Шукшин

ВАСИЛИЙ ПОДКОНВОЙНЫЙ

Сорокалетний юбилей Шукшина был отмечен не одной только критической статьей в «Воплях» (как в обиходе называют «Вопросы литературы»). По всей вероятности, как раз в связи со своим первым (и последним) «юбилеем» Василий Макарович получил по Указу Президиума Верховного Совета РСФСР от 29 сентября 1969 года звание заслуженного деятеля искусств за заслуги в области советской кинематографии. Тут, конечно, учитывалось все: и режиссура, и сценарии, и актерская игра, к которой он вернулся после сравнительно большого перерыва, когда в течение трех лет, с 1963-го по 1966-й, им не было сыграно ни одной роли, и создавалось впечатление, что актерство так и останется в молодости.

Но нет — в 1967 году Шукшин сыграл в картине Александра Аскольдова «Комиссар», а также в фильмах с более благополучной судьбой — в «Журналисте» у Сергея Герасимова и в «Трех днях Виктора Чернышева» Марка Осепьяна. Затем последовали роли в советско-венгерском фильме «Держись за облака» и в «Любови Яровой». Какие-то роли Шукшину сыграть не довелось, хотя мы знаем о кинопробах (широко известна фотография Шукшина в гриме Достоевского, относящаяся к 1969 году). От некоторых ролей он отказывался — так, существует свидетельство Элема Климова о том, что Шукшину предлагалась роль Григория Распутина в «Агонии», которую блистательно сыграет Алексей Петренко, но можно представить, каким бы получился сибирский мужик, обвороживший царицу необозримой страны, в исполнении алтайского мужика. Однако, пожалуй, главной актерской работой Василия Макаровича в эти годы стала роль инженера Черных в фильме Сергея Герасимова «У озера», который снимался на Байкале в июле — августе 1969 года, то есть как раз тогда, когда Шукшин отмечал свое сорокалетие.

Фильм, в котором в паре с Шукшиным сыграла Наталья Белохвостикова, оказался невероятно популярным, он-то и принес Шукшину настоящую актерскую славу, а потом и высокую государственную награду, в связи с чем есть смысл процитировать два очень любопытных текста.

Один — воспоминание Ивана Попова.

«Однажды Василий пришел за нами на просмотр кинофильма “У озера”. По иронии судьбы кинотеатр построили на том месте, где стоял крестовый дом деда Василия — Попова Сергея Федоровича. Я хорошо помню этот дом, мы бывали там с Василием. Дом был еще крепкий, но вот… снесли его и построили кинотеатр “Катунь”.

Мы шли по селу втроем. Вечерние Сростки, все до боли знакомое. Тот же запах вечернего неба. Вот только не было в нашем детстве здесь асфальта и электричества. В кинотеатре Василию устроили торжество. Пионеры в галстуках с горнами и барабанами выстроились в ряд. Вызвали выступать Василия, он, немного смущаясь, рассказал о съемках этого фильма на Байкале. Потом, как обычно, — вопросы. Вася отвечал. В общем, все прошло нормально. На просмотр пришли мать Василия, сестра, почти все его тетки, другая родня».

А другой такой — и это как в случае с мемуаром Борзенкова про автомобильный техникум и шукшинский «Сыр» (там, где не «донырнул») — противоречащий мемуарной пасторали «выдуманный рассказ» самого Василия Макаровича «Молодец».

«Молодец — это я в глазах земляков. Смотрели они картину “У озера” (на второй день Троицы), половина зала спали, даже с храпом. Причем их осторожно будили и неловко оглядывались на меня. После фильма никто ничего не говорил. Потом узнали, что мне за роль в этой картине дали государственную премию. И стали говорить: “Вот молодец! Смотри-ка… Вот это — не зря поехал в Москву!”».

…Во время съемок фильма «У озера» Шукшин писал, адресуясь годовалой дочери:

«Дорогая доченька Оля-ля!

Я живу теперь на древней земле наших отцов, дедов и прадедов, преображенной великой созидательной силой. Здесь очень красиво, всюду вышки. Жизнь бьет ключом. На душе, как поется в песне: “И тревожно, и радостно”. Но больше, конечно, радостно. И ты тоже, доченька, радуйся. И мама пусть радуется, и Маша — мы все будем радоваться».

Он был очень привязан к своей семье, к детям, и когда мы видим на шукшинских семейных фотографиях счастливые лица двух маленьких дочерей рядом с отцом, это были не постановочные кадры. Известны и часто цитируемые строки из письма Шукшина своим родным.

«Жилы из себя вытяну, а научу Маню:

1. Двум иностранным языкам;

2. Танцам (классическому, ча-ча-ча и русскому народному);

3. Понимать литературу (хорошую);

4. Варить суп-лапшу;

5. Гордости (“Я — Маня!”)

Олю:

1. Толкать ядро;

2. Водить машину;

3. Гордости».

Что из этих планов сбылось, судить тем, кому письмо адресовано, но нетрудно заметить: при том, что программа воспитания для дочерей различается, был в ней один общий пункт — девичья гордость, предмет ранней отцовской тревоги. Однако — говоря шире — внимание к детям, безоглядная любовь — все это вещи, без которых Шукшин будет не понятен, не полон. На детей, а не на взрослых в его мире вся надежда — будь то Юрка из рассказа «Космос, нервная система и шмат сала», или сын Андрея Ерина Петька из «Микроскопа», который, нет сомнения, сделает то, что не удалось сделать чудику-отцу: победит смерть. Дети — это последняя нить, которая связывает, удерживает распадающиеся из-за войны мужей и мещанок-жен семьи (так, из-за дочери не уходит из семьи, но уходит из жизни Колька Паратов в рассказе «Жена мужа в Париж провожала»). Дети — это итог, высший смысл жизни («Дочери — лучшее, что от меня останется», — говорил Шукшин) — и все эти вещи, казалось бы очевидные, Шукшин сумел наполнить таким чувством и умом, что все это звучит вовсе не банально, как, например, в рассказе «Алеша Бесконвойный»: «Алеша любил детей, но никто бы никогда так не подумал, что он любит детей: он не показывал. Иногда он подолгу внимательно смотрел на какого-нибудь, и у него в груди ныло от любви и восторга. Он все изумлялся природе: из чего получился человек?! Ведь не из чего, из малой какой-то малости. Особенно он их любил, когда они были еще совсем маленькие, беспомощные. Вот уж, правда что, стебелек малый: давай цепляйся теперь изо всех силенок, карабкайся. Впереди много всякого будет — никаким умом вперед не скинешь. И они растут, карабкаются».

Любопытно, что в этом рассказе — безусловно, одном из корневых шукшинских произведений, фактически его третьем романе — есть очень характерное противоречие. С одной стороны, Алеша испытывает «желанный покой на душе», потому что «ребятишки не болеют». С другой — через несколько страниц мы читаем его диалог с женой:

«— У Кольки ангина опять.

— Зачем же в школу отпустила?

— Ну… — Таисья сама не знала, зачем отпустила. — Чего будет пропускать. И так-то учится через пень-колоду.

— Да… — Странно, Алеша никогда всерьез не переживал болезнь своих детей, даже когда они тяжело болели, — не думал о плохом. Просто как-то не приходила эта мысль».

Тут дело не в герое — в авторе. Герой — совершенный, идеальный человек, по отношению к которому даже его создатель испытывает ущербность. Если бы Алеша за детей боялся, переживал за их болезни, если бы дурные мысли приходили ему в голову, то он уже не был бы «бесконвойным», то есть — свободным. А Шукшин в этом смысле свободным не был. И три девочки, три дочери — Катя, Маша и Оля — были конвоем Василия Макаровича, его личными конвоирами по жизни. (И в не меньшей степени — двое племянников.)

Шукшинский страх за детей, его сердечные переживания, отразившиеся в рассказе «Как зайка летал на воздушных шариках», рассказе-антониме по отношению к «Алеше Бесконвойному», все это было неподдельное, выстраданное. Анатолий Заболоцкий вспоминал: «Когда заболевали дети, заболевал и Макарыч. Как же он переживал за них, при слове о детях он забывал обо всем. <…> Семейная жизнь была у него сложнейшая, не зря он часто называл ее “чесоткой”. Детей любил и работу любил. Работа его спасала». Тот страх, который испытывал Василий Макарович, когда речь заходила о детях, отмечали и другие мемуаристы — он физически не мог видеть, как детям делают, например, уколы. «Если, не дай Бог, какой из его девочек приедут укол ставить — на лестницу выскакивал. Видеть не мог, как ребенка колют, — вспоминала сестра Василия Макаровича. — Маша как-то заболела и попросила отца рассказать сказку про зайку, а он эту сказку забыл. И побежал звонить другу, чтобы тот срочно садился в самолет и вылетал — сказку Машеньке рассказывать».

Больше того, как раз в связи с «детским» рассказом очень характерно движение от авторского замысла к его реализации. Если в наброске девочка умирает, потому что долго добиравшийся брат главного героя стал рассказывать сказку неправильно («Стал рассказывать, да забыл. Девочка плакать — не так. А потом и померла»), то в рассказе ребенок выздоравливает. Замысел таким образом был еще сильнее, пронзительнее получившегося рассказа, но Шукшин не был готов жертвовать всем ради искусства, здесь была его личная, красная черта, он как будто боялся нарушить что-то в хрупком детском мире, самом дорогом из существующих на земле миров. Другое дело, что не так часто это полное семейное счастье случалось у человека, которому приходилось много ездить по белу свету.

«Здравствуйте, дорогие мои!

Пишу вам из Венгрии, из Будапешта. Я здесь в связи со съемками одного фильма. Как актер». Это уже октябрь 1969-го…

И дочек, и жену он снимал в своих фильмах, и это было то, что сближало их, но вызывало ворчание у сурового друга Беловича. А Шукшин в 1973 году писал матери про ее внучек: «Они летом будут опять сниматься, но уже не у меня, а у другого режиссера, вместе с Лидой. Пошли в гору девки! Пускай, пока маленькие: побольше будут, все силы приложу, чтобы отвадить их от киносъемок: это плохая, нервная и трудная жизнь, своим детям (всем!) не желал бы этого. Я его сам скоро брошу к чертям собачьим, вот маленько на ноги станем, Бог даст».

И тем не менее не бросал, снимал. И в этом противоречии по отношению к самым важным сущностям — семье, вере, обществу — весь Шукшин. Анатолия Гребнева поражал тот факт, что во время их пребывания в болшевском Доме творчества Шукшин в будние дни охотно общался с соседом, обсуждая политические новости, но в выходные «происходили какие-то странности: Вася с женой Лидой и двумя девочками, я их помню в шубках, укутанных, два таких колобка — удалялся к себе, и эти два дня мы почти не общались. В воскресенье вечером, проводив их на электричку, Вася возвращался и уже с порога оживленно, как ни в чем не бывало, обращался ко мне, потирая замерзшие руки: “Ну что, чайку? Как там твой кипятильник — цел?” И так — до следующих выходных…».

А он просто очень дорожил этими выходными…

Вот и возвращение в актерскую профессию было отчасти вызвано заботой о семье: маленькие героини «Странных людей» и «Печек-лавочек» Мэри Шук и Оля-ля росли в тесной свибловской квартирке, где их отцу приходилось писать ночами на кухне. Да к тому же как раз в эти годы родная сестра Василия Макаровича Наталья собиралась купить кооперативную квартиру в Бийске, и ей тоже надо было помочь, и матери — помочь. И Шукшин помогал. Рассуждая экономически, он оказался чрезвычайно выгодным предприятием: каждый рубль, вложенный в его образование в голодные сороковые и пятидесятые годы, приносил в шестидесятые и семидесятые сверхприбыль.

Но едва ли дело только в деньгах. Василий Макарович любил играть, а кроме того, игра в чужих фильмах подготавливала его к двум ролям в собственных будущих картинах, о чем он, может быть, тогда и не думал, но думала за него судьба, — и все это снова и снова ставило и Шукшина, и его поклонников, и критиков перед вопросом: так кто же он больше — актер, режиссер, писатель? Или публицист, может быть, если учесть, что во второй половине 1960-х вышло несколько статей Василия Макаровича (и одна из них понравилась даже Алле Марченко). А с другой стороны, зачем ему при всех его талантах и заботах еще и публицистика? Но ведь зачем-то была нужна.