Шукшин

ТЯЖЕЛЫЙ ТОВАРИЩ

Были благодарности, были и взыскания. Были будни, были и праздники. И тому и другому он умел отдаваться без остатка. И пропустить шукшинскую гульбу, обминугь ее, сделать вид, что ничего не происходило, залакировать Шукшина, покрыть музейным глянцем не удастся.

«…Я с Шукшиным познакомился в общежитии ВГИКа. В то время он закончил свой фильм “Живет такой парень” и получил гонорар. Мы сидели в комнате и вдруг услышали позвякивание бутылок из коридора. Мы выбежали и увидели Шукшина. У него было четыре ящика бутылок водки, связанных веревками, а последняя веревка, как у бурлака, была перекинута через плечо. Он тянул эти бутылки по коридору. И сказал нам: “Давайте все ко мне — пропивать гонорар”».

Это — строки из воспоминаний сценариста Эдуарда Володарского. Они относятся к более позднему периоду, но можно предположить, что Василий Макарович тянул как бурлак ящики с бутылками по коридорам вгиковской общаги не единственный раз в жизни, а поводов с размахом отмечать свои разнообразные достижения у этого человека было предостаточно во все времена.

Нельзя сказать, что слава вскружила ему голову — это расхожее выражение совершенно точно не про Шукшина. Но то, что он сильно переменился за эти годы и успех сыграл свою роль, — факт. Пришедший во ВГИК в 1954-м старательным, дисциплинированным студентом, вчерашним моряком из секретной части, директором школы, комсомольским активистом, Шукшин ближе к окончанию обучения начал расходиться, шумно отмечать свои успехи и неуспехи, реагировать на косые взгляды, буянить, бушевать. Существует довольно много самых разных и вполне объективных свидетельств того, как он влипал во всякого рода неприятные истории. Они отражены в нетленных документах вгиковского архива, и здесь бросается в глаза зеркальная ситуация: если на первых курсах секретарь бюро комсомола В. М. Шукшин громил нерадивых комсомолок за «легкое поведение на занятиях по французскому языку» и интересовался тем, как они выступают на семинарах по марксизму-ленинизму, если помогал студкому бороться за чистоту в общежитии и выгонял из комсомола плохого товарища, карьериста, подхалима и плагиатора Салтыкова, то на старших — уже гнобили самого Шукшина, а он обещал исправиться.

Случалось, шукшинские загулы заканчивались милицией. Одна из таких историй была связана как раз с премьерой «Двух Федоров», о чем рассказывал режиссер фильма Марлен Хуциев: «На премьеру Шукшин чуть было не попал. У него произошли какие-то разногласия с милицией, и она, милиция, предпочла оставить его в этот день у себя. С большим трудом мне удалось убедить капитана милиции, что без главного героя премьера состояться не может. Наконец капитан сдался, премьера состоялась. Это было в Доме кино на Воровского». А в личном деле Шукшина имеется заявление от подполковника милиции Бурелова: «3 ноября 58-го года в 23 часа из городка Моссовета был доставлен студент 5-го курса института ВГИК Шукшин Василий Макарович, который, будучи в нетрезвом состоянии, в магазине № 59 учинил шум, требовал выдачи водки, сквернословил. Шукшин осужден сроком на трое суток…»

«Помню и то партийное собрание в институте, в пресловутой 315-й аудитории, где разбирали Шукшина за пьянку и драку в общежитии, — вспоминал Армен Медведев в своей книге «Только о кино». — Сергей Аполлинариевич говорил ему: “Вася, тебе надо сменить все, начиная с облика. Ты не парень в кожане и в сапогах, ты должен стать интеллигентом, Вася. И брось ты актерские эти свои упражнения, это дешевый хлеб, дешевая слава, оставь это”. Я сидел рядом с Анатолием Дмитриевичем Головней и слышал, как он сказал: “Да, вряд ли из этого парня что-нибудь выйдет”. Вот какова была аттестация Шукшина».

Схожий эпизод описан в статье профессора ВГИКа Владимира Неверова «Судилище над Шукшиным», не так давно опубликованной в журнале «Наш современник». По его воспоминаниям, в 1959 году Шукшин поссорился с официантом в ресторане, попал в милицию, и ему грозил суд с перспективой исключения из партии, а соответственно и ВГИКа. Неверов пишет о том, что на защиту своего студента встал Ромм, но это не помогло, и только после вмешательства Сергея Герасимова следствие было прекращено. Однако, поскольку Шукшин был членом КПСС, которая в ту пору вела борьбу с проявлениями антиобщественного поведения, Дзержинский райком партии дал указание немедленно рассмотреть его персональное дело.

«Отчетливо врезалось в память собрание небольшой парторганизации ВГИКа. Помню, как, бледный, изможденный усталостью и душевными переживаниями, на трибуну актового зала медленно взошел Василий Шукшин, при гробовом молчании присутствующих. Постоял какое-то время, обводя глазами ряды кресел, в которых восседали члены КПСС — от профессоров, народных артистов до рядовых студентов. Он судорожно сжимал челюсти так, что было заметно, как напрягаются желваки на щеках. Казалось, огромным усилием он выдавил сквозь зубы: “Было… да, было…” При этом развел руками, как бы давая понять: “О чем говорить, такой я, как есть”. Он не оправдывался, не извинялся. Видимо, Шукшину ни при каких обстоятельствах не свойственны были взывания к сочувствию. А ведь его гордыня могла быть воспринята как вызов, она могла дать повод для жесткой критики, самых крайних предложений по персональному делу, каковых и желали в верхах. Но вопросов Шукшину не последовало».

С воспоминаниями Неверова поспорил журналист «Новой газеты» Александр Меленберг в статье «Как дрался Василий Шукшин». Ссылаясь на разыскания историка-архивиста Евгения Таранова, он предложил другую версию тех же событий: Шукшин поссорился не с официантом, а с неким польским студентом, который, распив с Василием Макаровичем бутылку водки, начал говорить о своих обидах на русских и назвал русский народ быдлом под гнетом коммунистов. «Шукшин не удержался и ему врезал. И началась нешуточная драка. Дежурная вызвала милицию. При виде милиции поляк стих, а Шукшин — нет, и угодил одному из милиционеров пряжкой флотского ремня по руке. Поляк подал на Шукшина в суд. Милиция завела уголовное дело за хулиганство и нападение на представителей власти. Шукшин же написал заявление в парторганизацию ВГИКа, прося о “моральной помощи”. И чуткая парторганизация выручила его из милиции, взяла на поруки».

Обнаруженная Меленбергом в Центральном архиве общественно-политической истории Москвы стенограмма партийного собрания ВГИКа, которое состоялось 29 июля 1959 года, уточняет и эту картину:

И дальше журналист сделал свой комментарий: «Этот документ позволяет восстановить истинную событийную сторону инцидента. Во-первых, “День 15-летия Польской Народной Республики” — это 22 июля 1959 г. В этот день Шукшин и “загремел” в милицию, а 25-го ему исполнилось 30 лет. Невеселый, значит, выдался юбилей… Во-вторых, никакой патриотической драки не было, ибо оба дебошира дрались с ментом, а не между собой. А замял это дело отнюдь не Сергей Герасимов, а Михаил Ромм».

Но кому бы ни принадлежала заслуга в деле спасения студента Шукшина, примечательно, что вгиковские начальники своего подопечного во все времена ценили и всячески пытались его оберегать и опекать: не только защищали от милиции, но и отпускали в долгие отпуска, когда он снимался в кино (против чего безуспешно попытался выступать ректор Грошев), разрешали учиться по индивидуальному плану, продлевали сессию и, наконец, заботились о его здоровье, свидетельством чему может послужить недавно опубликованное барнаульским исследователем Дмитрием Марьиным письмо Сергея Герасимова к главврачу Боткинской больницы А. Н. Шабанову:

А сам Шукшин писал матери: «В институте через огромные связи (вплоть до ВЦСПС) я получил направление в Боткинскую б<ольни>цу, в кремлевское отделение. Там мне сказали, что нужно лечь к ним для исследования, но по предварительным обследованиям они сказали, что такой спешки с операцией нет. Таким образом, я сейчас сдаю экзамены, после них ложусь в Боткинскую, а затем еду на курорт».

И поехал: и в 1957-м, и год спустя. Советская власть продолжала хранить своего пасынка…

Во время съемок «Двух Федоров» состоялось знакомство Шукшина с Виктором Некрасовым, первым крупным писателем, встретившимся на его пути, автором великого романа «В окопах Сталинграда» и лауреатом Сталинской премии, впоследствии из Отечества изгнанным.

«Не помню уже, о чем мы говорили (я тоже кое-что принял), помню только, что стояли мы долго, потом опять выпили, опять вышли на лестницу, — писал Некрасов в воспоминаниях, созданных в эмиграции, «Вася Шукшин» (Новое русское слово. Нью-Йорк. 1977. 27 февраля). — Поразила меня тогда в нем какая-то напористость, бьющая через край, и в то же время какая-то застенчивая искренность. Он и по фильму мне понравился (смотрел я дважды), замкнутый, грубоватый и трогательный, неразговорчивый, а тут вдруг разговорился. Что-то его мучило и в то же время радовало, и чего-то ему не хватало, и чего-то не находил. Курил сигарету за сигаретой, сплевывал поминутно табак, и глаза вдруг начинали сиять, ходили желваки… Потом опять пили…

Кончилось все тем, что мне пришлось на такси отвезти его в “Театральную” и на собственном горбу вволакивать его на четвертый этаж. Было это мне нелегко. “Тяжелый товарищ”, — острил я потом, наутро, когда Марлен спросил, ну как мне понравился в жизни его Вася. Сам Вася был угрюм, смущен, не смотрел в глаза и вообще оказался человеком на редкость неразговорчивым».

Судя по всему, о своем интересе к литературе Шукшин Некрасову тогда ничего не сказал — постеснялся, и Виктор Платонович воспринимал его изначально только как актера, а между тем в журнале «Смена» уже был опубликован первый рассказ Шукшина «Двое на телеге», в том же, 1958 году переведенный на албанский язык. Никаких оснований полагать, что автор отнесся к этой публикации и к переводу серьезно, нет. Зато весьма серьезно относился он к произведениям других писателей.

«Пытлив был невероятно, — пишет Некрасов. — Всем интересовался и все искал правду. И очень стеснялся своей нешибкой, как он говорил, культуры. Почему-то запомнился он мне, резко и четко, как на фотографии, в один из вечеров, когда после обычного в те дни возлияния он погрузился в кресло и стал листать Библию. Это было у моих друзей, которые его тоже полюбили (речь идет о семействе Лунгиных. — А. В.), но, будучи немного культуртрегерами, подсовывали ему нужные книги — пусть читает, надо ему книги читать. Вряд ли кто-нибудь из нас тогда думал, глядя на него, с головой окунувшегося в Книгу книг, что лет через десяток его собственные книги будут нарасхват, а я всю ночь буду читать и перечитывать его рассказы в такой далекой от его Алтая Франции.

Его невозможно было оторвать от Библии, даже приглашением к столу.

— Да… Вот это книга, будь оно неладно… Книжища…

И потом, сидя все же за столом, повторял и повторял:

— Ну и книга… Железо! — и смотрел куда-то поверх нас».