Сидней Рейли: Жизнь и приключения английского шпиона из Одессы

Рейли писал Савинкову из Лондона 15 июля 1923 года: «Я окончательно уезжаю в Америку в понедельник 23-го через Cherbourg». Туда он вместе с Пепитой отправился на пароходе «Роттердам». В Америке у него было множество дел.

Во-первых, Рейли хотел довести до конца судебное разбирательство с компанией «Болдуин Локомотив», которая, по его мнению, задолжала ему 750 тысяч долларов.

Во-вторых, он надеялся раскрутить свой новый фармакологический бизнес. Вместе с несколькими компаньонами, которых он давно знал, они основали фармакологическую компанию и надеялись продавать в Америке некий «чудодейственный препарат гумагсолен», который якобы укреплял организм, возвращал вторую молодость и вообще, как сейчас принято говорить, «способствовал его обновлению».

В-третьих, он собирался объявить сбор денег для организации Савинкова. Он надеялся, что американские правящие круги и капиталисты хорошо понимают опасность большевизма, а следовательно, будут охотно помогать его противникам. Тем более таким известным, как Борис Викторович.

Наконец, он собирался перевести на английский и издать в Америке и Англии недавно написанную повесть Савинкова «Конь вороной»[75] — о Гражданской войне в России. Рейли считал, что издание этой книги может принести автору и ему немалые средства. Да и к тому же он был искренне убежден в том, что это выдающееся литературное произведение. «Я “одним духом” прочел его, — писал он Савинкову. — Великая книга. Лучшее, что написано за время “сволочей” и о “сволочах”. Не только действительно художественное произведение, но и политическая программа, ясновидение, иллюстрация к Апокалипсису. За этот роман я Вас еще больше понял и еще больше полюбил». Забегая вперед отметим, что перевод книги — один из немногих американских проектов Рейли, который хоть немного продвинулся вперед. Переводить ее на английский язык взялся старый знакомый Рейли и его коллега по Секретной службе Пол Дьюкс. Теперь он жил в Америке.

Рейли считал, что перед сэром Полом после возвращения из России открываются блестящие политические перспективы. Он уговаривал его выдвинуть свою кандидатуру на выборах в парламент. «Если бы политические круги были на самом деле расположены ко мне так, как кажется, я бы сам немедленно вернулся в Англию и выдвинул свою кандидатуру, — писал он Дьюксу. — Однако по сравнению со мной Вы обладаете такими исключительными преимуществами, как имя, титул, опыт публичных выступлений и грандиозные знания по животрепещущему вопросу — вопросу о России. На протяжении нескольких ближайших лет “русский вопрос” (признание Советов, торговые отношения между Великобританией и Россией и т. д.) будет главным вопросом всей международной политики, поэтому у Вас есть шанс стать его главным проводником.

Вероятно, излишне упоминать, насколько важно иметь в парламенте такого человека, как Вы, для выполнения нашей единой цели». Рейли советовал Дьюксу баллотироваться в парламент от консерваторов.

В этом же письме он предлагал ему обратить внимание на Савинкова, который, по его словам, «есть и будет единственным человеком, к мнению которого следует прислушиваться…». «Вопреки преследованиям, которым он подвергался, вопреки невероятным трудностям, он сохранил боеспособность своей организации и здесь, и в России, — отмечал Рейли. — Савинков — уникальный представитель русского антибольшевизма, который не говорит, а работает. Излишне напоминать, что я всегда поддерживал его по мере сил и собираюсь поддерживать его и впредь. Это не имеет никакого отношения к нашей личной дружбе или какому-либо преклонению перед ним. Просто я выбрал самый лучший способ, каким могу послужить России в настоящий момент».

Если бы Дьюкс стал депутатом и политиком, у него действительно могло быть блестящее будущее. Однако он выбрал другой путь. «Человек с сотней лиц» уехал в Америку, вел там вполне обеспеченную жизнь, был счастливо женат на весьма состоятельной женщине, ездил по Америке с лекциями о своих приключениях в России. «Он находится всецело под влиянием своей жены (очень интересной особы с сильным характером), а она увлечена одной из многих разновидностей нео-буддизма. Вот они и постоянно превращаются в йоги и ищут нирвану! Как все это просто, даже завидно!» — писал Рейли[76].

В общем, Дьюкс чувствовал себя весьма неплохо. Несмотря на это, он согласился переводить роман Савинкова и, более того, заверил, что готов выполнить эту работу просто так, из-за уважения к автору, которого он сам хорошо знал. Впрочем, и сам Рейли принял в переводе активное участие и посылал автору различные замечания.

«Дьюкс отметил около 35 мест, которые ему были не ясны и которые я для него перевел, — писал он. — Но, читая книгу, я нашел еще 135 мест, над которыми ему сильно придется призадуматься. О них я с ним завтра подробно поговорю. Вы должны прислать мне или ему точное указание всех Ваших цитат. Все библейские должны быть переведены точным английским библейским текстом, затем укажите автора строк цитированных стихотворений и фраз. Например: “Как часто в горестной разлуке и т. д.”. Это чье? Из “Горя от ума”? Чтобы не было ошибки, укажите все цитаты.

Мне удалось, надеюсь, весьма недурно перевести на английский цитату из 12-ти Блока. Сто раз пробовал это раньше, но вчера был так воодушевлен чтением Вашей книги, что сразу без заминки хлопнул перевод».

Забавно, конечно. Бывший агент британской разведки в порыве вдохновения переводит «Двенадцать» Александра Блока — один из первых поэтических гимнов революции большевиков, которых сам Рейли иначе как «сволочами» не называл. Но при этом он не знает русской классики. Ведь строчка «Как часто в горестной разлуке» — это вовсе не из «Горя от ума», а, разумеется, из «Евгения Онегина».

К лету 1924 года литературный перевод был почти готов. Книга должна была выйти осенью. «Перевод отличный и замечательно передает Ваш стиль. Самая строгая критика не может найти изъяна… — восхищался Рейли. — Лично я считаю Вашу книгу огромным произведением — как с художественной, так и с политической, и, в особенности, философской стороны. Того же мнения и Dukes [Дьюкс] и Ж. Фр.». «Ваш стиль полностью сохранен. Даже частушки отлично переведены», — сообщал он Савинкову в другом письме.

Рейли считал, что если удастся публиковать по частям, в еженедельнике, то это может принести Савинкову «1500 долларов, что по нынешнему курсу составляет 30 000 франков». «Это Вас здорово устроило бы», — замечал он. Роман, по его мнению, «да еще о революции… будет иметь большой успех и в Америке… А если еще в нем будет много сенсационного действия, то можно будет продать фильмовые права за хорошую сумму».

Если с переводом книги Савинкова дела как-никак продвигались вперед, то с собственными проектами и поиском денег на борьбу против большевиков у Рейли все обстояло далеко не так удачно. Читая его письма из Америки, сразу же улавливаешь знакомую интонацию: все плохо, денег нет, что будет дальше, неизвестно. В общем, этакие записки мрачного пессимиста.

Теперь причину своих неурядиц Рейли на этот раз видел в американском образе жизни и американском характере. Он быстро понял, что большинству влиятельных и богатых американцев на борьбу с большевиками наплевать. «Отношение здесь к “сволочам” можно охарактеризовать известной формулой Троцкого “ни мира, ни война”, т. е. “ни признания, ни борьба” — писал Рейли Савинкову 17 сентября 1923 года из Нью-Йорка. — Пусть Россия разделывается с большевиками как хочет — это не наше дело. В сущности, такое же отношение ко всем делам Европы. Это страна самого примитивного звериного эгоизма. Что же касается, в частности, Нью-Йорка, то вот буквально 1/3 населения евреи, и они в глубине души на стороне большевиков…»

«Интереса к русским делам положительно никакого, — сообщал он 26 октября. — Но зато, с другой стороны, полная пассивность к заигрываниям “сволочей”. Во всяком случае, Америка будет последняя страна, которая поддержит их». (Здесь он, кстати, оказался прав. США признали СССР последними из мировых держав — в 1933 году.)

«Вы себе представить не можете, до какой степени чувствую себя здесь оторванным от русских дел, — жаловался он в другой раз. — В газетах почти что никаких сведений, чтобы не потерять связи, читаю в английском переводе “Бр[атьев] Карамазовых” и Петра Успенского[77] “Tertium Organum” о 4-м измерении. Утешаюсь мыслью, что в 4-м измерении деньги, наверное, не нужны!»

«Американский эгоизм» неприятно удивлял Рейли. Уж казалось бы, не ему, прагматичному, циничному и, что называется, прожженному дельцу, спекулянту, авантюристу и шпиону, осуждать его. Но Рейли все-таки был человеком другого темперамента, с другим, если так можно сказать, кодексом поведения. Американское холодное и расчетливое равнодушие выводило его из себя, пожалуй, даже больше, чем понятная ему ненависть и вражда со стороны «своих» большевиков. С теми-то все понятно — они враги, а эти-то кто? Не поймешь.

Возмущало Рейли и то, что даже хорошо знакомые ему американцы не торопились поддержать и его самого. Ведь для того, чтобы начать свои новые бизнес-проекты (прибыль от них Рейли по-прежнему обещал направлять Савинкову), ему был нужен первоначальный капитал. Он обращался за помощью, но к его просьбам отнеслись очень холодно. Рейли был поражен этим. Ведь он сам в свое время много помогал этим людям. Разве такое возможно в той же России? 27 июля 1923 года он писал Савинкову: «Приехал я сюда и немедленно должен был заняться поиском денег, и что Вы думаете? Ни один из тех людей, которые через меня в первые два года войны заработали миллионы долларов, не дал мне ни одного цента. Многие, узнав о моем положении, совершенно отказались меня видеть…

В результате сейчас я абсолютно на мели. В кармане 60 долл., что, понятно, недостаточно, чтобы уплатить гостиницы. Хочу перебраться из гостиницы куда-нибудь подешевле, но и это сейчас не могу сделать. Бывал я в переделках, но в такой еще не был. Остаться в Нью-Йорке без денег — это прямо гибель. Нет в мире более бессердечного народа, чем американцы. Я только теперь это понял…

Вы поймете, что, будучи из-за безденежья прикованным к месту, я не мог выполнить то, что я хотел в политическом отношении. Для этого нужно людей видеть, угощать… Куда нам, когда приходится пешком ходить, чтобы дойти до дешевенького русского кабака!»

«Как только я начинал говорить о своем положении, я всюду встречал каменные лица», — возмущался Рейли позже. Только один человек, судя по его письмам, помог ему в это трудное время — один его бывший служащий, одолживший ему 500 долларов.

В первое время после приезда в Америку они с Пепитой жили в весьма приличном отеле «Готхэм» — у жены Рейли имелись кое-какие средства. «Наконец, с величайшими усилиями удалось выбраться из очень дорогостоящей гостиницы и перебраться в маленькую квартиру, — сообщал Рейли 17 сентября 1923 года, — мужество, проявленное Ж. Ф., не поддается описанию. Вот, действительно, человек первого класса, с ней куда угодно».

С женой ему действительно повезло. Пепита с завидным философским спокойствием переносила все то, что с ними происходило. А ведь, казалось бы, за месяцы, проведенные в этом не очень веселом американском «свадебном путешествии», она могла бы понять, что ее мужа преследуют хронические неудачи на всех фронтах, и бросить его. Но нет, Пепита оставалась единственным человеком, который был готов поддержать его в любой момент. Рейли не скрывал своего восхищения ею и не уставал об этом напоминать: «Единственное мне утешение — Ж. Ф., ее крепость духа не поддается описанию. Без нее я погиб бы. Можете себе представить, как я за нее страдаю».

«Мы оба… так страшно устали, я, к стыду моему, даже больше, чем она. Она бодрится, распевает шансоньетки на 5-ти языках и мечтает о том, как мы будем работать…»

«Ж. Ф. самое прямолинейное существо в мире. Любить так любить, ненавидеть так ненавидеть, решить так раз навсегда — и рассуждениям и копаниям уже больше нет места. Что значит не быть русским или полурусским».

«Бедная Ж. Ф. сидит дома и дома ходит без чулок, чтобы сохранить последние две пары — на случай какого-нибудь неотложного выхода. Весело? Не правда ли? Но все это глупости, и глупости то, что вчера мы сосчитали все наши капиталы и досчитались только до 2-х с чем-то долларов и долго затем хохотали».

«Ж. Ф. заложила последнее, и на это можем прожить еще одну неделю. А после этого, если ничего не подтвердится, хоть на улицу не выходи. Если я еще жив — так только благодаря неимоверной стойкости Ж. Ф. — она говорит, что здешнее хождение по мукам один из фазисов борьбы против “сволочей”. Вот и поймите! Эквадор и Россия…»

В каждом письме Савинкову Рейли передавал своему другу-соратнику поклоны и приветы от жены, уверяя, что она, так же как и он сам, очень скучает по Савинкову и многое могла бы отдать за то, чтобы просто провести вечер за беседой с ним. Хотя потом, когда Пепита выпустит свои воспоминания, она будет утверждать, что совсем не так тепло, как ее муж, относилась к Савинкову. Даже более того. Но об этом чуть позже.

К осени 1923 года Рейли в очередной раз был вынужден признать, что снова потерпел крах в своих бизнес-начинаниях. Проект по продаже «гумагсолена» фактически провалился. У него оставалась только надежда на победу в судебном процессе против компании «Болдуин Локомотив». 10 ноября он писал Савинкову: «Я перед собой ничего конкретного не вижу. Мои все виды, можно сказать, лопнули. Остается мой процесс. Он будет слушаться в январе… Выиграю — хотя бы в скромном масштабе — то успокою частично своих кредиторов, а остальное поделю с Вами. Будем жить, как и где придется (по возможности, ближе к России), и что-нибудь да накрутим. Если проиграю процесс и ничего другого тоже не будет — значит, крышка. Или приличный accident[78] или, если к тому времени еще останется достаточно сил и любви к жизни — поступлю на службу. Это тоже крышка, только уж слишком медленная и мучительная. Думаю, что на нее ни я, ни Ж. Ф. не способны. Жить для того, чтобы питаться, да иногда для развлечения замученных нервов сходить в кинематограф — без надежды, без цели, без работы — лучше accident. В тысячу раз лучше. Вот Вам все мои перспективы…

Так или иначе, нужно координировать наши действия. Если помирать, то и то лучше вместе. В самом крайнем случае, я всегда сумею доплыть в третьем классе до Европы».

Рейли еще не знал, что вокруг его друга к тому времени уже постепенно сжималось гораздо более опасное кольцо, чем вокруг него самого.

«Синдикат-2»

Позиции Народного союза защиты Родины и Свободы к концу 1923 года существенно ослабли. В августе 1924 года Савинков рассказывал, что «…к 1923 г. организация была совершенно разбита, Союза, в сущности, не было, людей не было, денег не было. А главное, передо мной стоял вопрос о прекращении работы. Можете этому не верить, но это так и никак иначе».

Однако его деятельность в эмиграции по-прежнему доставляла множество забот советской контрразведке. Савинков по-прежнему имел (или пытался иметь) своих резидентов в СССР. Так что его устранение или — еще лучше — захват и проведение над ним показательного политического процесса оставались одной из главных задач ОГПУ.

Операция ОГПУ против Савинкова была почти на 100 процентов калькой оперативной игры с «Трестом». Почти те же самые рецепты и те же ходы. То ли чекисты не могли придумать что-то более оригинального, то ли были настолько уверены в себе, что решили просто повторить «трестовский» вариант. Так и появилась операция «Синдикат-2», целью которой было заманить Савинкова в СССР. Сидней Рейли тоже не остался в стороне от нее.

Летом 1922 года Савинков отправил в СССР одного из самых доверенных своих сотрудников — Леонида Шешеню. Он должен был стать новым резидентом его организации в Москве. Однако после перехода советской границы Шешеню задержали. На допросах чекисты его быстро раскололи, а потом и перевербовали. Шешеня «сдал» других резидентов Савинкова в Москве и ячейки Народного союза защиты Родины и Свободы в Западном крае. Тогда-то — считается, что по идее Дзержинского — и начали разрабатывать операцию.

Идея заключалась в следующем. Шешеня якобы вступил в Москве в контакт с подпольной антисоветской организацией «Либеральные демократы» (ЛД), которая вроде бы готовит переворот, но собирается опираться не на эмигрантов, а исключительно на внутренние силы. А вот опытного политического лидера со всемирно известным именем ей не хватает. И руководство ЛД большинством голосов решило, что таким лидером может быть только он — Борис Викторович Савинков, собственной персоной. Признанный «вождь антибольшевистского движения». Поэтому она хотела бы вступить с ним в переговоры о сотрудничестве.

Информация об ЛД с помощью завербованных ОГПУ сотрудников Савинкова потекла за границу. На бумаге она смотрелась солидно. Даже польская разведка, изучив документы о положении в Красной армии и приказы по РККА, якобы переданные сторонниками ЛД в армии, высоко оценила их. То есть подделка была высочайшего качества.

В июне 1923 года в Литву и Польшу отправился чекист Андрей Федоров, выступавший в роли члена ЦК ЛД Андрея Мухина. Он потребовал личной встречи с Савинковым, но ему отказали. Вместо этого в СССР «на разведку» послали резидента савинковской организации в Вильно Ивана Фомичева. В Москве чекисты устроили для Фомичева отличный спектакль. Его привели на «заседание» ЦК ЛД, в котором принимали участие четверо чекистов и один настоящий контрреволюционер, которого арестовали сразу же после ухода Фомичева. Ему устроили встречу с «главой ЛД Никитой Твердовым», роль которого сыграл сам глава КРО ОГПУ Артур Артузов! За границу Фомичев вернулся окрыленным и восхищенным, да к тому же еще с целой пачкой «важных документов», касающихся как положения дел в СССР и в Красной армии, так и программных установок, и структуры ЛД.

ЛД настойчиво требовали личной встречи с Савинковым. Посоветовавшись со своим окружением, он в итоге решил принять их представителя. На встречу с Савинковым отправился Федоров-Мухин. Переговоры проходили в савинковской квартире в Париже, причем из соседней комнаты их подслушивал еще один человек. Ему Мухин не понравился сразу.

Затем было еще несколько встреч. Савинков колебался. Ведь раньше он ничего не слышал об ЛД, а организация, по словам ее посланца, была весьма мощной. Савинков решил послать в СССР человека, которому он доверял как себе самому. Это был уже упоминавшийся полковник Сергей Павловский («Серж»). Человек исключительной храбрости, он отличался такой же исключительной ненавистью и жестокостью по отношению к большевикам.

Павловский отчаянно скучал в Париже «без настоящего дела» и предлагал Савинкову различные «боевые» проекты. Что касается Рейли, то он относился к нему с осторожностью. «Напрасно Вы думаете, что я на нем поставил крест, — писал он о Павловском Савинкову 22 ноября 1922 года. — Напротив, я, при известных обстоятельствах, могу себе представить его в качестве идеального исполнителя. В Берлине он уж маху не дал бы[79]. Но, предназначая ему роль исполнителя, я бы с него глаз не спускал. Эти “смятенные и алчущие правды души” крайне интересны, но никогда не будут иметь моего полного доверия… Мне нужно попроще, побольше вроде большевистской психологии, которая не смятенная, а просто прет. В том-то и вся беда, что большевики, по-видимому, монополизировали “прущую” психологию, а нам оставили людей с мятущейся. Не представляю себе, какие планы С. П. мы можем сейчас выполнить, не имея денег…» Как показало будущее, Рейли был прав.

Именно Павловский подслушивал переговоры Савинкова с Федоровым-Мухиным. О своих сомнениях он рассказал Савинкову. «Вождь» задумался, а потом поручил Павловскому разыграть соответствующее представление. Тот пришел ночью в отель к Федорову и, угрожая ему револьвером, потребовал признаться в связи с ОГПУ. Однако Федоров хорошо готовился к операции и не исключал подобных проверок со стороны савинковского окружения. Он возмутился и написал Савинкову письмо, в котором, изобразив оскорбленного русского патриота, выразил сожаление, что вообще решил не иметь с ним дела. Более того, Федоров напомнил Савинкову о крайне болезненном эпизоде его биографии — вот, мол, он когда-то не смог распознать провокатора в Азефе и с тех пор, очевидно, склонен подозревать в измене и честных людей. Савинкову пришлось это стерпеть и извиниться.

Посылая в Москву Павловского, он рассчитывал, что критическое отношение полковника к московским коллегам пойдет на пользу. Значит, рассуждал он, «Серж» сможет более выпукло отметить слабые или даже подозрительные места в деятельности и поведении представителей ЛД. Кстати, Савинков решил не информировать ЛД о том, что посылает в СССР своего нового представителя. Так, считал он, будет надежнее.

Павловский с готовностью взялся за «настоящее дело». Нелегально перейдя 17 августа 1923 года польско-советскую границу и убив при этом красноармейца, первым делом он организовал вооруженную группу и занялся эксами, то есть грабежами, в Белоруссии. Группа Павловского, например, ограбила в поезде артельщика, который вез в портфеле зарплату, убив при этом трех человек. Затем ими были убиты еще несколько «советских агентов». Вспомнив, наконец, о своем основном задании, Павловский 13 сентября он сел на поезд в Могилеве, 16-го приехал в Москву, там связался с Шешеней, а 18-го прямо со встречи с ЛД отправился на Лубянку. Чекисты не стали с ним долго возиться и предложили ему на выбор два варианта: либо его расстреливают немедленно, так как (против этого не смог возражать даже сам Павловский) он своими действиями по отношению к советской власти не заслужил ничего другого, либо он сотрудничает с ОГПУ. Павловский сломался. Он выбрал второй вариант и написал Савинкову письмо. Правда, попытался при этом схитрить и дать понять, что он арестован.

Перед отъездом в Москву он с Савинковым договорился, что если он будет писать письмо под контролем чекистов, то в каком-нибудь предложении не поставит точку. Павловский так и сделал. Но переборщил. Он несколько раз интересовался у чекистов, не боятся ли они, что он подаст Савинкову какой-нибудь условный сигнал. В общем, когда письмо внимательно прочитали, то отсутствие в нем нужной точки вычислили довольно легко. Павловскому ехидно посоветовали впредь писать письма без ошибок. И тогда он сдался окончательно[80].

На допросах Павловский рассказал не только о своих «подвигах», не только о структуре организации Савинкова, ее основных участниках и связях, но и о личной жизни «вождя». Чекистов очень интересовал и вопрос об отношениях между Рейли и Савинковым. Кое-что Павловский рассказал: «Между прочим, он, Рейли, в последнее время женился в Лондоне (три месяца назад) на американке, английского воспитания, но имеющей обширные связи в Америке… Насколько мне известно, он имел комиссионную контору в Лондоне. Обладал обширными связями в английских и американских промышленных кругах. Б. Савинкову он присылал некоторые суммы из Лондона, и уже будучи в Париже, он также передавал ему какую-то сумму.

Для поездки в Америку он имел свои задачи, но попутно с этим должен был сделать разведку в смысле получения нужных средств на политическую работу. Борис Викторович рассчитывает на получение довольно крупной суммы и возлагает на поездку Рейли безусловно большие надежды и по получении средств поведет контрреволюционную работу в самом широком масштабе».

Спросили Павловского и о финансах Союза. Тот признался, что «в данный момент организация почти никаких средств не имеет», но вот возможности на будущее «очень значительные». В самом первом пункте среди перечисленных «возможностей» он упомянул о Рейли: «1) от американцев, куда сейчас поехал в Нью-Йорк Рейли. Туда же повезено и воззвание, и подписной лист российской организации». Другими словами, в плане финансирования Савинкова Рейли по-прежнему считался одним из главных и важнейших источников, хотя к тому времени это было уже не так.

В письмах Павловского, Шешени и других завербованных чекистами агентов Савинкова из Москвы в самом положительном свете характеризовались «подпольщики» из ЛД. Эта переписка продолжалась до весны 1924 года. При этом в письмах из Москвы все настойчивее и настойчивее повторялся призыв к «дорогому отцу»: приехать в СССР и возглавить борьбу. «Сплю и вижу Вас здесь», — писал, например, Савинкову Павловский.

Федоров-Мухин вновь прибыл в Париж 17 апреля 1924 года, но не застал там Савинкова. Тот снова отправился в Италию просить денег у Муссолини. Соратники «вождя» интересовались: почему с ним не приехал и Павловский? Федоров отвечал, что он готовит крупный экс, а еще собирается освободить своего брата, который сидит в Бутырской тюрьме. Поскольку Павловского все знали хорошо, эти объяснения никого не насторожили.

Через четыре дня Федорову передали, что с ним очень хотел бы встретиться еще один человек — господин Рейли. Московский эмиссар ничего не имел против того, чтобы увидеться с ним. Даже наоборот. Он согласился встретиться с Рейли вечером того же дня в одном из парижских кафе. Рейли пришел не один, а с Жозефиной Францевной.

«Могу мечтать о рудниках на Луне»

В январе 1924 года Рейли и Пепита вернулись из Америки в Европу. Сначала в Лондон. Относительно перспектив дальнейшей борьбы с большевиками бывший секретный агент был настроен мрачно. «Прочел “Кандида”[81], — писал он Савинкову 15 января. — Очень поучительная книга, в особенности для нас с Вами. Кунигунда — та же Россия, мы по ней вздыхаем, муки переживаем, а она, сволочь, все блядствует! А когда, наконец, мы ее вызволим из плена, то окажется такой противной, что только ахнем и спросим себя — зачем из-за такой хари всю жизнь себе испортили?»

Но вскоре его настроение меняется — в России происходят важнейшие события. 21 января умирает Ленин.

Рейли отметил: «По имеющимся у меня сведениям, у “сволочей” очень неладно в политическом и экономическом смысле. Есть совершенно серьезные предположения в здешних больших сферах, что Троцкий может устроить coup d’etat[82].

Смерть Ленина… шаг вперед. Как бы они ни старались заговаривать зубы, но теперь ясно, что у них “промеж себя” очень неладно и что скоро должно прорваться».

«В Times нашел следующую заметку, которая не лишена интереса, хотя, наверное, не совсем точная, — сообщает он 18 февраля. — Образуется вторая оппозиционная группа т. н. экономистов. Она старается сделать Красина своим лидером. Она готова пожертвовать многими крайними коммунистическими принципами и войти в соглашение с умеренными партиями. По достоверным сведениям, представители этой группы недавно совещались в Праге с лидерами Русск. Соц. — Рев. Партии в главе с Черновым. Результаты совещания неизвестны.

Группа эта делает успехи в Москве, но Дзержинский и Зиновьев зорко за ней следят и приготовляются с ней расправиться. Однако эта группа имеет приверженцев среди членов ОГПУ, что осложняет задачу Дзержинского.

В общих чертах, это, вероятно, так…»

Но, как говорится, жизнь — штука полосатая. Не успел Рейли порадоваться смерти Ленина и разногласиям среди большевиков, от которых, по его собственному признанию, ему «немного полегчало», как сами англичане испортили ему настроение.

В январе 1924 года парламентские выборы в Англии впервые в ее истории выиграла Лейбористская партия во главе с Рамсеем Макдональдом. 1 февраля кабинет Макдональда признал советское правительство и вступил с ним в переговоры. Все это, разумеется, не могло не повлиять на состояние дел в эмигрантском лагере. Вероятность финансирования антисоветских операций западными правительствами существенно снижалась, и Рейли это прекрасно понимал. Правда, он еще рассчитывал на то, что в России начнутся восстания, и вот тогда деньги к ним польются рекой. «Я думаю, что если бы что-нибудь серьезное началось в России, то будет много предложений финансовой помощи… — уверял он Савинкова. — Вся беда только в том, что скачка еще не назначена, и лошади еще не вышли к старту, и тотализатор еще не открылся! Проблема в том, как до той поры дотянуть». Дотянуть, но как?

В Лондоне Рейли вдруг почувствовал, что здоровье его подводит. Напряжение последних лет давало о себе знать. Его мучили бессонница и кошмары, он плакал по ночам от необъяснимых приступов страха. Время от времени он просил Пепиту пообещать ему, чтобы она никогда не вздумала ехать в Россию. Даже в том случае, если он напишет оттуда и будет просить ее об этом.

«Осталось всего два или три человека, с которыми у большевиков особый счет, — говорил Рейли. — Большевики дорого заплатили бы за этих людей — живых или мертвых. Один из них — генерал Кутепов. Другой — Борис Савинков. Большевики постараются заманить их в Россию и затем…» — он вытянул руки и сделал выразительный жест. В том смысле, что следующим должен быть он. Если этот разговор действительно имел место (его описывает в своих мемуарах Пепита Бобадилья), то Рейли оказался необыкновенно проницательным.

Врачи нашли у него признаки истощения нервной системы и посоветовали отдохнуть где-нибудь на Средиземном море. Они уже купили билеты и забронировали места в отелях, но тут, как опять-таки утверждает Пепита, произошло довольно странное событие. Однажды к ним пришел некий человек, который представился Уорнером. На англичанина он похож не был — густая черная борода, голубые глаза, густые черные брови. Скорее, он походил на итальянца или француза. Хотя по-английски он говорил чисто, без акцента.

Он попросил разрешения поговорить с Рейли наедине. Тот возразил: у него нет никаких секретов от жены. Помедлив, гость начал рассказывать. Он только что приехал из России. Там он состоит в подпольной организации. С ними работают все бывшие агенты Рейли. Организация работает, но у нее нет вождя. Члены этой организации уполномочили его, Уорнера, обратиться к Рейли. Далее, по описанию Пепиты, произошла такая сцена. Рейли спросил, какова настоящая фамилия их гостя.

«Дребков, — ответил Уорнер. — В настоящее время — руководитель белогвардейской организации в Москве. Вижу, что вы все еще не доверяете мне, капитан Рейли. Вот мой паспорт. Я воспользовался английскими документами, чтобы попасть в Англию. Вы продолжаете сомневаться? Вот рекомендательное письмо Савинкова, с которым я виделся в Париже. А вот письмо от… (Уорнер назвал имя видного английского государственного деятеля) с просьбой посетить его, как только я приеду в Лондон.

Сидней тщательно осмотрел все документы и, по-видимому, оставил всякие подозрения.

— Да, это рука Савинкова, — подтвердил он.

— А это, — продолжал Дребков, — письмо, или, вернее, петиция, от наших друзей в России. Они умоляют вас, капитан Рейли, приехать в Москву и взять на себя руководство организацией. Смотрите, у меня все для вас готово. Вот паспорт на имя Сергея Ивановича Коновалова, сотрудника Чрезвычайной комиссии. Заметьте, на паспорте нет фотографии и описания особых примет, хотя он подписан и подпись скреплена печатью.

Тут я не выдержала и вмешалась:

— Мой муж не может ехать. Он не здоров. Доктор прописал ему полный покой. Он не может ехать в Россию.

Мои слова прозвучали диссонансом. Сидней задумался. Дребков бросил на меня злобный взгляд.

— Жена права, — сказал Сидней. — Ни на какую работу я теперь не годен. Мне необходимо отдохнуть, восстановить силы. Через некоторое время вы и мои друзья можете рассчитывать на меня.

— Через некоторое время будет поздно, — произнес Дребков. — Мы готовы теперь. Если организация вынуждена ждать, она может распасться. Люди не могут вечно жить надеждой. О, моя несчастная страна! Все пропало.

Вероятно, последняя прижизненная фотография Сиднея Рейли, сделанная уже после его ареста

Дом 19 в Хлебном переулке, в котором жил Роберт Брюс Локкарт

Мария Закревская-Бенкендорф- Будберг

Фотография Рейли на фальшивом паспорте на имя немецкого коммерсанта-антиквара Георга Бергмана, с которым он бежал из России. 1918 г.

Запись о награждении второго лейтенанта Королевского летного корпуса Сиднея Рейли Военным крестом Британской империи

Олбани-хаус на Пиккадилли в Лондоне.

Здесь Сидней Рейли жил в 1919–1921 годах

Борис Савинков.

1917 г.

Письма Сиднея Рейли БорисуСавинкову

Свои письма Савинкову Рейли обычно подписывал «Весь Ваш Сидней Рейли»

Леонид Красин

«Иллюстрированный каталог коллекции мистера Сиднея Дж. Рейли, жителя Нью-Йорка и Лондона», выпущенный в Нью-Йорке в 1921 году. В нем значилось 1049 предметов, связанных с жизнью и деятельностью Наполеона Бонапарта

Рекламное объявление в «Нью-Йорк тайме» о предстоящей продаже на аукционе «наполеоновской коллекции» Сиднея Рейли. Май 1921 г.

Сидней Рейли.

1922–1923 гг.

Сидней Рейли.

1924–1925 гг.

Кэрил Хаусдэндер. Фото 1940-х гг.

Пепита Бобадилья

Пепита Бобадилья в костюмах героинь своих театральных ролей

Свидетельство о заключении брака между Сиднеем Рейли и Нелли Пепитой Хэддон Чэмберс. 29 мая 1923 г.

Рейли и Пепита в день свадьбы

Борис Савинков дает показания в суде.

Август 1924 г.

Афиша лекции Пола Дьюкса в Нью-Йорке «Секретная служба в красной России». 1923 г.

Письмо Рейли редактору газеты «Морнинг пост», в котором он требует «защитить честь и доброе имя Бориса Савинкова» и утверждает, что «Савинков был просто убит еще при переходе границы, а его роль на суде “за закрытыми дверями” сыграл загримированный московский чекист». Сентябрь 1924 г.

«Ваше письмо в “Морнинг пост” содержит больше эмоций, чем фактов… Считаю Савинкова великим человеком и великим русским патриотом, хотя и не являюсь сторонником террористических методов, к которым он прибегал в своей борьбе».

Письмо Уинстона Черчилля Сиднею Рейли. Сентябрь 1924 г.

Александр Якушев

Мария Захарченко-Шульц

Тойво Вяха с орденом Красного Знамени, полученным за его участие в операции «Трест»

Контрабандист переходит пограничную между Советской Россией и Финляндией реку Сестру вблизи от деревни Алякюль. 1919 г.

Артур Артузов

Станислав Мессинг, Григорий Сыроежкин

Дом 13 на улице Маросейка, в котором был арестован Рейли

Тело Рейли в морге санчасти ОГПУ на Лубянке

В его голосе звучало непритворное отчаяние. Он встал с убитым видом:

— Что скажут наши друзья? С каким ужасным ответом должен я вернуться к ним. Какой удар для их долго лелеянных надежд. Я не посмею показаться им на глаза. Капитан Рейли, вы единственный человек в мире, на которого они рассчитывали. Несчастная страна! Несчастный народ!»

Рейли предложил на пост «вождя» кандидатуру Савинкова, но Уорнер-Дребков только покачал головой: за Савинковым не пойдут. Расставаясь, он попросил Рейли еще раз встретиться с ним. Они встречались еще дважды. За это время британский агент осторожно навел справки о Дреб-кове у Савинкова и получил от него самый восторженный отзыв. У Пепиты, однако, сохранялись по отношению к нему какие-то смутные подозрения. Наконец настал день, когда Дребков уезжал в Финляндию. Рейли поехал проводить его на вокзал.

Через некоторое время в квартиру Рейли прибежал какой-то человек и сказал Лепите, что с ее мужем случилось несчастье — он попал под машину. Они сели в автомобиль и поехали в больницу, куда якобы отвезли Рейли. По дороге Пепита вдруг почувствовала укол в руку и потеряла сознание. Очнулась она через некоторое время в аптеке и сразу же позвонила домой. Трубку снял сам Рейли.

Разумеется, ни под какую машину он не попадал. Более того, когда он вернулся домой с вокзала, в квартиру тоже постучался какой-то незнакомец, сообщивший на этот раз, что автомобиль сбил Пепиту и она находится в больнице. Он предложил Рейли подвезти его, но тут как раз раздался звонок — звонила сама Пепита. Незнакомец тут же исчез.

«Их план совершенно ясен, — сказал Сидней Пепи-те. — Меня хотели похитить и отвезти в Россию. А для этого нужно было удалить тебя на какое-то время. Мы спасены чудом».

Это — очередная история «почти как из шпионского романа». Мемуары Пепиты Бобадилья появились на свет в 1931 году. К тому же рассказы о «длинной руке ОГПУ» были модной темой в Европе. И, кстати, не без оснований. Так что не исключено, что Пепита вставила этот эпизод в свою книгу для того, чтобы придать более драматический, острый характер своему повествованию. А заодно лишний раз подчеркнуть, что ее муж всегда оставался для Советов одним из главных врагов, наравне с Кутеповым и Савинковым.

В конце января 1924 года они все же выехали из Лондона на юг Франции. Остановились недалеко от Канн, на Лазурном Берегу, в городке Теуль-сюр-Мер. Там же проводила отпуск и сестра Пепиты Элис. Правда, отдых их настроение улучшил не слишком сильно. Погода была холодной, да и к тому же Рейли с Пепитой заболели гриппом. Рейли снова хандрит.

«Вот уже две недели мы здесь и все время хвораем. Раздираемся на части от кашля и насморка. Погода сквернейшая… У меня хандра страшная, потерял всякую работоспособность. Причиняю Ж. Ф. массу огорчений… Читаю Ключевского и делаю из него самые пессимистические выводы относительно долготерпения русского народа. Ведь столетиями… терпели и удельных князей, и татар, и московских царей, и Романовых» (24 января).

«От злости, омерзения и тоски прямо рычать хочется. Хочешь спасти Россию (не сволочь, а — Р-а-с-с-с-е-ю!), а нуждаешься в 50 долларах. С ума сойти!..

В игре в покер выигрывают не тот, у которого лучше карты, а тот, который лучше блефует. Большевики блефовали — Россию выиграли.

Настроение прескверное — боюсь заглядывать в близкое будущее. Только Ж. Ф. не падает духом, уверена, что все хорошо будет — и разбогатеем и “сволочей” победим!» (18 февраля).

«Нечем больше жить. Оставаться дольше здесь, это быть тем лежачим камнем, под который вода не течет. Написал ряду приятелей, которые в совокупности должны мне около 200 £ (sic!), и ни от одного не получил ни франка…

Хотя для окончания моего процесса мое личное присутствие в Нью-Йорке необходимо, я не вижу ни малейшей возможности туда поехать. Для этого и для обратного проезда (надо иметь в виду и проигрыш процесса) нужно по меньшей мере 500 фунтов. Сейчас с таким же успехом могу мечтать о рудниках на Луне… Ввиду всего этого решил приехать в Париж, и, если там не найду ни поддержки, ни “быстрых” денег, поеду искать работу. Думаю, что удастся устроиться так, что пока что не умереть с голоду…» (15 марта).

Другими словами, полноценного отдыха на море у него не получается. Его голова постоянно забита разными неприятными мыслями и главная из них — где взять деньги?

Серьезным ударам по его надеждам стало, например, подписание в Риме 7 февраля 1924 года итало-советского договора о торговле и мореплавании. И Савинков, и Рейли надеялись на помощь Муссолини до самого последнего момента. Летом 1923 года Савинков в очередной раз ездил к нему за помощью, но безрезультатно.

Когда же стало известно, что СССР и Италия ведут переговоры о заключении соглашения, Рейли возмущался в письме Савинкову: «Относительно Р. («Римлянина», то есть Муссолини. — Е. М.] — что теперь сказать? О его подлой интриге со “сволочами” Вам там больше известно, чем мне. Это да — предатель и только!»

Но мало того, тогда же, в феврале 1924 года, правительства СССР и Италии обменялись нотами об установлении дипломатических отношений. Все эти новости выводили Рейли из себя: «Да-с, на Р. можно окончательно плюнуть. Тоже фашист!»

В апреле 1924 года Рейли и Пепита решают уехать с юга Франции в Париж. «Приеду в Париж приблизительно с 1000 франков в кармане, — сообщает Рейли Савинкову незадолго до отъезда. — Главная задача будет вопрос квартиры. На первые несколько дней придется поселиться в гостинице… Отыщите, пожалуйста, маленькую, но чистую гостиницу… где можно было бы найти приличную комнату и приличную ванну каждый день. Авось найдется номер с ванной или с ванной поблизости в коридоре… Можно найти за 40 франков… Простите, что затрудняю Вас такой житейской просьбой, но не к кому больше обратиться».

«Состоялось свидание с Рейли и его женой»

Савинкова они в Париже не застали. Несмотря на убеждение Рейли о том, что больше надеяться на Муссолини нельзя, Борис Викторович в очередной раз уехал на встречу с ним. Так что пока ему пришлось довольствоваться беседой с посланцем «русских подпольщиков» Мухиным-Федоровым.

О том, как именно проходили эти встречи в Париже, существует весьма интересный документ, который хранится в архиве ФСБ и носит название «Доклад А. П. Федорова о 8-й командировке за рубеж. Москва — Варшава — Париж (по савинковской линии)».

Согласно докладу, вечером 21 апреля «состоялось свидание с Рейли и его женой». Встретились они в одном из кафе. Любопытная деталь — Любовь Ефимовна Дикгоф-Деренталь передала Федорову просьбу Савинкова: пока ничего не говорить Рейли об организации и организационных вопросах, а ограничиться только информацией о Советской России.

На встрече, по словам Федорова, Рейли очень интересовался самыми различными вопросами — экономикой, положением в РКП (б), возможностью раскола в партии, внутрипартийной оппозицией. Затем он начал спрашивать об условиях жизни в России, необходимых для этого документах, строгостях в прописке, поездках по железным дорогам, проверке документов при переходе через границу. Рейли спросил: возможна ли по техническим условиям поездка Савинкова в СССР? Федоров ответил, что вполне возможна, добавив от себя, что такая поездка вообще дала бы максимум пользы. Рейли сказал, что 22 апреля он уезжает в Америку, но вернется недели через три-четыре, как раз к моменту приезда «Сержа» (Павловского) в Париж. Но на следующий день Любовь Деренталь сообщила Федорову, что англичанин решил дождаться Савинкова и отложить поездку на две недели.

Рейли, отмечал чекист, заявил, что в данное время «никто из политдеятелей эмиграции не пользуется никаким доверием у французов, англичан, чехов, итальянцев и пр., кроме Б. Савинкова. Все пока к нему относятся с уважением, но все-таки финансовая сторона мертва, никто не дает ни копья».

Кстати, по некоторым данным, в беседах с Федоровым Рейли тоже высказал пожелание лично познакомиться с работой подполья. Федоров обещал сообщить об этом своему начальству и не соврал: пожелание Рейли он передал в ОГПУ. Так что в каком-то смысле можно говорить о том, что британский разведчик сам взвел механизм собственного уничтожения. Но пока об этом никто, естественно, еще не догадывался.

По словам Федорова, Рейли был очень доволен и переводил разговор своей жене, не понимавшей по-русски. Она сама отделывалась ничего не значащими фразами. Дело в том, что она, в отличие от своего мужа, никакого восхищения от Савинкова не испытывала, скорее наоборот. Но, вероятно, из уважения к Рейли держала свое мнение при себе. И только в 1931 году, когда вышли ее мемуары, Пепи-та рассказала все, что она думала о нем. Образ Савинкова в ее книге получился даже чересчур карикатурным.

Еще в июле 1923 года, незадолго до своего отъезда в Америку, Рейли и Пепита встретились с Савинковым в парижском отеле «Чатэм». Он явился на встречу, окруженный многочисленной охраной, заявив, что всерьез опасается, что его может похитить О ГПУ. Разумеется, жена Рейли не была в курсе всех подробностей его жизни и деятельности, но субъективно он, по ее утверждению, произвел на нее неприятное впечатление: «Мое первое свидание с великим русским героем [тут она даже не смогла скрыть своей иронии. — Е. М.] состоялось в гостинице “Чатэм”. Увидев Савинкова, я была разочарована. Зная, что мой муж очень восхищается им и смотрит на него как на надежду России, я решила держать свое неблагоприятное мнение при себе. Маленький осанистый человек важной походкой вошел в комнату. Нависший лоб, маленькие глаза и срезанный подбородок. Этот человек встал перед камином в позу императора. Он поворачивался к нам то одной, то другой стороной своего профиля. То клал руку за борт своего пиджака, подражая Наполеону, то потрясал ею в воздухе театральным жестом. Когда он хмурился, облако заволакивало всех представителей его свиты. Если он улыбался, ответные улыбки появлялись на их лицах. Когда он шутил, что было весьма редко, то шутку встречали скромными и почтительными улыбками».

Этот разговор, как писала Пепита, касался главным образом денежных фондов. Деньги были необходимы не только на организацию контрреволюции, но и на содержание самого Савинкова.

Вряд ли за прошедший год ее отношение к «русскому герою» изменилось.

Кстати, в материальном отношении в Париже Савинкову и его окружению действительно жилось не слишком легко. Тот же Рейли, например, по-прежнему уверял его, что готов помочь ему, но денег у него сейчас нет. Эндрю Кук, впрочем, считает, что в письмах Савинкову он просто прибеднялся. И что ему начало надоедать выступать в роли его денежного мешка. Прибеднялся — это вряд ли. А вот некое раздражение от того, что он столько лет, и безрезультатно, ищет деньги для Савинкова, у него вполне могло возникнуть. «Антибольшевистским вопросом я усиленно занимался всегда и посвящал ему большую часть времени, энергии и личных средств, — вспоминал Рейли. — Касаясь личных средств, могу, например, указать, что савинковщи-на с 1920 по 1924 год обошлась мне самому по скромному расчету в 15–20 тысяч фунтов стерлингов». Очень большая сумму по тем временам. Впрочем, тогда, весной 1924 года, он всячески заверял Савинкова, что по-прежнему будет искать для него средства. И, вероятно, не врал.

28 апреля 1924 года в Париж из Рима вернулся разочарованный Савинков. Как и предполагал Рейли, на Муссолини надежд не было никаких. Начались переговоры Савинкова с представителем ЛД. Чекист Федоров сразу же заметил — Савинков не скрывал, что будет очень благодарен за материальную помощь из Москвы.

Федоров встречался с Савинковым, Рейли и его женой, Деренталями в кафе, на прогулках, и они довольно живо обсуждали как общеполитические проблемы, так и совместные дела, совмещая это с игрой в шахматы или бильярд. «30.04 были в кафе, — сообщал Федоров, — было нас пять: я, Рейли с женой, Савинков с Л. Деренталь. Играли в шахматы и биллиард. Шахматист Савинков хороший, на биллиарде играет плохо». Разговор шел, в частности, об отношениях Англии и СССР. Рейли по этому поводу высказался так: «Большевики требуют кредитов, думая, что английское правительство может их дать. Ничего подобного. Крупных денег, кредитов у английского правительства нет. Их могут дать только коммерсанты, но ничуть не правительство».

Что говорила на этих встречах Пепита, и говорила ли она что-то вообще, кроме светских пустяков, осталось неизвестным. Но любопытно, что позже Рейли утверждал, что она прекрасно понимала, кем действительно является Андрей Федоров. «Она очень много перестрадала за это время, — писал он в письме Александру и Вере Мягковым 20 сентября 1924 года. — Поразительно, что она единственная из нас всех, которая ни на минуту не переменила своей глубокой уверенности в провокаторской роли Андрея Павловича».

Второго мая отмечали именины Савинкова в Булонском лесу. Федоров вручил ему 100 долларов в качестве содержания председателя ЦК объединенной организации ЛД и савинковцев. Савинков был очень растроган. Вечер провели в кафе «Трокадеро», куда пришел и Рейли. Опять играли в шахматы и на бильярде, и вели разговоры.

Переговоры в Париже продолжались до 8 мая. Савинков начал склоняться к тому, чтобы действительно поехать в СССР. Когда Федоров спросил его, как же он, такая крупная величина, скроет свой отъезд из Парижа, Савинков ответил, что замаскирует его якобы поездкой в Японию. Правда, Савинков согласился ехать только при одном ус-ловим — за ним в Париж должен приехать сам Павловский. Он настолько верил ему, что у него даже не возникало мысли, что его могут завербовать чекисты[83].

Вечером 8 мая Федоров, съездив с Савинковым и Любовью Деренталь на скачки в Булонский лес, проводил его на ужин в кафе «Трокадеро», расцеловался с ним и с ней и отправился на вокзал. Затем он отбыл в Варшаву, а еще через несколько дней якобы нелегально (на самом деле, через устроенное чекистами «окно») перешел советскую границу и вернулся в Москву.

На последних встречах с «московским гостем» в Париже Рейли и Пепита не присутствовали. 7 мая они отплыли в Нью-Йорк. Потом Рейли считал, что совершил ошибку и что ему не надо было оставлять Савинкова наедине с Федоровым, но в Америке его ждали очень срочные дела, которые еще могли изменить и его жизнь, и жизнь Бориса Савинкова.

«С очень тяжелым сердцем думаю о Ваших намерениях»

Приехав в Нью-Йорк, Рейли и Пепита, несмотря на свое безденежье, снова поселились в престижном районе — в отеле «Незерлэнд» на углу Пятой авеню и 59-й улицы.

Рейли в Америке действительно ждали срочные дела. На 2 или 4 июня были назначены судебные слушания по его делу. Он целыми днями совещался с адвокатами, которые всячески обнадеживали его. Тем временем компания «Болдуин» предложила ему закончить дело миром и выплатить компенсацию в 25 тысяч долларов. Но Рейли эта сумма показалась смехотворной. Еще бы, ведь он рассчитывал получить аж 750 тысяч! «Или пан, или пропал… — писал он. — Живу надеждой на выигрыш процесса. Что будет, если проиграю — не знаю».

Однако еще через несколько дней выяснилось, что слушания переносятся на осень. 9 июня 1924 года он отправляет Савинкову большое письмо. В его первой части он рассказывает о том, как обстоят дела с его процессом: «Дело должно было слушаться 2 июня. Пошли отсрочки со дня на день. Противная сторона прилагает все усилия, чтобы отложить слушание дела на осеннюю сессию. Настоящая (летняя) сессия закрывается 24 июня — значит, через 2 недели… Я очень боюсь, что противникам удастся получить… отсрочки и что мое дело будет выкинуто из настоящей сессии. Со стороны я знаю, что мои противники надеются таким образом взять меня измором и принудить меня пойти на мировую за незначительную сумму. Они готовы были дать до 25 000 долларов — чтобы покончить. Т. к. мой иск на 750 000 долларов и т. к. все маневры противников показывают, что они боятся проиграть дело, то я решил сдохнуть, но не сдаться. Если дело будет отложено на октябрь, то мне придется остаться здесь, т. к. на отъезд и обратный приезд я ни в коем случае не могу найти денег. Чтобы оставаться здесь, тоже нужны деньги, но значительно меньше. Как только буду знать окончательно, что дело в текущую сессию не попадает — начну искать какое-нибудь занятие, которое дало бы возможность прожить здесь. Если это не удастся (что весьма вероятно), уеду в деревню и буду жить где-нибудь холуем на ферме. Для этого тоже нужны деньги, но я думаю, что их-то я соберу. Пока что у меня в кармане 11 долларов. Завтра пойду искать денег.

Вот Вам мое прелестное положение. Бывает хуже, но не часто.

Остаться здесь еще на 4 месяца для меня величайший ужас по многим причинам, из которых самая большая та, что за это время Вы можете уехать и что мы так с Вами можем разъехаться, что, пожалуй, никогда больше не увидимся.

Но я совершенно не вижу другого решения для себя. Вернуться сейчас нет никакой возможности. Из-за этих проклятых денег жизнь превратилась в полнейший кошмар; нужно попытаться с этим раз и навсегда покончить, благо на это есть кое-какие шансы. Я думаю и надеюсь, что Вы одобрите мое решение.

Если дело все-таки попадет в текущую сессию и я его выиграю или закончу миром на хороших условиях, то я, понятно, незамедлительно приеду. Если же я его проиграю (что почти что невероятно), то, считайте, что моя песенка спета. Слишком запутался. Ну, посмотрим — ведь все равно, судьбы не миновать».

Конечно, тратить ему приходилось немало: адвокаты стоили недешево и деньги на их услуги, как признавался Рейли, «улетали, как в открытую форточку». В Америке ему пришлось даже окончательно распродать остатки своей наполеоновской коллекции. Так что если он и прибеднялся перед Савинковым, то не слишком сильно.

В этой части письма обращает на себя внимание и строчка о том, что самым большим ужасом для Рейли было бы то, что Савинков за это время мог бы уехать, и они больше никогда не увидятся. Далее Рейли развивал эту мысль и открыто указывал Савинкову на опасность его возможной поездки в СССР.

«С величайшим нетерпением буду ждать Ваших сведений о приезде Serge[84] и о Ваших планах после его приезда. Из того, что читаю здесь о сволочах, я вынес убеждение, что их положение сейчас крепче, чем было в начале года, и что время для каких-нибудь решительных действий еще не пришло. Поэтому я с очень тяжелым сердцем думаю о Ваших намерениях. Если у Serge есть действительно что-нибудь серьезное в смысле организации, так пусть попытаются смастерить хоть какую-нибудь средней величины ликвидацию. Это показало бы, насколько Ваша подготовка может быть рационально допустимой. Я отлично понимаю, что помимо всяких “рациональных” соображений есть еще и более важное душевное состояние “невмоготу больше” (нечто вроде “категорического императива”), и, верьте, что душевное состояние я давно уже с Вами разделяю, но, что касается Вас, страшно, чтобы сволочи получили лишний триумф». Впрочем, Рейли оговаривался: «Написав это, я вдруг почувствовал, что, сидя здесь, я даже бормотать не имею права…»

Тяжелые предчувствия на самом деле тревожили его — это потом подтверждала и Пепита. Рейли все-таки решил вернуться в Европу — до суда было еще много времени. Хотя и писал, что для этой поездки ему «нужно достать минимум 1200 долларов. Тогда у меня хватит на покупку туда и обратно на грузовые пароходы и на жизнь до середины октября. Рыщу с высунутым языком. Главный мотив — жажда повидаться с Вами…».

Деньги он нашел, и в начале июля они с Пепитой снова были во Франции. Успели как раз вовремя. 24 июля в Париж прибыл и посланец ЛД Федоров-Мухин. Начинались решающие переговоры о поездке Савинкова в Советский Союз, хотя Рейли все-таки не терял надежды уговорить его отказаться от этой затеи.

«Савинков давно уже не был наш»

Когда Федоров привез в Москву согласие Савинкова приехать в СССР, но с условием, что за ним приедет Павловский, на Лубянке пришлось устраивать настоящий «мозговой штурм». Придумали следующее: вроде бы Павловский не выдержал бездействия, уехал на юг и там пытался ограбить почтовый вагон поезда с деньгами. Во время ограбления его якобы тяжело ранили в грудь и в пах, так что приехать в Париж он никак не может. Павловский под контролем сотрудником ОГПУ написал Савинкову соответствующее письмо.

Резиденту Савинкова в Вильно Ивану Фомичеву, прибывшему для очередной проверки, предъявили как «раненого» Павловского, так и «партизан» в горах Кавказа, с которыми полковник, по легенде, участвовал в нападении на поезд. Главаря этих партизан сыграл сотрудник КРО ОГПУ Ибрагим Абиссалов, служивший во время Первой мировой войны офицером знаменитой Кавказской туземной конной дивизии, известной еще как «Дикая дивизия». Запомним этого человека.

В ночь на 15 июля Федоров и Фомичев перешли границу с Польшей. 24 июля они были уже в Париже. Устроившись в отеле, Федоров и Фомичев сразу же отправились искать Савинкова. Нашли его в ресторане, где он ужинал вместе с Любовью Ефимовной. Они очень обрадовались приезду «гостей». Савинков поинтересовался, почему не приехал Павловский, и был, по словам Федорова, вполне удовлетворен, когда услышал рассказ о его «ранении во время экса».

В тот же вечер в кафе Федоров встретился с Рейли. Он тоже интересовался положением дел в России, состоянием здоровья Павловского и т. д. Пепита, которая, по ее словам, тоже была на этой встрече (Федоров о ней почему-то не упоминает), в своих мемуарах описывала ее так: «Тот, которого знал Савинков [Фомичев. — £. М.], был бледен, а его глаза тревожно бегали по комнате. Другой, Андрей Павлович [Федоров], холодно усмехался и не сводил глаз со своего товарища. Этот взгляд был жесток и проницателен. Картина эта напомнила мне игру кошки с мышью. Тот, которого знал Савинков, видимо, находился во власти панического страха: даже в безопасном, цивилизованном Париже он чувствовал, как щупальца ЧК сжимают его».

На следующий день на квартире Савинкова начались уже более конкретные переговоры. Прочитав письмо Павловского о том, что он ранен и что не может лично приехать за ним в Париж, он неожиданно задал вопрос Федорову — как его писал Павловский, сидя или лежа? Это еще раз подтверждало, что, несмотря на все неприятности, Савинков по-прежнему оставался, как он о себе говорил, «старой подпольной крысой». Но и в ОГПУ готовились основательно. Павловский играл роль раненого так, как надо, и писал письмо лежа.

Федоров докладывал, что Савинков «сейчас же сообщил, что едет со мной, но пока не знает, поедут ли Л. Е. и А. А. Дерентали… На другой день он сообщил, что едут все трое…». По версии жены Рейли, все обстояло иначе. Первой реакцией ее мужа, по ее утверждениям, были слова: «Не надо ехать». «Не верьте, это провокация», — говорил он каждый раз, когда спрашивали о его мнении.

«Госпожа Деренталь горячо приняла сторону московских эмиссаров и заявила, что немедленно едет в Россию, независимо от того, как поступят остальные, — отмечала Пепита в мемуарах. — Каждый вечер мы встречались и продолжали спорить. Эмиссары Павловского иногда присутствовали, иногда нет. Но порознь мы их никогда не видели. И каждый вечер был повторением прошлого: Сидней возражал, Савинков сомневался, Деренталь становился все более озабоченным, а его жена все более многословной. На лбу посланца Павловского выступали капли пота, губы его дрожали. Три недели Савинков обдумывал свое решение».

Сам Рейли в письме сестре Савинкова Вере Мягковой и ее мужу Александру Мягкову позже утверждал, что действительно до самого конца пытался отговорить Бориса Викторовича от этого шага. «Ведь я ему в течение месяца ежедневно рисовал картину провокации точно в том виде, в котором она в действительности и произошла! — негодовал он. — А из-за поездки Л. Е. я ведь с ним почти что разошелся! Что же больше можно больше сделать? Ведь он абсолютно никого и ничего слышать не хотел! Никто все это так хорошо не знает, как Вера Викторовна…»

Понимал ли Савинков, что вся эта подпольная организация — лишь ширма, за которой стоит ОГПУ? Неужели у него не появилось никаких подозрений? А если появились, то почему все-таки не послушал Рейли? Бывший английский шпион был уверен в том, что все это Савинков прекрасно понимал, но давно уже «психологически созрел» к измене и только ждал каких-либо «сигналов» из Москвы, чтобы начать «торговлю» с большевиками.

«Вам, Вера Викторовна, мучительнее всего примириться с мыслью, что Савинков давно уже не был наш и что, по-видимому, он давно нас всех обманывал… — писал он сестре Савинкова. — Вероятнее всего следующее: уже целый год Савинков душевно очень шатался, прежней цельности уже не было (это теперь, по-моему, видно), один удар за другим ясно доказывает ему, что за границей он в тупике; естественно, что огненная натура всеми фибрами ухватилась за заманчивые перспективы, рисованные провокаторами. Он так желал деятельности, так боялся эмигрантской “водосточной трубы”, что он цеплялся за эти перспективы, несмотря на все наши увещевания. При его уме и опытности он провокацию видел так же ясно, как мы, но он надеялся ее перехитрить».

Существует, кстати, еще одна, похожая версия. Согласно ей, Савинкова действительно «купили» не тем, что он возглавит в СССР мощную подпольную организацию, а некими перспективами сотрудничества с «умеренными» большевиками в руководстве страны и, возможно, даже создания нового правительства с его участием. То есть якобы продолжалась игра, которую Рейли и Савинков затеяли еще в декабре 1921 года на переговорах с Леонидом Красиным. И что, возможно, именно тогда Борис Викторович через пресловутых ЛД наконец-то получил какие-то сигналы из Москвы о том, что с ним готовы договориться. Вот он и ехал договариваться, прекрасно понимая, что за московскими гостями стоят чекисты, и не слушая предупреждений Рейли.

Известно, что сам Савинков обсуждал с Рейли вариант своего «внедрения» в советское руководство неоднократно. В письме Черчиллю от 5 февраля 1923 года Рейли, например, писал: «Совсем недавно большевики сделали попытку найти подход к Савинкову с помощью одного весьма видного парижского банкира, друга Красина, с целью выяснить, не прекратит ли Савинков свою борьбу и не присоединится ли к правому крылу большевиков.

Все сообщения, получаемые из России, свидетельствуют о том, что финальная схватка между правыми и левыми приближается… Конфликт не может быть разрешен иначе как с помощью оружия, но среди правых нет решительных людей. Главная причина их союза с Савинковым в том, что они хотят привлечь его как человека, который уничтожит левых.

По нашему мнению, время для такого союза (даже если он был бы только временным) еще не пришло. Необходимо ждать, пока конфликт между правыми и левыми обострится. Таким образом, Савинков поступает мудро, действуя пока сдержанно. Однако для меня предельно ясно, что время Савинкова придет, что такой человек, как он, не может погибнуть. По моему глубочайшему убеждению, и я осмеливаюсь считать, что Вы придерживаетесь того же мнения, он предназначен для того, чтобы сыграть великую роль в истории России».

Сложно сказать, продолжал ли Рейли летом 1924 года по-прежнему надеяться на «перерождение большевиков», как и полтора года назад. Но идея поездки «к «сволочам» у него явно вызывала подозрение. Правда, ходили разговоры о том, что и сам Рейли сначала собирался ехать вместе с Савинковым «внедряться». Но потом передумал.

Савинкова от поездки ему отговорить не удалось. Рейли был прав в одном — он очень боялся постепенного политического угасания и забвения в эмиграции. А поездка в СССР давала ему хоть какой-то шанс на будущее.

Писатель Александр Куприн вскоре напишет: «Савинков уже не мог жить без стремительного движения, без яростной борьбы, без хождения по ниточке между жизнью и смертью, без громадных чувств напряжения и победы. Это — страсти сильнее и неотвязнее всех наркотиков. Бессознательная инерция движения довела его до московского судилища и… позора». Как бы то ни было, он сам выбрал свой путь.

Решившись на поездку в Советский Союз, Савинков написал завещание с подробными указаниями о том, как делить в случае его гибели между родственниками его деньги. архивы и сочинения. Часть средств он. вероятно, передал на хранение Рейли, поскольку в его завещании есть и такая строчка: «Все деньги, принадлежащие, находящиеся в этот момент у сестры моей Веры Викторовны Мягковой или у Сиднея Георгиевича Рейли… разделить между моими близкими».

Незадолго до отъезда он увиделся с Владимиром Бурцевым, которого называли «охотником за провокаторами». Савинков с восторгом начал рассказывать о «могучей революционной организации», действующей в России. Опытный Бурцев, однако, потребовал от него не ехать в СССР, так как, по его мнению, это была поездка на верную гибель, и Савинков неминуемо угодил бы в сети чекистов. «Я не могу поверить в существование такой крупной и разветвленной организации, — говорил он. — Все это так далеко от советской действительности. Такая большая организация не может ускользнуть от ока ГПУ. Она насквозь проедена провокацией. И если она еще не ликвидирована, то только потому, что ее ликвидация не входит в планы ГПУ. Вас ожидает грандиозный провал. Подумайте о возможных трагических последствиях».

Но Савинков прервал Бурцева взволнованной речью: «Моя поездка в Россию решена. Оставаться за границей я не могу. Я должен ехать… Я еду в Россию, чтобы в борьбе с большевиками умереть. Знаю, что в случае ареста меня ждет расстрел… Своим судом и своей смертью я буду протестовать против большевиков. Мой протест услышат все!»

«Да, я подозревал, что мной играют, — писал Савинков в своих показаниях на Лубянке. — Да, я считал, что у меня есть 20 % на арест. Но моя революционная совесть не позволяла мне оставаться в Париже. Я должен [курсив Савинкова. — Е. М,] был, все равно какой ценою, решить для себя вопрос: ошибся ли я, начиная борьбу против РКП, или нет? С РКП русский народ или нет? Хочет русский народ освобождения или нет? И не навязываю ли я ему своей воли?.. Если бы посланные ко мне люди сказали мне правду о России, т. е., сказали бы, что народ с РКП, я бы еще в Париже заявил, что прекращаю борьбу, как и хотел это сделать».

Девятого августа в Париже устроили прощальный обед по случаю отъезда Савинкова и Деренталей. В нем участвовал и Рейли, который оставался во Франции до конца августа. Потом он снова собирался вернуться в Америку.

На следующий день Савинков, Дерентали и Федоров выехали в Варшаву. 13 августа они уже были в Вильно. 14-го Федоров один перешел советскую границу, чтобы подготовить переход Савинкова. Там он провел совещание с чекистами Сергеем Пузицким, Яном Крикманом, Романом Пилляром, которые под видом активистов ЛД должны были ждать прибывающего из-за границы «вождя освободительного движения». 15 августа 1924 года группа во главе с Савинковым (по советскому паспорту — Виктор Иванович Степанов) перешла польско-советскую границу.

«Рвусь кричать на весь мир, что Савинков не предатель»

Друзья Савинкова за границей в первое время, разумеется, понятия не имели о том, что с ним происходит в СССР. Рейли не был исключением.

Первые признаки беспокойства у них появились где-то через неделю после перехода Савинкова и его спутниками советской границы.

Рейли знал о маршруте, по которому Савинков и его спутники должны были добраться до Москвы. По всем расчетам, они должны уже были дать знать о себе. Но почему-то молчали. Да и могущественные и вездесущие «Либеральные демократы» вдруг бесследно исчезли.

В первую очередь беспокоились, конечно, родные и близкие Савинкова. 8 августа Рейли написал ободряющее письмо его сестре Вере и ее мужу Александру Мягкову в Прагу. Вероятно, это был ответ на их тревожно-недоуменное послание о том, что с Борисом Викторовичем, возможно, случилось что-то нехорошее. Но Рейли еще пытался успокоить их.

«Как ни велико наше беспокойство за дальнейшую судьбу Б. В., каким возмущенным догадкам мы ни предавались бы, мы все здесь единодушно поняли, что иначе он не мог поступить ни с точки зрения политической, ни по своему психическому состоянию, — писал он. — На все есть времена и сроки, и если в течение последних двух лет я всячески, по мере моих сил, старался сдерживать стремление Б. В. уехать, то на этот раз я чувствовал, что дальнейшие убеждения будут и бесполезны, и неуместны, ибо, совершенно объективно рассуждая, я думаю, что действительно времена и сроки близки теперь и что он не мог упустить этого момента.

Если все обойдется благополучно (а я инстинктивно верю в звезду Б. В.), то я убежден, что его поездка ознаменует собою эпоху в ходе событий. Во всяком случае, она откроет пути к широкой деятельности. Если даже предположить, что он не сделает ничего окончательного, вернется через 6–9 месяцев и оповестит мир (посредством соответствующей книги) о своей поездке, о том, что он видел, и о своих выводах, то и одно это будет огромно и сразу выдвинет его на первое место как в России, так и всюду, и откроет новые перспективы работы.

Тяжелее всего нам, которые должны оставаться по эту сторону, надеяться и ждать. Теперь важной становится более тесная связь между нами…»

Далее он сообщал, что 6 октября собирается уехать в Нью-Йорк, где должно, наконец, состояться слушание его дела в суде.

Однако тревога за судьбу Савинкова нарастала. 20 августа Рейли вновь пытается успокоить его сестру: «Можете себе представить, с каким лихорадочным вниманием я следил эти дни за всеми газетами. Т. к. до сегодняшнего дня никаких тревожных известий нигде не появлялось, то мы можем с полным удовлетворением принять, что самый критический момент, т. е. проезд до места, прошел вполне благополучно. Если бы что-нибудь случилось в пути, то эти господа не преминули бы раструбить это всему миру. Теперь можно хоть немного успокоиться».

Рейли как в воду глядел. В Москве просто не очень торопились раструбить на весь мир о том, что на самом деле произошло с Савинковым. Только в ночь на 29 августа советское информационное агентство РОСТА взорвало сразу три информационные бомбы. Оно распространило сообщения: «Арест Б. В. Савинкова», «Суд над Б. В. Савинковым» и «Последние известия», в которых говорилось о датированном «20-ми числами августа» аресте, двухдневном судебном слушании и последнем слове самого Бориса Викторовича.

Каждое из них представляло настоящую сенсацию. Но главной сенсацией было все-таки то, что Савинков на суде признал свою вину, публично отрекся от своей прошлой борьбы и, наконец, объявил, что признает советскую власть. Все это казалось настолько невероятным, что сообщениям из Москвы многие просто не поверили, а большевиков сначала обвинили в провокации и вранье.

Узнав 29 августа от своих знакомых журналистов о сенсационных новостях из Москвы, потрясенный Рейли тут же написал письмо сестре Савинкова и ее мужу в Прагу. Он не дожидается даже появления этих сообщений в газетах. Но его первая реакция — им не надо верить: «Дорогие друзья, завтра Вы, вероятно, прочтете в Ваших газетах это потрясающее известие (прилагаю вырезку из сегодняшнего “Temps”). Мне оно было сообщено от одной знакомой редакции сегодня утром. Исходит оно из Агентства Havas[85], которое его получило от своего московского агента вчера ночью с датой 28-го.

Оставляя в стороне все наши личные переживания (и Ваши, и мои), я спешу поделиться с Вами теми соображения, которые вызваны у меня этим известием.

1. До получения точных подтверждающих данных, это сообщение не следует считать положительным и окончательным. Для этого есть целый ряд оснований.

а) Если арест произведен 20-го, а суд 25-го, почему эти факты предаются гласности только 28-го? Казалось бы, все говорит за то, чтобы немедленно похвастались бы.

в) От 20–28 прошло достаточно времени, чтобы за границей появилось перепечатки из “Известий”, в которых такой крупный факт непременно был бы напечатан. Обыкновенно самые интересные известия из сов. прессы передаются за границу телеграфно из Риги и из Ревеля.

c) Возможен ошибочный арест совершенно другого лица.

d) Возможно, что арестован Ал. Ар., [Александр Аркадьевич Дикгоф-Деренталь. — Е. М.], намеренно выдающийся за Б. В.

e) Возможно, что большевики, что-то такое зная, прибегли к такому способу, чтобы усыпить внимание и т. д.

2. Считаю поэтому, что до полного подтверждения мы все должны занять в высшей степени сдержанную позицию и даже подчеркивать крайнюю невероятность этого события.

3. Если же событие подтвердится (впрочем, уже в течение 2–3 ближайших дней), то каждому, по мере своих сил и связей, поднять самую энергичную агитацию, в основу которой положить защиту человека с огромным прошлым и с большим литературным талантом (слишком большое ударение на антибольшевистской деятельности могло бы отозваться крайне прискорбно).

4. Слишком большая поспешность и потому нежелательна, что каждый час может одному из нас принести известие, дающее нужное руководство…

5. Приложенная вырезка явно содержит в себе невероятные несуразности, на которых даже не стоит останавливаться…

Надеюсь, Вы согласитесь с высказанными мною выше соображениями и моим способом действия.

Совершенно нет слов сказать Вам, что переживаю…

Жена совершенно убита горем, горячо обнимает Веру Викторовну».

Тем временем газеты сообщают: Савинков приговорен к смертной казни, но приговор ему смягчают до 10 лет тюрьмы. Каждый следующий день наносил новый удар по предположениям Рейли. По его письмам Мягковым видно, что под тяжестью поступавшей из Москвы информации он был вынужден постепенно признавать то, что, казалось бы, признать вообще невозможно.

Сначала приходится признать, что арестован действительно Савинков. 30 августа Рейли пишет: «Все мои вчерашние соображения (продиктованные естественным чувством осторожности) оказались “бормотанием” (по выражению Б. В.). Сегодня уже нет никакого сомнения, что арест, суд, осуждение на смерть и изменение приговора на 10 л. тюрьмы — состоялись. Понятно, не нужно придавать никакого значения так называемым “признаниям”. Это очередная большевистская грязь. Напротив, даже из этих отрывочных сведений ярко выступает, что Б. на суде держался так, как именно ему подобает… Ясно, однако, что теперь ввиду смягчения приговора у всех нас вырвана почва для какой-никакой агитации в личную пользу Б. В… Быстрый (можно сказать, скоропалительный) процесс и смягчение приговора указывает на боязнь и слабость противника, а созданная гласность и тюремное заключение увеличивает легенду, славу и силу».

Он еще не склонен верить признаниям и раскаяниям Савинкова, хотя уже 2 сентября признает, что «положение с каждым днем становится кошмарнее». «Одна агентская телеграмма хуже другой, — возмущается Рейли. — Последняя уже долгалась до того, что Б. В. назначен начальником иностранного отдела ГПУ!!! Но, понятно, не в этих клеветниках дело! А главное в двух вопросах: 1) какова действительная судьба Б. В.? 2) как реагировать по отношению к мировому общественному мнению…»

В это же время он пишет статью на английском языке, которую собирается разослать в редакции британских и американских газет. В ней он опровергает «домыслы» о предательстве Савинкова.

Второго сентября орган Народного союза защиты Родины и Свободы газета «Свобода» предложила вывести Савинкова из числа членов ее редколлегии. Рейли высказался против. На следующий день он не выдержал и все-таки отправил свою статью в британскую газету «Морнинг пост». Это была даже не статья в чистом виде, а письмо к редактору. Его напечатали 8 сентября 1924 года. Приведем его полностью:

«Сэр!

Мое внимание привлекла статья “Условный приговор Савинкова”, напечатанная в Вашей газете. Ваш информант, без приведения каких-либо доказательств, на основании одних лишь слухов выдвигает предположение, что Савинков вступил в соглашение с кремлевской кликой, причем это решение было якобы принято им задолго до возвращения в Россию.

Это не более чем огульное обвинение, не имеющее под собой ровно никаких оснований. Оно брошено в лицо человеку, который всю свою жизнь посвятил борьбе с тиранией во всех ее проявлениях, будь то царизм или большевизм, человеку, которого во всем мире называли “несгибаемым” в борьбе против зловещей деятельности Третьего Интернационала.

Будучи одним из его ближайших друзей и соратником по борьбе, принимаю на себя предъявленное обвинение и решительно требую защиты чести и достоинства Савинкова…

Где же доказательства всей фантасмагории, напечатанной в Вашей газете? Кто источник безобразной клеветы? Отвечу. Это большевистское агентство новостей РОСТА.

Неудивительно, что сообщения РОСТА, этого инкубатора гадких газетных “уток”, без зазрения совести, более того, с радостью глотаются и будут глотаться коммунистической прессой всего мира. Однако то, что и антисоветские газеты подхватили явную ложь, находится за пределами моего понимания.

Я не требую от Вас опровержений за действия большевистских махинаторов по дискредитации честного имени Савинкова, но прошу принять во внимание следующие приводимые мною факты:

1. РОСТА утверждает, что Савинкова судили за закрытыми дверями. Таким образом, мы должны принять, что ни один из антибольшевистски настроенных корреспондентов Европы или Америки не присутствовал на процессе. В противном случае мы непременно прочитали бы о нем подробнейший отчет.

2. Вплоть до 28 августа “Известия”, официальный орган советской прессы, ни разу ни словом не обмолвились о “величайшем триумфе” ГПУ — аресте Савинкова. Спрашивается, почему в течение целой недели — а Савинкова арестовали 20 августа — большевики хранили молчание?

3. Что делают все так называемые его искренние последователи и почитатели? Все те старые сладкоголосые политики, бесконечно апеллировавшие и к мнению европейской общественности, и к большевикам, теперь вставшие на путь лжи в узких пропагандистских целях? Нет ни единого факта, который бы указывал на отношения Савинкова с союзниками, по крайней мере за последние два года.

Какие же логические выводы напрашиваются сами собой? Думаю, что Савинков был просто убит еще при переходе границы, а его роль на суде “за закрытыми дверями” сыграл загримированный московский чекист…

Сэр! Я обращаюсь к Вам, чей печатный орган всегда был флагманом антибольшевизма и антикоммунизма, с просьбой защитить честь и доброе имя Бориса Савинкова.

С уважением,

Сидней Рейли».

Рейли не ограничился только письмом в газету. Его копию он направил и Уинстону Черчиллю. Он опасался, что ложные, как ему казалось, известия из Москвы о раскаянии Савинкова могут оказать влияние даже на взгляды «неистового Уинстона». Вместе с копией письма в «Морнинг пост» он направил ему и небольшую записку.

«Дорогой мистер Черчилль!

Известие о несчастье, происшедшем с Борисом Савинковым, несомненно доставило Вам немало боли. Ни я, ни мои близкие друзья и коллеги не смогли получить каких-либо достоверных известий о его судьбе. Наше убеждение, что он пал жертвой хитроумной комбинации ЧК, имеет под собой все основания. Некоторые соображения на этот счет я выразил в письме, направленном мной сегодня в “Морнинг пост”. Зная Вашу постоянную заинтересованность, беру на себя смелость отправить его копию.

Всегда к Вашим услугам, с искренним уважением,

Сидней Рейли».

Письмо Сиднея Рейли Уинстону Черчиллю из Парижа о судьбе Бориса Савинкова.

3 сентября 1924 г.

Черчилль ответил. Копия этого письма к Рейли сохранилась в его архиве. Будучи опытным политиком и проницательным человеком, он отметил, что у Рейли не хватает фактического материала. Поэтому и ответное послание Черчилля хотя и было теплым, но носило весьма обтекаемый характер.

«Дорогой мистер Рейли!

Я был глубоко потрясен, прочитав новости о господине Савинкове. Тем не менее Ваше письмо в “Морнинг пост” содержит больше эмоций, чем фактов. Из него мне так и не удалось узнать, какие, собственно, причины заставили его уехать в Советскую Россию, какие цели он при этом преследовал. Если Савинков действительно прощен большевиками, я был бы этому исключительно рад. Уверен, что влияние Савинкова в среде большевиков никогда не будет служить ухудшению дел. Факт его прощения, если это, конечно, правда, — первое скромное известие, которое достигло моих ушей.

Буду всегда рад узнать все, что Вам удастся разузнать по этому вопросу, поскольку считаю Савинкова великим человеком и великим русским патриотом, хотя и не являюсь сторонником террористических методов, к которым он прибегал в своей борьбе. Судить о политике чужой страны — весьма тяжелое занятие.

С уважением,

Уинстон С. Черчилль».

Между тем в западных газетах появились и фотографии, сделанные во время суда. Увидев их, Рейли был вынужден признать — судили действительно Савинкова. «Прилагаемая фотография из Times совершенно уничтожает мою теорию о том, что Б.В. погиб и что вместо него судят подставное лицо, — писал он 4 сентября. — Приходится искать другое объяснение этой убийственной клеветы». Объяснение и в самом деле не заставило себя ждать. Но такое, что Рейли был окончательно раздавлен им…

Пятого сентября он получил номер «Известий» от 30 августа и, как признавался он сам, «два раза прочел его от первого до последнего слова». «Пусть это будет официальный орган “сволочей”, пусть это будет величайший в мире рассадник лжи и клеветы, но под заглавиями “Письменные показания Савинкова” и “Заключительное слово Савинкова” говорит никто иной, как Б. В. С., — с горечью признавал он. — Это его слова, это все его стиль, это его образные выражения. Подбить его подписать они могут — сколько угодно, но этого даже они не могут сфальсифицировать;

Вывод Рейли был безжалостным: «Мы стоим перед абсолютным фактом (мне слишком тяжело его квалифицировать); оспаривать этого факта мы не можем — единственное, что мы можем, это — искать мотивы и разбираться в них… Факт свершился; оправдать его ничем нельзя. Совершился величайший грех — “грех против Св. Духа” — это неизмеримо больше, чем грех против родины, друзей, товарищей и пр., и пр., нанесен величайший удар антибольшевистскому движению во всем мире, дан неоценимый по размерам триумф большевикам (куда больший, чем победа над Колчаком, Деникиным и др.)».

Нетрудно представить себе, что в эти дни творилось с Рейли. Арест Савинкова и «провокация ОГПУ» — это было еще полбеды. В конце концов, «на войне, как на войне», и от поражений и гибели никто из ее участников не застрахован. Но измена, не только физическая, но и идейная, покаяние, опубликованное в большевистских газетах, вывели Рейли из себя. Рушилось одно из главных дел жизни Рейли последних лет, на которое он потратил столько времени, сил и денег (часто — последних). Ставка на Савинкова в антибольшевистской борьбе оказалась не просто проигрышной, Рейли в этой игре не просто потерпел поражение — нет, все закончилось позорным и унизительным «пшиком». И всего-то за несколько дней.

«Простите, если сегодня я не буду писать больше… — писал Рейли Мягковым. — Сегодня физически и душевно не в силах…»

«У Иуды тоже были мотивы»

Советские газеты обрушили на своих читателей вал сенсационных и пропагандистских материалов. Репортажи из зала суда, отклики на процесс известных людей… В бой брошены лучшие советские пропагандисты: Карл Радек, Емельян Ярославский, а 3 сентября с разоблачительной статьей в «Правде» «Савинков и его друзья» выступил Василий Ульрих — недавний председатель суда. «Подтягивают» даже вдову Георгия Плеханова Розалию Марковну, которая напомнила, что «Георгий Валентинович… был всегда очень невысокого мнения о его теоретическом понимании революционных задач и решительно не любил в нем склонности к легкомысленным выступлениям как в литературе, так и в политической деятельности. Этот элемент в характере Бориса Викторовича он называл авантюристическим, а всем известно, как строго Плеханов относился к авантюризму, в какой бы среде он ни появлялся».

Общий смысл этих выступлений сводился к тому, что раз силу и справедливость советской власти признал такой ее выдающийся враг, как Борис Савинков, то это говорит о многом. Значит, и другим стоит подумать над вопросом: не сложить ли оружия и им?

Но большинство эмигрантов явно не собирались этого делать.

Савинкову сполна припомнили вот эти его «загробные фантазии». Оценки и характеристики «раскаявшегося Савинкова» в эмигрантской прессе — «Живой мертвец», «заживо похороненный», «давно уже в гробу», «разложившийся при жизни отступник» — часто удивительным образом совпадали с тем, что писала советская пресса. 21 сентября 1924 года в газете «За свободу!» писатель Михаил Арцыбашев отмечал: «Савинков умер. То, что теперь становится на ходульки и тщится играть всероссийского Гамлета от революции на красных подмостках, — это уже не Савинков. Это — смердящий труп Савинкова. Это ужасно… Мы будем бороться без Савинкова, будем бороться против него, но мы будем бороться и не сложим оружия до тех пор, пока большевики не падут».

А тот же Алексей Куприн изобразил Савинкова настолько гадливо, что и читать-то не очень приятно: «Большевикам нечего радоваться и нечем гордиться. В их руках не Савинков, а его “выползень”… Это редкое словечко… означает тонкую внешнюю оболочку на змеиной шкуре. Каждый год, линяя, змея трется меж камней и вылезает из нее, как из чулка. Выползень так и остается валяться на земле. Я однажды видел в музее выползень удава длиною в десять метров».

Призывы «не судить падшего вождя слишком строго» раздались, пожалуй, только от родственников Савинкова[86].

Рейли не собирался жалеть «старого друга». Он до последней возможности сомневался в его предательстве и пытался найти какие-то другие причины того, что с ним произошло. Но теперь, когда картина стала ясной, обрушил на него всю мощь своего гнева. «Дорогие друзья, — писал он Мягковым 7 сентября 1924 года. — …Я всей душой с Вами в Вашем горе, я глубоко понимаю, что Вы, как родные, переживаете, но даже из уважения к Вашей скорби я не могу молчать. Я имею право сказать, что я никому не уступал в моей любви, дружбе, преданности и жертвенности по отношению к Б. В-у, и поэтому я имею право сказать, что предательство Б. В. для меня вне всякого сомнения. А раз я в этом убежден, то мой долг, как врага большевиков и друга России — резко отмежеваться от Б. В-а и всюду, всячески клеймить его измену и предательство…

Разве… мы, его политические товарищи, можем его простить? Нет, и в тысячу раз нет. Он был наш идейный и политический вождь… он не мог не знать, какой чувствительный удар он наносит своей изменой антибольшевистскому делу. Он сделал ошибку, он попался в ловушку, он должен был исполнить свой последний долг, т. е. достойно умереть. От исполнения этого долга никакие политические соображения, а тем паче, никакие личные чувства его не должны были удержать. Но он не умер, а предпочел игру с большевиками, надеясь, что он их перехитрит. Нет — не перехитрит! Потому что левые его ненавидят, а правые его презирают, оба действуют заодно и проявили величайший ум; использовали его гениально, как для внутреннего, так и для внешнего употребления, используют еще, выжмут его, как лимон и или выбросят за границу, или, по первому предлогу, пристрелят. Нет, нет ему оправдания!..»

Чем дальше — тем больше Рейли распалялся. Он пишет:

«Нет, довольно! Нужно прозреть и уметь посмотреть правде в глаза. Б. В. изменник, подобного которому мировая история не знает со времени Иуды, и нужно иметь храбрость заявить это громогласно… Я говорю Вам все это, зная, что рискую потерять Вашу дружбу, которая мне очень дорога. Но я смотрю на Вас не только как на своих друзей, но еще больше, как на политических товарищей, служащих той же идее, и потому считаю своим неотступным долгом говорить Вам всю правду до конца» (10 сентября).

«Верьте, мне бесконечно больно за вас. Я, тем более, Вас могу понять, потому что Б. В. был мне — в чисто личном отношении — как брат, несравненно больше, чем брат. Но согласиться с Вами я ни в коем случае не могу. В служении идее — разграничение должно быть резкое: белое или черное; верность или измена, с нами или с ними. Борис с ними; для меня он перестал существовать. Мотивы, побуждения его измены могут быть очень сложны, разнообразны и интересны, но его измена остается во всей своей чудовищности. У Иуды тоже были мотивы» (11 сентября).

«Никто не может изменить моего убеждения: Б. В. был вождь, он посылал людей на смерть; его час пришел — он должен был умереть. Умереть как Каляев, которого он так часто упоминал на суде. Своей смертью он оказал бы движению величайшую услугу, поднял бы его на небывалую высоту и стал бы для всех символом… Он этого не сделал, он отрекся, предал “их”, и он жив…» (13 сентября).

«Дорогая Вера Викторовна[87],

…Для меня Савинков теперь еще существует только как злейший враг, для Вас он остается тем же горячо любимым братом, для которого Вы и теперь готовы “всем пожертвовать”. Это разное отношение создает между Вами и мною пропасть, в которую, казалось бы, навеки должны кануть наши дружеские отношения…

Раньше Борис был самым дорогим для меня человеком, теперь он для меня злейший враг. Я его ненавижу несравненно больше, чем большевиков — потому что они меня никогда не обманывали, они мне в дружбе не клялись. И если я выиграю свой процесс, если у меня снова будут средства, то я посвящу большую часть их, чтобы при помощи лучших русских людей беспощадно бороться — не против Савинкова, который теперь только живой труп, а против Савинковщины, той ужасной гангрене, той смердящей заразы, которую он внес в антибольшевистское движение» (25 сентября).

Рейли посчитал своим долгом отказаться и от своего недавнего письма в газету «Морнинг пост», в котором он требовал «защитить честь и доброе имя Бориса Савинкова». Ознакомившись со стенографическими отчетами судебного процесса в Москве, Рейли написал еще одно письмо в «Морнинг пост» и так же, как и прошлый раз, направил его копию Черчиллю. Он выражал признательность за публикацию первого письма в защиту Савинкова в то время, как, по его словам, «вся имеющаяся информация говорила о том, что я, скорее всего, ошибаюсь». Теперь, признавал Рейли, он хотел бы «открыто заявить, что некоторая доля сомнений теперь коснулась и меня».

«Подробные и много раз проверенные стенографические отчеты, подтвержденные свидетелями, а также надежными и беспристрастными очевидцами, говорят о предательстве Савинкова без всякого сомнения, — отмечал Рейли. — Он не только предал своих друзей, свою организацию, свое дело, но и повернулся лицом к тем, кого раньше называл врагами… Своими действиями он навсегда зачеркнул свое имя на доске почета борцов с коммунизмом.

Его прежние друзья и последователи скорбят об этой потере, но среди них нет никого, кто был бы обескуражен. Духовное самоубийство их лидера только прибавило им сил в политической борьбе».

Письмо тоже было опубликовано. А «хитрый лис» Черчилль не согласился с Рейли, как и прежде:

«15 сентября 1924 г.

Дорогой мистер Рейли!

Очень заинтересовался Вашим письмом. События развернулись именно таким образом, как я и предполагал. Полагаю, Вам не следовало бы судить Савинкова столь жестко, следует учесть, в какое ужасное положение он попал. Осуждать его могут только те, кто прошел через такие же тяжелые испытания, как и сам он. При любых обстоятельствах я буду ожидать конца этой запутанной истории, пока мое личное мнение о Савинкове не изменится.

С глубоким уважением,

У. С. Черчилль».

Что же, Рейли весьма скоро представится случай пройти «через такие же тяжелые испытания». И наверняка тогда он не раз будет вспоминать своего друга Савинкова и сравнивать свое поведение с тем, как вел себя он. Но это будет немного позже.