Сеть паладинов

Глава 5

Большая группа немолодых мужчин в длинных одеяниях чинно поднялась по Золотой Лестнице Дворца дожей. Миновав парадный вход в помещения главных советов Республики, группа воспользовалась скромным рабочим входом, что сбоку от лестницы Цензоров. Когда все собрались в небольшой приёмной, называемой буссола, с дверью-шкафом в углу, и секретарь торжественно отпер её, они прошли в залу, отделанную с большим вкусом и строгой пышностью. Мужчины молча расселись на дубовых скульптурных сиденьях, стоящих вдоль стен, обтянутых красным сафьяном и украшенных картинами, повествующими о величии Венеции. Хоть они и назывались членами Совета Десяти, их на самом деле было 17 человек, так как к десяти патрициям, избранным Сенатом, добавлялись ещё шесть консильери[45] дожа и сам дож. Три руководителя — капо Совета, — одетые в длинные платья из фиолетовой ткани, подбитой мехом, с широкими рукавами и в шапочках красного цвета, вместе с дожем заняли места в середине. Остальные советники в красных и чёрных тогах — по обе стороны от них. Совет Десяти, созданный два века назад как своего рода верховный суд для защиты патрицианской Республики от покушений на неё со стороны самих же патрициев и для расследования политических преступлений против государства, всё более и более заменял собой правительство республики. Могущество Совета наводило страх благодаря его деяниям, слухам и легендам.

За столами, сбоку от членов Совета, тихо заняли места адвокат коммуны, главный прокурор и секретари, ведшие протокол заседания, во главе с главным секретарём службы Совета Десяти. В тот день на заседании присутствовал и Великий Канцлер Республики — Его превосходительство Агостино Оттовион. Канцлер, несмотря на предоставленное ему почётное место, предпочёл сесть в углу, среди своих секретарей, и оттуда, как всегда молча, наблюдал за ходом заседания.

Из папок М. Лунардо:

«Клятва членов Совета Десяти: “Я клянусь, входя в члены Совета X, на Святом Евангелии, пользой и честью Венеции, что с хорошей верой и сознанием буду служить советником мессеру дожу и его Совету, всему тому, что принесёт честь и сохранение в хорошем состоянии владений наших, и буду делать всё, что мессер дож и капо Десяти мне поручат...”

Совет Десяти — лучшее учреждение, чтобы держать в дисциплине патрициев...»

Заседание шло заведённым порядком. Секретарь зачитал письма к послам и общественным представителям. Затем перешли к обсуждению международных новостей, и лица членов Совета помрачнели. Они мрачнели всегда, когда обсуждение касалось взаимоотношений с Турцией, а тема эта всплывала почти на каждом заседании, с тех пор как началась новая война на Балканах. Отношения с Высокой Портой резко ухудшались. Османы — наследный исторический враг, который вот уже 150 лет раз за разом ранит Республику, отбирает её владения в Греции, острова, вытесняет из Леванта, угрожая всему богатству и могуществу Венеции. После потери Кипра 25 лет назад стало очевидно, что направлением следующего удара турок будут венецианские земли: Кандия и Далмация, узкая полоска земли на славянском берегу Адриатики, откуда опрокинуть венецианцев и сбросить в море ничего не стоит.

Слово взял капо Совета сер Джакомо Морозини:

— Досточтимые синьоры-советники, как вы знаете, месяц назад в письме великого визиря Османской империи Коджи Синан-паши к нашему мессеру дожу подробно излагалась турецкая версия инцидента в районе острова Кандия. Он обвинил нас в том, что по крайней мере одна галера капитана кандийской гвардии, возможно, вместе с галиотом мальтийских рыцарей ордена Святого Иоанна, атаковала в районе острова Э... султанскую галеру со 100 паломниками на борту, направлявшуюся в Александрию. Все члены экипажа и паломники были зверски зарезаны, а их тела выброшены в море. Мы провели расследование по этому делу силами наших агентов в Бриндизи, на островах Кандия и Корфу, а также направили запросы к капитанам трёх наших эскадр, осуществляющих охрану южной части Венецианского залива и Ионического моря. Факт нападения на паломников, увы, подтвердился. Однако мы твёрдо можем заявить: венецианцы не имеют к этому прискорбному случаю никакого отношения! Местонахождение всех 23 галер трёх эскадр установлено: они не могли совершить нападение. Атака же венецианскими торговыми кораблями исключается в силу отсутствия на них соответствующего вооружения и солдат.

— Тогда на каком основании турки говорят, что это венецианские корабли?

— Все их утверждения основаны на показаниях пленников-гребцов. На галерах якобы были подняты венецианские флаги. Будто бы некоторые нападавшие говорили по-венециански. Кроме того, манера поведения, причёски христиан. У свидетелей будто бы нет сомнений, что это были именно венецианцы, и никто другой. Однако сами турки не отрицают того факта, что по конфигурации большая галера была не венецианской, а турецкой. Меньший же по размеру корабль — галиот — по описанию похож на обычные корабли, которые могут принадлежать любой державе. Да и о показаниях свидетелей мы знаем только со слов турок.

— Святая Дева Мария! Представляю себе, что было бы, если бы корабль паломников прибило к нашей Кандии! — пробормотал один из советников.

— А выясняются ли истинные обстоятельства дела?

— Мы обратились к нашим посланникам и агентам в Неаполе, Палермо и на Мальте с указанием собирать все слухи в портах, канцеляриях и тавернах об этом случае, — проговорил государственный инквизитор сер Боннифацио Лоллино и пожал плечами. — Но пока результатов не получили.

Сер Градениго, капо Совета, достойный и состоятельный человек, владелец нескольких купеческих судов и земель на материке, поднял руку и твёрдо произнёс:

— Я не сомневаюсь, что приписываемое нашим морякам нападение — вздор! Это провокация! Наглая и вызывающая провокация. И я не буду уверять вас, светлейшие синьоры советники, что эта резня совершена не нашими подданными не потому, что они неспособны на подобное злодеяние. Я твёрдо убеждён, что венецианским морякам невыгодно совершать пиратство под венецианским флагом! Они знают, что наказание будет неотвратимым и суровым! Кроме того, расследование, проведённое сером Лоллино, государственным инквизитором, показывает: исполнителей этого нападения в землях нашей Республики нет. Наконец, нападение больше похоже не на пиратскую, а на военную акцию. За ней стоит государство. Разве мы с вами, Совет Десяти, принимали решение нападать на паломников? Нет! Значит, организаторов нападения надо искать среди государей и принцев Европы, тех, кто воюет с османами! Я предлагаю, чтобы наш Сенат подготовил письма султану и великому визирю, в которых твёрдо заявит, что Республика отказывается взять на себя ответственность за это злодеяние!

— Синьоры советники, — осторожно разорвал тишину светлейший дож Республики Паскуале Чиконья, — должен обратить ваше внимание, что за последнее время мы сталкиваемся уже несколько раз с похожей ситуацией. Случай с паломниками просто самый вопиющий. Однако замечены и другие подобные, когда преступления совершаются якобы нашими моряками. Для членов Совета подготовлена справка. Соблаговолите выслушать её.

Со своего места поднялся молодой секретарь и принялся перечислять зловещие факты таким торжественным голосом, что могло показаться, будто ему доставляет удовольствие нагнетать напряжённость:

— В Ионическом море за последние четыре месяца произошло шесть случаев нападения якобы венецианцев на турецкие суда. Около острова Корфу ограблены турецкие купеческие корабли — два случая. Товар, между прочим, принадлежал албанскому санджак-бею Уклустам-паше. У острова Кандия — три случая. У острова Кефалония — один случай. При этом все мусульмане, как водится, вырезаны. Христианские невольники на галерах освобождены. Ещё два случая произошли непосредственно в нашем внутреннем море — в Венецианском заливе!..

— Но это могут быть ускоки, испанцы, мальтийцы, тосканцы, обнаглевшие еретики-англичане и даже галеры понтифика! — перебил его, не выдержав, один из консильери дожа.

Секретарь, не смутившись, возразил:

— Я перечислил те случаи, которые по разным причинам приписываются именно венецианцам. Сюда не входит множество нападений, которые очевидно совершены ускоками, испанцами, мальтийцами, тосканцами, обнаглевшими еретиками-англичанами и даже галерами Святого отца Папы римского! Таких случаев ещё десятки: за последний год было 24 нападения на турецкие торговые суда в зоне, контролируемой нашей Светлейшей республикой, — то есть непосредственно в Венецианском заливе и в Ионическом море. Из них десять — только за последние четыре месяца. Османы считают, что все эти нападения происходят при нашем попустительстве.

Дож кивнул, и секретарь сел на место.

— Не усматривают ли светлейшие синьоры советники в этих нападениях связь? — осторожно поинтересовался мессер Чиконья.

— Связь? — Советники переглянулись.

— Я имею в виду, что нападения, при которых преступники прикрываются честным именем венецианцев, и последнее нападение на паломников могут быть связаны. Вероятно, следует провести розыск в этом направлении?

Мессер Николо Донадо, консильери дожа, протестуя, поднял руку:

— Розыск розыском, но всё это никак не отразится на наших отношениях с османами. Сейчас, пока османы терпят неудачи в войне с императором, они стали крайне раздражены и недоверчивы. Они подозревают нас в том, что мы хотим присоединиться к союзу христиан. И эти участившиеся случаи нападений и грабежей воспринимают как проявление нашей коварной враждебности. Иными словами, что бы мы ни делали, османы всё равно нам не поверят! Стоит ли тратить время и деньги на розыск виновных? Главное, что венецианцы непричастны! Лучше усилить работы в Арсенале по строительству галер!

— А что сообщает байло из Стамбула? — спросил капо Совета мессер Томазо Гарцони. — Какова реакция османов на провокацию?

— Мессер Марко Веньер выражает крайнее удивление, что османы сразу не объявили нам войну. Он был уверен в худшем. Но они предъявили что-то вроде ультиматума, — пояснил сер Федерико Бадоер, отвечавший в Совете за связь с послами. — Турки требуют ввести свою эскадру в Венецианский залив для охраны побережья Албании и Далмации и своих торговых кораблей от хорватских ускоков!

— Возмутительно! — воскликнул кто-то. Члены Совета Десяти занервничали. Капо Совета сер Морозини успокаивающе поднял руку, шум стих, но в пышной зале явственно повисла тревога. Инцидент с паломниками и провокации на море отошли на задний план.

— Мы не можем допустить, чтобы турки ввели свою военную эскадру в Адриатику, как они угрожают! Это может привести к прямому столкновению с Венецианским флотом, и с нашим нейтралитетом будет покончено! — заявил сер Федерико Бадоер.

— И если турецкие войска появятся у наших границ в Далмации — то миру конец!

— Ну-ну! Капудан Чигала к этому и стремится: он хочет столкнуть венецианский и турецкий флот и развязать войну, — заметил сер Рениер Фоскарини. — Вслед за турками в наш залив приплывёт эскадра испанцев, и нашему господству над Гольфо — конец, а это означает крушение Венеции как державы.

Капо Совета сер Томазо Гарцони задумчиво произнёс:

— Вы знаете, что каждый из главных вельмож в Стамбуле имеет собственную будущую вотчину в наших землях: великий визирь Синан присмотрел себе остров Корфу, его заместитель Ферхад — Каттаро, Капудан-паша Чигала — Чериго.

— По сообщению Марко Веньера, Синан и Чигала — главные и непримиримые враги Венеции. Оба только и ищут повода, чтобы напасть на нас, — заметил сер Градениго. — Есть ли у нас какие-нибудь возможности воздействия на них, кроме подкупа?

Сер Энрико Баленьо объяснил:

— Мы выясняли, как к ним подобраться. Они стали очень осторожны. И тот и другой не принимают пищи, не опробовав её через слуг. Стражу меняют каждые несколько недель. Их телохранители — лично верные люди, к которым не подступиться. Наконец, с началом войны все европейские послы в Стамбуле находятся под неусыпным наблюдением турок.

Государственный инквизитор Лоллино возразил:

— И что может дать устранение этих сановников? Устранив их, мы не изменим общую политику султанов!

— Мы всё время живём в ожидании, что османы вот-вот разорвут мирный договор, в любой момент, когда сочтут нужным. Так стоит ли нам тогда цепляться за этот мир, унижаться перед турком, уступать? — в сердцах проговорил советник Фоскарини.

— Я предлагаю возвратиться к Арсеналу! — воскликнул Консильери Николо Донадо. — Досточтимые советники, надеюсь, не забыли ещё закон Венеции, который гласит, что Республика должна обладать ста обычными военными галерами и двенадцатью большими. А знаете ли вы, что в Арсенале до сих пор стоят недостроенными десятки галер? Вот вам и ответ османам: необходимо немедленно ускорить работы в Арсенале!

— И пошлём чрезвычайного посла в Порту, и пусть он на приёме у султана торжественно объявит, что Венеция твёрдо придерживается нейтралитета! — предложил сер Федерико Бадоер.

В рядах советников послышались нестройный шум и восклицания.

— Ну, — усмехнулся кто-то, — турки тогда решат, что мы их смертельно боимся, и вообще перестанут считаться с нами.

— А может, всё-таки заключить договор с Папой, с императором?

В просторной зале стал нарастать неясный гул, в который слились тихие восклицания, возмущённый шёпот, несогласное бормотание, вздохи и едва сдерживаемые возгласы членов Совета Десяти. Он был прерван негромким покашливанием дожа.

— Наш нейтралитет незыблем! — напомнил он тихим, но твёрдым голосом. — Достаточно вспомнить, чего нам стоили все предыдущие коалиции с испанцами, Папой и императором! В 1537 году наш союз с императором против турок закончился для Венеции потерей Мореи[46] и множества островов и владений в Далмации. В 1571 году наш союз с испанцами и Папой закончился для Венеции потерей Кипра, унизительным миром и контрибуцией! Мы нейтральны и останемся нейтральны во что бы то ни стало, ибо эта война — не наша война! Мы должны сохранять благоразумие и не злить дикого зверя.

Наступила мёртвая тишина. Все понимали, что дож прав. Венеция не могла воевать. У Республики, несмотря на её легендарное богатство и хвалёное могущество, не было ни средств, ни солдат.

Позже, после споров, обсудили проект заседания: Совет Десяти постановил в ответе великому визирю Блистательной Порты от имени светлейшего мессера дожа твёрдо снять с себя обвинения в провокации против паломников, на ультиматум османов не отвечать, в Арсенале ускоренно вооружить ещё 50 галер и завербовать 9000 матросов, на острове Кандия провести мобилизацию.

Зловещие предчувствия войны окончательно заполнили пространство величественной залы и зябким ознобом проникли сквозь тоги и кожу советников. Вызвали мессера «Гранде», или Главного барджела — старшего офицера юстиции при Совете Десяти. Барджел, в подчинении которого находились сбиры, тайная полиция Венецианской республики, коротко доложил:

— Вчера ночью приговор глубокоуважаемого Совета Десяти над капитаном албанцем Витторио Капуциди был приведён в исполнение. Путём удушения свершилось правосудие над злодеем, казнённым за преступные действия против государства и чести Республики.

При словах барджела Великий Канцлер Агостино Оттовион, из своего угла мрачно прислушивавшийся к дискуссии, вздрогнул и поднял голову. Его зрачки сузились, он напряжённо оглядел членов Совета, которые выслушали исполнение приговора с обычным хладнокровием.

Барджел отступил в сторону. Секретарь зачитал проект решения Совета:

— За совершение законного правосудия вручить капитану «Гранде», главному барджелу, и его помощникам 106 малых дукатов, а также вручить 25 дукатов на милостыню уважаемым отцам капуцинам. Акт исполнения приговора зарегистрировать в секретном журнале Совета Десяти.

Вслед за этим вопросом Совет перешёл к выборам временных комиссий. Великий Канцлер поднялся со своего места и тихо вышел из зала.

Покинув овеянную величием и тайной залу трибунала, Агостино Оттовион вышел на площадку Золотой лестницы и, открыв дверь на её противоположной стороне, оказался перед узкой деревянной лестницей. Он тяжело поднялся по ступеням и попал в лабиринт тесных комнаток с низкими потолками, где на грубых скамьях за дубовыми столами трудилась целая армия секретарей в скромных чёрных платьях.

Это было его царство, царство княжеской канцелярии. В его подчинении находилось около сотни образованных, старательных и толковых работников — все, как и он, из читтадини[47]. В их ведении находилось всё делопроизводство Республики. Служба в канцелярии была пожизненной и почётной. «Соr nostri Status» — «сердце нашего государства», как сказано о них, — пружина государственного механизма Республики и морской империи, и в центре этой пружины находился Великий Канцлер. Оттовион принадлежал к одной из достойнейших семей читтадини, прославившей себя подвигами и жертвами в служении Республике. Среди его предков были капитаны боевых галер, секретари, резиденты-посланники, канцлеры.

Канцлер постоял немного в нижних комнатах, но, так как его сразу начали отвлекать расспросами и делами, поспешил подняться на следующую площадку лестницы и очутился в просторной зале, занимавшей все восточное крыло дворца. Стены залы уставлены высокими одинаковыми шкафами с изображением герба Великого Канцлера на каждом. В них хранились журналы — регистри — с текстами законов, протоколы дискуссий и выборов, бумаги Сената и Синьории.

В самом центре комнаты стояли стол и большая круговая скамья со скульптурными ножками, как кресла в церквях, — вот он, центр секретарской работы.

Коадъютор[48], молодой человек лет тридцати, при появлении своего шефа мгновенно вскочил из-за стола. Оттовион приветственно кивнул ему.

— Депеши наших резидентов[49] в Италии за последний месяц ещё здесь? — спросил он.

Коадъютор покачал головой.

— Нет, ящик перенесли в «Сегреду» дня два назад.

Он стоял в почтительной позе, готовый выполнить указания. Канцлер для вида прошёлся вдоль шкафов, как бы проверяя порядок и чистоту, которые были идеальными. Открыл наугад несколько ящиков, поинтересовался материалами о последних выборах в один из советов и покинул залу.

Чтобы попасть в «Сегреду», ему пришлось снова выйти на площадку Золотой лестницы, торопливо пересечь главные залы дворца, выйти на небольшую закрытую террасу. С неё по тёмной лестничке он перешёл, наконец, в длинную комнату с массивными ящиками из лиственницы — секретную канцелярию с ценнейшими документами Венецианской республики.

Все здесь было строго и просто. На ящиках надписи с обозначением документов. Столы из дуба и ореха, несколько стульев для секретарей. На стенах вывешены указы Совета Десяти для внутреннего контроля и безопасности. Призывы быть бдительными и аккуратными.

Навстречу вскочил ещё один коадъютор — юркий, средних лет человек. Оттовион сразу заметил нужный ящик на углу стола.

— Почему ещё не убрали? — сурово спросил он.

Секретарь растерялся. Забормотал, мол, не успели. Оттовион, хмуря брови, распорядился принести ларец с решениями Совета Десяти за последний месяц. Секретарь, поклонившись, поспешил за стеллажи.

Документы «Сегреды» даже он, великий Канцлер, имел право получать и просматривать только по особому разрешению Совета Десяти. Секретарь, конечно, знал об этом, но не посмел напомнить.

Оттовион быстро открыл ящик с донесениями послов. Они лежали под ярлыками, указывающими адреса. Ярлык «Милан». Под ним написано имя резидента: Джакопо Оттовион. За ярлыком — пусто. Никакого донесения не было.

Канцлер знал содержание этого донесения, так как за последнее время дважды или трижды читал его. Его родной сын Джакопо, резидент Республики в Милане, сообщал, что по рекомендации Совета Десяти передал 100 золотых албанцу — капитану Витторио Капуциди, а также снабдил его рекомендательным письмом к Совету, так как Капуциди имеет полезные сведения государственного и секретного характера.

Собственно, всё и началось с письма Джакопо. Только не в Совет Десяти, а к нему, отцу. Рассказывая о своём житье-бытье в Милане, Джакопо упомянул об одном албанце, капитане Капуциди, который должен был кое-что привезти и передать для Канцлера. Всего лишь бутылку вина и гостинцы. Это было глупо и неосторожно со стороны молодого дипломата. Сверхглупо и сверхнеосторожно! Албанец не появился. Позже и совершенно случайно, Канцлер узнал, что Совет Десяти этого албанца арестовал, едва тот пересёк границу Республики с Миланским герцогством, провёл над ним процесс и приговорил.

Вернулся секретарь с ящичком. Оттовион указал на ящичек с депешами.

— Здесь все депеши? — спросил он.

— Не знаю.

— Почему он не убран в шкаф?

— С ним вчера работали.

— Кто?

— Кто-то из советников. Вчера был не мой день.

Коадъютор поставил ящичек на стол. Канцлер открыл его и перебрал карточки. И сразу увидел ту, что искал:

«Мы желаем, чтобы в ночь со среды на четверг, которая будет 22 числа текущего месяца, капитана Капуциди удушили в тюрьме, секретно насколько возможно, и чтобы его тело было погребено заботой руководителей Совета.

Виновен: за — 15, нет — 2.

Приговорён: за — 12, нет — 5.

Дело положить в ларец Трибунала».

Канцлер убрал бумагу в ящичек, стал перебирать другие, заметив, что коадъютор украдкой за ним наблюдает.

Странно, вчера он не нашёл письма самого Капуциди. Не нашёл и изъятого у него при аресте рекомендательного письма от сына. Они должны были лежать в соответствующих ящиках. Он брал их из рук самого секретаря Николо Падавина, которому верил как самому себе.

Таким образом, получалось, что теперь в «Сегреде» остались лишь две записи об этом бедном албанце: одна о приговоре над ним, а другая о его казни, но ни одной о том, почему и за что он попал в тюрьму и был казнён.

Оттовион попытался подойти к ситуации как канцелярист: ситуация ему не нравилась. Не нравилось, что во вверенной ему области пропадают бумаги, и особенно ему не нравилось, что они пропадают, как он подозревал, неслучайно.

Покинув «Сегреду», Канцлер вернулся в секретариат и, дождавшись, когда кончится заседание трибунала, вызвал Падавина.

— Николо, где должны быть все бумаги, связанные с делом этого казнённого вчера албанца... Капуциди?

— Они должны быть в ящике, в ларце Трибунала, ваше превосходительство.

— Их там нет.

Канцлер цепко наблюдал за реакцией подчинённого. Секретарь Совета Десяти удивлённо вскинул брови:

— Они должны быть там.

— Но их нет.

Будучи ещё большим канцеляристом, чем Оттовион, Николо заметно заволновался, сделал резкое движение, порываясь пойти и выяснить. Оттовион остановил его, взяв за руку.

— Не суетись. Не подымай шума. Не ищи специально. Найдёшь — хорошо. Не найдёшь — дай мне знать.

Через полчаса Канцлер знал уже точно: интересующие его бумаги пропали.

Что-то он никак сегодня не мог выбраться из комнат этого Совета Десяти! Словно из лабиринта какого-то! В залах Трибунала после заседания было теперь безлюдно. Угрюмо размышляя, Оттовион забрёл в залу оружия, примыкающую к основной зале Совета. Он бродил среди коллекций аркебуз и пистолетов, разглядывал кривую саблю, посланную Республике японским сёгуном, доспехи, щит и хоругвь легендарного дожа Себастьяна Зиани, щиты понтификов, множество бронзовых статуй и мраморных бюстов принцев, дожей, королей. Великий Канцлер! Он — великий немой, совесть граждан Венеции, фактически второй человек в государстве, который присутствовал на всех заседаниях всех магистратур, знавший все происходящее в Республике и её владениях вплоть до Леванта, носивший в себе все тайны, все радости и тревоги своей страны! Он всегда молчал, ибо такова печать, наложенная на его уста суровыми законами, а сейчас мучительно соображал, что теперь предпринять. Он чувствовал себя сбитым с толку, бессильным, беспомощным. Он вернулся в буссолу. Тишина, высокие дубовые двери в залу Совета Десяти приоткрыты. Вдруг ему показалось, что внутри произошло какое-то движение. Оттовион заглянул. В пустой зале лишь одно место было занято: в центре противоположной от двери стены на обтянутом красным бархатом кресле, которое именовалось троном, сидел в золочёном платье и лёгкой шапочке корно[50] великий дож Венеции Паскуале Чиконья[51]. Он сидел с закрытыми глазами, не шевелясь, словно заснул.

Канцлер смотрел на него: худой, казавшийся бесплотным, старый человек, с просветлённым лицом, длинной белой бородой и длинными белыми усами — дож был похож на волхва из Священного Писания. Оттовион поразился: вот она — их Республика, старая, немощная, но величественная — так выглядел дож. Ибо его лицо не выражало ни тревоги, ни страха, ни растерянности, ни усталости, только спокойствие и мудрость.

Благочестивый и религиозный человек из небогатой семьи, владевшей несколькими лавками в городе, за Дворцом дожей, а также виллой и фруктовым садом недалеко от Венеции, Паскуале Чиконья провёл славную жизнь. Уже с молодых лет он участвовал в боях с пиратами на галере капитана Джакомо д’Армера. Во главе отряда солдат он захватил целую фусту[52], получив множество ранений. Но больше всего он прославился в Кандии, где много лет исполнял самые ответственные должности, за что благодарные жители воздвигли ему статую. Однажды с ним случилось необычайное событие, которое сделало его в глазах соотечественников почти святым. Во время мессы сильный порыв ветра вырвал из рук священника святую облатку, которая, пролетев через церковь, упала прямо в руку Чиконьи. Был и другой волшебный случай. Однажды на глазах толпы белый голубь вылетел на главную площадь и сел Чиконье на плечо. Стали говорить, что Чиконья станет дожем.

Дож, словно почувствовав, что его разглядывают, неожиданно открыл глаза. Некоторое время они глядели друг на друга в полном молчании и, вероятно, думая об одном и том же. Два самых главных человека в государстве — один, обречённый все знать, но быть немым, другой — обречённый за все отвечать, но быть недвижным и безвольным по должности.

— Подойди, Агостино, — позвал наконец Чиконья слабым голосом.

Оттовион подошёл.

— Я стал плохо переносить погоду, а по утрам и днём очень сонлив, — пожаловался дож.

Канцлер понимающе кивнул.

— Ну, моя всезнающая тень, — продолжал дож, — что ты мне скажешь, пока не заявились мои консильери? Скажи мне, ведь тебя никогда никто не спрашивает, что ты думаешь.

— Скажу. Не то, что думаю, а то, что чувствую. Что все складывается нехорошо, — прямо заметил Канцлер.

Тускловато-светлые глаза Чиконьи блеснули, или так показалось Оттовиону. Дож немного склонил голову и доверительно подался вперёд, показывая, что оценил открытость Канцлера. И это предопределило откровенный, непривычно откровенный для венецианцев, дальнейший характер беседы.

Канцлер, воодушевившись, продолжал:

— Нас обвиняют в чудовищных преступлениях, которые мы не совершали, разоблачают в коварстве, которое в нашем случае было бы безумием. Нас втягивают в войну, которую никто из венецианцев не хочет, даже правительство. Но при этом наш вечный недруг турок тоже пока не хочет войны. И всё же мы к ней стремительно скатываемся. У меня есть ощущение, что наше правительство, Синьория, Совет Десяти, Сенат не контролируют ситуацию. Словно уже ничего не зависит от нас. И мне не нравится это настроение неизбежности войны. Если оно охватит всех нас, то война будет.

Дож согласно кивнул:

— Ты хочешь сказать, что мы ещё можем что-то предпринять? Против этой неизбежности? — Потом, помолчав, добавил: — Если мы ничего не придумаем, то война будет неизбежна. Война так ослабит и разорит Республику, что и наш конец будет неотвратим. — Чиконья вздохнул. — А я надеялся, что мне на моём веку не случится этого увидеть.

— Такие панические настроения непозволительны... — начал было с упрёком Оттовион, но Чиконья, которого никто не посмел бы уличить в потере мужества, остановил его жестом тонкой бледной руки.

— Брось, Агостино. Вовсе это не панические настроения. Это правда. А во многой мудрости, как тебе известно, много печали. Меня беспокоит, что наши досточтимые советники не могут придумать выход. Они растеряны, идут на поводу у настроений, а в таком случае наш нейтралитет будет потерян. Похоже, нас кто-то подталкивает к войне.

Оттовион кивнул и добавил:

— И каким-то ловким способом.

— Я не верю советникам, — с горечью признался дож, и от этой откровенности Канцлер даже внутренне вздрогнул. — Уж больно все про нас известно...

— Может, нам попросить помощи у людей со стороны? — вдруг спросил Оттовион.

Старик встрепенулся.

— Что ты имеешь в виду? — насторожившись, уточнил он.

— Я имею в виду обратиться к кому-нибудь... не из членов Совета... — Великий Канцлер запнулся.

— Как это возможно и что он будет делать?

— Я мог бы порекомендовать одного достойного человека, которого знает и Ваше Высочество, — Оттовион намеренно употребил обращение, уже несколько столетий отменённое в Венеции по отношению к дожу. — Он обладает огромным опытом и знаниями именно в таких делах. И потом он любит разгадывать загадки.

— Кто он? — спросил дож с интересом.

— Мессер Маркантонио Лунардо.

Чиконья ответил не сразу. Он уставился в плафон Веронезе в центре потолка, изображающий Юпитера, поражающего молнией пороки, и размышлял. Он, конечно, знал Лунардо, прокуратора Сан-Марко, Реформатора университета Падуи, старого дипломата и одного из самых уважаемых администраторов Республики.

— Мессер Лунардо, — наконец произнёс он. — Славное имя, — улыбка появилась на его бледных губах. — Мой соперник на выборах дожа в 1585 году! Он очень помогал мне последние годы. Проведитор Арсенала, наблюдатель за строительством нового моста Риальто, крепости Пальманова. Спаситель отечества, исполнитель и организатор мира с Великим турком в 1573 году. Впрочем, ты знаешь, многие в то время посчитали, что наш сепаратный выход из войны — это предательство наших союзников — испанцев и Папы римского. Да ещё и отказ от Кипра, который, впрочем, мы тогда уже потеряли. Но зато этот мир обеспечивает нам мирное процветание вот уже более двадцати лет. И время показало правильность тогдашнего решения. Ты выбрал его потому, что он твёрдый сторонник нейтралитета?

— Отчасти и поэтому.

Чиконья помолчал.

— Но почему он? Что может мессер Лунардо? — спросил он наконец с сомнением. — Он сейчас в Падуе, в университете. Он даже на заседаниях Прегади[53] редко бывает. И он не член Совета Десяти...

Канцлер заговорил не сразу. Когда заговорил, то постарался быть убедительным.

— Именно это я и учитывал, когда назвал его имя. Нам нужен человек не из Совета Десяти. Человек свободный в выводах, умный и проницательный. Информированный. Равный по всем своим качествам любому из членов Совета. Но не связанный с Советом и Сенатом никакими обязательствами. Такой человек смог бы сделать для нас заключение о сложившейся ситуации — почему, на его взгляд, мы скатываемся к войне, в чём возможная причина. Но без излишней огласки...

— Ты хочешь сказать, Агостино, что ему можно поручить...

— Да. И даже расследование, если это потребуется.

— Без опеки со стороны Совета? — продолжал сомневаться дож. — Но если мы создадим комиссию, даже если она будет тайной, Совет всё равно будет контролировать деятельность такой комиссии и влиять на её решения. А Сенатская комиссия — это вообще пустой звук. Ни одна комиссия Синьории никогда не была самостоятельной.

Оттовион усмехнулся, протестующе покачал головой.

— Ваше Высочество, я вовсе не предлагаю вам создавать какую-то комиссию. О расследовании, которое проведёт для нас мессер Лунардо, будут знать только трое: он, вы, Светлейший дож Венеции, и я, её Великий Канцлер. Это будет частное расследование.

— То есть даже Совет Десяти ничего об этом не будет знать?! А... но... — слова застряли в горле дожа. Он долго переваривал услышанное. Потом тихо, ибо у него пропал голос, прошептал: — И ты собираешься снабдить его секретными сведениями из правительства?

Канцлер улыбнулся.

— Я не знаю таких секретов нашего правительства, которые бы не стали вскоре известны на площади Святого Марка.

— Вы шутите, синьор Канцлер!

— Ничуть!

— Но ведь если кто-то об этом узнает, то нас обвинят в заговоре, а значит, в государственной измене! — последние слова старик произнёс с нескрываемым ужасом.

— Если мы друг другу доверяем, кто обвинит нас в заговоре и измене? Кто вообще об этом узнает?

— Но ты ведь говоришь, что он должен что-то расследовать!

— Он будет размышлять и анализировать.

Канцлер впился взглядом в глаза дожа, ибо и так был опасно откровенен. Он ждал. Он не боялся, что Чиконья, человек богобоязненный и благородный, выдаст его или проговорится. Также не вызывала споров и кандидатура Лунардо, ибо тот по благородству и сдержанности не уступал самому Чиконье. Больше всего Канцлер сейчас боялся, что у старика не хватит духу на такую дерзость по отношению к государству и его установлениям. Как у него, Агостино Оттовиона, у самого не хватило духу в одиночку тайно обратиться к Лунардо.

— Святая Дева! — прошептал наконец дож, воздев глаза к потолку. — Если ищейкам Совета станет такое известно, даже о нашем разговоре, то я разделю судьбу Фальера[54]! — Он всплеснул руками. — Это в моей-то старости! Господи, пощади меня!

— Разве у нас есть выход? — тихо спросил Канцлер. — Если мы хотим узнать правду, разве у нас есть другой выход?