Шукшин

ТАК ГОВОРИЛ ШУКШИН

В «Странных людях» в роли деревенского кузнеца Кольки Буранова, изготовляющего скульптуру Степана Разина, снялся по шукшинской традиции непрофессиональный актер — писатель Юрий Скоп. По воспоминаниям иркутского журналиста Андрея Ступко, произошло это следующим образом:

«На киностудии Шукшин проводил пробу на главную роль короткометражного фильма. Нужен был молотобоец, истинно русский умелец. Под “юпитеры” вышел какой-то парень, ударил молотом…

— Да разве так бьют! — не удержался Скоп, который забрел на пробу из любопытства.

— Не так? — вскинулся Шукшин. — Ты-то знаешь как? Знаешь? А ну, покажи!

Юрку, конечно, трудно было смутить, он решительно крякнул, скинул пиджак, закатал рукава сорочки и, загоревшись, схватил молот.

— Давай!

А когда ударил, Шукшин воскликнул:

— Стоп! Хватит. То самое. Тебе и быть молотобойцем.

Так Скоп стал главным героем фильма Шукшина. Фильм я видел, он демонстрировался по телевидению. Особенного успеха он не имел. Но, замечу, не по вине главного героя — Скоп провел свою роль превосходно. В дальнейшем Скоп коротко сошелся с Шукшиным, они стали друзьями».

Юрий Скоп действительно сделался наряду с Василием Беловым и Глебом Горышиным одним из немногих шукшинских друзей в писательском мире, возможно, не столь близким, как те двое, о чем косвенно говорит отсутствие между ними переписки (или же письма пока не опубликованы). Но эти отношения были примечательны тем, что иркутский журналист и начинающий писатель, впоследствии работавший и в литературе, и в кино, прославившийся романом «Техника безопасности» и ставший лауреатом Государственной премии РСФСР имени братьев Васильевых (той же награды, которую получил в свое время Василий Макарович), смотрел на Шукшина как на мэтра, как на человека, добившегося успеха, о котором и сам мечтал, и Шукшин это чувствовал и сочувствовал.

Скоп чем-то ему понравился, пришелся по душе, совпал с ним, и Василий Макарович помогал ему пробиться, сделался для него наставником, советчиком, литературным опекуном. Он писал на его произведения рецензии, пристраивал его вещи в толстые журналы (сохранилось письмо Шукшина главному редактору «Сибирских огней», «понимающему меня, головастому мужику» Н. Н. Яновскому с просьбой напечатать повесть Скопа «Волчья дробь»), дал ему рекомендацию в Союз писателей: «Бумажка-то больно серьезная. Соображаешь? Тут бы чего-нибудь такое… сделаем вот так… — наклонился к листу и коротко дописал под своей подписью — «В. Шукшин, член КПСС». (Этот «козырь» В. Шукшин вытаскивал в самых крайних случаях, например, когда надо было пробить фильм или квартиру.)

Он учил своего младшего друга уму-разуму и благословлял переехать из Сибири в Москву, о чем вспоминал Скоп («Совсем немного о друге»): «Уезжай. Наша родимая перифериюшка — бабенка злопамятливая. Ты после хоть кем стань, все одно не простит. Не забудет. Ткнет и не раз, пальцем в сердце. Не забудет. А Москва, она большая. В ней на всех места хватит. Только выжить надо суметь. Вы-жить».

И злопамятность малой родины, и выживание в столице имело отношение прежде всего к истории самого Шукшина, который хорошо знал цену этого вопроса и те неизбежные риски, которые при его решении возникают: «Можно выиграть, а можно и проиграть. Дело хозяйское. Так что езжай. Выживешь — хорошо. Славно. Не получится — будь уверен, литература от этого не пострадает».

В этих жестких, по-своему безжалостных словах не было высокомерия. То же самое Шукшин мог бы сказать и о себе; известно еще одно его высказывание на эту тему, зафиксированное Скопом: «Ни ты и ни я Львами Толстыми не будем. Мы с тобой уйдем в навоз. Только ты вот чего должен понять… Только на честном навозе может произрасти когда-нибудь еще что-то подобное Льву Николаевичу. Только на честном!»

Шукшин был, без сомнения, очень честолюбив, но при этом никогда не страдал от завышенной самооценки, в этом допинге не нуждался, что, как известно, свойственно многим, в том числе и очень талантливым людям (Андрею Тарковскому, например — достаточно прочитать его «Мартиролог»), и, возможно, две эти редко встречающиеся вместе черты — жажда успеха и трезвый взгляд на самого себя — многое предопределили в его судьбе.

«Критическое отношение к себе — вот что делает человека по-настоящему умным. Так же и в искусстве и в литературе: сознаешь свою долю честно — будет толк», — писал он в рабочих тетрадях. Но в еще большей степени в Шукшине говорил дух борьбы, дух соревнования, то неприятие зеленого света, о котором он твердил на кухне у Рениты Григорьевой. И надо отдать должное Скопу за то, что он все это зафиксировал и в воспоминаниях показал «кухню Шукшина», о чем Василий Макарович не говорил никогда в интервью, что оставалось в потаенной части его натуры.

Ручаться за подлинность прямой речи ни в чьих мемуарах мы, разумеется, не можем, но все же складывается впечатление, что именно так говорил Шукшин младшему другу: «…исполнится тебе сорок, ты придешь ко мне и завякаешь — мол, ни черта не получилось, Вася. Пропадаю… Чего я тебе скажу? А ничего. Пропадай. Я же свою голову на твои плечи не переставлю. Нет. А че тогда?.. Я иногда по ночам на кухне, когда заторчу над рассказишком, встану к окну и гляжу… Москва — ё-моё! — неохватная… Огонечки, огонечки — не спит уйма народу. И сколько же среди них таких вот, как я, значит, которые тоже подошли к окошкам, курят, глядят, а за спиной у них на столиках недописанное, а? И надо, чтобы оно получилось-то лучше всех. Иначе — труба. Страшное, скажу я тебе, дело. Но — кровь разгоняет. Тут, брат, не заквасишься. Тут такой естественный отбор получается, что только держись…»

Вот что он понимал, вот что его возбуждало, вдохновляло, заставляло сжимать кулаки, нырять в глубину и работать как одержимому, сверхсрочно, сверхурочно, не обращая внимания ни на какие бытовые трудности, о чем очень хорошо рассказывала жена Василия Макаровича: «Я мыла пол в маленькой квартирке, где мы жили, Вася работал на кухне. Когда дошла очередь до пола в кухне, я сказала: “Вася, подними ноги”. Он поднял ноги, сидел и писал. Я вымыла пол, убралась и тогда на него посмотрела. Вася все пишет, пишет, пишет, а ноги все так же вытянуты — он забыл их опустить».

…В воспоминаниях Скопа важен возраст, который называет Шукшин: сорок лет. Обыкновенно с ним связывают так называемый кризис среднего возраста, и вот вопрос: испытывал ли его Шукшин и был ли он так уж удачлив, успешен на пятом десятке лет? В самом деле — что было у него к этой поре? Три фильма, успех которых шел по ниспадающей: «Ваш сын и брат» был принят хуже, чем «Живет такой парень», а «Странные люди» хуже, чем «Ваш сын и брат» (не случайно позднее Шукшин в одном из интервью от всех этих фильмов фактически отречется, сказав, что создал всего два фильма: «Печки-лавочки» и «Калину красную»). Сценарий с «Разиным» зарезан и будет ли разрешен, неизвестно. Актерская карьера складывалась как будто неплохо, но до подлинных звезд советского кино Шукшин в конце 1960-х недотягивал, а главное, к этому и не стремился: в его иерархии ценностей актерство было все же на последнем месте.

В литературе тоже нельзя сказать, чтобы все было блистательно. Книга «Сельские жители», опубликованная в 1963-м, «Любавины», вышедшие маленьким тиражом в 1965 году, сборник рассказов «Там, вдали…» в 1968 году и журнальные публикации — их было немало, да, но все-таки серьезным, крупным писателем Шукшин не считался, и не исключено, что именно к этому периоду относится знаменитая и очень часто цитируемая запись из его рабочих тетрадей: «Всю жизнь свою рассматриваю, как бой в три раунда: молодость, зрелость, старость. Два из этих раунда надо выиграть. Один я уже проиграл». Косвенно отнесенность этой мысли как раз к сорокалетнему юбилею подтверждается и свидетельством актера Алексея Ванина, с которым Шукшин был душевно очень близок. Повторяя шукшинскую мысль о жизни как бое в три раунда, Ванин уточнил предварительные итоги и продолжительность каждого из них: «Я верил в Василия Макаровича, как в какую-то силу, в трудные минуты мне было достаточно подумать, что есть Шукшин… Как-то в разговоре он сказал: “Я жизнь разделил на три раунда — по двадцать лет. Два из них я уже проиграл. И только третий начинаю выигрывать”. Только последние пять лет его удовлетворяли…»

Но это будет потом, в пору фильмов «Печки-лавочки» и «Калина красная», сборников прозы «Характеры» и «Беседы при ясной луне». Критика о прозе Шукшина писала, но оценивалась она очень по-разному. Еще будучи новичком в литературе, Василий Макарович удостоился отрицательной оценки академика Виноградова, раскритиковавшего язык молодого писателя, спорили из-за него Генрих Митин и Вадим Кожинов, но как-то вскользь, используя в качестве примера в разговоре об общих проблемах литературы. А по-настоящему открыл Шукшина-писателя молодой, острый, внепартийный критик Лев Аннинский.

Он его не расхваливал, не приглаживал, не лил елей, но был первым, кто Шукшина запеленговал как Шукшина, не просто как одного из подающих надежды молодых писателей, не просто еще одного «деревенщика», сибиряка, бытописателя — он увидел в нем явление, неслучайное, ожидаемое, «специалиста по межукладному слою», представителя и выразителя той массы крестьян, которая покинула деревню ради города и на себе испытала весь драматизм этого перехода. И хотя позднее мама Шукшина сокрушалась, что есть-де в Москве такой зловредный ядовитый Лёв, который про ее Васю и пишет и пишет, а что пишет, не понять, хотя были очень недовольны Василий Белов и Анатолий Заболоцкий, относившиеся к Аннинскому как неприятелю или диверсанту, проникшему на их суверенную территорию, на самом деле не пиши Лёв про Васю, не будоражь общественное мнение, не провоцируй критиков и критикесс, на Шукшина и вовсе могли бы не обратить внимания в 1960-е годы, пропустить как этнографический казус и лишь потом опомниться: это где ж мы все были?