Шукшин

А ЖЕНИТЬСЯ ОБЯЗАТЕЛЬНО?

Брак между Василием Макаровичем Шукшиным и Марией Ивановной Шумской был заключен летом все того же 1956 года и, надо полагать, больше под давлением Машиной родни, а также по уговорам матери Василия Макаровича, нежели по желанию самого Шукшина. И родню можно понять: Марии Ивановне было уже двадцать шесть, а Шукшин, рассуждая житейски, «мурыжил» ее уже как минимум пять лет, распугал всех ухажеров, а потом взял и уехал в Москву. В архиве Сростинского музея сохранилась фотография Шукшина, посланная им Марии Шумской из Москвы со следующей шутливой — хотя как сказать? — пародирующей гамлетовский вопрос «быть или не быть» надписью: «Что делать? Жениться или не жениться? Москва. Сокольнический переулок, 1954». Два года спустя — женился. Однако никакой пышной русской свадьбы, — какую годом раньше сыграла его сестра, и он впоследствии писал об этой свадьбе в статье «Монолог на лестнице», — у Шукшина и Шумской не было.

В последнее время вся эта история любовная, как и в целом личная жизнь Шукшина, стала достоянием профессиональной глянцевой журналистики, и в разных изданиях напечатано несколько интервью с Марией Ивановной и подругами ее юности. Любознательный читатель легко найдет их в Интернете и узнает много всяких подробностей, в том числе интимного характера, судить о коих за недавностью лет вряд ли стоит. Однако письма Шукшина его троюродному брату Ивану Попову точнее всего отражают подлинные размышления Василия Макаровича по поводу события, о котором в народе сложилось присловье — его же цитирует и сам писатель в «Любавиных»: «Жениться не напасть, как бы женившись не пропасть».

«Еще раз выражаю благодарность твоей судьбе за то, что она предохранила тебя от “семейного” шага. Т. е. когда-нибудь ты это, конечно, сделаешь, но не сейчас. Не сейчас, когда ты свеж и у тебя есть хоть немного времени думать, мечтать, радоваться, страдать и работать, работать, работать.

Ты понимаешь ли, Ваня, я убежден, что художнику жениться никогда впрок не идет. Исторически. Если хочешь — он должен быть одиноким, чтобы иметь возможность думать о Родине, о других людях».

Вообще-то это своеобразное ницшеанство — любовь к дальнему в ущерб любви к ближнему — было то, что Шукшин успел за годы пребывания в Москве не то что приобрести, а развить, и потому более поздние версии, будто Василий Макарович жалел-де о том, что его жизнь с Шумской не задалась, выглядят сомнительными. Для него действительно на первом месте стояли работа, карьера, успех, и лишь женщина, готовая это безоговорочно понять и принять, могла быть его женой. Другое дело, что ссора с Шумской фактически закрывала для него возможность бывать в Сростках: «Хочется вот поехать (соскучился по своим), но там же сейчас… атмосфера. Ах, какую я ошибку сделал, Ваня! Пожалел человека, а себя не пожалел, идиот. Боже избавь тебя, брат, решать это дело так вот быстро и необдуманно. Тут сейчас все против меня, а я ничего не могу сделать и не защищаюсь. О чем я думал? Ни о чем. Защищал свою совесть от упреков».

«А жениться обязательно? Я так сейчас напуган, что побаиваюсь говорить об этом. Знаю одно: нужно сильно любить. Даже если просто — любишь, и то может оказаться недостаточным. А у тебя еще дополнительная опасность — тебе надо обязательно работать. Не жить, а работать. Женщины же, по-моему, из ста девяносто девять не способны этого понимать вообще. Вот главная опасность. Великая опасность. Но есть еще не менее великая опасность одиночества. Эту штуку в жизни я тоже несколько вкусил. Итак: две дороги и каждая — опасность!!! <…>»

Такую степень откровенности он позволял себе только с Иваном. В разговорах с земляками по обыкновению скрытничал. Житель Сросток А. М. Калачиков вспоминал (сборник «Он похож на свою родину»): «Она <Мария> была симпатичная — за ней парни бегали. Ждала она его с армии. Потом они поженились. Почему им не пожилось — уж не знаю. В Сростках Василию этого долго не могли простить: любили Машу. Спрашивал я как-то у него: почему? Он говорит: “Да, старик, нехорошо получилось”. Больше ничего не сказал. Он сам не лез в чужие дела и не любил, когда в его дела лезли».

Да и обыкновенно словоохотливая Мария Сергеевна, когда речь заходила о незадавшейся семейной жизни ее первенца, была немногословна: «Маня-то красивая девка была. У нее косина в три обхвата моей руки. Не мешала я им жить, не мешала. Что-то не сладилось». А своему лечащему врачу Людмиле Сергеевне Форнель рассказывала (опровергая то, в чем пытался уверить Василий свою невесту в победном вгиковском письме в сентябре 1954 года): «Она самая хорошенькая была из сростинских девчонок. Васиным выбором я была довольна, тем более, что и родители Маруси были уважаемые в селе люди. Но вот уехал Вася в Москву вскоре после свадьбы, а там видишь, какие люди? Особенно артистки. Вот и всё, не вернулся к ней».

К этому можно прибавить воспоминание знакомой Марии Сергеевны, Анастасии Егоровны Даньшиной: «Она очень хотела, чтобы Василий Макарович женился на Марии. Она была очень довольна, она даже со мной говорила: “Тася, вот так и так. Вася хочет жениться вот на этой”. Я говорю: “Они хорошие люди”. <…> Мария Сергеевна говорила: “И я хочу, чтобы он на ней женился”. Она хотела, очень хотела. Она сама виновата, Маша-то, кабы поехала тогда. Там мать поставила: “Одна дочка, куда я ее отправлю”».

Но это, скорее всего, благоприятная легенда. Едва ли Шукшин ждал Шумскую в Москве, он для себя уже все решил. Хотя можно понять, как тяжело давалась его матери эта история и как трудно было встречаться на улицах родного села то с самой Машей, то с ее родителями. Пожалуй, она верила, что у молодых, так и не успевших пожить вместе, все наладится, и именно тогда, рассказывая сыну о его родном отце, Мария Сергеевна с досадой роняла: «Такой же, наверное, будешь… Не из породы, а в породушку».

«Первая жена была с родного Алтая. Ее Шукшин бросил. После этого к нему в Москву приезжал бывший тесть, сильно ругался. Это происходило при мне, в Васиной комнате в коммуналке. Отец девушки был маленького роста, поэтому я с интересом наблюдал, как он наскакивал на Васю с угрозами. Мол, сию минуту соберет партсобрание, если Шукшин не вернется к его дочери», — вспоминал Валентин Виноградов.

А Василий Белов советовал «будущим честным биографам Шукшина» вспоминать «нехитрую сибирскую песенку “Миленький ты мой” и некоторые рассказы <Шукшина>, пронизанные болью не только за мать и сестру, но и за женщину, оставленную в Сибири. Разрыв с этой женщиной был предопределен переездом в Москву, которая не верит никаким слезам. Только мать Мария Сергеевна простила ему все, что связано с новой разлукой; жена, кажется, не простила…».

Трудно сказать, какие именно рассказы имел в виду Василий Иванович. Иногда говорят про рассказ «Осенью», хотя он плохо стыкуется с житейской ситуацией Шукшина, но среди немногих не опубликованных при жизни Василия Макаровича произведений есть небольшой рассказ «Письмо любимой». Он любопытен тем, что Шукшин как бы раздваивает собственный образ: рассказ написан от имени человека, влюбленного в девушку Машу и предостерегающего ее от нехорошего ухажера Ивана П. (Иван Попов в шукшинском цикле автобиографических рассказов — авторское альтер эго). Всякий желающий узнать больше о том, как виделась эта история Шукшину, может найти этот текст и прочесть такие строки: «Много лет спустя Мария, моя бывшая жена, глядя на меня грустными, добрыми глазами, сказала, что я разбил ее жизнь. Сказала, что желает мне всего хорошего, посоветовала не пить много вина — тогда у меня будет все в порядке. Мне стало нестерпимо больно — жалко стало Марию, и себя тоже. Грустно стало. Я ничего не ответил».