. Тебе остаётся покориться и быть с нами.

Венецианец захлопнул дверь. Он спустился к себе в комнаты решительным шагом, чувствуя огромное возбуждение и прилив сил от своих слов, от своей правды, которую ему больше не надо было скрывать. Он не сомневался, что женщина никуда не денется, потому что он взял её из гарема на свободу. Он был уверен, что она покорится обстоятельствам. Как уже жизнь заставляла её многократно покоряться судьбе и мужчине и как воспитал её ислам.

Героическое волнение, однако, охватило рыцаря ненадолго. За городом на вершине горы из турецкой крепости валил чёрный дым, который расползался по долине над окрестными городками и селениями. Этот дым Коройя заприметил ещё утром и никак не мог понять его причину. Время, когда его люди должны были вернуться с острова с мальчишкой, давно миновало, но они всё ещё не прибыли. И одновременно его всё более тревожил этот странный колокольный звон по всему городу. Колокола в церквях словно обезумели. Толпы народа высыпали на улицы и в радостном возбуждении, словно на Пасху или Рождество, бродили в праздничных одеждах без дела, обнимались и целовались. Непонятные, неуместные народные гулянья! Коройя вышел на улицу. Весёлый человек, по виду ремесленник, пьяный, но не от вина, столкнулся с ним. Не вспылил. Коройя спросил, что за праздник.

— Праздник! Праздник! Радуйся, синьор млетак! — на плохом итальянском воскликнул человек, попытавшись его обнять. — Клиссу освободили от проклятого турка!

— Клиссу? Крепость?

— Да!

— Кто? Кто освободил?

Человек засмеялся, махнул рукой в сторону дымящейся крепости.

— Есть храбрецы среди спалатцев!

Поздно ночью — а гулянье ещё и не кончалось, и церкви стояли открытыми, как днём, мужчины и женщины ходили в них молиться за победу христиан, а священники произносили зажигательные речи — вернулся брат Лоран и остальные. Запылённые, усталые и с виноватым видом.

— Мы не смогли. Что-то странное творится по всему острову. И в монастыре тоже! Службы, веселье, множество людей. Какую-то турецкую крепость захватили. Прости. Мы не осмелились напасть. Да это и невозможно было!

Коройя не винил братьев. Проклятый захват крепости произошёл так некстати! Он смотрел на дымящуюся скалу, и закалённое в лишениях и боях сердце его охватило тревожное предчувствие. Только глупые миряне могли беспечно радоваться мелкой победе над турками. Он-то понимал: захват крепости — это война у самых границ Спалато! И очень скоро здесь начнутся облавы в поисках врагов и шпионов. Мальчишку надо похитить и вывезти отсюда немедленно!