Сеть паладинов

Глава 24

Закутавшись в большой плащ из толстой ткани, сер Маркантонио мучился на узкой жёсткой лавке в каюте. Он лежал на спине, прислушивался к мерному поскрипыванию судна, несущего их по реке в сторону Венеции, и беспокойно размышлял.

Великий Канцлер — это особый человек в Республике. Он пожизненно занимает самый высокий для непатриция пост в государстве.

Более того, этот человек пожизненно работает в канцелярии. А поскольку всё должности, занимаемые патрициями, это должности на 1—2—3 года, а колесо государственного механизма должно вертеться безостановочно, то кто-то должен быть в курсе всего происходящего и беспрестанно смазывать колесо. Это делают секретари под бдительным оком великого Канцлера. Поэтому он все знает и все понимает.

Но, как все секретари, он принадлежит к сословию читтадини — граждан или горожан. И не они, а благородные патриции, которых набирается всего две-три тысячи на всю Венецию — истинные господа Республики.

Если патриций из знатного клана совершит антигосударственное преступление, то законы и традиции Республики не позволят, чтобы этот подлый проступок долго марал честь всего клана. Республика знавала случаи, когда даже дож был вынужден смириться с казнью сына-преступника и своей бескомпромиссностью ещё более укрепил к себе уважение. Всякое случалось в долгой истории Венеции.

Но если же совершит преступление против Республики читтадини, то не только пострадает сам, но и на многие поколения этот позор ляжет несмываемым пятном на всю его семью.

— Но если Канцлер идёт на преступление, то что же творится с нашим патрицианским государством? — пробормотал Лунардо, услышав шорох со стороны лавки, где так же беспокойно ворочался фра Паоло. — Канцлер и канцелярия и есть та тайная сила, которая направляет его политику? Но это чудовищно! По сравнению с этим предположением подозрение, что группка патрициев, пусть даже могущественных, задумала заговор, — просто детский лепет!

Фра Паоло шумно вздохнул.

— Вы так не считаете, святой отец? — быстро спросил Реформатор.

Брат Паоло, доктор теологии Падуанского университета, человек широчайшей эрудиции, учёности, ума, сын мелкого торговца, снова вздохнул. Он был доверенным лицом Лунардо.

— Мне хочется заметить, досточтимый мессер сенатор, — осторожно сказал он. — Вам просто непривычно, что человек незнатного происхождения может замахнуться в мыслях на нечто большее, что предоставлено ему судьбой. Однако пост великого Канцлера именно таков, что человек невысокородный как раз может возжелать гораздо большего и в нём могут закипеть неведомые патрицию страсти!

— Какие же?

— Например, титулы! Получение дворянства! Разве может кто-нибудь из читтадини, пусть даже самый достойный, сравниться в правах с патрицием? Даже самым ничтожным, который годами не является на заседания Большого Совета, или бедным, у которого дочери сидят безвылазно дома, так как у них нет платьев, чтобы выйти из дому! Однако все они сохраняют свои права как члены Большого Совета и справедливо цепляются за свой статус, как за единственное достояние.

— Согласен, — сказал Лунардо. — Наша элита зависит от бедных нобилей[113], которые доминируют в Большом Совете. Но вы хотите сказать... Как Канцлер может стать нобилем?

— У нас — никак. Я и предположил, если в заговоре замешаны испанцы и имперцы, они могут пообещать своему сообщнику дворянство. Да что там дворянство — титул маркиза или графа где-нибудь в Неаполитанском королевстве. Однако хочу заметить, что Канцлер у нас пока лишь на подозрении! Искать мотивы предательства необходимо, но пока преждевременно, поскольку нет даже косвенных доказательств его вины. Агостино Оттовион — человек чрезвычайно достойный и уважаемый!

— Мне тоже тяжело даются подозрения! Я считаю его своим другом! — проговорил с горечью Лунардо.

— Как вы думаете, зачем он вызвал нас так срочно?

— Не знаю! Когда он обратился ко мне, то объяснял, что подозревает наличие заговора. В чём мы и убедились. Но если он сам заговорщик, следовательно, он знал, что мы увидим. Более того — чтобы мы это увидели. Зачем? Чтобы заставить нас действовать? Что конкретно? То, что мы делаем сейчас? Но мы намереваемся разоблачить заговорщиков. Ему тогда зачем это нужно?

— Ну хорошо, — сказал фра Паоло. — У нас есть возможность установить, заговорщик он или нет?

— Я размышляю над этим, — отозвался сер Маркантонио. — Проверить мы можем, если зададим ему несколько вопросов. Мадонна! Если он заговорщик, он должен помешать нам узнать правду о крепости Клисса!

— Почему вы не отказались от срочного приглашения, такого странного и непонятного? И зачем ему священник? Зачем ему понадобился священник?

— Надеюсь, что не для нашего последнего причастия.

К берегу причалили на рассвете. Мглистый туман стелился по воде и по болотистым берегам Бренты. Вилла, а точнее загородный дом Канцлера, находилась недалеко от реки — рукой подать, но сейчас её было не видно. Дорога скрывалась в сероватой пелене.

— Лучшее время для засады, — хмыкнул Пьетро, но тут же подавил усмешку, когда остальные мрачно на него цыкнули.

Их было слишком мало. Каждый держался правой рукой за рукоятку пистолета, заряженного ещё на судне, и левой — за кинжал; группка помощников двигалась по тропинке: впереди Джироламо и оба Джанбаттисты, прикрывая Лунардо и монаха, Пьетро — позади. Вот и дом, двухэтажное каменное строение. У ворот слуга, высокий крупный заспанный парень, заметно оживился при появлении гостей и провёл их в дом. Беспечный и заспанно-невинный вид слуги ещё более настораживал. Лунардо, фра Паоло и Джироламо прошли в комнату на втором этаже, где их ожидал хозяин. Оба Джанбаттисты с оружием наизготовку встали перед дверьми, а Пьетро, воспользовавшись туманом, исчез в кустах и скрытно обошёл вокруг дома, обследовав двор и сарай.

Агостино Оттовион встретил гостей крайне беспокойным. Под слезящимися покрасневшими глазами Канцлера набухли большие мешки. Он с горячностью пожал руку Реформатору, поклонился фра Паоло и кивнул Джироламо. Пригласил старших сесть.

Сер Маркантонио уселся и обозревал Канцлера самым невинным взором. Ничего было невозможно прочитать на его лице с короткой окладистой седой бородкой. Ни малейший мускул не дрогнул, не выдавал его внутреннего напряжения.

Фра Паоло, невысокий человек, старше сорока, приятной наружности, со спокойным умным лицом и аккуратной фигурой, смущённо прятал свой взгляд за складками капюшона рясы.

Джироламо смотрел на падроне и в который уже раз дивился его самообладанию. Сам он таким хладнокровным не был. Его рука держала рукоятку спрятанного под плащом кинжала. Он сжимал её с силой, словно передавая пальцам и рукоятке всё своё напряжение. Лунардо подметил возбуждённое состояние своего помощника и несколько раз бросил на него выразительный взгляд, заставив убрать руку с кинжала.

Лунардо изучал Канцлера: тяжёлая большая голова, круглое лицо с крупным, лепёшкой, носом и глубокими оспинами на нём, полными выпяченными губами. В глазах светился ум, возможно, лукавство. Да, такой мог бы стать в прошлом столетии и кондотьером. Но предателем Республики и заговорщиком? Нет, невозможно поверить! Зачем ему это? Тридцать сребреников? Или прав фра Паоло — титул где-нибудь в Неаполитанском или Сицилийском королевстве? Ну и что? Ведь Совет Десяти и там его достанет. Неужели это тщеславие, которым охвачена нынче вся Италия?

— Вот мы здесь, — мягко, с улыбкой заговорил Лунардо. — Мы ждём, ваше превосходительство. Вы хотели сообщить нам нечто важное. Как я понимаю, чрезвычайно важное!

— Да, да, — проговорил Канцлер. Тут Лунардо заметил, что его руки дрожат. Было очевидно, Оттовион находится в высочайшей степени возбуждения. — Досточтимый синьор Лунардо, святой отец. Я узнал случайно... вчера. Возможно, это то, что полностью подтверждает мои... наши подозрения о преступном заговоре.

— В самом деле? — в голосе сера Маркантонио не прозвучало, казалось, ничего необычного, однако при этих словах фра Паоло невольно крякнул, а Джироламо вздрогнул и снова крепко стиснул рукоятку кинжала. — И всё же... досточтимый Канцлер, мне просто не терпится узнать, для чего вам понадобился преподобный?

— Чтобы исповедаться! — Оттовион вскочил и хлопнул в ладоши.

Позже Джироламо признался патрону, что находился в таком состоянии, что произойди в тот миг нападение, он первым делом заколол бы Канцлера.

Дверь раскрылась, и в комнату вошёл немолодой мужчина в длинном чёрном платье. Худое, сероватого оттенка морщинистое лицо с тонкими усиками, печальный взгляд светлых глаз. Казалось, этот человек пережил горе или снедаем тягостными неразрешимыми проблемами. Мужчина низко поклонился и на сильно исковерканном итальянском языке отрекомендовался:

— Синьор Матий, или Матео Альберти, далматский властелин[114], доктор богословия из Спалато.

Брови Лунардо с любопытством приподнялись.

— Досточтимый синьор, — сказал Канцлер взволнованно. — Расскажите, прошу вас, уважаемым господам, они не только мои друзья, но и самые ответственные люди Республики, — почему вы здесь и что вам надо.

Далматский дворянин ещё раз чинно поклонился.

— Да будет известно уважаемым синьорам, что я прибыл три дня назад из Далмации. — Тут доктор богословия осёкся, его глаза посмотрели обеспокоенно на Оттовиона.

— Ну, ну, синьор Альберти, говорите все как есть. С какой целью вы прибыли в столицу нашей Республики?

— Я привёз с собой донос в Совет Десяти.

— И что же? — всё более удивляясь, спросил Лунардо.

— Да говорите же!— нетерпеливо повторил Оттовион.

— Мой донос был вчера отклонён. То есть Совет Десяти не принял его всерьёз. Более того, когда я покинул дворец, на меня, как я понимаю, было совершено покушение. Меня столкнули в воды канала и пытались оглушить веслом. Я был вынужден вернуться во Дворец дожей и спрятаться в комнатах секретарей. А его превосходительство распорядился меня уже вечером перевезти сюда под охраной своих слуг.

— Да, именно так! — подтвердил Оттовион. — И далее, говорите далее по существу.

Далматинец снова заколебался, затем произнёс твёрдым голосом:

— Далее я просто так говорить не желаю. Я хочу исповедаться!

— Исповедаться?

— Совершенно верно. Вы не ослышались, — сказал доктор богословия. Он взглянул на фра Паоло, который смущённо опустил голову. — Это моё требование. Здесь и сейчас! Перед всеми вами!

Первым нашёлся Лунардо, который начал догадываться, в чём дело.

— Могли бы мы знать, в чём именно вы хотели бы исповедаться таким необычным способом?

— Да, — подтвердил Альберти. — Я мог бы просить святого отца выслушать меня, как это делается обычно. Но поскольку, как утверждает его превосходительство, вы — верные подданные Республики, которым можно полностью довериться, я готов сделать мою исповедь достоянием вас всех. Я сделаю заявление в форме исповеди. А вы, выслушав его, обязаны будете принять необходимые меры, чтобы остановить преступление!

— Вот как! — воскликнул Лунардо. — Мы готовы, синьор!

— Итак, — поддержал фра Паоло. — Мы слушаем вас.

Доктор богословия поклонился и, достав из-за пояса свиток, протянул его монаху.

— Я, Матео Альберти, властелин из Спалато, — начал он, — подданный Венецианской Республики, заявляю перед Богом и людьми, что приехал в Венецию по доброй воле с подготовленным мною лично донесением на моего родного брата Йована Альберти, властелина из того же Спалато, также подданного Венецианской Республики, что тот готовит уже на протяжении целого года тайный захват турецкой крепости Клисса, находящейся поблизости от нашего города. В этом я исповедуюсь, так как мне известны многие нити этого заговора, который набирает силу и который необходимо немедленно остановить. Также я исповедуюсь в том, что мне известны многие сообщники моего брата Йована, некоторые из них также подданные Республики и жители далматских городов Спалато, Сибенико, Котор. Также я исповедуюсь в том, что для нападения на крепость мой брат Йован Альберти ведёт переговоры с капитаном ускоков, подданными германского императора, врагами нашей Республики, а также с лицами, подданство которых мне неизвестно, но которые действуют в интересах папы римского, неаполитанского вице-короля и германского императора...

Матео Альберти монотонным голосом подробно рассказал о планах своего брата, о ссоре с ним, о том, что на площади в Спалато он прилюдно назвал Йована изменником, но это совершенно не остановило его. Он перечислил несколько имён, связанных с его братом, среди них и кавалера Франческо Бертуччи. Присутствующие, замерев, слушали далматинца.

— Скажите, — тихим голосом спросил Лунардо, — а имя капитана Капуциди вам знакомо?

— Да, знакомо. Албанец. Он бывал в доме моём и моего брата. Я давно не видел его. Не знаю, куда он исчез, возможно, отправился выполнять поручения брата!

— В какой стадии подготовки находится операция? — спросил Лунардо. — Назначен ли срок нападения на крепость?

— Нападение только готовится. Йован ждёт согласия австрийского подполковника Ленковича, командующего императорскими войсками в Хорватии, а также епископа Анконы — порта на Адриатике, принадлежащего Папе римскому, поддержать их атаку на крепость.

— Скажите, — задумчиво спросил Лунардо, — как вы думаете, этот захват крепости — часть более крупной военной операции против турок? Ведь в тех местах военные действия не ведутся!

Далматинец перевёл свой грустный взгляд на Реформатора. Он колебался с минуту. Потом покачал головой.

— Я не знаю, — честно признался он. — Я только знаю, что мой брат хочет захватить турецкую крепость.

После исповеди Матео Альберти и после того, как ему задали множество вопросов и он наконец удалился отдыхать, все уставились на Оттовиона.

— Вы понимаете? — возбуждённо воскликнул Канцлер. — Это заговор! Ведь если учесть, что именно захват крепости готовят заговорщики, а без участия нашего Совета Десяти это невозможно, то это и есть заговор!

— Что мы будем делать?

— Мы все — свидетели показаний и исповеди этого человека! Завтра же... Нет! Сегодня мы должны отправиться в Венецию и сделать заявление в Совет Десяти и самому дожу о том, что затевается нападение на крепость у самых наших границ и с участием наших подданных! И никто теперь не посмеет утверждать, что этого нет! Мы обязаны дать письменные показания!

— Но зачем? — вдруг возразил Лунардо. — Зачем эта торопливость? Давайте понаблюдаем, как будут вести себя заговорщики! Если мы сорвём...

— Я вас не понимаю, досточтимый Реформатор! — воскликнул Канцлер. — Мы должны сорвать эту провокацию! Именно сорвать! Если сейчас она станет достоянием гласности, то они вынуждены будут отказаться от операции!

— Или, напротив, быстро её начать!

— Возможно. Но если они будут не подготовлены, у них ничего не получится! И необходимо срочно провести аресты заговорщиков в Далмации! Потому что участие наших подданных в захвате крепости, принадлежащей туркам, турки могут расценить как наше участие в войне против них!

— А предупредить турок?

— Да. Сенат обязан будет предупредить турок! — сказал Оттовион и поднялся, потом быстро сел. — Впрочем, нет! Мессер Лунардо, вы, разумеется, не должны ничего писать, и никто не должен знать о вашей помощи. Достаточно будет показаний моих и заявления святого отца. Совет Десяти вынужден будет рассмотреть дело!

После этих слов Канцлера губы старого дипломата дрогнули. Он издал горлом какой-то странный звук — Джироламо показалось, что старик всхлипнул. Не в силах более сдерживать себя, Лунардо вскочил и крепко обнял Канцлера. Оттовион застыл в полном недоумении.

— Простите! — воскликнул Лунардо, продолжая обнимать его. — Простите, дорогой мой друг! Простите самым великодушным образом! И я мог о вас подумать такое! Пошёл, можно сказать, по самому лёгкому и подлому пути! Мне стыдно, совестно признаться, что я мог помыслить такое!

— В чём дело? — растерянно спросил Оттовион. — Я что-то не так сделал? Да в чём же дело, наконец?

Пришлось Лунардо рассказать Канцлеру обо всех странных совпадениях и своих невольных подозрениях. Оттовион все внимательно выслушал и не на шутку рассердился.

— Неужели вы способны были вообразить подобную гнусность? Обо мне?! — голос Канцлера дрожал от возмущения. — Как это возможно?