Шукшин

МЫ СОВСЕМ НЕ ТО ДЕЛАЕМ

Среди шукшинских рабочих записей есть такая: «Я со своей драмой питья — это ответ: нужна ли была коллективизация? Я — ВЫРАЖЕНИЕ КРЕСТЬЯНСТВА».

Эту запись датируют 1966 годом, который стал одним из самых непростых в жизни Василия Макаровича. В начале года Шукшин попал в Клинику психиатрии имени С. С. Корсакова, где лечился от алкоголизма. На сегодняшний день опубликовано несколько писем, написанных из клиники. Два из них адресованы Василию Белову, два — Виктории Софроновой, которая к тому времени уже целый год, как была матерью его первой дочери Екатерины, родившейся в феврале 1965 года («Дочь-то у меня — крошка, а всю душу изорвала. Скулю потихоньку, и уехать бы, уехать. Да еще родилась — хорошенькая такая. Танцуем, а я плачу. Вот… твою мать-то! — Житуха. Иди — радуйся!» — писал Шукшин Белову). И, как становится ясно по письмам, условия пребывания в этой уютной, основанной в XIX веке на пожертвования богатой купеческой вдовы В. А. Морозовой клинике с ее большим садом, примыкающим к дому Льва Толстого в Хамовниках, были достаточно суровые.

«Здесь — тоска. А надо быть. Будет хуже. Чувствую себя хорошо. По телефону тебе ничего не скажут — не пытайся. И посещение всякое запрещено. Было — раз в неделю, а сейчас карантин, и это отменили». И еще в этом же письме Виктории Софроновой признание: «На твой вопрос: почему я здесь?., ты догадываешься — и правильно. Загнал я себя настолько, что ни в какие ворота».

«Здесь хорошо, и очень скучно.

Читаю. Чувствую себя хорошо, правда. Сперва лезли в голову всякие нехорошие (грустные) мысли. А теперь — ничего, освоился. “Жизню” надо будет круто менять. С планами размахнулся, а… Ну, ничего… Верну здоровье и стану умнее. Торопиться не надо, а работать надо. Много тут всего передумал».

Это же настроение переменить жизнь чувствуется и в поэтических письмах Белову в Вологду: «Друг ты мой хороший, случилось так, что попал я в психиатрическую больницу на Пироговке. Ничегошеньки страшного. Надо. К марту выйду. Чувствую себя преотлично. <…> Вот что я придумал: надо все снова. Надо садиться и начинать работать. Какие у меня книжки есть по всякой, по истории, Вася! Что мы делаем. Мы совсем не то делаем».

Именно в стенах этого старинного заведения, где некогда лечились Врубель и Есенин и где Шукшин впервые за много лет был предоставлен сам себе и ни на что не отвлекался («В больнице хорошо думается», — писал он Софроновой), у Василия Макаровича окрепла уже давно возникшая мысль взяться за самое главное и, как оказалось, самое долгое и самое трагическое дело своей жизни — за сценарий фильма, а потом и романа о Степане Тимофеевиче Разине.

В сущности, этот фильм и призван был стать шукшинским, гамлетовским посланием власти, художественным свидетельством того, что сотворила она с народом и чем и кем может народ ей ответить. Из воспоминаний сестры Василия Макаровича известно, что еще в середине 1950-х годов, в пору их учебы — ее в Новосибирске, а его в Москве — Шукшин, навещая Наталью Макаровну на съемной квартире, «вымеривал хозяйскую комнату со сжатыми кулаками и говорил: “Я — Стенька Разин!” А я ему: так Стенька Разин — бунтарь. “А я и есть бунтарь, я ищу правду на земле”».

И дальше в ответ на возражения сестры, что правду найти — не в чужой огород лазить, правда затерялась где-то в темных переулках, отвечал: «Найду и эти темные переулки, она <правда> будет освещаться лампочками Ильича».

Этот разговор имел место в 1956 или 1957 году, то есть вскоре после реабилитации Макара Леонтьевича Шукшина, и не случайно Наталья Макаровна писала дальше: «Я тогда думала, что он бунтарь, бузотер и как бы чего не наделал, но потом поняла, что он искал правду в людях…»

Про правду в людях все верно, но бунтаря и бузотера не следует скидывать со счета. Шукшин был не просто бунтарем, но своего рода идеологом масштабного русского бунта (а не кухонного шипения и даже не требований правозащитников «Соблюдайте вашу Конституцию»). Так, Степан Разин с юности сделался шукшинской навязчивой идеей, олицетворением русского человека во всей его полноте и неоднозначности, русского характера, который заставлял его мучительно искать выход и художественное решение этой темы в течение многих лет. Недаром верная ленинская секретарша О. М. Румянцева с удовольствием вспоминала: «…в один из первых дней нового, 1961 года Вася сел на краешек дивана и стала читать. Все увлеченно слушали его… И вдруг меня осенило: ведь это его стихи, он свои читает! В стихах говорилось о казацкой вольности, смелой удали, о бунте против тирании, против царя». И один из первых шукшинских рассказов, предусмотрительно не принятый к печати в государственническом «Октябре» (пусть еще с этим героем поработает, обронил сменовеховец А. М. Дроздов, даже не подозревая, до какой степени попадет в точку), но напечатанный вот уж в воистину бузотерском журнале «Молодая гвардия», назывался не как-нибудь, а «Стенька Разин».

Однако в воспоминаниях Румянцевой важны еще один диалог и еще одна историческая личность:

«Через несколько дней он зашел к нам с кипой книг.

— Из библиотеки тащусь! — отдуваясь, сказал он. — Читаю Ленина.

— Что именно у Ленина? — спросила я.

— А помните, мы как-то говорили с вами о Разине и вы сказали, что Ленин писал о нем?

— Конечно, Вася, помню! Владимир Ильич произнес речь на открытии памятника Разину на Красной площади.

— А сегодня я нашел у Ленина еще о Разине! Вот, пожалуйста, статья “О чем думают наши министры”.

Он вытащил из кипы книг одну и раскрыл ее. Это был том из Собрания сочинений В. И. Ленина.

— Итак, — начал Вася взволнованно, — 1895 год. Министр внутренних дел Дурново с возмущением пишет обер-прокурору Синода о том, что в письме, отобранном при обыске у преподавателя воскресной школы, идет речь о программе по истории и в ней (о ужас!) упоминается о бунте Разина и Пугачева!

Сжав кулак, Шукшин с ожесточением потряс им.

— Больше двух веков прошло после восстания Разина, а за одно упоминание о нем все еще арестовывали! Вот кто такой Разин! — воскликнул он».

Так оно было в точности или не так, но Ленин здесь упомянут далеко не всуе. Если Сталина — своего бывшего кумира — Шукшин по понятным причинам начиная с 1956 года ненавидел и этой ненависти никогда не изменял (вспомним еще раз сравнение с Гитлером в рабочих записях), то с Лениным дело обстояло сложнее. Автора революции Шукшин, конечно, не любил так, как любил Степана Разина, но по меньшей мере уважал, видя в нем в отличие от тирана Сталина подлинного народного вождя, освободителя от жестокой и бездарной царской власти, от барского и церковного гнета (а именно таким, как бы нам ни хотелось это признавать, был взгляд Шукшина на дореволюционную русскую историю). Определенную роль в шукшинской симпатии к Ленину могла сыграть и интеллигентская в духе XX съезда мифология про хорошего Ленина и плохого Сталина, которой Шукшин, общавшийся с Роммом, автором фильмов про Ленина, и с Хуциевым, снявшим «Заставу Ильича», был в той или иной степени зачарован. Ну а кроме того, Ольга Михайловна Румянцева, с которой Шукшин, несмотря на уход из «Октября», продолжал общаться, Ленина боготворившая, а Сталина боявшаяся и ненавидевшая (как она при этом уживалась со сталинистом Кочетовым, да и уживалась ли — особая тема), была для Василия Макаровича живым свидетелем и доказательством ленинской человечности и доброты не в исполнении советской пропаганды, а в реальной истории. Не последнюю роль могла также сыграть и дружба с Юрием Лариным, чей отец Николай Иванович Бухарин числился ленинским любимчиком и крестьянским заступником.

Но даже не это главное. Ленин, судя по некоторым воспоминаниям, поразил Шукшина масштабом своей фигуры, своей грандиозностью, тем, что сумел произвести в России полный переворот. Известно высказывание актера Ивана Рыжова об отношении Шукшина к главному советскому монстру: «Величайшей личностью всех времен и народов считал Ленина. Всегда поражался, как один человек мог сделать так, что миллионы перестали верить в Бога». Таким образом, в сознании писателя и режиссера Шукшина Ленин и Степан Разин (изображенный в дальнейшем сценарии убежденным врагом Церкви и царской власти) смыкались: оба пришли, да не сумели дать волю, а кроме того, общий личный мотив — месть за казненного властями брата — их сближал и был Шукшину психологически понятен и оправдывал любую жестокость, обоими, Разиным и Лениным, совершенную.